Власть и общество в 20-30-е гг. ХХ в.: взгляд со стороны

Размещено на http://www.allbest.ru/

ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО В 20-30-е гг. ХХ в.: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Н.В. КАНАВИНА

Россия в 1920-30-е гг. переживала опыт государственного регулирования социальных процессов в условиях переходного общества. В результате радикальных политических и экономических преобразований, в государственной политике практически отсутствовали факторы социального развития: отсутствие социальных программ, материальной поддержки малоимущих и т.д. Это привело к процветанию целого ряда социальных проблем, таких как, безработице, беспризорности, проблемам в социокультурной сфере, т.е. к обострению тех аспектов социальной жизни, которые дают основания для социального взрыва. Невнимание к этим вопросам грозило не только обострением отношений между обществом и властью, но и недоверием к последней.

Изучение истории Советской России на этом непростом этапе становления государства является важной составной частью англо-американской школы гуманитарных и социальных наук. В течение послевоенных десятилетий в западных государствах сложилась система российских, советских, а затем и постсоветских исследований с определенными традициями, теоретическими концепциями и методологическими подходами. Наиболее серьезное внимание этой проблематике было уделено в странах, определяемых как англо-американское общество.

В 1986-1987 гг. на страницах американского журнала «Российское обозрение» развернулась острая полемика по вопросу написания социальной истории СССР 1930-х гг. Столкнулись взгляды нескольких поколений советологов, представителей разных подходов к изучению советского прошлого. Звучало много взаимных обвинений, полемика велась в довольно жестком тоне. Предмет спора был действительно острым и противоречивым. Ш. Фитцпатрик в статье Fitzpatrick S. Afterward: Revisionism Revisited // The Russian Review. 1986., открывшей дискуссию, поставила перед своими коллегами целый ряд новых вопросов, связанных с пониманием сталинизма, и, в целом, тенденциями развития исторической науки. Вопросы, вызвавшие дискуссию на страницах Русского обозрения, во многом повторяли тот круг проблем, которые рассматривались теоретиками групп интересов в 1960-1970-е гг.

Ш. Фитцпатрик первой обратила внимание историков сталинизма на возможность подобного анализа. Первые полемики состоялись в октябрьском номере Российского обозрения 1986 г., где была опубликована статья Ш. Фитцпатрик. Новые перспективы изучения сталинизма, ответы С. Коэна Коэн С. Большевизм и сталинизм // Вопросы философии. 1989. и «Послесловие» Ш. Фитцпатрик. Инициатор дискуссии отмечает, что целью ее статьи является рассмотрение влияния историков на изучение сталинского периода в истории России. Автор относит себя к названной группе историков, но подчеркивает, что публикация не должна рассматриваться как манифест новой когорты. Ее констатирующая и рекомендательная часть адресовались всем социальным историкам, которые могли и не соглашаться с автором. Социальные историки в целом были более радикальными противниками тоталитаризма, чем представители исторической профессии в целом. Ш. Фитцпатрик отмечает, что приход историков в область исследований, где долгие годы доминировали политологи, оказал серьезное влияние на англо-американскую советологию. Конечно, среди изучавших период 1917-1953 гг., всегда было несколько историков, в том числе серьезных.

Но новая когорта значительно многочисленнее, в определенном смысле, осознает себя группой и подчеркивает принадлежность к историкам. Профессиональная идентификация, с ее точки зрения, была важна по нескольким причинам. Во-первых, обращалось внимание на советскую историю как самостоятельную область исследований, возможность, которая связана с профессиональной квалификацией ученых, доступом к архивам и другим ресурсам

Во-вторых, подчеркивалось отличие от старшей генерации советологов, в которой доминировали политологи сторонники тоталитарной модели. Природа сталинизма всегда была спорным вопросом, связанным для всех исследователей с политической значимостью. В начальный период холодной войны, когда политический аспект вызывал наибольшее напряжение, советские и западные исследователи, расходясь в оценке системы, разделяли предположение, что ситуация, возникшая в Советском Союзе в 1930-е гг., была исторически неизбежным результатом большевистской революции и развития советской системы. Западные ученые, за исключением небольшой группы тех, кто симпатизировал Советскому Союзу, считали результатом тоталитарную диктатуру.

