Счастье: неожиданный мотив творчества Андрея Платонова?

Сарториус, четвертый из центральных персонажей «Счастливой Москвы», как и Самбикин, тоже «был исследователем и не берег себя для тайного счастья» Там же. С. 94.. Точно так же он не удерживается в поверхностности счастья, счастливого состояния, и открывает для себя печальную сторону бытия. «Он чувствовал в себе смутное волнение, не объяснимое его счастливой молодостью, и тайна человеческой жизни была для него неясна; он чувствовал себя так, как будто до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми мученьями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела человека еще не существующую, великую жизнь» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. -- С. 76.. Бродя по городу, Сарториус часто замечает «счастливые, печальные или загадочные лица» и выбирает, «кем ему стать» Там же. С. 99..

Интересно наблюдать, насколько здесь ускоряется мысль Платонова. Вместо плавного, последовательного движения жизни Москвы, систематического развития в ней темы счастья нас начинает бросать: сначала к несчастью печали -- которое жизнь Москвы резко изменило и согнуло, Божко лишь затронуло, но тоже в «предчувствии» Москвы, а Самбикин в нем и вовсе живет -- а потом вообще к третьему, возможно, превосходящему первые два экзистенциалу: загадочности. Сарториус, замечающий в своих блужданиях по городу не только счастливые и печальные, но и загадочные лица, становится рупором именно загадочности, к которой идет от счастья и через печаль. И в этом смысле кульминацией всей «Счастливой Москвы» становится встреча и разговор Сарториуса и Самбикина, разговор о человеческом устройстве, предназначении и, в частности, роли счастья. Именно через этот разговор Самбикин приходит к кристаллизации собственного символа веры -- идеи неустранимой, загадочной двойственности в самом основании человеческой природы.

«Тайна жизни в двойственном сознании человека. Мы думаем всегда сразу две мысли и одну не можем! У нас два органа на один предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя и на одну тему... То, что человек способен думать вдвойне по каждому вопросу, сделало его лучшим животным на земле. Надо было привыкнуть координировать, сочетать в один импульс две мысли -- одна из них встает из-под самой земли, из недр костей, другая спускается с высоты черепа. Надо, чтоб они встречались всегда в одно мгновение и попадали волна в волну, в резонанс одна другой.

А у животных, у них тоже против каждого впечатления встают две мысли, но они идут вразброд и не складываются в один удар. Вот в чем тайна эволюции человека, вот почему он обогнал всех животных! Он взял почти пустяком: два чувства, два темных течения он сумел приучить встречаться и меряться силами. Встречаясь, они превращаются в человеческую мысль. Ясно, что это ничего неощутимо. У животных тоже могут быть такие состояния, но редко и случайно. А человека воспитал случай, он стал двойственным существом. И вот иногда, в болезни, в несчастьи, в любви, в ужасном сновидении, вообще -- вдалеке от нормы, мы ясно чувствуем, что нас двое: то есть я один, но во мне есть еще кто-то. Этот кто-то, таинственный «он», часто бормочет, иногда плачет, хочет уйти из тебя куда-то далеко, ему скучно, ему страшно. Мы видим -- нас двое, и мы надоели друг другу. Мы чувствуем легкость, свободу, бессмысленный рай животного, когда сознание наше было не двойным, а одиноким. От животных нас отделяет один миг, когда мы теряем двойственность своего сознания, и мы очень часто живем в архейскую эпоху, не понимая такого значения. Но вновь сцепляются наши два сознания, мы опять становимся людьми в объятиях нашей «двусмысленной» мысли, а природа, устроенная по принципу бедного одиночества, скрежещет и свертывается от действия страшных двойных устройств, которых она не рождала, которые произошли в себе самих.» Там же. С. 58.

Если Москва, Ольга, Божко стремятся к норме, к упорядоченности и в ней обретают счастье, то Самбикин начинает искать за пределами нормы, обращается к хаосу.

Он проходит полный путь. Москва и Божко идут от подобного к подобному: от малого авансового счастья -- к большому, от личного -- к общему (и обратно), от мечты -- к труду. Самбикин идет к счастью от обратного: от несчастья. Даже любовь зачисляется им в экстремумы, наряду с болезнями и кошмарами. Но объединившись с Сарториусом, он открывает область загадочного, лежащую за пределами диалектики антиподов с их игрой, способную поглотить, свести в себя жизнь целиком. Самбикин не только не уклоняется от аномального и хаотического (в то числе в интерпретации их) -- с какого-то момента он перестает нуждаться и в отталкивании от них как от противоположности желаемому.

