Переименования и декоммунизация по-украински: макрополитики, историческая память и риски медиатизации (кейс Харькова)

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Переименования и декоммунизация по-украински: макрополитики, историческая память и риски медиатизации (кейс Харькова)

(RE-)NAMING AND DECOMMUNIZATION IN UKRAINIAN: MACROPOLICIES, HISTORICAL MEMORY AND THE RISKS OF MEDIATIZATION (KHARKIV CASE). Alexander Golikov V.N. Karazin Kharkiv National University

Введение

(Пере)именования и постсоветское пространство

Так, С. Уставщикова конкретизирует эту проблематику в свете десоветизации и дерусификации названий для стран Центральной Азии. Она оценивает процесс как «эпидемию переименования населённых пунктов» (Ustavshhikova 2018: 95), акцентируя внимание на том, что «она, в частности, сопровождается и уничтожением русскоязычной топонимии, заключающейся, прежде всего, в массовом переименовании географических названий» (Ustavshhikova 2018: 96). Именно в такой парадигме она анализирует переименования населённых пунктов и показывает, что «во всех республиках практически не осталось сел с русскими названиями» (Ustavshhikova 2018: 104).

Вариацию этой проблемы изучают Т. Герасименко и Н. Святоха, обозначая её как «топонимическую трансформацию республики Таджикистан». Они выделяют две группы смен названий -- смена «советских и русских названий» (Gerasimenko & Svjatoha 2019: 103) и переименование некоторых таджикских, и узбекских названий. Этот методологический урок нам подсказывает, что те дискурсы, которые обозначаются в других исследованиях как «имперские» и «централистские», могут быть изучены и под другими -- национальными, историко-культурными, более нейтрализующими и объективирующими -- наименованиями и категориями.

В. Тхакахов также конкретизирует эту проблему, но для Кабардино-Балкарии. При этом он делает важное замечание, что «строго говоря, неидеологических урбанонимов не бывает. Даже отказ от персонализации городских топонимов, от использования личных имен и фамилий имеет идеологический смысл и значение. Анонимность может преследовать эгалитарные, дискриминационные или какие-либо иные цели» (Thakahov 2018: 74). Не менее важную гипотезу для нашего исследования он предлагает, когда утверждает, что «в большинстве городов доминирует практика идеологизации и очеловечивания (гуманизации) урбанонимов», то есть «карту города, пространство, которое она отображает, можно трактовать и читать как историю ее жителей, региона, страны, как историю трансформации или консервации символов городского пространства» (там же). Исследуя, как он сам указывает, не имя вообще, а социальное имя, то есть такое, что значимо для обществ, сообществ и групп, он напоминает, что «советский проект символического насилия, опираясь на процесс реквизиции собственности, ликвидировал привязку социальных топонимов к территории» (Thakahov 2018: 74). Вместе с тем в постсоветское время происходит «точечный топонимический передел реставрационного типа» с возвращением к дореволюционным названиям при сохранении «неприкасаемых годонимов». При этом возникает феномен «параллельных урбанонимов», где «тактическими», говоря на языке Де Серто (de Certeau 1984), оказываются старые, исторические, локальные, несоветские наименования. Однако эта специфика может не распространяться на украинские реалии, что требует дополнительного исследования.

Единичный кейс-стади переименования Ленинграда в Санкт-Петербург демонстрирует, что вовлечение власти в эти процессы неизбежно, однако без определённого ограничения массовым восприятием они невозможны (Gornyj 2015). Исследование не только властных стратегий, но и медиатактик, и массовых практик, является важной комплексной задачей социолога в данной проблематике.

Ближе к постановке наших задач находится Т. Голикова, которая исследует топонимическую систему мегаполиса (Москвы), а именно существование «параллельных» названий (что она называет трансонимизацией), актуализацию оппозиций «свои -- чужие», задействование экспрессий, языковых игр, (не)официальной языковой культуры. Она выделяет ряд моделей трансонимизации: на основании событий; на основании свойств официального годонима; на основании значимого объекта на территории официального годонима; на основании фонетического сходства; на основании метафорического переноса; на основании упрощения официального годонима (Golikova 2014). Для интерпретации этих данных также можно было бы задействовать разработки социологов повседневности (и уже упомянутого М. де Серто, и А. Шюца с его картографированием повседневности, и Ю. Хабермаса с его столкновением жизненного мира и системы), однако эта проблематика остаётся за пределами интереса исследовательницы.

Аналогичный взгляд демонстрирует Л. Лекарева, которая исследует урбанонимы ономастического пространства Пскова под углом неофициальных ойкодомонимов и практик трансонимизации (Lekareva 2019).