Наиболее пристальное внимание участников дискуссии вызвали подходы Ш. Фитцпатрик к таким принципиальным проблемам, как социальная стратификация советского общества 1930-х гг., последствия высокой социальной мобильности и соотношение инициативы сверху и снизу. Она подчеркивала, что социальные историки не могут удовлетвориться взглядом на общество как на единое целое и тезисом о противостоянии единого общества единому государству. Поэтому первой проблемой, на которую обращали внимание социальные историки сталинского периода, являлся вопрос о приемлемых принципах общественной стратификации. Среди западных исследователей была достаточно влиятельна точка зрения Троцкого и других марксистских критиков сталинизма, обративших внимание на возникновение новой социальной иерархии в 1930-е гг. Они считали, что на вершине иерархической пирамиды находилась бюрократия, которая контролировала средства производства, обладала материальными привилегиями и тем самым была отделена от остального общества. Однако сама бюрократия была иерархичной, общественное положение и классовые интересы низов и верхушки значительно отличались, возможно, иногда даже противостояли. Когда Троцкий говорил о новом правящем классе, он имел в виду высший слой бюрократии. Но было неясно, где проходит линия разграничения между отдельными бюрократическими группами.

Также существовала проблема идентификации профессиональной и технической интеллигенции, представители которой часто, но не всегда, привлекались к работе государственных органов и институтов, иногда в административной роли, иногда просто как специалисты. Эта группа также имела материальные привилегии высшего слоя, высокое образование и другие элитные характеристики. Ш. Фитцпатрик отмечала, что социальные историки, серьезно анализирующие общественную иерархию, должны определить, какую элиту они исследуют марксистский правящий класс или просто группу, обладающую высоким статусом и экономическими привилегиями. Тщательного рассмотрения заслуживало также положение низших слоев общества. Это направление изучения социальной иерархии ставило не менее сложные вопросы. Классовая аграрная дифференциация, достаточно исследованная в отношении 1920-х гг., являлась не менее важной темой и для 1930-х гг. Конечно, утверждение о том, что сталинское общество было иерархически стратифицированным, нельзя назвать открытием, поскольку это относится к любому обществу. И это утверждение само по себе не могло изменить взгляда на природу сталинизма. Социальные историки должны были искать ответы на вопросы о принципах стратификации, отношениях между различными слоями, способах улучшения советскими гражданами своего социального и материального положения и защиты от различных потрясений.

Публикации Ш Фитцпатрик привлекли внимание к этому вопросу, но многие ученые выражали сомнение в возможности применения к сталинскому периоду этого понятия, имеющего в западных социальных науках положительное значение, других больше интересовал не сам процесс, а участие в нем государства. Ш. Фитцпатрик настаивала, что общество нельзя анализировать в статичных терминах. Феномен высокой социальной мобильности только частично объяснялся специфической политикой режима. В большей степени это был неизбежный результат быстрой индустриализации Советского Союза, создавшей новые рабочие места. Определяющей тенденцией мобильности в сталинский период было движение вверх, в отличие от движения вниз привилегированных классов после революции и драматичных эпизодов чистки элиты в 1930-е гг. Именно тезис о первостепенной значимости массового движения вверх по сравнению с воздействием террора на общество являлся принципиально новым для новой когорты ревизионистов. Эта позиция, прежде всего, и была подвергнута острой критике, как сторонниками тоталитарной модели, так и представителями первой волны советологов-ревизионистов.

С высокой социальной мобильностью Ш. Фитцпатрик связывала и вопрос о слабости социальных классов сталинского периода, общественных связей и, как результат, неспособности общества сопротивляться силе и экспансии государства. Высокий уровень государственного насилия, с ее точки зрения, также заслуживал переосмысления в контексте высокой социальной мобильности. Два этих явления не могли быть адекватно оценены один без другого. С одной стороны, государственное насилие создавало вынужденную общественную мобильность, как в случаях депортации кулаков, экспроприации нэпманов, проведения чисток и депортации классовых врагов. С другой, спонтанная общественная мобильность в масштабах начала 1930-х гг. создавала для государства проблемы контроля, которые в свою очередь вызывали новые насильственные меры и ужесточение законодательства. Мобильность была не только следствием действий режима по преобразованию общества, но и препятствием для продолжения этого процесса. При всех амбициях режима, реальный контроль, который он осуществлял, был зачастую ограничен. И один из факторов ограничения - непредсказуемая мобильность населения и ротация бюрократических кадров, выполняющих функции контроля.

