Советское востоковедение как наше прошлое и наше настоящее (в связи с тезисами Л.Б. Алаева)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советское востоковедение как наше прошлое и наше настоящее (в связи с тезисами Л.Б. Алаева)

С.Д. Серебряный

г. Москва

Тезисы, а вернее сказать, небольшая статья Л.Б. Алаева, "вывешенная" на сайте Симпозиума, на мой взгляд, верно и красноречиво описывает специфику советского востоковедения как науки. Этот текст - ценное свидетельство очевидца: человека, который честно (и отнюдь небезуспешно) старался "делать науку" в "сложных и противоречивых" советских условиях 1950-1980-х годов, а теперь не менее честно (и не менее успешно) старается осмыслить тогдашний опыт - свой и своих коллег.

Автор этих строк принадлежит к другому (более молодому) поколению "советских востоковедов" и в советское время занимался не индийской историей, как Л.Б. Алаев, а индийской филологией (точнее - историей индийских литератур). Эти обстоятельства не могли не привести меня к несколько иному, чем у Л.Б. Алаева, восприятию некоторых явлений и проблем. Но, как я не раз убеждался, наши взгляды во многом схожи. И здесь я попытаюсь высказать соображения, перекликающиеся с тезисами старшего коллеги, хотя, вероятно, и не во всем с ними совпадающие.

Одним из самых ярких и значимых событий моей жизни была так называемая "преддипломная стажировка" в Индии с октября 1967 г. по июль 1968 г. Из тогда еще довольно "закрытого" Советского Союза я вообще впервые поехал "за границу" (тогда это звучало иначе, чем теперь!) и почти сразу понял, что попал в совсем иной мир. Наряду с "культурным шоком" я испытал и еще один, более частный, "шок": оказалось, что предыдущие пять (!) лет, в течение которых я учился в Институте восточных языков при МГУ, далеко недостаточно подготовили меня к тому, с чем я столкнулся в реальной Индии. Можно, конечно, сказать, что виноват был я сам, что у меня было недостаточно воображения, чтобы дома, из книг, лекций, фильмов и т.д., заранее составить себе более адекватное представление об Индии. Но, насколько, мне известно, подобное разочарование в своей востоковедной подготовке испытал не я один, так что дело тут не столько в моих личных качествах, сколько в "общих закономерностях".

Грех было жаловаться на языковую подготовку: языку хинди меня научили неплохо - так что уже через несколько дней я вполне понимал, что говорили вокруг, и сам мог включаться в разговоры. В английском языке нас тоже "натаскали" достаточно. Но самые явные пробелы обнаружились в области истории и в том, что можно назвать философией человека и практикой культуры.

В ИВЯ нам читали лекции по индийской истории люди замечательные: А.М. Осипов рассказывал (насколько помню) о социальных отношениях в древней Индии, Е.М. Медведев - об аграрной политике Акбара, Л.В. Шапошникова - о политической истории Индии 20 века. Правда, мне было интересней заниматься санскритом с О.Ф. Волковой и пали - с Т.Я. Елизаренковой. Люди моего поколения (во всяком случае, ровесники из моего круга) к тому времени уже привыкли воспринимать с недоверием советские тексты по истории - как заведомо ложные. Санскритские поэмы или тексты буддийского канона на этом фоне выглядели как нечто гораздо более подлинное. В результате мои представления об истории вообще и об истории Индии в частности оказались довольно ущербными. Во многом они состояли из советских шаблонов, которые я, однако, не осознавал как таковые. Поэтому десятимесячная "стажировка" в Индии была для меня чуть ли не важнее предыдущих пяти лет учебы в ИВЯ. Впечатления и информацию, полученные в Индии, я потом еще много лет "переваривал", осмысливал дома.

К. Маркс был, несомненно, выдающимся европейским мыслителем 19 века. И, как большинству других европейских мыслителей того века, ему был свойствен европоцентризм, т.е. такое восприятие истории, в центре которого находится Западная Европа, а остальные страны и народы описываются и оцениваются с помощью европейских понятий и европейских мерок, которые (осознанно или неосознанно) принимаются как универсальные, общечеловеческие. В "советском марксизме" этот европоцентризм был, как и другие свойства марксизма без кавычек (если таковой существует), усилен, огрублен и догматизирован. Разумеется, советское востоковедение не могло при этом пострадать едва ли не в первую очередь. Об этом хорошо написал Л.Б. Алаев. типология гуманитарий советское востоковедение

