Смыслоформирующая роль детали в повести Н.В. Гоголя "Нос"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Смыслоформирующая роль детали в повести Н. В. Гоголя «Нос»

О. В. Богданова

В статье анализируется повесть Н. В. Гоголя «Нос» и формируется новый взгляд на ее идейные составляющие. Если традиция советского литературоведения предлагала (вслед за В. Г. Белинским) в повести Гоголя акцентировать ее обличительно-сатирический аспект, то в данной работе на первый план выдвигается пушкинское определение «Носа» как «веселой шутки», игры, за которой встает образ фантастического мира, во многом непонятного и по-своему иррационального. В работе показано, что в повести «Нос» Гоголь воссоздал образ неразгаданного в своей сложности реального мира и сумел отразить удивительную особенность человеческого сознания (психологии), когда не только на уровне литературы, но ив реальном мире часть воспринимается равной (и правоправной) целому. Причем, как показано в работе, этой «частью» у Гоголя далеко не всегда оказывается (или должно быть) «электричество чина» (утверждение О. Г. Дилакторской), то есть социальная (социологизированная) составляющая характера и образа. В отличие от Б. М. Эйхенбаума, который полагал, что композиция «Носа» не определяется сюжетом («сюжет <...> бедный», «нет никакого сюжета»), в данной работе прочерчивается и прослеживается четкий сюжетный каркас, опосредованный газетной «носологией» (носологической сюжетикой), характерной для времени написания повести, то есть для начала XIX в. «Комбинированный» тип наррации, эксплицировавший себя в ролевой функции я-рассказчика (я- газетчика), удерживает повествование в рамках привычной для пушкинско-гоголевской поры стилистики истории-анекдота, многочисленные образцы которого печатались в петербургской столичной прессе того времени. В работе показано, что маска газетного репортера дает возможность Гоголю чередовать и совмещать стратегии объективного хроникального изложения и субъективного аксиологичного обобщения, приближая художественное повествование к форме оживленного и заинтересованного публицистического репортажа, допускающего смешение факта и вымысла. В статье делается вывод, что Гоголь, создавая фантасмагорию «Нос», писал не социально-ориентированное и тенденциозно-обличительное произведение (традиционный ракурс), а веселую «шутку», как точно определил ее издатель Пушкин, ибо творчество для обоих - и для Пушкина, и для Гоголя - было не столько обличением и разоблачением, сколько наслаждением и удовольствием.

Ключевые слова: русская литература XIX в., Н. В. Гоголь, повесть «Нос», метонимия и синекдоха, философия части от целого.

гоголь нос деталь

O. V. Bogdanova

A sense-making role of a detail in N. V. Gogol's story «The Nose»

The article analyzes N. Gogol's story «The Nose» and formed a new look at its ideological components. If the tradition of Soviet studies offered (after V Belinsky) in Gogol's novel to accentuate its satirical aspect, then in this work

Pushkin's judgment of «the Nose» as a «funny joke» is actualized. A literary game, behind which the image of a fantastic world stands, largely incomprehensible and has its own irrational. The work shows that in the novel «The Nose» Gogol recreated the image of the unsolved world and was able to reflect the amazing feature of human consciousness (psychology), when not only at the level of literature, but also in the real world the part is perceived equal the whole. Moreover, as shown in the work, this «part» of Gogol should not always be «electricity rank» (This statement belongs to the O. Dilaktorskaya), i.e. social (sociologized) component of the character and image. Unlike B. Eichenbaum, who believed that the composition of «The Nose» is not determined by the plot («the plot <...> poor», «there is no plot»), in this work is drawn and traced a clear story frame, mediated by newspaper «nosology» (nosological plot), characteristic of the time of writing the story, i.e. for the beginning of the XIX century. The «combined» type of narration, which explicated itself in the role function of the /-narrator (/-newspaper man), keeps the narrative within the usual style of history anecdote, numerous samples of which were published in the St. Petersburg capital press. The paper shows that the mask of a newspaper reporter allows Gogol to alternate and combine the strategies of objective chronicle presentation and subjective axiological generalization, bringing the artistic narrative to the form of a lively and interested journalistic reportage, allowing the mixing of fact and fiction. The article concludes that Gogol, creating a phantasmagoria «The Nose», did not write a socially-oriented and tendentious-accusatory work (traditional perspective), but a cheerful «joke», as precisely defined by its publisher Pushkin. It's clear for both - for Pushkin and for Gogol - that creativity was not accusation and exposure, but pleasure and delight.