Вывод, к которому пришла Ш. Фитцпатрик, не мог не вызвать острую критику со стороны оппонентов. Она считала, что хотя тоталитарная оценка сталинской власти правильно подчеркивала стремление режима использовать насилие и террор для изменения общества, было бы ошибочно считать, что при отсутствии эффективного общественного сопротивления насилие было беспричинным и не имело под собой социальной почвы. Именно крайне высокая социальная мобильность, а не сопротивление стало социальной проблемой, непосредственно связанной с террором. Обосновывая необходимость пересмотра многих сложившихся в западной советологии взглядов, Ш. Фитцпатрик настаивала на перенесении внимания историков сталинизма вниз, на изучение локальной истории. Социальные историки в целом склонны предпочитать взгляд снизу изнутри общества или даже с позиций широких масс правительственной или элитной точке зрения сверху.

Интерес нового поколения советологов-ревизионистов к истории снизу был даже более акцентирован из-за негативной реакции на тоталитарную модель, базирующуюся исключительно на взгляде сверху. Они сопоставляли картину жизни на местах с теми обобщениями, которые были сделаны исследователями-предшественниками на основании изучения решений и постановлений центральных органов, и часто находили серьезные противоречия в получаемых результатах. Творцы сталинской политики, писала она, как и западные советологи, были очень далеки от советского общества и поэтому проявляли склонность к схематизму в его понимании. Однако необходимо отметить, что эмпирические исследования ревизионистов основывались, прежде всего, на материалах Смоленского архива, являвшегося в 1950-1980-е гг. главным источником первичных данных о ситуации в 1930-е гг. Опыт одного региона зачастую распространялся на всю страну. Вопрос о репрезентативности ограниченного круга источников, имевшихся в распоряжении западных советологов, долгие годы оставался предметом острых дискуссий. Но именно на основании этих источников были сделаны выводы о необходимости ревизии многих устоявшихся положений. государство общество социальный советский

В соответствии с привычным советологическим взглядом, социальные изменения сталинского периода были результатом радикальной политики, инициированной режимом, и безжалостно проводившейся вне зависимости от реакции общества. В качестве парадигмы выступала революция сверху, собственный сталинский термин, включающий форсированную индустриализацию, коллективизацию и другие амбициозные и разрушающие общество мероприятия периода первой пятилетки. Сюда же относились и чистки конца 1930-х гг. Взгляд снизу бросал вызов существующей парадигме. Ш. Фитцпатрик отмечала, что в опубликованных работах ревизионистов и обменах мнениями между ними можно было выделить новые альтернативные объяснения действий сталинской власти.

Во-первых, режим реально имел меньший контроль над обществом, чем это провозглашалось; его действия часто были скорее импровизацией, чем выполнением единого плана; результаты политики зачастую отличались от намерений тех, кто принимал политические решения; политика во многих случаях приводила к незапланированным и неожидаемым последствиям. Во-вторых, политика режима соответствовала определенной общественной ситуации, реагировала на социальное давление и недовольство и модифицировалась в результате неформальных общественных согласований. В-третьих, наиболее радикальным утверждением ревизионистов являлось то, что политический процесс скорее был результатом инициативы снизу, а не сверху.

Следует отметить, что в отношении последнего аспекта автор давала неоднозначное объяснение, которое в конечном итоге сводилось к признанию необходимости учитывать инициативы и сверху и снизу. Способность режима генерировать революцию сверху не соответствовала его способности планировать социальную инженерию. Он был способен разрушать социальный ландшафт, но не мог в полной мере перестроить его в соответствии с собственными планами. Ш. Фитцпатрик сожалела, что новые данные еще недостаточно изменили старое представление о сталинском режиме как инициаторе социальных изменений 1930-х гг. Но одновременно она поддерживала позицию о значимости революции сверху, допускала признание инициатив партийного руководства даже в том случае, когда процесс был генерирован силами внутри общества. А важнейшим вкладом ревизионистов она считала привлечение внимания к тому, что сталинский режим действовал не в социальном вакууме. Общественное давление, социальные составляющие, неформальный процесс взаимодействия власти и общества действовали в ходе революции сверху.