А Сарториус вообще испытывает какую-то невероятную свободу выбора. Все те вещи, которые других сразу взяли в плен и стали их правящими обстоятельствами, ему предстают как возможные пути (как тут не вспомнить опять юношу Парменида и тройственность, опять же, мировых путей, которые показывает ему богиня Истина с великой высоты!). Счастливые, печальные, загадочные лица, созерцаемые странником Сарториусом, -- это двери, врата миров. Мы сами выбираем, решаем, в каком мире жить. Каждый получает и по вере своей, и по воле своей: эдем природного, растительного- строительного счастья; или суровый героический мир борьбы за него с тьмой, страданиями и смертью; или безумные глубины хаоса, где, как мы помним, по Гесиоду, залегают все концы и начала; или божественный план бесконечных возможностей, странничанья и свободы. Выбирать из них можно, и нужно. Но свобода потому и свобода, что включает в список вещей на выбор и себя тоже. Она сохраняется в загадочности. Загадочность -- зеркало свободы.

Напоследок отметим еще одно важное обстоятельство. Трио (и снова троица...) центральных мужских персонажей «Счастливой Москвы» -- Божко, Самбикин, Сарториус -- это еще и «рыцари» главной героини, как бы ее паладины (счастливого, печального и загадочного Образа соответственно). С ней как с реальной женщиной они связаны вплоть до личных отношений, и в этом выступают тоже как реальные личности, эмпирические конкретные существа. Но их идейная составляющая (возвращаясь к «достоевскости» Платонова) составляет из них некий в чем-то даже метафизический смысловой узор, и Москва в центре этой мандалы -- уже не человек, а сама жизнь, стихия жизни. Ее, женственную по сути, как хору-материю-праматерь у Платона, обступают божественные хранители, воплощения силы, воли, ума и эмоций -- ангелы, архонты, творцы определенности, направлений и границ. Строитель-демиург Божко -- античноветхозаветная фигура: планировщик, чертящий круговую черту по лицу бездны, грезящий о прорастании в мире «великих рощ», стремящийся воздвигнуть для жизни эдемский город-сад. Врач Самбикин -- рыцарь печального образа, аскет и борец со смертью, чающий воскресения -- несколько христологический персонаж, новозаветный. Исследователь Сарториус, блуждающая тень, мечтающий прожить все жизни всех людей сразу, -- в этой троице как бы парафраз духа, психопомпа, хранителя свободы. Странным образом, примерно в это же время в Америке выходит книга, казалось бы, совершенно непохожая на «Счастливую Москву» -- детская сказка «Волшебник из страны Оз», в которой главная героиня, девочка, тоже окружена троицей весьма символических спутников, находящихся в антитетическом квесте. В каком-то смысле, герои «Волшебника.» тоже ищут счастья, им тоже предстоит долгий путь, и рассказ о них -- тоже подобие притчи.

Борьба со злом и плохое счастье: в направлении джан

Каким бы счастье ни было, как бы ни расходились пути к нему, оно все же прекрасно, и все к нему так или иначе стремятся. Оно кажется абсолютно сплетающим в себе мотивы индивидуальные и всеобщие. Мне хорошо, когда всем хорошо, когда вообще все хорошо, все в порядке. Но бывает и иначе; бывает дурное, жестокое счастье, построенное на несчастье других или даже на сознательной воле к тому, чтобы лишить их счастья, причинить страдания. Так Платонов задается вопросом о природе зла (на этот раз -- настоящего, сознательного, а не конвенционального) в мире, вопросом о том, каково его место в символической картине жизни. Ответ его парадоксален: зло -- вовсе не порождение темной стороны жизни в виде несчастий и горя. Личные несчастья Москвы, страдания, с которыми борется Самбикин, не делают их злыми. Все ровно наоборот.

