"Старый учитель" В.С. Гроссмана: четыре варианта одного рассказа

Действие рассказа происходит в небольшом городе, который автор не называет прямо, желая подчеркнуть универсальный и вневременной характер идей и коллизий, лежащих в ядре повествования. Между тем писатель оставляет в ткани рассказа «ключи», позволяющие сделать однозначный вывод о том, что речь идет о Бердичеве. Так, среди жертв Гроссман упоминает «старого доброго плута электромонтера» Апельфельда и его сына, у которых есть реальные прототипы - Асир Григорьевич Эпельфельд и его сын Наум Наум Эпельфельд оставил мемуарные свидетельства о событиях в Бердичеве и судьбе евреев в период оккупации (см. об этом: [8]).. Они действительно жили в Бердичеве, но чудом избежали смерти, совершив успешный побег с несколькими другими узниками-евреями Об этом писатель узнает только через несколько лет, после того как в январе 1944 г. вместе с советскими войсками войдет в родной город. От выживших писатель узнает и о том, что вместе с женой, тещей и 16-летней дочерью Эпельфельда 15 сентября 1941 г. была расстреляна его мать - Екатерина Савельевна Гроссман (Витис)..

Вот первое, что мы узнаём о главном герое рассказа «Старый учитель» - Борисе Исааковиче Розентале, обратившись к машинописи, сохранившейся в РГАЛИ Здесь и далее при цитировании фрагментов машинописи графиче-ски передается правка, внесенная редактором и корректором «Знамени». Особые случаи оговариваются отдельно.:

Последние годы Борис Исаакович Розенталь выходил из дому лишь в теплые тихие дни. В дождь, в сильный мороз, либо в туман у него кружилась голова. Доктор Вайнтрауб полагал, что головокружения происходят от склероза, и советовал перед едой выпивать рюмку молока с пятнадцатью каплями йода.

В теплые дни Борис Исаакович выходил во двор с книжкой. Во двор он не брал философских книг, там его развлекали возня детей, смех и руготня женщин. Он брал с собой томик Чехова и садился на скамейке возле колодца. Он держал открытую книгу на коленях и, глядя все на одну и ту же страницу, сидел, полузакрыв глаза, с сонной улыбкой, которая бывает у слепых, прислушивающихся к тому, как шумит жизнь. Он не читал, но привычка к книге была в нем настолько сильна, что ему необходимым казалось поглаживать шершавый переплет, проверять дрожащими пальцами толщину страницы⁷.

В первых же абзацах перед читателем предстают три измерения. Первое - сиюминутное, будничное, материальное, оно изображается через описание бытовых (ругань женщин, игры детей и пр.), а иногда и сугубо физиологических подробностей (склероз, головокружение и пр.). Благодаря этим деталям мы понимаем, что Розенталь - пожилой человек, многое переживший, но не утративший любви и интереса к жизни. Второе, менее очевидное измерение - историческое и биографическое. Так, главный герой держит в руках томик Чехова, который был одним из любимых авторов самого Гроссмана. Стоит ли за фигурой главного героя какое-либо реальное лицо - нельзя сказать наверняка, но, без всякого сомнения, Розенталь соединяет в себе черты, характерные для традиционных еврейских учителей - меламедов и хасидских цадиков, самым знаменитым и почитаемым из которых в Бердичеве был и остается Леви Ицхак бен Меир⁸. Третьим измерением является идейно-философский и самый глубинный пласт повествования, который, с одной стороны, намеренно маскируется автором по причине самоцензуры, с другой - становится менее очевидным в результате работы редактора.

Существенно, что первая характеристика, которую дает автор главному герою - это его любовь к философской литературе. Сильная привычка к книге связывает старого учителя с еврейской традиционной культурой, характерной чертой которой был книгоцентризм [10 с. 60]. Розенталь отдает предпочтение чтению философской (естественно предположить, что и религиозной) литературы в тихой, домашней обстановке, томик же Чехова он беретРГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 10. Аналогичную привязанность к книгам и чтению с раннего возраста испытывает и будущий бердичевский раввин: «С раннего детства рабби Леви Ицхак был илуем. Вместо того чтобы играть со своими сверстниками, он часами сидел над книгами, с жадностью поглощая страницу за страницей» [9 с. 11]. с собой на улицу вовсе не для чтения, а скорее из-за привычки постоянно держать в руках книгу. Подобным образом Розенталь характеризуется только в машинописи и «Знамени», в последующих изданиях этот фрагмент видоизменяется. В сборнике «Годы войны» сохраняется упоминание о «философских книгах», однако отсутствие отдельных слов может подталкивать и к иным трактовкам: у Розенталя в домашней библиотеке были философские книги, но он не брал и не читал их не только во дворе, но и дома, предпочитая развлекать себя наблюдением за происходящим на улице и чтением Чехова.

