(Пере)именования и декоммунизация по-украински: макрополитики, историческая память и риски медиатизации (кейс Харькова)

Этот предварительный анализ был необходим в том числе для размётки нашей дальнейшей аналитической задачи, пилотажа инструментария и избранных нами единиц анализа, признаков и индикаторов.

Общая картина

Исходный массив переименований отличается высокой гомогенностью: а именно, из 269 переименованных геонимов лишь 79 имели отношение к Харькову, то есть 29,4%, а 190 (70,6%) -- не имели. Из них 264 (98,1%) дислоцировались в советской эпохе, ещё 3 (1,1%) -- в эпохе Российской империи, по одному -- в постсоветской эпохе и в других эпохах. Относительная дифференциация исходного массива наблюдалась лишь по профилю именования, хотя и тут была ярко выраженная доминанта: 61% именований (164) имеют персоналистский профиль (то есть именование в честь конкретного человека), 26% (70) -- символический профиль (то есть именовались символически значимо для определённых социальных групп или сообществ), 10,4% (28) -- профессиональный (то есть по конкретным социально-профессиональным или социально-деятельностным группам), 2,6% (7) -- по территориальному принципу. Ни одного церковного наименования (что объяснимо), абстрактно-лирических и «нейтральных» (как это обозначали исследователи выше) наименований обнаружено не было.

Также значимым для понимания исходного массива данных является тот факт, что у 125 переименований было альтернативное историческое название, не выбранное для переименования (46,5%), 60 переименований (22,3%) были собственно историческими названиями локусов, и, наконец, 84 наименования (то есть почти треть, 31,2%) и были «историческими наименованиями». С нашей точки зрения, этот факт (то есть лишь в 1/5 случаев «историческая справедливость» была восстановлена, в 1/3 она была открыто попрана, ещё в 46,5% мы наблюдаем весьма дискуссионную и потенциально конфликтную ситуацию) опровергает какие бы то ни было возможные инсинуации на предмет того, что переименования преследуют сколь-либо «естественные» и «неоспоримые» интересы социальной справедливости.

Акты переименования были сгруппированы в три больших совокупности по времени и субъекту переименования. Наиболее массивной является совокупность наиболее ранних переименований (171 переименование, 63,6%), вторая по хронологии -- наименьшей (46; 17,1%), и, наконец, распоряжение ХОГА содержит 52 переименования (19,3%).

Наконец, полученная нами совокупность переименований с точки зрения общих характеристик выглядит следующим образом: к Харькову имеют отношение 49,1% наименований (132), не имеют -- 46,8% (126), ещё для 11 наименований -- невозможно определить. С этой точки зрения «представленность» Харькова в харьковской топонимике повысилась на 20% -- и нам трудно оценить, чего здесь больше: «провинциальности» или аутентики. Также снизилась персонифицированность профиля именований: «лишь» 49,1% (132) наименований, то есть на 32 меньше, имеют персоналистский профиль, 11,9% (32, на 25 больше) -- территориальный, 9,3% (25%) -- не установленный с достаточной достоверностью профиль, 8,9% (24, на 46 меньше) -- символический, 8,2% (22) -- церковный, 7,1% (19, на 9 меньше) -- профессиональный, 5,6% (15) -- «абстрактно-лирический», «нейтральный» (хотя мы как исследователи должны понимать, что нейтральности в данной ситуации быть не может: сам акт наименования не нейтрален, а переименования -- вдвойне) профиль. При этом «территориальный» принцип наименования следует отличать от наличия локальных причин именования. Локальный принцип шире, поэтому 45 новых номенов (16,7%) имеют локальные причины, которые далеко не всегда самим своим денотатом апеллируют к локальному коннотату или к территориальному принципу наименования.

Что касается эпох новых номенов, то советская эпоха не была окончательно «изгнана» с пространства Харькова, как утверждают некоторые служащие и «исследователи». 61 наименование (22,7%) так или иначе апеллирует к персоналиям советской эпохи; целых 99 наименований (36,8%) -- к персоналиям и реалиям времён Российской империи; 21 наименование (7,8%) -- к персоналиям и реалиям постсоветской эпохи независимой Украины; 4,1% (11 наименований) -- к другим эпохам, и, наконец, для 77 наименований (28,6%) установить эпоху невозможно, поскольку именования не апеллируют ни к какой одной из них.