В рассказе «По небу полуночи» главный герой, летчик Эрих Зуммер, формально -- часть фашистской военной машины, винтик ее. Когда он решает вдруг выломаться из ее чудовищной целостности, его устремленность к этому приводит к противостоянию его с напарником, штурманом Фридрихом Кенигом. Кениг, в отличие от Зуммера -- истовый, лишенный сомнений приверженец фашистской доктрины. Она для него -- источник его счастья. «В чистых, младенческих, больших глазах Кенига постоянно горел энергичный свет искренней убежденности в истине фашизма, свет веры, и он жил в беспричинной, но четко ощущаемой им яростной радости своего существования, непрерывно готовый к бою и восторгу. Зуммер, наблюдая Кенига, чувствовал иногда содрогание -- оттого, что идиотизм его веры, чувственная, счастливая преданность рабству были в нем словно прирожденными или естественными. Он думал со страхом и грустью, что во многих других людях существует такой же инстинктивный, радостный идиотизм, как у Фридриха Кенига. Зуммер вспомнил, что при прощании с генералом специального авиационного соединения, напутствовавшего летчиков, у Кенига стояли слезы в глазах, слезы радостной преданности и полной готовности обязательно умереть за этого генерала и за кого попало

из начальства, которые все вместе составляли для штурмана отчизну» .

Читая о Кениге, мы сразу видим, что эмоции, пронизывающие его существо и направляющие его существование, не описываются Платоновым в мрачных, ресентиментных терминах вроде злобы, ненависти, жестокости, как это часто имеет место, когда речь заходит о таком феномене, как фашизм. Напротив, сплошь радость, восторг и, в том числе, счастье. При этом они фактически природные, врожденные, инстинктивные, а не сгенерированные некоей сознательностью, не выученные. Т. е. они соответствуют первому типу счастья в классификации Платонова. Трудно сказать, выступает ли здесь Платонов только как критик и ненавистник фашизма или, изображая так фашистский экзистенциал, он подспудно имеет в виду вообще весь примитивный, стихийный идеализм, включая и те его разновидности, которые он сам раньше выводил в самоотверженных строителях и насельниках коммунизма. В любом случае, разрыв с собой здесь несомненен, а упоминание счастья позволяет говорить о преемственности тем. Зуммер «поглядел вверх... Вечные звезды сияли на небе, подобно недостижимому утешению. Но если это утешение для нас недоступно, тем более, следовательно, земля под небом должна быть для человека прекрасной и согретой нашим дыханием, потому что люди на ней обречены жить безвыходно.

-- Я его убью, -- решил Зуммер участь Кенига. -- Он и они хотят нас искалечить, унизить до своего счастливого идиотизма, чтобы мы больше не понимали звезд и не чувствовали друг друга, а это все равно что нас убить» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. -- С. 548-549. Там же. С. 550..

Получается, счастье может быть недалеким, неприятным, идиотическим -- счастьем захватчиков, убийц и разрушителей, которые вовсе не чужды «позитивно окрашенным» эмоциям, вовсе не проводят свои дни в угрюмом мраке и отвращении. Ту же идею мы находим в повести «Джан», в центре сюжета которой люди, целый маленький народ, потерявший волю к жизни: «Но ты слушай меня, -- Суфьян погладил старый московский башмак Чагатаева, -- твой народ боится жить, он отвык и не верит. Он притворяется мертвым, иначе счастливые и сильные придут его мучить опять. Он оставил себе самое малое, не нужное никому, чтобы никто не стал алчным, когда увидит его» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. -- С. 200.. Счастливые и сильные в контексте «Джан» -- это опять же маркировка угрожающего, агрессивного состояния человечества. Счастливые и сильные подавляют, отбирают у других, не столь цепких и удачливых, как они, смотрят на все вокруг хищным взглядом.

Спасаясь от этого взгляда и от такого к себе интереса, описываемый Платоновым народ джан и избрал свою странную стратегию -- не имея возможности противостоять нападениям, превратиться в нечто пустое, по определению не способное привлечь никаких охотников извне. Эта стратегия фактически означала смерть при жизни, полный отказ от всего, развоплощение вплоть до ничто. «Прошло уже около десяти лет, как народ джан пришел сюда и рассеялся среди влажных растений. Некоторые люди народа расселились отдельно, по одному человеку, чтобы не мучиться за другого, когда нечего есть, и чтобы не надо было плакать, когда умирают близкие. Но изредка люди жили семьями; в таком случае они не имели ничего, кроме любви друг к другу, потому что у них не было ни хорошей пищи, ни надежды на будущее, ни простого счастья, развлекающего людей» Там же. С. 142. Там же. С. 144.. Счастье здесь перечисляется среди вещей, от которых джан отказались или вовсе никогда не имели -- это некая «простая вещь», предназначенная к «развлечению» людей, показатель, знак, что с их жизнью все в порядке.