Keywords: Russian literature of the XIX century, N. Gogol, story «The Nose», metonymy and synecdoche, philosophy of the part from the whole.

Как известно, повесть Н. В. Гоголя «Нос» была опубликована А. С. Пушкиным в третьем номере его «Современника» за 1836 г. В примечании от издателя Пушкин писал: «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки, но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись. Изд.» [15, с. 54].

«Неистовый» В. Г. Белинский одним из первых отозвался на появление гоголевской повести и сразу же обозначил ее социальный ракурс. В рецензии на «Современник» за 1838 г. критик писал: «Вы знакомы с майором

Ковалевым? Отчего он так заинтересовал вас, отчего так смешит он вас несбыточным происшествием со своим злополучным носом? - Оттого, что он есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы, так что после знакомства с ним, хотя бы вы зараз встретили целую сотню Ковалевых, - тотчас узнаете их, отличите среди тысячей» [2, с. 52]. Белинский подчеркивал как обличительно сатирическую направленность гоголевской повести, так и социальную типичность образа ее главного героя: «Типизм есть один из основных законов творчества, и без него нет творчества» [2, с. 52-53]. Иными словами, традиция интерпретации «Носа» как социального гротеска и абсурдированной типизации была заложена еще во времена Гоголя.

В современном литературоведении такие крупные литературоведы и лингвисты, как М. М. Бахтин [1], Г. А. Гуковский [7],В. В. Виноградов [5], Ю. В. Манн [10],М. Маркович [12], С. Г. Бочаров [6, 4],И. Машинский [13], Л. И. Еремивд [9],О. Г. Дилакторская [8] и мн. др., по-прежнему доминирующим ракурсом восприятия повести считают социальный, общественноориентированный, «чиновничий». Как правило, исследователи указывают на то, что гоголевская фантастика второй половины 1820-х - 1830-х годов окрашена в тона социального обличения, нравственного разоблачения самодержавной государственности, погружена в лоно

«дидактической сатиры». Так, О. Г. Дилакторская в качестве главной темы «Носа» выделяет «тему чина», повесть считает «повестью о чиновнике, в которой сатирически провозглашается„апофеоза” чину» [8, с. 153]. С точки зренияисследователя, «вся фабула „Носа” может быть охвачена пословицей: „Не по человеку спесь. Нос не по чину”« [8, с. 162].

Можно согласиться, что действительно «электричество чина» в известной мере опосредует и пронизывает текст повести. Чин героя-носа оказывается выше чина главного персонажа - майора Ковалева, и ведет себя нос так, как приличествует «значительному лицу»: служит в департаменте, получил чин статского советника, разъезжает в карете по Невскому проспекту, наносит светские визиты, благочестиво молится в Казанском соборе, намерен выехать в Ригу. Кажется, иерархическое положение чиновника-носа действительно «парализует» главного героя (и, несомненно, привлекает внимание автора). Однако живой юмор Гоголя, открывшийся еще в его малороссийских повестях, озорная веселость Пушкина, с которой тот воспринял «Нос» Гоголя, позволяют, с одной стороны, «облегчить» тяжесть социальной ориентированности гоголевского «петербургского текста», с другой - увидеть его глубинные, не столько социальные, сколько философские (и/или психологические) ракурсы.