В теплые дни Борис Исаакович выходил во двор. Он не брал философских книг: его развлекали возня детей, смех и руготня женщин. С томиком Чехова он садился на скамейке возле колодца [5 с. 143].

В сборниках 1958 и 1962 гг. упоминание о философских книгах исчезает вовсе, что радикально смещает смысловые акценты и восприятие читателем главного героя.

В теплые дни Борис Исаакович выходил во двор. Его развлекали возня детей, смех и руготня женщин. С томиком Чехова он садился на скамейке возле колодца [6 с. 252, 7 с. 472].

В последних трех изданиях исчезает и морально-нравственная оценка, которую дает Розенталь тем разговорам, которые он слышит на улице:

...он слушал бесстыдные разговоры старух о своих невестках и зятьях. РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 10. [1 с. 95].

.он слушал разговоры старух о своих невестках и зятьях. [5 с. 143, 6 с. 252, 7 с. 473].

Интересно, что в машинописи и в текстах первых двух публикаций разница в отношении Розенталя к двум типам литературы - философской и светской - особенно подчеркнута: Чехов неинтересен герою, он берет книгу по привычке и, уронив, не поднимает ее.

Борис Исаакович уронил книгу и не стал поднимать ее - он смотрел на огромные глаза [девочки], внимательно и жадно следившие, как он ел. Ему вновь захотелось понять вечно удивлявшее его чудо человеческой доброты, он хотел вычитать его в этих детских глазах.

Но, видно, слишком темны были они, а может быть, слезы помешали ему, но он снова ничего не увидел и снова ничего не понял Там же. Л. 11. Пометки корректора, сделанные карандашом (вставка «девочки» и вычеркивание «и жадно»), не были приняты редактором, по-этому и в журнальной версии рассказа, и в сборнике «Годы войны» текст дан в том виде, как он был задуман автором. Там же. Л. 10-11..

В версиях рассказа 1958 и 1962 гг. этот фрагмент опубликован с купюрами. Исчезает как упоминание об оброненной и не поднятой книге, так и последнее предложение, где автор заостряет внимание на том, что Розенталь не может осмыслить природу человеческой доброты:

Борис Исаакович смотрел на огромные глаза, внимательно и жадно следившие, как он ел. Ему вновь захотелось понять вечно удивлявшее его чудо человеческой доброты, он хотел вычитать его в этих детских глазах [6 с. 253, 7 с. 473].

В трех первых редакциях, где сохраняется упоминание о «философских книгах», ткань повествования разрывается обширным комментарием нарратора, объясняющим природу взаимоотношений героя с книжной культурой и миром в целом. В машинописной и журнальной версиях тексты авторского философского отступления идентичны, в издании 1946 г. этот фрагмент опубликован с купюрами, а в двух поздних публикациях полностью отсутствует.

Он любил книги - книги не стояли стеной между ним и жизнью, они были канатами, привязывавшими его к жизни. Богом была жизнь. И он познавал бога живого, земного, грешного бога, читая историков и философов, читая великих и малых художников, которые каждый в силу свою славили, оправдывали, винили и кляли человека на прекрасной земле. Он сидел во дворе и слышал пронзительный детский голос:...¹¹ [1 с. 95].

Он любил книги - книги не стояли стеной между ним и жизнью. Богом была жизнь. И он познавал бога, - живого, земного, грешного бога, читая историков и философов, читая великих и малых художников, которые каждый в силу свою славили, оправдывали, винили и кляли человека на прекрасной земле. Он сидел во дворе и слышал пронзительный детский голос [5 с. 143-144].

Он слышал пронзительный детский голос [6 с. 252, 7 с. 473].

Итак, мы видим, что и в архивной версии, и в журнальной публикации Гроссман высказывает важное соображение о нераздельности мира, книг и Бога, делая своего героя носителем одной из ключевых хасидских идей¹². В этом контексте неслучайным оказывается и уподобление книг канатам, привязывающим человека к жизни, а значит и к Богу. Тора, заповеди и - шире - священные тексты вообще в традиционной еврейской среде и по сей день часто сравниваются со спасительными канатами, которые Бог дарует лю- дям¹³. Возможно, что редактору, который готовил к печати сборник «Годы войны» 1946 г., это расхожее и понятное для человека из традиционной религиозной среды сравнение показалось странным. Основной причиной, по которой фрагмент исчезает из двух поздних редакций, очевидно, является хрущевская антирелигиозная кампания, пик которой пришелся на 1958-1964 гг.