Признание переименований как легитимных зачастую опирается на «согласование» исходных и новых топонимов. Это осуществляется разными способами, наиболее распространённый из которых -- аллюзия. «Суть аллюзии заключается в наличии между исходными и новыми номинациями чисто фонетического сходства при отсутствии между ними каких-либо семантических связей» (Peteshova 2018: 68). Мы расширяем это понимание и находим в актах переименования не только собственно аллюзию. Так, мы обнаруживаем, что аллюзия была не слишком многочисленной: из 23 случаев, то есть меньше 10%, 14 случаев «логической» аллюзии, и лишь 9 случаев (в отношении которой мы далеко не всегда уверены в интенциональности аллюзивности) -- фонетическая. При этом аллюзии достаточно равномерно распределены: 6 из 23 (то есть примерно 25%) находятся в актах переименования ХОГА, остальные 17 -- в актах переименования горсовета. Здесь есть как очевидные логические аллюзии (Чапаева -- Кавалерийская, 50-летия ВЛКСМ -- Юбилейный, Краснофлотская -- Корабельная, Красношкольная -- Гимназическая), так и неочевидные (Либкнехта -- Эрлиха (немцы), Благоева -- Дринова (болгары), Потапенко -- Багмута (рядовые солдаты разных эпох), Коммуны

— Республиканская (дискурс об освобождении от тирании в разные эпохи различается), Посевкомовская -- Господарська, Социалистическая -- Волонтёрская, Галана -- Литературная). То же самое касается и фонетических аллюзий: Радянська

— Раднянська, Соколова -- Соколовская, менее очевидны такие переименования, как Дацько -- Шрамко, Косиора -- Корсиковская, Демченко -- Девичья. Не менее значимо и то, что в 80 случаях из 269 сохранён «профиль» наименования, в 78 случаях

— сохранены структуры наименования (под таковыми мы понимаем наличие «связанных» именований, когда, например, улица и переулок одинаково или схоже назывались).

Итак, можно с большей или меньшей уверенностью говорить, что власти, ответственные за переименования, старались избежать конфликтности и расширения столкновений в медиа, то есть избежать превращения переименования в громкий и значимый медиафакт, избежать его медиатизации. В то же время можно предполагать, что степень этого стремления была различной, да и стратегии, используемые такими разными ветвями власти в Харькове, как горсовет и ОГА, были разными.

Стратегии и тактики

Множественная цель исследования политик памяти и амнезии, а также макрополитик и менеджмента рисков медиатизации, может быть реализована лишь компаративно, то есть в сравнении способов и вариаций осуществления реноминации в трёх актах (см. таблицу 1). Помимо параметров, относящихся к этим актам, в таблице приведены для сравнения и средние показатели по всем 269 актам переименования.

Заметим в скобках, что здесь и речи быть не может о значимостях различий и прочих статистических параметрах, поскольку наше исследование по самой своей природе не выборочное, а сплошное. Это замечание процедурно важно для понимания того, что даже минимальные различия будут «говорящими» в данном исследовании.

Исходя из самых базовых тенденций, можно отметить следующее в том, что касается характеристик самого акта переименования, то есть его макрополитик и его менеджмента рисков медиатизации. Акты переименования ОГА отличаются низким уровнем локализованности (на порядок ниже, чем в актах переименования ХГС), низким уровнем сохранения профиля (в 1,5 раза меньше) и структуры (на порядок меньше) и высоким уровнем альтернативного исторического номена.

Это может означать лишь то, что стратегии ХОГА были:

а) куда более конфликтными, поскольку меньше «ориентировались» на привычные для горожан структуры именования;

б) куда более формальными в выборе неогодонимов и менее проработанными (что снова-таки противоречит вышеприведенным мнениям по поводу сравнения переименований), поскольку сохранение «профиля» характеризует переименование как более проработанное и более содержательное, с учётом истории места и исторической памяти проживающих;

в) куда менее «сотрудничающими» с локальными силами и группами, поскольку лишь 1 из 52 (1,9%) именований ХОГА были локализованными (то есть отсылающими к локальным территориальностям), по сравнению с 19-20% локализованных именований от ХГС;

г) куда более волюнтаристскими, поскольку «задействование» традиционных, исторических имён ниже в 2,5-3 раза (11,5% исторических имён было использовано против 23-30% в переименованиях горсовета), а в 77% случаях традиционное историческое имя вообще игнорировалось;

д) куда более политически и административно унифицирующими, чем неогодонимы, предложенные Харьковским горсоветом, то есть куда более «заточенными» под универсалистский дискурс Украины, чем под локалистский дискурс Харькова и региона.