Понятно, что замысел гоголевского «Носа» был напрямую связан с процветанием в русской литературе 1820-1830-х годов темы «носологии». Потому справедливо утверждение о том, что в основу гоголевского текста положен расхожий анекдот, объединивший обывательские истории и байки, известные толки и каламбуры, в которых главным действующим лицом оказывался нос, а сюжетная канва историй неизменно была связана с его похождениями. По наблюдениям В. В. Виноградова, «в „носологической”

литературе первой половины XIX в., в которой мелькали перед глазами читателя носы отрезанные, запеченные, неожиданноисчезающие и вновь появляющиеся, даны были все элементы, легшие в основу гоголевской разработки темы о носе; намечены отдельные сцены - отрезывание носа, нос в теплом хлебе, обращение к медику, хотя они Гоголем развиты совершенно своеобразно» [5, с. 19].

Небезосновательна и мысль о том, что фантастика Гоголя в «Носе» опирается на устное народное творчество, на городской фольклор, на традицию романтической литературы начала XIX века и в конечном итоге становится частью загадочно-таинственной мифологии «петербургского текста». Между тем смысловой потенциал гоголевской повести лежит еще глубже.

Как правило, современные исследователи полагаются на утверждение Б. М. Эйхенбаума, что «композиция у Гоголя не определяется сюжетом - сюжет у него всегда бедный, скорее - нет никакого сюжета» [17, с. 24]. Между тем, на наш взгляд, сюжетная канва повести «Нос» не только четко организована, но и структурирована. Причем основу повествования составляет особая форма наррации, при которой писатель отчетливо имитирует стратегию газетного сообщения: «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие...» [6, с. 40]. Уточнено место действия - Вознесенский проспект [6, с. 40] и Садовая улица [6, с. 44], указана дата (25 марта), назван день недели - пятница [6, с. 56], представлены участники событий - цирюльник Иван Яковлевич и коллежский асессор Платон Кузьмич Ковалев. Неслучайно «газетный» мотив будет пронизывать всю повесть Гоголя [6, с. 45 и далее], а сцена в газетной экспедиции займет одну из центральных позиций сюжетного построения [6, с. 49-53]. Более того, возвращение к ней будет закреплено в финале повествования - «как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о носе.» [6, с. 65]. То есть рассказ о носе майора Ковалева и причастности к тому цирюльника Ивана Яковлевича предстает у Гоголя одной из «очевидностей» обширной петербургской носо- логии, закрепленной в форме газетной статьи, привычного для публики газетного сообщения.

«Объективность» хроникальной наррации, маркированная отсутствием субъекта повествования, поддерживает нейтральность газетного дискурса - тогда как акцентированное отступление от «сухости» газетной фактологии («Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.» [6, с. 42]), напротив, обнаруживает присутствие в тексте голоса газетчика-репортера. Проявивший себя я-рассказчик (я-газетчик) впоследствии будет удерживать все повествование в рамках привычной стилистики истории-анекдота, многочисленные образцы которого нередко печатались в столичной прессе пушкинско-гоголевской поры.

Маска газетного репортера дает возможность Гоголю чередовать и совмещать стратегии объективного хроникального изложения и субъективного аксиологичного обобщения, приближая художественное повествование к форме оживленного и заинтересованного публицистического репортажа, допускающего смешение факта и вымысла.

Условный гоголевский рассказчик-репортер наделен не только стремлением к точности («две головки луку», «две половины» [6, с. 40]; «два года», [6, с. 44]; «три цирюльника» [6, с. 43]; «трехлетний сынок» [6, с. 54]; и др.), но и «профессиональной» способностью к моделированию художественно-публицистической наррации - «знает свое дело». Так, сообразно «парности» двух центральных персонажей композиция повести первоначально двухчастна (I и II), но постепенно - по закону сходства характеров - смыкается и изливается в малую финальную часть (III), обнаруживая в итоге не только подобие, но и «равенство» героев.

В чем же равны персонажи? Явно не в социальном положении и определенно не в чинах.