В машинописной версии рассказа тема человеческой доброты сквозная: она является главным предметом философских размышлений Розенталя, она же лежит в основании его веры, ее он ищет и ее мистическим образом обретает в финале. Однако она значительно ослабляется во всех публикациях в результате редакторской правки. Так, старый учитель сообщает доктору Вайнтраубу, что именно иррациональная доброта, вопреки всему рождающаяся в глубине человеческого сердца, лежит в основании его веры:

Я никогда не имел иллюзий - я знал и знаю жестокость жизни. Но я верил и верю в чудо человеческой доброты¹⁴.

В этой же тональности в машинописи звучит авторский голос при описании последнего путешествия покончивших с собой доктора Вайнтрауба и членов его семьи:

В страшные эти времена кровь, страдания и смерть никого не трогали, потрясала людей, лишь любовь и доброта. И когда человек видел, чувствовал любовь, верность, доброту, то он начинал плакать будь то все уже проживший старик или измученная потерями близких и невзгодами женщина¹⁵. «Сущность религиозно-философского учения Х. заключается пре-жде всего в принципе своеобразного «пантеизма», признающего, что весь мир - это проявление Божества» [11 с. 1145]. «Как капитан бросает спасательный канат упавшему за борт матросу, так Всевышний дает нам заповеди. И благодаря им мы живем в близости к Б-гу - на борту надежного корабля» [12]. РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 31. Там же. Л. 33.

Во всех публикациях отсутствуют не только последние предложения из данных фрагментов, но и высказанная в архивной версии мысль о том, что человек жив, только когда способен проявлять иррациональную доброту к другим. Именно по этому признаку на уровне замысла автор противопоставляет Розенталя и доктора Вайнтрауба: первый проявляет доброту по отношению ко всем, кто встречается на его пути; второй - мертв еще при жизни, потому что не наделен этим даром.

Он хорошо лечил людей, доктор Вайнтрауб, но не любил лечить бесплатно. Никому никогда он не делал такого богатого подарка. Он был живой покойник РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 33-34..

Мысль о том, что бессмысленная доброта поддерживает и сохраняет жизнь человека, не покажется случайной и малозначимой, если учитывать, что Розенталь был задуман автором как олицетворение традиционного еврейского учителя и цадика. В контексте хасидизма, а также Танаха и Талмуда в целом, наилучшим эквивалентом иррациональной доброты является понятие «хесед». Согласно «Ветхозаветному богословскому словарю», хесед - «это активное, неизменное [качество], проявляемое в отношениях между людьми. <...> ... [Хесед] всегда подразумевает не только отношение человека к кому-либо, но и действие, к которому побуждает такое отношение. Это действие, которое сохраняет или поддерживает жизнь. Это вмешательство на благо того, кто переживает несчастье или беду. Это проявление дружбы и верности. Это стремление к добру, а не к злу» [13 с. 51]. Само слово «хасид» - «друг» или «святой» является производным от «хесед» [14 с. 4].

О рабби Леви Ицхаке, который мог быть прототипом главного героя, известно, что он «не только сам был примером хеседа по отношению к обездоленным, но и требовал того же от других» [10 с. 24]. Практически обо всех хасидских цадихах и выдающихся раввинах сообщается именно это, но в случае с бердичевским раввином это выделяется особо: даже фамилия цадика - Дерберемдикер - с идиш переводится как «милосердный» [15 с. 256].

Примечательно, что многие герои рассказа изображаются как вполне добропорядочные люди, но только Розенталем движет иррациональная доброта (хесед): вместо себя он просит эвакуировать из города раненого и вдову с ребенком; он же принимает под свой кров выселенных евреев и помогает в трудную минуту Даше Вороненко. Старый учитель как истинный цадик более всего озабочен спасением душ других. Так, в машинописи читаем:

- Даша, вы хотите остаться одни, я вместо вас наношу воды, вы посидите здесь сколько нужно для вашей души. Виталика я накормил холодной пшенной кашей РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 36..

Данное место на полях выделено карандашом, но будет опубликовано без купюр как в «Знамени» [1 с. 106], так и в послевоенном сборнике «Годы войны» [5 с. 161], а вот в поздних редакциях 1958 г. [6 с. 271] и 1962 г. [7 с. 492], где сама роль Розенталя как душепопечителя значительно редуцируется, фраза «сколько нужно для вашей души» исчезает. В этом контексте интересна дальнейшая судьба Даши Вороненко: она, не будучи еврейкой, останется жива и «потом уйдет в монашки». Краткая авторская ремарка о будущем героини присутствует во всех публикациях.