В этом смысле макрополитики ХОГА были куда более медийно рисковыми и конфликтными, и лишь полное господство в медиапространстве сторонников и патронов ХОГА в её тогдашнем изводе и формате не позволило этим макрополитикам привести к реальным медиапоследствиям, да и не только медийным -- к социальным, культурным, политическим последствиям в регионе. Впрочем, с нашей точки зрения, ещё рано подводить итоги и суммировать результаты данной деятельности. В противоположность этому, деятельность Харьковского городского совета выглядит пусть и не идеальной, однако куда более согласованной с возможными, ожидаемыми и предполагаемыми интересами местной общины, жителей и социальных групп.

Это, в общем-то, объяснимо в том числе самой природой власти этих двух органов. Ведь источником власти ХОГА является преимущественно центральная киевская власть, тогда как легитимным и легальным источником власти Харьковского городского совета как минимум манифестируется местное население, чьё мнение и чьи интересы Харьковский городской совет вынужден учитывать даже в таких действиях. В этом смысле вывод, который мы предварительно получили в ходе анализа «больших» имён, подтверждается количественно: макрополитически, идентификационно, символически и медийно «обостряла» ситуацию именно ХОГА, тогда как ХГС вёл куда более неконфликтную, примиренческую, осторожную политику с опорой на предполагаемое и ожидаемое мнение местных жителей (об этом, напомним, свидетельствует и количество сохранённых структур наименования, и количество аллюзий), и в этом смысле -- куда более демократичную и открытую деятельность.

Таблица 1

Стратегии реноминации в двух актах переименования Харьковского городского совета и в акте переименований Харьковской областной государственной администрации (в количестве актов переименований и в процентах)

Итак, на примере харьковского кейса целиком и полностью эмпирически подтверждается достаточно распространённый теоретический тезис, что «...топонимические номенклатуры задают систему навигации не только в физическом, но и социокультурном пространстве, вписывая в городские символические ландшафты определённые коммеморативные и политические повестки. Этот факт делает их объектом пристального контроля со стороны местных и федеральных властей, а также предметом острых дискуссий в публичном пространстве, которые часто сопровождаются разнообразными формами гражданского активизма» (Terent'ev 2015: 194). При этом специфика современных украинских общественнополитических процессов сказывается в том, что:

а) на примере харьковских реноминативных политик мы наблюдали ситуацию реальной полицентричности и в чём-то даже хаотичности функционирования локальных политик коммеморации и политизации; это привело к тому, что ландшафт харьковских реноминаций явственно гетерогенен как с точки зрения техник реноминации (являющихся частью макрополитик различных субъектов политики), так и с точки зрения политик памяти/амнезии. Причём при анализе этих политик нужно постоянно держать в горизонте восприятия, что ХГС и ХОГА в анализируемый нами период времени находились в крайне напряжённых и противоречивых отношениях, где община харьковчан оказывалась чаще пассивным зрителем, чем активным участником, а центральные власти (прежде всего исполнительная ветвь) -- производителями многочисленных правовых, дискурсивных и прочих интервенций на традиционно (для постсоветской культуры) локальные «территории». К одной из таких «территорий» как раз и относится локальная топонимика. Именно поэтому и именно в данный промежуток топонимические политики превратились в важный аспект практик управления как удержания целостности и балансности системы, где «управленческая задача» ХГС по сравнению с таковой у ХОГА была существенно осложнена тем, что у ХГС и ХОГА различались «базовые источники легитимности». ХГС куда более плотно и активно полагался на взаимодействие с локальной общиной (что объясняется прежде всего тем, что мэр, в отличие от губернатора, -- фигура избираемая, а не назначаемая), тогда как ХОГА -- на взаимодействие с центральными властями. Именно поэтому в культурных событиях коммеморации и реноминации постоянно «проглядывают» и «прослеживаются» политические и социальноисторические влияния;