Представляется, что, если бы Гоголь хотел написать повесть о чинах (о высоком чине носа и малом чине Ковалева), то, вероятно, таланта и художественного воображения писателя хватило бы на то, чтобы не нагружать сюжет избыточными перипетиями (фабульная линия цирюльника, его пересечения с полицейским, отношения цирюльника с женой и др.), а образную систему не усложнять излишними персонажами (цирюльник, обер-полицмейстер, частный пристав, чиновник газетной экспедиции, г-жа Подточина, кучер, даже врач). Гоголю достало бы умения упростить фабульную нить, создать текст ясный, полный видимого смысла и сфокусированный вокруг чина (чинов) - носа и майора Ковалева. Между тем Гоголь пошел по иному пути.

Одним из центральных мотивов повести «Нос» становится мотив зеркала, зеркальности, зеркальной симметрии. Образ зеркала, удваивающий и множащий «отражения» обстоятельств, характеров, судеб различных героев, позволяет Гоголю сопоставить прежде всего жизненные ситуации главных персонажей - цирюльника Ивана Яковлевича и коллежского асессора Ковалева, симметрично-зеркально «отразить» их образы, обнажая как их видимое сходство, так и (не)видимую разность. Судьбы героев посредством многократно упомянутого в тексте образа зеркала [6, с. 43, 45, 55, 58, 62, 63, 64 - нередко на одной странице дважды или трижды] оказываются приравненными, уподобленными. Более того, мотив зеркала допускает приумножение отраженности главных героев в их «малых» копиях, посредством отражения качеств характера главных персонажей в героях второстепенных, фоновых, даже внетекстовых.

Принцип симметрии и подобия организует весь текст повести Гоголя. Уподоблению подвергаются всё и вся: живое и мертвое, человеческое и животное, одухотворенное и бездушное, социальное и нравственное. И основа зеркальности закладывается уже в начале повествования, когда рассказ о двух главных героях начинается симметрично и внутренне связанно.

О цирюльнике: «Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы. - Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, - сказал Иван Яковлевич, - а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком. <...> Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. „Плотное! - сказал он сам про себя, - что бы это такое было?” Он засунул пальцы и вытащил - нос!..» [6, с. 40-41].

О майоре Ковалеве: «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: „брр...” - что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Ковалев потянулся, приказал себе подать небольшое стоявшее на столе зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на носу; но, к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно, нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!..» [6, с. 43-44].

Обращает на себя внимание абсолютно точно повторенная фраза: часть I - «цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано.» [6, с. 40], часть II - «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано.» [6, с. 43]. В обоих случаях началом повествования служит пробуждение героев и их удивление. Однако зеркальная отра- женность о п т и ч е с к и изменяет детали каждой ситуации и каждого из героев - словно в зеркале право меняется на лево, и наоборот. Цирюльник нашел нос - Ковалев потерял нос, цирюльник желает избавиться от носа - Ковалев прилагает все усилия к тому, чтобы найти нос,

цирюльник неряха [6, с. 42] - Ковалев чистюля [6, с. 44], при выходе из дома цирюльник испуган множеством народа на улице - у Ковалева же наоборот: «ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был идти пешком...» [6,

с. 45], цирюльник в попытке избавиться от носа страшится полиции (будь то будочник или квартальный надзиратель) - майор Ковалев именно у полицейских ищет помощи и защиты [6, с. 44]. И этот ряд можно продолжить.

Симметричная структура композиционной организации обнаруживается в любом сюжетном повороте истории, находит отсвет в различных направлениях фабульного развития - мотивация действий и поступков героев может быть различной, характер поведения героев остается единым.

Так, фантастическая история появле- ния/исчезновения носа до глубины души поражает обоих персонажей. Однако причину необычайного события каждый из героев видит в различных истоках. И Гоголь здраво и реалистически уместно распределяет знакомые газетные мотивации между парными персонажами. Иван Яковлевич - как «всякий порядочный русский мастеровой» - самое первое и самое вероятное объяснение случившемуся ищет в пьянстве: «Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное.» [6, с. 41]. В «пару» к нему Платон Кузьмич пытается пробудиться от затянувшегося (как ему кажется) сна: «Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно, нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит.» [6, с. 43]. Каждый из героев подбирает (и избирает в итоге) близкую ему мотивировку, одну из тех, что обыкновенно предлагали газеты.