Возвращаясь к собственному опыту как индолога, отмечу, что преподававшаяся нам в МГУ "марксистская" история Индии, проглядела, на мой взгляд, едва ли не самые важные (или, во всяком случае, одни из самых важных) черты ее истории. Нам рассказывали об "общественных отношениях" и "производительных силах", но совсем не рассказывали о том, какое значении в истории Южной Азии имели столкновения и взаимодействия на ее территории различных культур (цивилизаций). Только оказавшись в Индии, я понял, сколь "судьбоносными" для Южной Азии был приход туда сначала ислама (то есть, конечно, людей, исповедовавших ислам), а потом европейцев. Только будучи в Индии я до какой-то степени осознал глубинные культурные (мировоззренческие) различия между миром "индуизма", с одной стороны, миром ислама, с другой, и миром Европы Нового времени - с третьей. Помимо прочего, в Индии я осознал принадлежность русской культуры - даже в ее советском варианте - к универсуму Европы. В Индии же мне стало очевидно взаимное родство христианского мира (представителем которого, к моему удивлению, нередко называли меня индийцы) и мира ислама - на фоне кардинальной инаковости индуизма.

Я и "дома" не очень верил "байкам" наших учебников о "колониальном гнете". А в Индии я воочию увидел, что приход Европы на иные континенты и иные культуры, при всех издержках этого процесса, был огромной важности культурным событием, преобразившим (и в целом скорее к лучшему) лицо земли за последние несколько веков. В Индии же - и благодаря Индии - я смог и на историю России взглянуть по-иному - не так, как меня учили дома. С одной стороны, Россия встала в ряд других "незападных" стран, которые испытали на себе в той или иной степени воздействие Запада. С другой стороны, Россия встала и в ряд других европейских держав, которые с 15-16 веков осуществляли экспансию на другие континенты и на другие культуры. Роль Британии в Индии оказалось интересно и важно сравнить с ролью России в "своей" Азии. Эти аналогии стали еще важнее после распада "советской империи".

Иначе сказать, "советское востоковедение" по самой своей сути было обречено "не видеть" культурное (цивилизационное) измерение истории - измерение, которое трудно было вписать в "марксистскую" концепцию "единства исторического процесса". Впрочем, корректно, без перекосов, воздать должное этому измерению нам трудно и до сих пор. В частности, "советское востоковедение" не в состоянии было адекватно исследовать то, что называется "религией". И для нас это теперь - довольно сложная проблема.

Позволю себе привести здесь два отрывка из одной своей недавней работы, в которой "советская гуманитарная наука" описывалась в несколько ином ключе. См. Серебряный С.Д. Роман в индийской культуре Нового времени. - М.: РГГУ, 2003 (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 37), с. 13-14, 33-37. Там речь шла о советском литературоведении, но то, что далее говорится о "советском литературоведческом дискурсе", приложимо, скажем и к "советскому востоковедному дискурсу".

"Литературоведческий дискурс советского времени напоминает мне две игры времен моего пионерского детства. Одна игра была словесная - меж двумя игроками. Первый произносил зачин: "Барыня прислала сто рублей. Что хотите, то купите; да и нет не говорите; черного и белого не называйте" - и затем задавал второму игроку разные каверзные вопросы, чтобы заставить его все же произнести слова "да", или "нет", или "черное", или "белое". Задача же второго игрока состояла в том, чтобы отвечать на поставленные вопросы, не употребляя запрещенных слов. Так и советский литературовед должен был сочинять тексты на вполне определенные темы, избегая запрещенных "слов".

Вторая игра была "физкультурная" и называлась "бег в мешке". Соревнующиеся, подобно настоящим бегунам, выходили на старт, но обе ноги засовывали в мешки (в пионерских лагерях таковыми обычно служили чехлы от матрасов). По команде "марш" надо было продвигаться вперед от старта к финишу, держа края мешка двумя руками, так чтобы обе ноги все время были внутри мешка. Движения "бегунов", конечно, мало напоминали настоящий, свободный бег. Это были прыжки, более или менее ловкие, более или менее изящные. Задача состояла в том, чтобы, не упав по дороге и не выпростав ни одной ноги из мешка, добраться до финиша. Многим это вполне удавалось, некоторые же по той или иной причине сходили с дистанции.

Среди литературоведов (и вообще гуманитариев) советского времени можно различить два "идеальных типа" (по терминологии М. Вебера). Один "тип" это те, кто искренне полагали (или заставляли себя думать), что "бег в мешке" - это нормальный, "правильный" и "единственно верный" ("единственно научный") вид "бега", и "бежали" таким образом каждый в меру своего умения. Другой "тип" - это те, кто понимали, что возможны и иные виды "бега", но поскольку единственно дозволенным был "бег в мешке", то так или иначе приспосабливались к нему - а иногда (если позволяли обстоятельства) все же выпрастывали хотя бы одну ногу (а то и обе ноги) и позволяли себе более свободные движения. Вероятно, были и те, кто предпочитал вообще не участвовать в подобных "забегах". Но о таких не сохранялась и информация в "истории спорта".