Схожий исследовательский дизайн исследования политики властей в наименовании городских объектов и социокультурного облика региона вообще даёт Н. Галактионова. Доказывая внеэтничность переименований ретопонимизации (как «способа публичной манифестации идентичности»), автор указывает, что «топонимы -- ... отражение властных установок, политического дискурса власти, в чьём ведении находится политика и практика наименования и переименования городских объектов» (Galaktionova 2016: 153). Н. Галактионова исследует стратегии нейтрализации переименований путём применения «нейтральных» наименований улиц и переулков (Тенистая, Кленовая, Рубиновая, Сиреневая, Южная, Медовая, Алый, Удачный и др.) и этнокультурные способы закрепления территории (осуществляемые персоналистски или исторически вовлечённо, то есть на базе личностных или историко-культурных наименований топонимов). Схожие стратегии, как мы увидим, применяет и харьковская власть.

Ещё ближе к нашей исследовательской задаче О. Ларионова, которая исследует изменение исторической топонимики отдельного города на примере Воткинска (Удмуртия) за последние 200 лет. При этом она пытается аргументировать, что «декоммунизация... излишне драматизируется. Смена топонимов -- естественный исторический процесс, так как каждая эпоха возносит на пьедестал своих героев и устанавливает свои ориентиры» (Ьапопоуа 2019: 14). Однако такой взгляд, зачастую свойственный историкам и управленцам, может быть оценен как натурализующий, а поэтому в конструктивистской парадигме, в которой мы работаем, отвергнут как ангажированный властными реификациями.

Место, память, идеология, идентичность: арсенал концептуализаций

О. Лейбович, который на базе концепции интерпретации культур К. Гирца в технике «насыщенного описания» исследовал литературные тексты 1930-х гг. и материалы партийного делопроизводства, и связал (пере)именования с мифами, практиками, стратегиями властных идеологических аппаратов, политиками памяти. Как указывает сам автор, «речь идет о мифологизации действительности, но мифологизации особого рода, обернутой в рациональные формы исторической закономерности, нуждающейся в аргументации, а стало быть, лишенной естественности и очевидности подлинного мифа» (1е]'ЬоукИ 2019: 44). Схожие процессы (более или менее) рациональной фабрикации мифов проходила и проходит сейчас Украина, и локальные сообщества нынешней Украины, поэтому данное замечание нуждается в отдельном внимании в нашем исследовании.

Обратный процесс, обозначенный им как «деколонизация городского пространства», изучает М. Рожанский, который на материале «старых сибирских городов», как сам пишет, анализирует «идеократию» в «советской топонимии» (Rozhanskij 2013: 10). Идеологический окрас самого автора (основанный, в том числе, и на достаточно ангажированных выкладках известного француза П. Нора) им игнорируется. Он допускает, например, такие специфичные коннотации:

«Советские названия не создают семантического богатства -- в них мало советской истории».

«Репертуар названий создаёт впечатление случайного в пределах ограниченного набора».

Показательно, что при этом используется банальная аргументация, которую, кстати, и этнизаторы в различных странах постсоветского пространства активно эксплуатируют (например: М. Горький никогда не был в Иркутске Заметим, что обратная ситуация теми же этнизаторами никогда не анализируется -- как, например, с присвоением в Харькове Дзержинскому району наименования Шевченковского, хотя в Харькове Ф. Дзержинский был и работал, а вот Т. Шевченко -- ни разу.). Объективация осуществляется по бюрократическим моделям, говоря языком Д. Чёрного (Chomyj 2018: 161), когда политики памяти большей части населения маркируются как «имперская амнезия» и объясняются тем, что «у подавляющего большинства людей... история семьи связана с городом исключительно в советский период» (Rozhanskij 2013: 14). Естественной в свете такого ангажированного термина, как «деколонизация», оказывается комплиментарная и явственно выходящая за пределы научного семанзиса позиция автора по отношению к «десоветизации» как к «политике возвращения имён», а почти вековое существование имён «имперской амнезии» -- как «имитацию исторической памяти..., одна из несущих конструкций идеократии» (Rozhanskij 2013: 26). Этот кейс весьма ландшафтно и рельефно демонстрирует нам риски, перед которыми оказывается исследователь, приступающий к такой чувствительной, рискованной и сложной теме, представляющей собой наслоения реификаций и натурализаций, политик памяти и политик амнезии (SLobodjanjuk & GoLikov 2009). Ведь очень часто мы наблюдаем, как лишь чисто внешне (вос)производится флёр противостояния эксплуатации, насилию и доминированию, а на самом деле исследовательские практики несут в себе дискурсивное воспроизводство специфичных форм доминирования, насилия и эксплуатации. Так, например, М. Рожанский указывает, что «возвращения имён» осуществляются вопреки позиции большинства населения, что не мешает автору обозначать современные процессы как демократичные, а процессы обретения и функционирования «советских» и «имперских» имён -- как недемократичные.