Гоголь намеренно концентрирует в тексте сюжетные мотивы и композиционные ходы, которые успели стать для читателя привычными, и почти демонстративно превращает сложившуюся газетную традицию в отправную точку для объяснения свершившихся в повести чудес. И потому еще одной - неупущенной и учтенной - мотивацией «несбыточного» в череде событий повести становится вера доверчивой публики в ворожбу, колдовство, чародейство, заговоры и порчу. По сюжету повести майор Ковалев, не задумываясь, приписывает причину потери собственного носа «мщению» г-жи Подточиной [6, с. 55]. Правда, версия с подточинскими колдовками- бабками вскоре рассыпается, так как тон, стиль, характер письма г-жи Подточиной становятся доказательством ошибочности его гипотезы, но мотив ворожбы оказывается по-газетному «отработанным» Гоголем.

Что же касается цирюльника Ивана Яковлевича, то на первый взгляд кажется, что рядом с ним мотива ворожбы нет. Однако это не так. Многократно обвиненный в причастности к пропаже носа майора Ковалева, тем не менее, цирюльник только нашёл нос в хлебе, тогда как испекла хлеб его законная жена Прасковья Осиповна [6, с. 40]. Именно она месила тесто, выпекала хлеба - «и бросила один хлеб на стол» [6, с. 40]. Кроме того, о жене цирюльника сказано, что она очень любила кофий: «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, - подумала про себя супруга, - останется ко- фию лишняя порция» [6, с. 40]. С одной стороны, хорошо известно, что кофе - «напиток дьявола», который долгое время считался вредным и любимым только «черными силами». С другой - именно кофе служит первейшим средством гадания, прежде всего «на кофейной гуще». Потому жена цирюльника оказывается не только не меньше, но скорее даже больше причастна к злоключениям носа, чем другие персонажи. А негодование и злость, которые героиня испытывает при обнаружении цирюльником носа, поистине «дьявольские»: «Где это ты, зверь, отрезал нос? - закричала она с гневом. - Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой!» [6, с. 41]. В этой филиппике Прасковьи Осиповны привлекает внимания одно обстоятельство. Во фразе о возможном доносе в полицию почему-то звучит местоимение «сама»: «Я сама на тебя донесу полиции.», хотя вполне резонно было бы сказать просто: «Я на тебя донесу полиции». Появление словечка «сама» как будто выдаёт героиню, которая только прикрывается этой угрозой, хотя сама больше других знает, в чем дело. То есть Гоголь почти однозначно указывает на ведьминские корни цирюльниковой жены, тем самым «уравновешивая» мистические женские (парные) образы как на стороне брадобрея (жена Прасковья Осиповна), так и майора Ковалева (г- жа Подточина).

Зеркально симметричных деталей, которые сопровождают парноотраженные образы цирюльника Ивана Яковлевича и майора Ковалева, огромное множество, они обильно рассыпаны по всему тексту. И за таковым обилием деталей не сразу, но уверенно становится заметна некая особая странность гоголевского повествования - восприятие цельного образа (облика, внешности, личности) того или иного персонажа осторожно и последовательно вытесняется частью - метонимической деталью, то физической (часть тела), то социальной (часть костюма).

Первоначально подобная стратегия словно бы не заметна: «Черт его знает, как это сделалось, - сказал он наконец, почесав рукою за ухом» [6, с. 41]. Или: «С досадою закусив губы, вышел он из кондитерской...» [6, с. 45]. И даже: «...как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами.» [6, с. 43]. Однако вскоре, например, губы становятся более «говорящими», чем само лицо: «Чиновник задумался, что означали крепко сжавшиеся его губы» [6, с. 51]. Бакенбарды незаметно начинают обретать самостоятельность и личностность: «Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть <.> у всех тех мужей, которые имеют полные, румяные щеки и очень хорошо играют в бостон: эти бакенбарды идут по самой средине щеки и прямехонько доходят до носа» [6, с. 44]. Целый пассаж отводится на разъяснение смысла и значения бакенбард. А оборот «бакенбарды идут по самой середине.» невольно и комично (и, конечно, намеренно) порождают ассоциацию к похождениям носа.