Теперь у нас другие проблемы. Старые "мешки" истлели и отброшены, новых пока никто надевать не велит. Но сама свобода оказалась испытанием. Привыкнув многие годы "бегать в мешках", трудно "в сжатые исторические сроки" научиться "бегать" свободно".

"...Рискну предложить теперь набросок "идеальной типологии" ученых-гуманитариев советского времени (основываясь на своем личном опыте 1960-1980-х годов). Можно выделить три "идеальных типа" (в смысле Макса Вебера) ученых-гуманитариев, работавших в последние (послесталинские и послехрущевские) десятилетия советской эпохи, или, иначе говоря, три "позиции", которые ученые могли занимать более или менее осознанно.

Первая позиция - позиция "идеологической службы": ученый "позиционировал себя" (как сказали бы сейчас) в качества "бойца идеологического фронта" (как говорили тогда) - более или менее откровенно, более или менее искренне. Работы подобных "ученых" в наибольшей степени устарели, обесценились временем.

Вторую позицию можно назвать позицией "активного (или даже творческого) приспособления" ("приспособления" в двух смыслах: себя к "советской парадигме" и "парадигмы" - к себе). Ученые, занимавшие эту позицию, стремились, используя (в большей или меньшей степени) язык официальной идеологии, "через" этот язык, выразить нечто иное, нечто новое; пытались превращать официальный догматизм в нечто более приемлемое, более похожее на "науку" В конце 1970-х или начале 1980-х годов у меня был разговор с известным востоковедом Л.И. Рейснером (1928-1990) представителем известной научной "династии". Он излагал мне свои новые идеи о творческом развитии марксизма применительно ко всемирной (всеобщей) истории. Я спросил, почему надо исходить именно из марксизма и ограничиваться его рамками. Он ответил (как мне показалось, с некоторым сокрушением) в том смысле, что (не берусь воспроизвести точные слова, но за смысл ручаюсь) на его веку марксизм останется единственной возможной "парадигмой" для российского ученого. Увы, Лев Игоревич лишь немного не дожил до полного "отделения марксизма от государства".. Одним из наиболее ярких представителей этого "типа" был академик Н.И. Конрад (1891-1970) См., например, его книгу, в свое время весьма популярную (но теперь во многом устаревшую): Конрад Н.И. Запад и Восток. 2-е изд. - М., 1972.. Работы ученых данного "типа" для своего адекватного понимания могут требовать теперь порой довольно изощренной герменевтики.

Третью позицию можно назвать позицией академического само-отстранения от официоза: ученый пытался уйти в такие области науки, в которых, как он надеялся, его не могла бы "достать" правящая идеология Так, один мой университетский преподаватель объяснял мне в 1960-х годах, почему он избрал своей специальностью историю Юго-Восточной Азии: "Потому что классики марксизма о ней не успели ничего написать"., и пользоваться таким языком, который был бы максимально дистанцирован от официального "советского языка", хотя и не противопоставлен ему агрессивно. Одной из наиболее известных попыток подобного рода (во многом успешной) была так называемая "семиотика", культивировавшая в 1960-1980-е годы сообществом ученых Тарту, Москвы и (в меньшей степени) Ленинграда. Символом (и душой) этого направления научной деятельности был, как известно, Ю.М. Лотман (1922-1993) См., например: Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М., 1994; Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления / Сост. и ред. С.Ю. Неклюдова. - М., 1998. См. также: Столо- вич Л.Н. Лотман Ю.М. // Новая философская энциклопедия. Т. 2. - М., 2001. - С. 454-455..

Официальная идеология ("советская парадигма") справедливо воспринималась как враждебная и вредоносная сила. Естественной реакцией многих честных ученых было самоотстраниться, отгородиться от этой силы и не участвовать в ее вредоносной деятельности. Вырабатывалась своего рода "этика неучастия", "этика неврежения" Один коллега-востоковед, занимавшийся средневековой поэзией, так и сказал мне в те времена: "По крайней мере, мои занятия никому не приносят вреда". (которая одновременно была и "этикой самосохранения") - противопоставленная и "этике сервильности (прислужничества)" у "бойцов идеологического фронта", и "этике приспособления".

Но обретенная таким образом "свобода" оказывалась во многом иллюзорной (что особенно видно теперь, из другого исторического времени). В 1970-е годы официальная идеология так или иначе подмяла под себя большую часть гуманитарного знания. Совсем не вписавшиеся или эмигрировали, или были полностью маргинализированы (оттеснены на обочину).