Схожий по степени ангажированности подход демонстрирует С. Ворошилин, который наделяет происходящие процессы громкой номинацией «топонимические войны» (VoroshiLin 2011), утверждая, что топонимические войны являются инструментом этноцида как политики уничтожения этнической или национальной идентичности. Используя прежде всего европейский исторический материал ХХ века, исследователь показывает, что «процесс массовых переименований не закончен. Националисты стремятся допереименовать всё, что не было переименовано до сих пор» (VoroshiLin 2011: 92), и в резолютивной части указывает, что «заставить всех сменить исторические, принятые в странах наименования, применявшиеся длительное время, невозможно и нецелесообразно» (VoroshiLin 2011: 96). И если в пределах одной страны, как показывает практика последних пяти лет, этот тезис с точки зрения реализуемости проблематичен (поскольку «невозможно» в данном случае точно неприменимо), то с точки зрения последствий и целесообразности -- безусловно, как минимум частично точен и верен.

Общую постановку проблемы топонима как элемента культуры в социологии осуществляют множество социологов. Например, О. Лавров указывает, что «наречение имени не только человеку, но и месту, где он живёт», является важнейшей частью культуры (Lavrov 2013: 211). Этот научный трюизм на самом деле весьма важен не только потому, что «с возникновением имени обретает форму и сам объект наречения» (Lavrov 2013: 212), но и потому, что «смена названия начинает мыслиться как уничтожение старой вещи и рождение на её месте новой, более удовлетворяющей требованиям инициатора этого акта» (Lavrov 2013: 215). Переименование становится актом (пере)производства вещи -- а точнее говоря, овеществлённых общественных отношений.

Другой аспект столь же общо поставленного вопроса даёт нам В. Мозговой, лингвистически исследующий имена собственные как объекты культуры и как культурно-исторические реальности. Такой несколько эссенциализирующий взгляд подводит его к выводу, что «любые изменения в закрепленных общественным сознанием именах при помощи переименования, немотивированного перевода, «восстановления», интерпретаций правильности-неправильности или полезностивредности являются актом вандализма по отношению к истории и культуре» (Mozgovoj 2017: 151). Такой апологетический взгляд на сложившуюся социально-политическую реальность текста города, безусловно, неприемлем для нашего исследования, однако, как видим, в лингвистике, филологии, историко-культурных исследований он воспроизводится до самого позднего времени.

Уточняет эту проблематику в своём аналитическом обзоре Е. Терентьев (Terent'ev 2014), который указывает, что топонимы существуют не просто как набор символов, но как топонимическая практика, то есть практика (пере)именования. Выделение Е. Терентьевым двух ключевых типов подходов к исследованию топонимов (культурологический и критический) важно для нас преимущественно как методологическая «подсказка» опираться именно на критический подход, который рассматривает не топонимию как культурный артефакт, но топонимию как форму идеологии, не ландшафты, но практики, не тексты и пространства, но политики и коммеморации (Terent'ev 2014: 74). Здесь, по мнению Е. Терентьева, особую роль играют концепции гегемонии А. Грамши, идея идеологических аппаратов государства Л. Альтюссера, концепт производства пространства (А. Лефевр, М. Де Серто) и понятие символической власти П. Бурдьё. Именно эти теоретические и методологические основания мы вполне разделяем и учитываем в нашем собственном исследовании. Это, отметим, не подразумевает игнорирования культурологического подхода: ведь в дальнейшем мы постоянно учитываем культурные и политические контексты реноминаций, рассматриваем городское пространство Харькова и как культурный артефакт, -- что очевидно, если обратить внимание на нижеприведенные три уровня анализа топонимов.

Адаптацию данной проблематики к городским и региональным исследованиям в современной социологии осуществляют множество самых разнообразных исследователей от харьковского исследователя А. Мусиездова до львовской исследовательницы В. Середы. Отдельно стоит упомянуть разработку А. Гриценко, который на примере двух малых городов Украины (Звенигородка, Ватутино) исследует основные аспекты постсоветской трансформации городского пространства и «культуры памяти», отдельно обращая внимание на то, как репрезентируется в социальном пространстве локальный исторический нарратив и местная идентичность. Методология автора, представляющая собой соединение треугольника категорий «память -- пространство -- идентичность», хоть и выглядит достаточно схематичной, позволяют ему обнаружить и роль официоза, и практики «одомашнивания» прошлого, и роль памятников (а не только топонимов) в этих процессах.