б) конкретные техники реализации макрополитик и, в частности, конкретные техники коммеморации и реноминации в своём содержании зависят от способа производства органа власти (и, следовательно, -- от возможностей хотя бы и опосредованного участия массовых субъектов в политике), а в своей форме -- от распределения сил и неравенств на данный конкретный историко-культурный и социально-политический момент. Харьковский горсовет, как мы продемонстрировали выше, избрал стратегию демонстративной прозрачности действия, доступности историко-коммеморативной информации и задействования научных авторитетов для подкрепления политической легитимности экстернальным культурным и символическим капиталом Что легко проверяется при анализе нормативных документов ХГС, содержащих не только перечни переименования, но и краткие (а иногда и детальные) справки и исторические аргументации, которые, исходя из стилистики, терминологии, методологии составления, были разработаны и подготовлены профессионалами (см. https://www.city.kharkov.ua/documents/docs/49203/dodatok_7_.doc). -- что и неудивительно в свете того, что, как замечают харьковские исследователи, «вопросы... топонимики, городской идентичности остаются крайне политизированными» (Chornyj 2018: 161). Именно в такой ситуации одной из моделей, которая сложилась в практиковании реноминаций, согласно Д. Чёрному, является «академическая» модель (которая, собственно, и подразумевает вовлечение символического и культурного капитала академической науки) для легитимации реноминативных актов. Напротив, ХОГА, агрессивно опираясь на «центральный» источник легитимности, прозрачность (как минимум в результатах своей деятельности) реализовывала сугубо формально, коммеморативные практики фундировала в общеукраинском, централистском, лоялистском дискурсе, что приводило к делокализации коммеморативных и реноминативных практик, к внедрению традиционно чуждых для региона и его общины реалий и персонажей в годонимическую политику. А это, как мы видели по результатам конкретносоциологических исследований, было достаточно негативно воспринято гражданами Харькова;

в) можно сказать, что из заявленных Марком Перселлом двух составных частей «права на город», то есть права на участие (участие горожан в производстве городского пространства) и права на присвоение («право горожан на физический доступ, владение и пользование городским пространством» (Purcell 2002: 103)), в Харькове в полной мере реализуется лишь вторая. И если, судя по последовательности в сохранении структур и профилей именований, городские власти были ориентированы хотя бы на частичное участие (или, как минимум, имитацию права на участие) граждан (поскольку, как легко понять, опора реноминации на традиционные практики горожан, есть отсылка к соучастию горожан в производстве этих реноминаций, ибо тем самым эксплуатируются уже наличные структуры повседневности и означивания, произведенные и функционирующие у горожан), то этой же интенции в случае с ХОГА нам уловить не удалось;

г) это, в свою очередь, позволяет нам предполагать, что лефевровская идея о том, что «...принципиальная социальная природа пространства, которая не сводима ни к его репрезентациям, ни к материальным объектам» (Terent'ev 2015:195), если не понимается, то практикуется городскими властями. Однако выводы о том, как производится и воспроизводится эта социальная природа пространства, а именно пространство как понимаемое (репрезентированное, произведенное специалистами по городскому планированию, в том числе и политиками), как воспринимаемое (пространство практик) и как обживаемое (пространство пользователей, осваивающих его посредством символического использования на дорефлексивном уровне), можно будет сделать лишь по истечении определённого количества времени и по результатам дополнительных социологических исследований;

д) дифференциация макрополитик и коммеморации осуществляется и по такой мало ожидаемой оси, как ось «больших» имён и годонимов. Обнаружилось, что более агрессивно централистская и лоялистская повестка коммеморации продвигается по линии годонимов, тогда как ось «больших» имён продемонстрировала нам лишь один такой случай (Шевченковский район). В остальном же «большие» имена были нейтрализованы, обезличены, географизированы и реифицированы. Это означает, что в дальнейшем для исследования макрополитик, коммемораций, практик памяти и политик амнезии стоит опираться именно на анализ годонимических реноминаций. Это может быть связано как с «осмотрительностью» и «осторожностью» субъектов годонимической политики по отношению к коллективной памяти и общественным настроениям (в первую очередь), так и с отсутствием «генеральной повестки» у центрального лоялистского дискурса. Иначе говоря, центральный лоялистский дискурс в таком свете не может на данный момент предложить мегафигур и мегасобытий (равноценных по сакрализованности и агиографизированности Фрунзе, Орджоникидзе, Дзержинскому, Ленину, Октябрьской революции), способных «заместить» и «вытеснить» иконостас исходных топонимов;