В противоположность джан главный герой повести, Назар Чагатаев, пытающийся спасти джан от вымирания, как и подобает активному человеку, коммунисту, идеалисту, верит в счастье. «Чагатаев посадил Айдым к себе на руки и перебрал ее волосы на голове. Она вскоре уснула у него на руках, доверчивая и жалкая, рожденная лишь для счастья и заботы. Наступил вечер. Идти дальше было темно. Чагатаев нарвал травы, сделал из нее теплую постель для защиты от ночного холода, переложил девочку в эту травяную мякоть и сам лег рядом, укрывая и согревая небольшого человека. Жизнь всегда возможна, и счастье доступно немедленно» .

Чагатаев не мыслит доктринально; скорее, это писатель Платонов мыслит сквозь него основными максимами русской литературы, от «человек рожден для счастья» Чехова до «будет жизнь, будет и счастье» Толстого, при том, что подано это без иронии и оговорок, с напором не колеблющегося переустроителя мира. Но есть в этом и нечто большее: Чагатаев, как положено идеалисту, верит, нет, скорее даже ощущает, переживает непосредственно, что счастье -- это экзистенциал, данность или долженствование всего мира, не только человека и его субъективности. В самом начале повести, перед тем, как отправиться в свою командировку, он «втайне прощался со всеми здешними, мертвыми предметами. Когда-нибудь они тоже станут живыми -- сами по себе или посредством человека. Он обошел все ненужные дворовые вещи и потрогал их рукою; он хотел почему-то, чтобы предметы запомнили его и полюбили. Он знал, что после долгой разлуки странно и грустно видеть знакомое место: ты с ним еще связан сердцем, а неподвижные предметы тебя уже забыли и не узнают, точно они прожили без тебя деятельную, счастливую жизнь» Там же. С. 113-114.. Счастье охватывает (ну, или потенциально способно охватить) весь мир, в том числе и предметы, и мертвую материю. То же ли это самое счастье, что счастье хищных людей? Очевидно, нет, однако и то, и другое -- счастье, слово одно. Счастье соразмерно природе и, возможно, как и сама природа, морально безразлично, амбивалентно. Ведь и в природе читаются знаки грандиозной воли: «Чагатаев лежал без сна. Большая черная ночь заполнила небо и землю -- от подножья травы до конца мира. Ушло одно лишь солнце, но зато открылись все звезды и стал виден вскопанный, беспокойный Млечный Путь, как будто по нему недавно совершился чей-то безвозвратный поход» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. -- С. 144.. Что это за поход, чей он -- завоевателей, которых страшатся джан, освободителей, которыми грезит и к которым мечтает примкнуть в исторической перспективе сам Чагатаев? Платонов не дает на это ответа, равно как и отказывает в моральной определенности счастью.

Несомненная параллель между «Джан» и «По небу полуночи» -- присутствующий и там, и там образ звездного неба. После Канта, мы помним, стало общим местом увязывать этот образ с идеей морального закона. Не в том, конечно, смысле, что небо и есть источник морального закона. Но подобно тому, как звездное небо -- символ абсолютной красоты и величия природы, мира внешнего, так нравственный закон играет аналогичную роль для мира внутреннего, для души человеческой. Это две бесконечности, макрокосм и микрокосм, несводимые друг к другу и оттого истинно близкие -- как субстанция протяженная и мыслящая у Декарта, предшественника Канта. Еще эти вещи поражают, завораживают сочетанием в себе ясности, простоты даже какой-то -- и загадочности. Кант, думая что о той, что о другой, испытывает бесконечное изумление (родственное благоговению), а удивление, по Аристотелю -- начало философии. И здесь интересно, что две бесконечности, встретившись в душе человека, порождают третью -- вот эту эмоцию завороженности: удивление Аристотеля, изумление Канта, «страх и трепет» Кьеркегора. Вот и у платоновского Сарториуса рядом с печалью и радостью вырастает загадочность -- великий третий экзистенциал (а эта штука, отметим с некой иронией, посильнее Третьего интернационала будет -- из-за чего, возможно, Сталин и прозвал Платонова «талантливый писатель, но сволочь»). А врач Самбикин вдруг сознает, что ключ к уникальности человека -- столкновение в нем двух противоположных мыслей, высекающее новый и необыкновенный огонь.