Вообще проблематика репрезентации в социальном пространстве региона чаще всего анализируется с позиций смысловой, символической и субстанциальной структуры региона. Ведь «репрезентации в социальной топологии региона -- это важное звено методологии. Они позволяют сопоставлять социальный порядок и процесс устойчивого развития с неравенством и актуализацией событий в аспекте социального бытия, определенных акций и технологий». С этой точки зрения репрезентации и ре-репрезентации (среди которых вариантом является ре-номинация) являются важным индикатором как стазиса дифференциаций, так и динамики событийности, что нуждается в методическом и концептуальном различении, причём как на макро-, и мезо-, так и на микроуровнях.

Другим важным аспектом исследования регионов в современной социологии является исследование идентичности в регионализированном пространстве. Тут Е. Головнёва указывает, что городская идентичность как таковая вообще репрезентируется в системе дискурсов (как «содержании определённого типа сознания», основанного на «типе рациональности». Исследуя «город как особый текст», в котором представлены разнообразные «самостоятельные способы отношения к городу, предполагающие свои дискурсы», она указывает, что «восприятие топонимов мифологично: они работают и как имя-символ конкретного города, и как средство его преобразования (что выражается, например, в акте переименований улиц города, сноса памятников как способе изменения качества переименованного пространства, создания параллельных пространств через неофициальные названия и т.п.)». Исследование дискурса переименований как дискурса мифологического, безусловно, перспективное направление, однако в целостном виде мы его задействовать в рамках данного исследования не планируем в силу прежде всего ограниченности наших задач.

Схожую проблематику затрагивают исследователи топонимических практик приграничья -- например, в Смоленской области, где помимо всего прочего предлагается любопытная идея «политики принадлежности» (politics of belonging). Так, в анализе региональных топонимов «выделяют три уровня...: политический, историко-культурный и прагматический» (Vinokurov 2016: 28), причём эти уровни различаются по лингвореализации, стратегиям аргументации и содержанию. Политический уровень -- это уровень политической агитации и пропаганды; историко-культурный -- уровень культурного ландшафта, знаков и ценностей; прагматический -- уровень ярлыков и пространственных ярлыков, «привязанных» к практикам. Именно здесь и возникают «политики принадлежности» как стратегии и тактики осуществления права на владение, что превращает практики (пере)именования в механизмы социальной (не)справедливости. Здесь, с нашей точки зрения, немалую роль могут сыграть локальные и общенациональные медиа, чья позиция в этих процессах должна быть отдельно исследована. Топонимию как историю, закреплённую в пространстве, изучают для конкретных регионов на базе методов устной истории, нарративного интервьюирования и анализа документов (Kushalakova 2015).

Биографические аспекты затрагивает С. Арутюнов, который указывает, что «для «этнографии памяти» значимыми оказываются многие мемориальные символы и обозначения, в том числе наименования и переименования улиц, погребения, надгробные памятники и надписи на них» (Arutjunov 2019: 172). Анализируя этничность кавказских народов, вписанную в историко-культурные процессы ХХ века, он демонстрирует, как множественные переименования порождают биографические ненадёжности, микрои макроконфликты и другие, в основном феноменолого-микросоциологические явления и процессы.

Частный вариант конструирования территориальной идентичности инструментами номинации показывает, что, с одной стороны, важным является субстрат именования (то есть аэропорт это или улица, площадь или стадион), с другой же -- персональная, географическая и событийная история места или города, в котором осуществляется переименование (Nazukina 2018). При этом эмпирически демонстрируется, что зачастую при столкновении истории, политик и географии побеждает последняя, что, как мы увидим и на харьковском эмпирическом материале, релевантно и для «декоммунизационных» украинских условий.

Таким образом, даже такой краткий обзор позволяет нам заметить и отметить те риски, с которыми встречается исследователь в силу чувствительности и комплексности темы, неизбежно сталкивающей его с архитектоникой реификаций и натурализаций, политик памяти и политик амнезии. Занимать здесь апологетическую позицию по отношению к переименованиям -- это большой соблазн для социолога, которого нужно не только избегать, но который нужно осмысливать и критически исследовать.