е) качественный анализ, то есть (в нашем случае) прежде всего приёмы дискурс-анализа функционируют хуже и менее зорко, чем количественный анализ. Структуры коммеморации и макрополитик нам удалось выявить именно в результате применения количественных и статистических методов, тогда как дискурс-анализ и «плотное описание» позволили нам лишь предварительно описать предмет исследования и сформировать исследовательский инструментарий; при этом на базе лишь одномерных распределений мы не можем делать никаких дополнительных выводов (в силу отсутствия сравнительной базы),;

ж) сама культура именования не слишком сильно изменилась, и в этом смысле «декоммунизация» коснулась лишь содержания, но не формы. «Освоенность» собственных годонимов Харьковом возросла, но не стала превалирующей. Персоналистский акцент номинаций сохранился, хотя и был несколько ослаблен; упали показатели «профессионального» и «символического» акцента номинаций (что, в общем, вполне объяснимо гетерономными по отношению к реноминативным практикам процессами), появился (как минимум, в исследуемом нами массиве, которым, конечно же, не исчерпывается вся топонимика Харькова) церковный и «абстрактно-лирический», нейтральный акценты; советская эпоха «не ушла» целиком, зато было расширено представительство эпохи Российской империи.

Безусловно, оперировать этими выводами необходимо с определённой степенью осторожности и оговорками. Несмотря на преимущества использованного нами метода сплошного анализа данных (который избегает множества проблем и замечаний относительно выборочного метода), наше исследование имеет ограничения, которые не позволяют трансформировать его выводы в итоговую и окончательную теорию.

Во-первых, речь идёт о специфичной и, вероятно, даже уникальной социокультурной, общественно-политической и дискурсивно-идеологической ситуации конкретного места и времени. Полученные нами выводы даже на украинское пространство могут быть распространены полностью исключительно методологически, в остальном же -- с существенными оговорками и ограничениями.

Во-вторых, мы вполне допускаем, что использованный нами инструментарий может обладать некоторыми недостатками, недоработками и лакунами, которые могут быть ликвидированы и оптимизированы в дальнейших исследованиях.

В-третьих, отсутствие сравнительного материала (а именно материала исследований других регионов, других хронологических диапазонов и т.п.) эссенциально ограничивает наши возможности обобщения полученных выводов.

В-четвёртых, интенциональное неиспользование нами для массива годонимов приёмов дискурс-анализа, позволяя объективировать и нейтрализовать идеологические позиции, при этом стесняло нас в возможностях интерпретации результатов исследования, поэтому мы и ограничились в основном макрополитиками, политиками памяти/амнезии и рисками медиатизации.

В-пятых, мы не обращались как к эффектам менеджмента рисков медиатизации, так и к эффектам переименований, а именно не обнаружили результатов специальных социологических обследований харьковского сообщества граждан на предмет восприятия ими переименований.

Эти недостатки являются при этом потенциальными «точками роста» нашего исследования. Так, перспективным выглядит изучение медиарепрезентации макрополитик харьковских органов власти, практик реноминации и политик памяти. Не менее важным кажется исследование и восприятия харьковчанами произошедших процессов (что, между прочим, означает исследование потенциала зарождения «двойной топонимики», так и вероятности окончательности этих переименований, не заангажированной никакими идеологическими или мировоззренческими позициями). Наконец, мы в ходе анализа обнаружили важные перспективы в том числе классового анализа Вот, например, лишь некоторые обоснования переименований, обнаруженные нами в нормативных документах, которые могут стать интересным объектом с точки зрения переименований как эманаций классовых интересов:

1) «Каринська Варвара Андріївна (Каринська Барбара) (1886, Харків - 1983, Нью-Йорк) - дизайнер одягу, автор сценічних костюмів для кіно і балету, зокрема, співавтор сучасної балетної пачки, загальноприйнятої в світі. Володарка премії «Оскар» (1948) за дизайн костюмів для фільму «Жанна д'Арк». Народилася в сім'ї харківського купця-мільйонера Андрія Яковича Жмудського»;

2) «Найменування вулиці до 1922 року. Виникла в XVIII столітті, в 1804 за вулицею закріплено назву - Слюсарська. З середини ХІХ століття називалась Куликівська - назва пов'язана з родиною Куликовських, садибне місце Матвія Прокоповича Куликовського, останнього полковника Харківського полку, було розташоване по цій вулиці»;

3) «Виникла в другій половині ХІХ століття. Найменування походить від імені Максимілліана Гельферіха, бельгійського підприємця та мецената, який оселився на цій вулиці»;

4) «Виникла в середині ХІХ століття при забудові земель колишнього хутора Станьковського, первісна назва походить в перших поселенців - селян із прізвищем Заїка - Заїківська. В 1968 році її було перейменовано у вулицю Першої Кінної Армії. Одною з домінант вулиці є церква Трьох Святителів, яка більш відома як Гольдбергівська - за прізвищем купця і благодійника Григорія Осиповича Гольдберга»;

5) «Виникла наприкінці ХІХ століття, назва походить від прізвища Андрія Євлампійовича Мороховця (1845-1904), що володів ділянками землі в цьому місці»;

6) «Симиренки - род сахарозаводчиков»., с позиции А. Грамши или Ф. Джеймисона, П. Бурдье или Й. Бергштедта, Т. ван Дейка или Э. Лакло. Иначе говоря, может обнаружиться, что за реификатами исторической памяти латентизируются и имплицируются феномены классового господства. Однако это нуждается в исследованиях и доказательствах. Важно то, что в ходе данного исследования мы обнаружили, что практики реноминации в украинских условиях второй половины 2010-х гг. выходят за пределы сугубо практик памяти, коммеморации или «права на участие», что деобъективизирует и вовлекает в этот процесс и самого исследователя, чья позиция -- реальная и потенциальная -- также должна стать объектом внимательной рефлексии в дальнейших исследованиях.

Bibliography:

1. Arutjunov, Sergej. (2019). Byt' ili ne byt'? (etnografija pamjati) [from Rus.: To be or not to be? (ethnography of memory)]. Etnografija [from Rus.: Ethnography] 2 (4): 172-208.

2. Babka, Vladimir. (2016). Politika pam'jati v pershi roki nezalezhnosti UkraTni [from Ukr.: Politics of memory in first years of independence of Ukraine]. Gileja: nauchnyj vestnik [from Ukr.: Gilea: scientific journal] 110 (7): 360-364.

3. Chornyi, Dmytro. (2018) Kharkiv yak obiekt urbanistychnykh studii: konteksty, pidsumky, novi oriientyry [from Ukr.: Kharkiv as the object of urban studies: contexts, summary, new orienteers]. Visnyk KhNU imeni VN Karazina. Seriia «Istoriia Ukrainy. Ukrainoznavstvo: istorychni ta filosofski nauky» [from Ukr.: Journal of V.N. Karazin Kharkiv national university. Ukrainian studies: historical and philosophical sciences] 26: 157-164.

4. de Certeau, Michel. (1984). The practice of everyday life. Berkeley: University of California Press.

5. Dem'janov, Kirill & Ryzhenko, Valentina. (2017). Ideologija, toponimika, politika pamjati: o massovom pereimenovanii gorodov v SSSR [from Rus.: Ideology, toponymics, politics of memory: about mass renamings of soviet cities]. Vestnik Omskogo universiteta. Serija: Istoricheskie nauki [from Rus.: Journal of Omsk university. Series: Historical sciences] 4(16): 153-160.

6. Erpilova, Elena. (2017). Pereimenovanija kak raznovidnost' social'nyh neologizmov [from Rus.: Renamings as type of social neologism]. Teorija jazyka i mezhkul'turnaja kommunikacija [from Rus.: Theory of language and intercultural communication] 2 (25): 42-47.