Этот и многие другие эпизоды «Старого учителя» возможно адекватно понять и прочесть только если держать в голове мысль о том, что Розенталь был задуман автором как еврейский учитель и святой. Именно в этом качестве он горячо страдает за свой народ, опасаясь, что в сердцах и душах евреев угаснет доброта. По этой же причине он открыто не сопротивляется злу, предпочитая разделить горькую участь своего народа. При этом вполне очевидно, что отказываясь принимать яд в финале, Розенталь следует не путем покорности, как полагает А. Бочаров, а путем ребенка, путем милости, прощения и любви, путем хеседа, т. е. единственно возможным путем для любого образцового хасидского цадика. При этом ни автор, ни его герой, размышляя над стратегиями поведения человека перед лицом зла, не отвергают самой возможности сопротивления. Так, Хаиму Кулишу, который готовится ударить в лицо одного из немецких солдат, ведущих евреев на смерть, старый учитель говорит: «Вы молодец Кулиш, ...вы сказали настоящее слово» Там же. Л. 40..

Если Розенталь был задуман писателем как человек, имеющий особый статус в еврейской общине, то вполне понятно, почему к нему за советом и помощью приходят все без исключения герои рассказа и почему выселенные евреи собираются именно в его доме накануне расстрела. Более того, в этом свете как сюжет «Старого учителя» в целом, так и многие, казалось бы, незначительные детали обнаруживают глубокий символический и даже метафизический подтекст. Чтобы продемонстрировать это, обратимся к описанию предпоследней ночи перед расстрелом:

В сумерках Розенталь поставил на стол подсвечники, достал из шкафа две свечи. Он их давно берег. Каждая из них была завернута в синюю бумагу. Он зажег обе свечи РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 2. Ед. хр. 107. Л. 35..

Все указывает на то, что события разворачиваются перед наступлением шаббата, когда герой вспоминает священный религиозный ритуал, связанный со встречей субботы. Иначе нельзя объяснить причину, по которой Гроссман делает особый акцент на свечах и их количестве. В иудаизме зажигание субботних свечей - особая заповедь. Хотя она и относится ко всей семье, принято, чтобы свечи зажигала именно хозяйка дома - мать или жена, чтобы искупить грех первой женщины (Хавы), которая привела в мир смерть и погасила «свечу мира». Если женщины в доме нет (как в случае с героем гроссмановского рассказа), то этот ритуал должен исполнить мужчина. Принято зажигать минимум две свечи, которые уподобляются двум речениям из Торы: шамор везахор (помни и храни субботний день).

Эпизод с зажиганием субботних свечей присутствует во всех версиях рассказа и причиной тому, вероятно, служит неосведомленность цензоров о традиционных религиозных ритуалах иудаизма. Косвенно подтверждает это тот факт, что в машинописи и в «Знамени» сообщается, что с наступлением сумерек Розенталь ставит на стол подсвечники. Однако во всех последующих изданиях фигурирует уже только один подсвечник, хотя упоминание о двух свечах сохраняется.

Итак, старый учитель, возвращаясь в мыслях к тому, что делала его мать перед наступлением субботы, перебирает «ворох своих воспоминаний» и подводит итоги жизни, а обреченные на смерть евреи, собравшиеся в доме Розенталя, становятся его семьей. Розенталь вспоминает: сотни людей, своих учеников и учителей, врагов и друзей, книги, неудачную жестокую любовь, пережитую шестьдесят лет тому назад и положившую холодную тень на всю его жизнь, годы бродяжничества и годы труда, душевные шатания от страстной, исступленной религиозности к ясному, холодному атеизму, горячие, фанатические, непримиримые споры. Мы узнаем, что «когда-то он учил детей в еврейской профессиональной школе, потом, после революции, он преподавал алгебру и геометрию в десятилетке» [5 с. 162]. В еврейской школе Розенталь преподавал до 57-ми лет, а уже после революции, чтобы «жить в столице, писать книги, печататься в газетах», он вынужден работать в обычной школе, «споря со всем миром». Очевидно, что, подобно главному герою «Жизни и судьбы» - Виктору Штруму, он вынужден и приспосабливаться, и идти на компромиссы с совестью. В результате Розенталь признает, что «жизнь не удалась ему». При этом Борис Исаакович ни о чем не жалеет, страстно желая только одного - чуда, которого он не мог понять, - любви. Розенталь всю жизнь был источником этой иррациональной любви (хеседа), но эта любовь никогда не была обращена к нему:

Он не знал ее - в раннем детстве воспитываясь после смерти матери в семье дядьки, в юности познав горечь женской измены, всю жизнь свою он прожил в мире благородных мыслей и разумных поступков. Он знал жестокость жизни и он не мог понять почему в жизни неистребимо живут любовь и доброта PrA^H. O. 618. On. 2. Eg. xp. 107. 37..