Вот почему мы настаиваем на том, что процессы переименования, как мы видим по результатам обзора, должны изучаться целостно, системно, с учётом контекстов -- только так могут быть обнаружены «общий символический конструкт» и «процессы унификации территории», а (пере)именование -- замечено как акт (пере)производства вещи (а говоря менее эссенциалистски и реифицирующе -- овеществлённых общественных отношений). Этому целиком может помочь предложенный А. Гриценко треугольник категорий «память -- пространство -- идентичность», где стазис дифференциаций пространства, (ре-)репрезентированный в (ре)номинациях памяти, встречается с динамикой событийности идентичности. Всё это в дальнейшем может быть изучено как «политика принадлежности», в дискурсивировании и практиковании которой существенную роль играют медиа.

Именно такой является наша общая концептуальная рамка.

Украинские исследования (пере)именований 2010-х годов

ретопонимизация городской идентичность социальный

В украинских условиях исследуются закономерности переименований в разные эпохи населённых пунктов Днепропетровской и Запорожской областей, прежде всего с филологической точки зрения способов образования ойконимов. Встречаются даже лаканиански-жижековские попытки проанализировать место национальной идентификации в Реальном. Более социологические постановки затрагивают проблематики политик памяти в структуре государственной пропаганды, роли школьных программ и производства мемориально-символического пространства в конструировании политической нации (ВаЬка 2016), а также влияние политических событий на акты локальных и специфичных переименований.

«В Украине, приблизившейся к критическому отрезку своей истории, в ходе борьбы за выбор дальнейшего пути, продолжающейся с 2013-го г....».

При этом данные авторы пытаются анализировать «четыре закона декоммунизационного пакета» под углом сугубо социологических (Я. Ассман) или цивилизационных и геополитических (С. Хантингтон) проблем, что ставит вопрос о релевантности проведенного ими анализа. Апологетически используемые позиции (О. Пахлёвская, Н. Рябчук) и дихотомии (белорусский сценарий или независимость) достаточно легко вскрывают авторскую предвзятость. «Возвращение в Европу» ими рассматривается как «возвращение к нормам», «компенсация исторической несправедливости» и даже как «процесс лечения патологического развития». Персонификацией украинской идентичности для этих авторов выступает С. Бандера, а собственно процессы описываются сквозь призму Украинского института национальной памяти и его политики. Безусловно, такое исследование не может считаться ни объективным, ни исчерпывающим, ни деидеологизированным. Идеология здесь «просвечивает», «отслеживается», говоря на постструктуралистском языке, в любой секвенции текста.

Исследование «разрушения пространства советского символического господства» осуществляет А. Плеханов. При сохранении относительно объективной терминологии и методологии (с опорой на А. Ассмана и П. Бурдьё), автор тем не менее зачастую игнорирует идеологические и акторные аспекты процесса, используя, например, псевдообъективирующий термин «разрушение». Впрочем, он вполне по делу напоминает, что глубинные корни «декоммунизации» находятся ещё в начале 1990-х годов (Р1еИапоу 2018: 192-193), а также что они культивировались и поддерживались всеми президентами Украины в той или иной мере. Автор описывает феномены «войны памятников», анализирует «модели декоммунизаций названий населённых пунктов» -- а точнее, основные типы реноминированных названий. Так, он выделяет «изъятие советского», «возвращение к историческим названиям», «дерусификацию» и «символическое сопротивление декоммунизации через минимальные последствия изменения названия». Подытоживая, автор указывает на такой важный для нас контекст, как тот, что «советские символы маркировались как объекты, ставящие под сомнение и мешающие существовать независимому украинскому обществу и государству». Это одна из важных гипотез, которые мы проверяли в нашем исследовании.

Исследования переименований Харькова осуществляются активно, однако при этом спорадически, случайно и бессистемно. Это характеризуется тем, что зачастую воспроизводятся конформные господствующему дискурсу и реифицирующие позиции. Однако дискурс-анализ научного дискурса как дискурса (легитимации официальной) власти является целью другого исследования, здесь же укажем, что наиболее показательным является исследование М. Тахтауловой. Автор утверждает, что проанализировала 221 топоним из двух документов Харьковского горсовета и городского головы (от 20.11.2015 и 2.02.2016), и указывает на:

а) лидерство антропонимов, а именно деятелей науки и культуры (38%, 80 урбанонимов);

б) возвращение «исторических названий» 47 улицам, то есть 22% случаев;

в) «пополнение» «нейтральной» (без малейшего определения, как его измеряет автор) топонимики города -- 9% «нейтральных названий», как их помечает автор;

г) использование «микротопонимики» -- 8%;

д) «эргонимическая группа» -- 6 наименований (улица Искусств, Индустриальный проспект);

е) «сомнительные» (причём в одном абзаце автор указывает то 5, то 7 названий).