Таким образом, спорный момент возникал лишь в случае четкого указания на то, каким инициативам отдавать приоритет. Но реально обсуждать можно было лишь вопросы тактических действий сталинского режима. Выработка стратегии, безусловно, являлась прерогативой верхов. А вот разногласия с тоталитарной теорией были действительно фундаментальны, поскольку последняя в принципе не учитывала возможность воздействия общества на власть. Прошло время и ситуация в англо-американской советологии значительно изменилась. Стали более доступны архивы, устанавливается сотрудничество с исследователями из стран бывшего СССР, публикуется значительное количество научных работ. Среди этих работ необходимо отметить новые книги Ш. Фитцпатрик «Повседневный сталинизм: обычная жизнь в экстремальное время. Советский Союз в 1930-е гг.» Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: So-viet Russia in the 1930s. New York, 1999., «Сталинские крестьяне: борьба и выживание в Российской деревне после коллективизации» Fitzpatrick S. Stalins Peasants: Resistance and Survival in the Russian Vil-lage after Collectivization. New York, 1994. и «Сталинизм: новые направления» Fitzpatrick S. Stalinism: New Directions. London; New York, 2000.. Публикации последних лет могут служить ответом на многие вопросы, поднятые в ходе дискуссии середины 1980-х гг. Изучение социальной истории сталинской России оказалось не просто возможным, но и необходимым.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Андреев, И.Л. История России с древнейших времен до 1861 года: Учебник для бакалавров / Н.И. Павленко, И.Л. Андреев, В.А. Федоров; Под ред. Н.И. Павленко. М.: Юрайт, ИД Юрайт, 2012. 712 c.

2. Анисимов, Е.В. История России от Рюрика до Путина. Люди. События. Даты / Е.В. Анисимов. СПб.: Питер, 2013. 592 c.

3. Ахиезер, А.С. История России: конец или новое начало? / А.С. Ахиезер, И. Клямкин, И. Яковенко. М.: Новое Изд.-во, 2013. 496 c.

4. Безбородов, А.Б. История России в новейшее время. 1985-2009 гг.: Учебник / А.Б. Безбородов. М.: Проспект, 2013. 448 c.

5. Бессолицын, А.А. История российского предпринимательства: Учебник / А.А. Бессолицын. М.: МФПУ Синергия, 2013. 400 c.

6. Боханов, А.Н. Новейшая история России: Учебник / А.Н. Сахаров, А.Н. Боханов, В.А. Шестаков; Под ред. А.Н. Сахаров. М.: Проспект, 2013. 480 c.

7. Вовина-Лебедева, В.Г История России. XVI-XVII вв.: Учебное пособие для студентов учреждений высшего профессионального образования / В.Г. Вовина-Лебедева. М.: ИЦ Академия, 2012. 240 c.

8. Вурста, Н.И. История России: Даты, события, личности / Н.И. Вурста. Рн/Д: Феникс, 2013. 191 c.

9. Вурста, Н.И. История России: Даты, события, личности / Н.И. Вурста. Рн/Д: Феникс, 2013. 191 c.

10. Герасимов, Г.И. История России (1985 - 2008 годы): Учебное пособие / Г.И. Герасимов. М.: ИЦ РИОР, НИЦ ИНФРА-М, 2013. 315 c.

11. Горинов, М.М. История России. 10 класс. В 2-х т.История России. 10 класс: Учебник для общеобразовательных учреждений / М.М. Горинов. М.: Просв., 2013. 543 c.

12. Данилов, А.А. История России. XIX век. 8 класс: Учебник для общеобразоват. учреждений / А.А. Данилов, Л.Г. Косулина. М.: Просв., 2011. 287 c.

13. Жукова, Л.В. История России в датах: справочник / Л.В. Жукова, Л.А. Кацва. М.: Проспект, 2013. 320 c.

14. Звягинцев, А.Г. История Российской прокуратуры. 1722-2012. Краткое изложение истории прокуратуры в лицах, событиях, документах / А.Г. Звягинцев. М.: Олма Медиа Гр., 2012. 416 c.

15. Земцов, Б.Н. История России для студентов технических вузов / Б.Н. Земцов, А.В. Шубин, И.Н. Данилевский. СПб.: Питер, 2013. 416 c.

16. Земцов, Б.Н. История России. IX- начало ХХI в: Учебное пособие / Б.Н. Земцов. М.: Изд. Универ. книга, 2012. 552 c.

Размещено на Allbest.ru