Последнее предложение в машинописи было вычеркнуто, но его присутствие в архивной версии в очередной раз указывает на то, что идейным ядром рассказа являются философские размышления автора над природой хеседа. Интересно, что помимо вычеркнутого предложения, в сборниках 1958 и 1962 гг. отсутствует и последняя часть первой фразы:

Он не знал ее. В раннем детстве воспитывался после смерти матери в семье дядьки, в юности познал горечь женской измены [6 с. 273, 7 с. 494].

Обрывочные сведения, которые дает автор о судьбе героя, не позволяют с уверенностью судить о том, в какой момент и по какой причине религиозность старого учителя сменяется атеизмом. Однако жизненный путь Розенталя поразительно схож с судьбой юродивого Иконникова из «Жизни и судьбы», который, будучи столь же страстно религиозен, идет работать «народным учителем», также проходит через годы бродяжничества, путешествуя по разным странам, и годы труда, когда, движимый идеей, что «сельскохозяйственный коммунистический труд приведет к Царству Божьему на земле» [16 с. 38], вступает в крестьянскую земледельческую коммуну. Наблюдая за ужасами коллективизации, муками военнопленных, казнями евреев в Белоруссии, Иконников и приходит к «холодному атеизму». Венцом духовных поисков «юродивого богоискателя» становится вера в то, что «дурья доброта... неистребимо продолжает существовать в людях на краю кровавой глины, у входа в газовню» [16 с. 409]. Буквальной иллюстрацией последнего заключения Иконникова является одна из финальных сцен рассказа, в которой Розенталь встречается с «чудом любви», или с явлением хеседа:

Тяжело дыша, старик держал на руках девочку. Мысль о ней отвлекала его. «Как утешить ее, чем обмануть?» - думал старик, и бесконечно горестное чувство охватило его. <...> Девочка повернулась к нему. Лицо ее было спокойно; то было бледное лицо взрослого человека, полное снисходительного сострадания. И во внезапно пришедшей тишине он услышал ее голос. - Учитель, - сказала она, - не смотри в ту сторону, тебе будет страшно. - И она, как мать, закрыла ему глаза ладонями» [7 с. 168].

У финала есть глубинный символический смысл, который обнаруживается только на фоне общего религиозно-философского контекста рассказа. Дело в том, что женщина, готовящаяся встретить шаббат, после зажигания свечей и перед тем как произнести благословение, прикрывает глаза ладонями, т. е. совершает тот самый жест, который сначала совершала мать старого учителя, а теперь на краю расстрельной ямы совершает маленькая Катя Вайсман. Последняя прямо уподобляется автором матери. При этом у двух субботних свечей, помимо обозначенной нами ранее, есть и другая символика. Числовое значение слова «свеча» на иврите («0) - 250, взятое дважды, оно дает в сумме 500, что соответствует количеству органов тела мужчины и женщины (248 и 252 соответственно) вместе. Таким образом, на пороге смерти Розенталь и Катя Вайсман мистически сливаются в одно тело, а границы между мужским и женским, молодостью и старостью снимаются. В философско-религиозном смысле они и есть две субботние свечи, источающие божественную любовь (хесед): «Ибо свеча Всевышнего - душа человека» (Мишлей 20:27). Катя Вайсман закрывает Розенталю глаза ладонями, и на этом сцена завершается, но мы знаем, что в тот момент, когда руки девочки отнимутся от лица старого учителя, герои будут убиты, однако ровно в этот миг наступит Суббота - день благословенный и освященный Богом; день покоя и отдохновения; день, знаменующий собой вечный Завет между Богом и народом Израиля.

Есть и другая возможная интерпретация жеста Кати Вайсман: согласно обычаю, при чтении одного из основополагающих литургических текстов иудейской традиции - молитвы «Шма, Исраэль...», которая также произносится и перед смертью, - принято закрывать глаза. Мы видим, что хотя учитель стремится защитить и отвлечь маленькую девочку, именно она утешает и защищает его, одновременно напоминая ему о самых важных словах, которые нужно успеть сказать в последние мгновения жизни. Таким парадоксальным образом, слово, которое Розенталь жаждал услышать от других и которое «больше всей мудрости книг о великих мыслях и трудах человека», - это последние слова, которые он сам должен сказать перед смертью.

Виктор Вороненко: от самоубийцы до народного героя