С куда большей симпатией автор смотрит на деятельность ОГА (причём как на процесс, так и на результат деятельности), которая составила 52 переименования. И, конечно же, «жители постепенно привыкают к новым названиям, заменяются таблички на домах и адреса на рекламных буклетах. Логичные названия, которые не вызвали нареканий, быстро интегрировались в повседневные практики харьковчан» (TahtauLova 2017: 149). Никаких данных социологических исследований, кроме личных впечатлений автора, при этом не приводится.

Дизайн данного исследования кое в чём похож на тот, который мы планировали реализовать, поэтому его предварительный обзор является важной частью системного анализа объекта исследования.

Данные и методология

В исследовании был использован массив данных, сформированный автором на базе трёх документов -- протокола № 23 заседания Городской комиссии по вопросам топонимики и охраны историко-культурной среды от 17.11.2015; протокола № 1 заседания Городской комиссии по вопросам топонимики и охраны историкокультурной среды от 28.12.2015; распоряжения № 181 от 17.05.2016 головы Харьковской облгосадминистрации. В ходе анализа было обнаружено 269 актов переименования улиц, проспектов, площадей, переулков, спусков и проездов, а также 18 актов переименования более «крупных» (с точки зрения социокультурной заметности и видимости) геонимов, а именно: 5 переименований парков и скверов, 6 переименований станций Харьковского метрополитена, 7 переименований административных районов города. При этом количественному анализу были подвергнуты наименования из первого массива данных (269 единиц наблюдения), тогда как 18 единиц наблюдения из второго массива данных выделены в отдельный блок анализа -- не столько количественного, сколько с применением техник дискурсанализа, «плотного описания» и «обоснованной теории» (grounded theory).

C целью объективности, многомерности и квантифицируемости анализа нами для каждой единицы наблюдения было выделено 12 единиц анализа, среди которых:

- три признака было выделено для исходного геонима (наличие отношения к Харькову; «профиль» денотата; эпоха коннотата);

- три признака было выделено для геонима, полученного в результате переименования (наличие отношения к Харькову; «профиль» денотата; эпоха коннотата);

- шесть признаков было выделено для самого акта переименования (субъект переименования; наличие альтернативных «исторических названий»; локализованность денотата; сохранение структуры наименований; сохранение профиля наименования; наличие аллюзии -- логической или звуковой).

Обработка данных осуществлялась с применением программного пакета SPSS v. 23. Ввод первичных данных и визуализация (в исследовательских целях, для обнаружения тенденций и различий) -- программы Microsoft Excel 2003.

Безусловно, некоторые методологические ограничения порождены спецификой исследуемого предмета. Например, далеко не всегда даже в такой дробной аналитизации объекта исследования есть возможность однозначно категоризировать единицу наблюдения и присвоить ей код по определённым признакам. Даже по наличию отношения к Харькову могут возникать дискуссии -- насколько, например, «пребывание проездом» является поводом для переименования улицы, -- не говоря уже о более сложных случаях категоризации. Однако отдельно мы бы хотели указать, что документы Харьковской городской администрации (протоколы -- см. выше) предоставили нам куда больше исследовательских возможностей, чем документ Харьковской ОГА (распоряжение). В отличие от последнего, первые два содержали не только само распоряжение, но и обоснование переименования, краткий справочный материал об исходном и последующем названиях, об истории улицы и т.д. Это, с одной стороны, несколько проблематизирует некоторые наши данные (те из них, где мы сами вынуждены были реконструировать, например, наличие исторических альтернатив названия), с другой же -- ещё больше ставит под вопрос объективность одного из проанализированных нами выше исследований: как минимум с точки зрения результатов работы, акты Харьковского городского совета выглядят куда «прозрачнее», «демократичнее» и «открытее» для любого желающего ознакомиться. Не говоря уже о том, что такое представление данных является безусловно более профессиональным и проработанным.

«Большие» имена: эскиз дискурс-анализа На карте любого города прежде всего заметны те имена, которые мы обозначили как «большие». Таковыми являются для Харькова названия районов, станций Харьковского метрополитена и парков/скверов. Последние -- преимущественно в силу их малочисленности, компактности на карте города, а также специфичных функций в экосистеме и практическом пространстве городе.

Эти 18 переименований, из которых почти половину (8) составляют переименования районов, не подлежат статистическому анализу в силу малочисленности массива, однако, с нашей точки зрения, и объединению с массивом переименований годонимов также не подлежат, прежде всего в силу специфичной роли в символическом и идентификационном пространстве. Именно поэтому мы предлагаем их проанализировать не статистически, а с применением техник дискурс-анализа.