Гераклит утверждал, что все человеческие законы основываются на одном- единственном божественном -- логосе, которым дышит все сущее. Другой досократик, Парменид, в своей философской поэме «О начале» возносится юношей на небо, чтобы обозреть все сущее и его пути и предстать перед богиней Истиной. Аристотель разделил эти сферы, впервые отчетливо отграничив надлунный мир звездного неба и божественных постоянств -- от подлунного мира вечных пертурбаций и треволнений; человеческая нравственность, согласно ему, обитает в этом низшем мире и не всегда может полагаться на абсолют -- ей приходится учитывать, что все вокруг изменчиво и нечетко. Платоновские Зуммер и Чагатаев в этом свете вполне философичны (что в принципе свойственно героям Платонова). Они сверяют свою нравственность по звездному небу, представая перед ним, а то и возносясь до него, как летчик Зуммер. А своим настроем (в этике Аристотеля, кстати, строй, «лад» души -- чрезвычайно значительное понятие См. Аристотель. Никомахова этика. Кн. 6.) и затем поступками они восстанавливают распавшуюся связь (долженствование под стать Гамлетовому выправлению «вывихнутого века») между землей и небом, индивидуальным и всеобщим, этикой и онтологией -- вновь соединяют разошедшиеся пути бытия. Перед лицом звездного неба Чагатаев укутывает Айдым, а Зуммер порывает с фашизмом. И тот, и другой -- рыцари, пилигримы, паладины. Чагатаев ищет защитить и спасти целый народ, Зуммер -- всю землю, всех людей. И оба они отрицают счастье злых, ищут какое- то иное счастье: в пребывании рядом с тем, кто в этом нуждается, в заботе и самоотверженности. Может даже, это уже и не счастье, а те самые покой и воля, о которых писал Пушкин, и которые есть, когда счастья нет (а его вообще нет, если верить этим его строкам). Вот и Пастернак, как считает критик Дм. Быков, в своем знаменитом «Ночном полете», проводит идею, что мир держится мыслью о нем таких вот одиночек, странников, потерявшихся между небом и землей и смотрящих на него из невообразимой дали, откуда только и можно объять его взглядом, постичь его судьбу и понять, что делать в нем тебе самому. Они его ангелы-хранители (не поэтому ли рассказ Платонова назван строкой из лермонтовского «Ангела»). А Чагатаев еще и ангел-хранитель одной конкретной маленькой девочки -- фундаментальный платоновский мотив, как мы уже убедились. Айдым и есть, очевидно, душа и жизнь джан. Чагатаев чувствует себя обязанным приложить все силы, чтобы сохранить ее, пробудить от горестного оцепенения, дать снова быть счастливой. Ведь и «внутри бедных существ есть чувство их другого, счастливого предназначения» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. --С. 134.. А оттого и предназначение ее спутника исполнится и возвысится до божественного.

Заключение

Если расширять список экзистенциалов у Платонова, из них можно, а может быть, даже и нужно выбирать, или же этот выбор делается за тебя и решает твой тип личности. Печаль, упоминаемая Платоновым, вовсе не некий отрицательный антипод вечно, при любых обстоятельствах положительного счастья: мы убедились, что со счастьем все непросто. Печаль, скорбь, горе ведут в конечном итоге к развитию сопереживания и любви к людям, а оттуда и к чувству всечеловечности. Это чувство вырастает как из охваченности счастьем, так и из глубокого сострадания. Счастливая Москва, например, потому и счастливая, что именно из своего счастья добывает расположение к людям, к миру. Но вот и ее сердце оказывается тронуто печалью и состраданием, как мы уже видели. И от них она начинает стремиться к новому образу счастья -- к любви, к самоотдаче во имя конкретного другого. А старое счастье вдруг отваливается, отчуждается от нее. «Газеты писали о счастливом, молодом мужестве» Там же. С. 21.. Это становится уже из газет, из какого-то внешнего мира. Раньше он с восторгом опознавался сознанием как зеркало его же силы и интенций, как у Гегеля дух опознает во внешнем мире тоже самого себя. Но мы прочитали у Платонова эту потайную мысль о некоем трагическом постепенном расхождении героического энтузиаста с миром.