Далее все последующее повествование предстает набором «телесных», «биологических», «физиологических» и прочих антропологических деталей, которые наделяются самоценностью и самостоятельностью. Наконец, к финалу образ, например, квартального надзирателя окончательно измельчается и растворяется: «Ковалев слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика» [6, с. 57]. Т.е. нос (носик), глаза (око), рот (ротик), зубы (даже десна - [6, с. 63]), бровь [6, с. 54], борода, бакенбарды становятся у Гоголя не просто заместителем, но полноценным воплощением всего тела (человека, личности) - прием метонимии (синекдохи) не только реализуется, но материализуется писателем. При этом Гоголь, несомненно, следовал за Пушкиным, подхватывая и «олицетворяя» вслед за современником отдельную «часть тела» [6, с. 63]:

Когда ж, и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Сходная с «телесной», примерно та же динамика прорисовывается и на уровне социальном: как подмечает Гоголь, человека (личность) подменяет фрак или сюртук [6, с. 42], шляпа или шпага [6, с. 43], мундир или воротничок [6, с. 45], очки [6, с. 49] или даже пуговица [6, с. 47].

Испуганный обретением чужого носа цирюльник не видит человека (в данном случае полицейского), только воротник и шпагу: «Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага... и он дрожал всем телом» [6, с. 41]. О господине, встреченном Ковалевым на улице: «Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага» [6, с. 45]. И соответственно: «По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника» [6, с. 45]. Потому потерянного из виду в Казанском соборе господина Ковалев пытается признать не по облику и внешности, но по «казенным» отличительным деталям: «Он очень хорошо помнил, что шляпа на нем была с плюмажем и мундир с золотым шитьем; но шинель не заметил.» [6, с. 48].

О самом же майоре Ковалеве судят именно по пуговицам: «.между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству.» [6, с. 47]. В этом контексте уместно вспомнить, что на фраке цирюльника Ивана Яковлевича вообще не было пуговиц - на их месте «висели одни только ниточки» [6, с. 42].

То есть Гоголь не выделяет социальный признак - чин - в качестве доминирующего признака человека, как традиционно принято считать в отечественном литературоведении, но демонстрирует раздробленность, разрозненность, мно- гочастность личности - и, как следствие, самостоятельность части вопреки целостности. Причем части любой - биологически-телесной или форменно-казенной. Неслучайно в финале повести возникает закономерное сравнение: у одного из героев (подчеркнуто - военного) нос был «никак не больше жилетной пуговицы» [6, с. 64].

Таким образом, Гоголь говорил о стойком ощущение иррациональности всего миропорядка, не только социального, но и психологического. Он обращался к бытовому сознанию читателя, к удивительной и одновременно привычной особенности восприятия мира и человека в его раздробленности и частичности. Сюжетные контуры повести Гоголя очерчивали знакомые жизненные перипетии и ситуации, когда привычным оказывается восприятие части вместо целого, лишь слегка приправленное элементами фантастики, основанной на увлечении публики ясновидением, спиритизмом, вещими снами, идеями магнетизма, колдовства и проч. Гоголь весело и озорно показывал мозаику людского мира, в калейдоскопе которого бакенбарды значительнее выражения лица, ножка и талия привлекательнее ее обладательницы, галуны или воротнички внушительнее чиновника. В качестве заглавного персонажа Гоголь избрал нос, облеченный в чин статского советника, но на его месте вполне могла бы оказаться, например, пуговица, приписанная к некоему одному значительному департаменту, или шляпка, кокетливо прикрывающая часть розовеющей щечки молодой дамы.