Здесь обращает на себя внимание то, что Харьковский городской совет в своей деятельности чётко, формально обоснованно и последовательно следовал букве закона о «декоммунизации», тогда как Харьковская областная государственная администрация интерпретировала его предписания расширительно, что отразилось в том числе в последовательности переименований. В этом же проявилась и волюнтаристская сторона её деятельности. Так, из всех станций Харьковского метрополитена ХГС переименовал только станцию «Советская» в станцию «Площадь Конституции». Заметим, что символическое название было заменено на сугубо территориальное, никакой гомологии между названиями не наблюдается, что приводит к тому, что и до сих пор, по наблюдениям автора, воспроизводится двойная система наименования данной станции в практиках харьковчан.

В то же время ХОГА переименовала и те станции, чья реноминация (учитывая норму в законе о том, что «декоммунизации» не подлежат символики, апеллирующие к борьбе с нацизмом и фашизмом) весьма сомнительна. Так, «Имени Маршала Жукова» переименована во «Дворец Спорта» (заметим, что здесь конфигурация реноминации -- из символического в территориальное -- полностью повторяет переименование «Советской»), «Площадь Восстания» -- в «Защитников Украины» (территориальная эквивалентизация), «Пролетарская» в «Индустриальную», «Советской Армии» -- в «Армейскую», «Метростроителей имени Г.И. Ващенко» -- в «Метростроителей» (эти три переименования можно считать аллюзивными, то есть апеллирующими к исходному номену и опирающимися на него).

Итак, из наименований станций метро «удалены» слова «советское» (дважды), «пролетарская», «восстание», а также имена двух персон советского пространства -- Г.К. Жукова и Г.И. Ващенко. На место «пролетарского» (апеллирующего к конкретному классу и его интересам) приходит «индустриальное» (не апеллирующее, означающее всего лишь «нейтральную» сферу деятельности), на место «восстанию» (как революционизации общественного порядка) -- лояльная «защита» (как дереволюционизация общественного порядка, его сервильное воспроизводство).

Заметим всё же, что переименования станций метро осуществлялись либо достаточно осторожно (то есть с опорой на смысловую аллюзию), либо сугубо территориально (Площадь Конституции, Площадь Защитников Украины, Дворец Спорта). Это характеризует стремление харьковских городских (и даже областных) властей к максимальной «надёжности» переименований, их «неуязвимости» с точки зрения публичной дискуссии. При этом городские власти явно пытались обойтись минимальными изменениями (что объясняется как политическими, так и экономическими причинами), тогда как областные власти, зависящие исключительно от «центра», продуцировали куда больший объём работы.

Менее заметны эти тенденции в случае с парками и скверами. К четырём переименованиям Харьковского горсовета было добавлено одно переименование ХОГА. Сквер имени Десятилетия КСМУ стал Карякиным садом, Парк имени Ильича -- Ново-Баварским сквером (два переименования, апеллирующие к истории и локальной территориальности), Парк культуры и отдыха имени Артёма -- Парком Машиностроителей, Сквер имени Советской Украины -- Сквером Тракторозаводским (два переименования, апеллирующие к социальным группам и их профильной профессиональной деятельности). Куда меньше укоренённости в социальных группах харьковчан, их истории и локальности, продемонстрировала ХОГА, переименовавшая Октябрьский гидропарк в Удянский (по названию реки Уды). Относительно нейтральный номен «Октябрьский» не расценивается, таким образом, как могущий быть интерпретирован конформно и лояльно по отношению к господствующему символическому и социальному порядку.

Наконец, из 9 харьковских районов переименованию не были подвергнуты только 2 -- Московский и Киевский. В первоначальном акте переименования Дзержинский район (созданный, кстати, в том числе усилиями Ф.Э. Дзержинского, вложившего немало сил в развитие Харькова) реноминирован в Шевченковский, Ленинский -- в Холодногорский, Орджоникидзевский -- в Индустриальный. Таким образом, Харьковский городской совет, снова-таки буквально и однозначно интерпретируя закон, коснулся исключительно тех районов, что непосредственно подлежат переименованию.