Врач Самбикин обретает истину, как он сам признается, вдалеке от нормы, в болезнях и несчастье. Здесь Платонов не просто проповедует диалектику счастья/несчастья как должное состояние сознания, соответствующее сложности жизни. Само счастье, как мы убедились, у него двойственно, двусмысленно. Соответственно, двусмысленно и несчастье -- оно не только собственно «несчастье», но и путь к осознанию сути бытия, и пробуждение сострадания, и новое счастье, добываемое из него: счастье любви, милосердия, преданности. Сопереживание соединяет с людьми, с конкретным другим человеком не хуже, и точно интереснее (не в пустом смысле любопытства), чем счастье. От романтического упоения чувством сообщения, принадлежности к всечеловечеству через взлет счастья, силы, молодости, мечтательности Платонов приходит, нащупывает и другой путь, к другому счастью -- через сострадание и умаление, отказ от горделивой высоты и огромности собственных замахов.

Так и мальчик Семен в его одноименном рассказе, из любви и сострадания, соглашается заменить своей семье их умершую мать.

«Отец глядел на всех своих детей, на умершую жену, которая грелась около него всю ночь, но все равно не могла согреться и теперь окоченела, -- и не знал, что ему подумать, чтобы стало легче на душе.

-- Им мать нужна. Ведь ты только, Семен, один старший, а они еще маленькие все...

Семен поглядел вверх, на отца, и сказал ему:

-- Давай я им буду матерью, больше некому.

Отец ничего не сказал. Тогда Семен взял с табуретки материно платье, капот, и надел его на себя через голову. Умершая мать была худая, поэтому платье на Семена пришлось бы впору, если б оно не было длинным.

-- Захарка, ступай на двор, покатай в тележке Петьку с Нюшкой, чтоб они есть не просили, -- сказал Семен в материнском капоте. -- Я вас тогда позову. У нас дела много с отцом.

-- Тебя ребята на улице девчонкой дразнить будут! -- засмеялся Захар. -- Ты дурочка теперь, а не мальчик!

-- Пускай дразнят, -- ответил Семен Захарке, -- им надоест дразнить, а я девочкой все равно привыкну быть. Ступай, не мешайся тут, бери детей в тележку, а то вот веником получишь!

Отец стоял в стороне и понемногу, бесшумно плакал. Семен, прибрав комнату, подошел к отцу:

-- Папа, давай сначала мать откроем, ее надо обмывать. А потом ты плакать будешь, и я буду, я тоже хочу -- мы вместе!» Платонов А. Собрание сочинений. Т. 4. -- Москва, 2011. -- С. 465-466.

Исследователь и странник Сарториус, пускай более теоретически, наукообразно, приходит к тому же выводу. Он боится, что «ему изо всего мира досталась лишь одна теплая капля, хранимая в груди. Сердце его стало как темное, но он утешил его понятием, пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей жизни посредством превращения себя в прочих людей. Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души -- иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечем, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба /можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма/» Там же. С. 94-95. Там же. С. 142.. Того самого идиотизма, добавим, против которого восстал летчик Эрих Зуммер -- счастливого идиотизма патриотов и фанатиков, разрушителей и убийц. Идти следует совсем в другом направлении. Не обязательно в направлении джан; но ведь и у джан, в конце концов, не смогли отобрать одну- единственную вещь: «Их сердце ослабело настолько, что могло содержать в себе лишь любовь и привязанность к мужу или жене -- самое беспомощное, бедное и вечное чувство» .

Литература

1. Платонов А. Джан / Платонов А. Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

2. Платонов А. На заре туманной юности / Платонов А. Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

3. Платонов А. По небу полуночи / Платонов А Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

4. Платонов А. Река Потудань / Платонов А. Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

5. Платонов А. Семен / Платонов А. Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

6. Платонов А. Счастливая Москва / Платонов А. Собр. соч. Т. 4. Счастливая Москва. -- М.: Время, 2011. -- 624 с.

References

1. Platonov, A. Djan [Soul, or Dzhan] / Platonov, A. Collected Works. Vol. 4. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

2. Platonov, A. Na zare tumannoi yunosti [On a Misty Verge of Youth] / Platonov, A. Collected Works. Vol. 4. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

3. Platonov, A. Po nebu polunochi [Through Midnight Skies] / Platonov, A. Collected Works. Vol. 4. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

4. Platonov, A. Reka Potudan' [The River Potudan] / Platonov, A. Collected Works. Vol. 4. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

5. Platonov, A. Semyon [Simon] / Platonov, A. Collected Works. Vol. 4. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

6. Platonov, A. Schastlivaya Moskva [Happy Moscow] / Platonov, A. Collected Works. Vol.

7. Moscow, Vremya publ., 2011. 624 p. (In Russian)

Размещено на Allbest.ru