Но как бы то ни было, ориентируясь на тип сознания современника (шире - человека вообще), Гоголь воссоздал образ неразгаданного в своей сложности реального мира и сумел отразить удивительную особенность человеческой психологии, когда не только на уровне литературной фантастики, но и в реальном мире часть воспринимается равной (и правоправной) целому, когда, например, глаза исконно считаются зерцалом нравственной человеческой сущности (зеркалом души), а нос едва ли не первейшим признаком «породы».

Гоголевская оригинальная фантасмагория под названием «Нос» стала удивительно тонким воплощением глубинных наблюдений писателя над философической непознанностью человеческого мира, во многом необычного и по-своему иррационального. Но особенно важно то, что Гоголь создавал не социально-ориентированное и тенденциозно-обличительное произведение, а веселую «шутку», как точно определил Пушкин, ибо творчество для обоих - и для Пушкина, и для Гоголя - было прежде всего наслаждением, удовольствием, радостью созидательного существования.

Библиографический список

Бахтин, М. М. Рабле и Гоголь [Текст] // Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанс а. 2-е изд. - М. : Ху- дож. лит-ра, 1990. - С. 482-537.

Белинский, В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. : Т 3. Статьи и рецензии. Пятидесятилетний дядюшк а. 1839-1840 [Текст] / В. Г. Белинский. - М. : АН СССР, 1953-1959. - С. 52-63.

Бочаров, С. Г. Пушкин и Гоголь [Текст] // Проблемы типологии русского реализма. - М. : Наука, 1969. - С. 210-240.

Бочаров, С. Г. Загадка «Носа» и тайна лица [Текст] // Бочаров С. Г. О художественных мирах. - М. : Сов. Россия, 1985. - С. 124-160.

Виноградов, В. В. Натуралистический гротеск. Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос» [Текст] // Виноградов В. В. Избранные труды: Поэтика русской литературы. - М., 1976. - С. 5-44.

Гоголь, Н. В. Нос [Текст] // Го

голь Н. В. Собрание сочинений: в 9 т. : Т 3. Повести. - М. : Русская книга, 1994. - С. 40-65.

Гуковский, Г. А. Реализм Гоголя [Текст] /

Г. А. Гуковский. - М.; Л. : Худож. лит-ра, 1959. -

532 с.

Дилакторская, О. Г. Фантастическое в повести Н. В. Гоголя «Нос» [Текст] // Русская литература. - 1984. - № 1. - С. 153-166.

Еремина, Л. И. О языке художественной прозы Н. В. Гоголя [Текст] / Л. И. Еремина. - М. : Наука, 1987. - 176 с.

Манн, Ю. В. Поэтика Гоголя. Из д. 2-е. [Текст] / Ю. В. Манн. - М. : Худож. лит-ра, 1988. - 413 с.

Макогоненко, Г. П. Гоголь и Пушкин [Текст] / Г. П. Макогоненко. - Л. : Сов. писатель, 1985. - 352 с.

Маркович, В. М. Петербургские повести Н. В. Гоголя [Текст] / В. М. Маркович. - Л. : Худож. лит-ра, 1989. - 208 с.

Машинский, С. И. Художественный мир Гоголя [Текст] / С. И. Машинский. - М. : Просвещение, 1971. - 512 с.

Пумпянский, Л. В. Гоголь [Текст] // Семиотика города и городской культуры. Петербург: Труды по знаковым системам. Вып. XVIII. - Тарту, 1984. - С. 136-149.

Пушкин, А. С. <Примечание> [Текст] // Современник. - 1836. - Т 3. (репринт: М., 1967). - С. 54.

Турбин, В. Пушкин. Гоголь. Лермонтов [Текст] / В. Турбин. - М. : Просвещение, 1978. - 239 с.

Эйхенбаум, Б. М. Как сделана «Шинель» Гоголя [Текст] // Эйхенбаум Б. М. О прозе. О поэзии. - Л. : Художественная литература, 1986. - С. 24-46.

Reference List

Bahtin, M. M. Rable i Gogol' = Rabelais and Gogol [Tekst] // Bahtin M. M. Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaja kul'tura srednevekov'ja i Renessansa. 2-e izd. - M. : Hudozh. lit-ra, 1990. - S. 482-537.