Позиция маргинала (добровольного или вынужденного) для ученого-гуманитария опасна тем, что она может превратить научные занятия в бесплодную игру ума Однажды в середине 1970-х годов, во время одной из бесед в ИМЛИ, я, увлекшись, стал говорить, что-такая-то филологическая теория не совсем соответствует реальности. Один из моих старших коллег охладил мой пыл, сказав, что все это все равно лишь игра ума. Мне, однако, всегда хотелось (может быть, по наивности) заниматься чем-то иным, нежели просто игрой ума для собственного удовольствия.: отгороженный (хоть и не по своей воле) от потребностей общества (разумеется, в своих научных занятиях, а не в своей практической жизни), ученый рискует потерять весь raison d'Ktre своей научной деятельности (не говорю, что это происходит неизбежно - но может произойти, и риск велик). "Этика неучастия и неврежения" может превратиться в "этику принципиальной бесполезности".

В постсоветское время, конечно, многое изменилось - и перед отечественными учеными-гуманитариями стоят теперь во многом (хотя и не во всем) иные проблемы. Предложенная выше "идеальная типология" теперь не актуальна - и не будет актуальна, если у нас снова не воцарится какая-нибудь форма авторитарной идеократии. Поэтому для нынешнего времени можно предложить другую типологию, которая, впрочем, может быть спроецирована и в прошлое.

Снова различим три "позиции", три "типа" и условно обозначим их как "ученый", "идеолог" и "художник".

"Ученый" - это тот, кто прежде всего и главным образом хочет установить как обстоит дело на самом деле, т. е. (перефразируя известную формулу Леопольда фон Ранке В своем первоначальном виде эта "формула" звучит так: "Wie es eigentlich gewesen" ("Как оно было на самом деле").): wie es eigentlich ist. Намеренно не говорю: "стремится установить истину". "Истина" - слишком проблематичное слово. По-моему, заблуждаются те, кто думает, что, сказав заветное слово "истина" (или другое заветное слово - "наука"), они все проясняют и "снимают" все проблемы. С произнесения таких заветных слов все проблемы только начинаются. Конечно, и выражение "как обстоит дело на самом деле" не снимает никаких проблем, и "ученый", если он действительно ученый, должен осознавать проблематичность и этого парафраза. Но здесь и сейчас - не об этом речь.

Второй "тип", "идеолог", - это тот, кто прежде всего и главным образом озабочен утверждением и распространением своих (или чужих) идей (мыслей), которые он по той или иной причине ("научной" или не вполне "научной") считает правильными, полезными и т. д.

Наконец, "художник" - это тот, кто тоже по-своему "познает действительность", но, как свойственно художникам, больше озабочен самовыражением и созданием таких текстов, которые обладали бы именно "художественной", "эстетической" ценностью (уклоняюсь от обсуждения и этих достаточно проблематичных слов). Соображения "истинности" и "полезности" в данном случае могут отходить на второй план. В советское время ученые-гуманитарии (в частности, литературоведы) порой более или менее осознанно становились "художниками" (в вышеописанном смысле), потому что это позволяло им по-своему преодолевать рамки "советской парадигмы" В советское время учеными-гуманитариями иногда становились люди, которые при иных обстоятельствах могли бы стать просто идеологами (скажем, религиозными проповедниками) или "просто" художниками слова (поэтами или писателями-прозаиками). Но выбор социальных ролей в советской системе был по многим параметрам ограничен - и нередко выбиралась та роль (из имевшихся в "предложении"), которая лишь приблизительно соответствовала подлинным запросам и потенциям личности.. Впрочем, можно сказать, что гуманитарно-научное творчество по самой своей природе сродни искусству, творчеству художественному. Вопрос лишь в том, как ученому-гуманитарию гармонично и разумно сочетать "научность" и "художественность".

Обе предложенные выше типологии имеют дело именно с "идеальными типами" в том смысле, который придавал этому выражению Макс Вебер. В реальных людях, в живых ученых-гуманитариях (и их трудах) "идеальные типы" могли "воплощаться" с той или иной степенью "чистоты". В одном и том же человеке могли сочетаться - в той или иной пропорции, в то или иное время - разные "типы" (из обеих типологий). Стоит еще заметить, что если в первой типологии ценностные акценты различны (первый "тип" - явно "плохой", второй - "лучше", третий - в общем, пожалуй, еще "лучше", хотя в конкретных случаях ситуация может оказаться сложнее), то три "типа" второй типологии можно счесть "в идеале" равноценными. Важно лишь, на мой взгляд, понимать, что под достаточно широким термином "гуманитарные науки" (или "гуманитарное знание") реально кроются довольно различные "вещи" (и, может быть, не только те три или шесть, которые отражены в моих типологиях)".

Размещено на Allbest.ru