Тогда как ХОГА, расширительно интерпретируя закон, переименовывает Октябрьский Был переименован Харьковским горсоветом «на честь: Дня захисника України, встановленого Указом Президента України від 14.10.2014 № 806/2014 «Про День захисника України»; Дня українського козацтва, встановленого Указом Президента України від 07.08.1999 № 966/99 «Про День українського козацтва»; Дня Покрови Пресвятої Богородиці; Дня звільнення України від фашистських загарбників, встановленого Указом Президента України від 20.10.2009 № 836/2009 «Про День звільнення України від фашистських загарбників».» в Новобаварский, Фрунзенский Был переименован Харьковским горсоветом «Тимура Михайловича Фрунзе, лейтенанта, льотчикавинищувача 161-го винищувального авіаційного полку, Героя Радянського Союзу, уродженця Харкова, що героїчно загинув у 1942 році при обороні Батьківщини від нацистських загарбників; враховуючи Закон України «Про увічнення перемоги над нацизмом у Другій світовій війні 1939-1945 років» від 09.04.2015 № 315-УІІІ». -- в Немышлянский, Коминтерновский -- в Слободской, Краснозаводской Не были переименованы, в том числе потому, что Коминтернов множество, и не все имеют хоть какоелибо отношение к режиму, правившему в СССР, тогда как тот факт, что красный цвет подлежит однозначной оценке как ангажированный, редко обходится без длительной дискуссии и аргументации. -- в Основянский. Даже «нейтрализованные» номены «Октябрь» и «Фрунзе», с точки зрения представительства центральной власти в Харьковском регионе, являются носителями в массовой памяти дискурсивно неприемлемых коннотаций, каковыми обладает даже слово «красный» (вряд ли мы будем исходить из гипотезы, что слово «завод» социально опасно для социального и дискурсивного порядка).

Отметим, что при этом в качестве «новых» топонимов предложены топонимы, апеллирующие к «нейтральным» географическим реалиям (река Немышля, село Основа, сейчас находящееся в черте г. Харькова), относительно «нейтрализованным» историко-культурным реалиям, реифицированным в географические. Напомним, что «Новая Бавария» апеллирует, конечно, к освоению Харькова немецкими предпринимателями во времена Российской империи, однако географическая реификация затушёвывает этот факт; равно и «Слобода» апеллирует к освоению Дикого Поля переселенцами в том числе из Московского царства и впоследствии Российской империи, однако географическая реификация и здесь оказывается эффективной. Эти наименования нельзя признать ни детально проработанными, ни глубоко укоренёнными в харьковской истории или географии (равно как и «гидропарк Удянский»), ни мелодичными по звучанию -- короче говоря, ни одного аргумента, кроме сугубо политико-идеологического, «за» их принятие быть не может, особенно учитывая, что некоторые из этих районов собственно были созданы и практически целиком выстроены именно в ХХ веке, в СССР. Однако сам факт, что та же ХОГА, которая использовала для годонимов более «конфликтные» модели наименований, в случае с «большими» именами использовала более «нейтральные» номены, показателен.

Этот предварительный анализ был необходим в том числе для размётки нашей дальнейшей аналитической задачи, пилотажа инструментария и избранных нами единиц анализа, признаков и индикаторов.

Общая картина

Наконец, полученная нами совокупность переименований с точки зрения общих характеристик выглядит следующим образом: к Харькову имеют отношение 49,1% наименований (132), не имеют -- 46,8% (126), ещё для 11 наименований -- невозможно определить. С этой точки зрения «представленность» Харькова в харьковской топонимике повысилась на 20% -- и нам трудно оценить, чего здесь больше: «провинциальности» или аутентики. Также снизилась

персонифицированность профиля именований: «лишь» 49,1% (132) наименований, то есть на 32 меньше, имеют персоналистский профиль, 11,9% (32, на 25 больше) -- территориальный, 9,3% (25%) -- не установленный с достаточной достоверностью профиль, 8,9% (24, на 46 меньше) -- символический, 8,2% (22) -- церковный, 7,1% (19, на 9 меньше) -- профессиональный, 5,6% (15) -- «абстрактно-лирический», «нейтральный» (хотя мы как исследователи должны понимать, что нейтральности в данной ситуации быть не может: сам акт наименования не нейтрален, а переименования -- вдвойне) профиль. При этом «территориальный» принцип наименования следует отличать от наличия локальных причин именования. Локальный принцип шире, поэтому 45 новых номенов (16,7%) имеют локальные причины, которые далеко не всегда самим своим денотатом апеллируют к локальному коннотату или к территориальному принципу наименования.

Что касается эпох новых номенов, то советская эпоха не была окончательно «изгнана» с пространства Харькова, как утверждают некоторые служащие и «исследователи». 61 наименование (22,7%) так или иначе апеллирует к персоналиям советской эпохи; целых 99 наименований (36,8%) -- к персоналиям и реалиям времён Российской империи; 21 наименование (7,8%) -- к персоналиям и реалиям постсоветской эпохи независимой Украины; 4,1% (11 наименований) -- к другим эпохам, и, наконец, для 77 наименований (28,6%) установить эпоху невозможно, поскольку именования не апеллируют ни к какой одной из них.