Belinskij, V. G Poln. sobr. soch.: v 13 t. : T. 3. Stat'i i recenzii. Pjatidesjatiletnij djadjushka. 1839-1840 = Complete set of works: in 13 vol.: Vol. 3. Articles and reviews. 50-year-old uncle. 1839-1840 [Tekst] / V. G Belinskij. - M. : AN SSSR, 1953-1959. - S. 52-63.

Bocharov, S. G Pushkin i Gogol' = Pushkin and Gogol [Tekst] // Problemy tipologii russkogo realizma. -

M. : Nauka, 1969. - S. 210-240.

Bocharov, S. G Zagadka «Nosa» i tajna lica = Riddle of «The Nose» and mystery of the person [Tekst] // Bocharov S. G. O hudozhestvennyh mirah. - M. : Sov. Rossija, 1985. - S. 124-160.

Vinogradov, V. V. Naturalisticheskij grotesk. Sjuzhet i kompozicija povesti Gogolja «Nos» = Naturalistic grotesque. The plot and composition of Gogol 's story «The Nose» [Tekst] // Vinogradov V. V. Izbrannye trudy: Pojetika russkoj literatury. - M., 1976. - S. 5-44.

Gogol', N. V. Nos = The Nose [Tekst] // Gogol'

N. V. Sobranie sochinenij: v 9 t. : T. 3. Povesti. - M. : Russkaja kniga, 1994. - S. 40-65.

Gukovskij, G. A. Realizm Gogolja = Gogol's realism [Tekst] / G A. Gukovskij. - M.; L. : Hudozh. lit-ra, 1959. - 532 s.

Dilaktorskaja, O. G. Fantasticheskoe v povesti

N. V. Gogolja «Nos» = Fantastic in N. V. Gogol's story «The Nose» [Tekst] // Russkaja literatura. - 1984. -

№ 1. - S. 153-166.

Eremina, L. I. O jazyke hudozhestvennoj prozy N. V. Gogolja = About the language of N. V. Gogol's art prose [Tekst] / L. I. Eremina. - M. : Nauka, 1987. - 176 s.

Mann, Ju. V. Pojetika Gogolja. Izd. 2-e. = Gogol's poetics. The 2nd edition. [Tekst] / Ju. V. Mann. - M. : Hudozh. lit-ra, 1988. - 413 s.

Makogonenko, G P. Gogol' i Pushkin = Gogol and Pushkin [Tekst] / G. P. Makogonenko. - L. : Sov. pisatel', 1985. - 352 s.

Markovich, V. M. Peterburgskie povesti

N. V. Gogolja = St. Petersburg stories by N. V. Gogol [Tekst] / V. M. Markovich. - L. : Hudozh. lit-ra, 1989. - 208 s.

Mashinskij, S. I. Hudozhestvennyj mir Gogolja = Gogol's art world [Tekst] / S. I. Mashinskij. - M. : Pros- veshhenie, 1971. - 512 s.

Pumpjanskij, L. V. Gogol' = Gogol [Tekst] // Se- miotika goroda i gorodskoj kul'tury. Peterburg: Trudy po znakovym sistemam. Vyp. XVIII. - Tartu, 1984. - S. 136-149.

Pushkin, A. S. <Primechanie> = <Note> [Tekst] // Sovremennik. - 1836. - T 3. (reprint: M., 1967). - S. 54.

Turbin, V. Pushkin. Gogol'. Lermontov = Pushkin. Gogol. Lermontov [Tekst] / V. Turbin. - M. : Pros- veshhenie, 1978. - 239 s.

Jejhenbaum, B. M. Kak sdelana «Shinel'« Gogolja = How Gogol's «Great-coat» is made [Tekst] // Jejhenbaum B. M. O proze. O pojezii. - L. : Hudozhestvennaja literatura, 1986. - S. 24-46.

Размещено на Allbest.ru