7. Fedinec, Chilla & Chernichko, Stepan. (2016). Dekommunizacija v sovremennoj Ukraine: poisk putej v oblasti istorii, identichnosti i jazykovoj politiki [from Rus.: Decommunization in modern Ukraine: search of ways in the field of history, identity and language politics]. Istoricheskaja ekspertiza [from Rus.: Historical expertise] 4: 67-88.

8. Gabibli, Rustem. (2014). Rol' ekstralingvisticheskih faktorov v toponimii [from Rus.: Role of extra-linguistic factors in toponymy]. Put' nauki [from Rus.: Way of science] 4 (4): 82-84.

9. Galaktionova, Nelli. (2016). Sociokul'turnyj oblik regiona cherez prizmu toponimicheskoj politiki (kejs Tjumeni i Naberezhnyh Chelnov) [from Rus.: Socio-cultural face of region through the prizm of toponymical politis (Tyumen and Naberezhnye Chelny case)]. Regionologija [from Rus.: Region studies] 1 (94): 152-163.

10. Gerasimenko, Tat'jana & Svjatoha, Natal'ja. (2019). Toponimicheskaja transformacija Respubliki Tadzhikistan. [from Rus.: Toponymical transformation of Tajikistan republic]. Regional'nye problemy geologii, geografii, tehnosfernoj i ekologicheskoj bezopasnosti [from Rus.: Regional problems of geology, geography, techno-sphere and ecological safety]. Orenburg: “Poliart”, 102-105.

11. Golikov, Aleksandr (2006). Social'naja percepcija VS istoricheskaja pamjat' v kontekste kul'turnogo razryva i societal'nyh transformacij [from Rus.: Social perseption VS Historical memory in context of cultural divide and societal transformations]. Shevchenkivs'ka vesna. Suchasnij stan nauki: dosjagnennja, problemi ta perspektivi rozvitku [from Ukr.: Shevchenko spring. Modern state of science: results, problems and perspectives of development]. Kiev: Vidavnicho-poligrafichnij centr «Kijivs'kij universitet», 90-98.

12. Golikov, Alexander. (2018). Kharkovians' media consumption: knowledge, groups and specific. Media i Spoteczeristwo 9: 86-111.

13. Golikova, Tat'jana. (2014). Oficial'nye vs. neoficial'nye godonimy Moskvy: modeli transonimizacii [from Rus.: Oficial vs. non-oficial godonyms of Moscow: models of transonimization]. Nauchnyj dialog [from Rus.: Scientific dialogue] 9 (33): 24-36.

14. Golomidova, Marina. (2017). Sovremennaja urbanonimicheskaja nominacija: strategicheskie podhody i prakticheskie reshenija [from Rus.: Modern urbanomyc nomination: strategic approaches and practical decisions]. Voprosy onomastiki [from Rus.: Questions of onomastics] 14 (3): 185-203.

15. Golovnjova, Elena. (2014). Formy diskursivnoj reprezentacii gorodskoj identichnosti [from Rus.: Forms of discursive representations of city identity]. Sociologija vlasti [from Rus.: Sociology of power] 2: 5664

16. Gornyj, Mihail. (2015). Vozvrashhenie gorodu pervonachal'nogo nazvanija Sankt-Peterburg [from Rus.: First name Saint-Petersburg returning to city]. Teleskop: zhurnal sociologicheskih i marketingovyh issledovanij [from Rus.: Telescope: journal of sociological and marketological researches] 5: 13-23.

17. Hrytsenko O. (2014) Pamiat mistsevoho vyrobnytstva. Transformatsiia symvolichnoho prostoru ta istorychnoi pamiati v malykh mistakh Ukrainy [from Rus.: Memory made by locals. Transformation of symbolic space and historical memory in small towns of Ukraine]. Kyiv: Vyd-vo «KIS».

18. Kushalakova, Al'fija. (2015). Istorija Astrahanskogo kraja, zakreplennaja v toponimah [from Rus.: History of Astrahan region, fixed in toponyms]. Aktual'nye napravlenija nauchnyh issledovanij: ot teorii kpraktike [from Rus.: Actual branches of scientific researches: from theory to practice] 1 (3): 44-45.

19. Larionova, Ol'ga. (2019). Izmenenie istoricheskoj toponimiki goroda Votkinsk [from Rus.: Changing of Votkinsk city historical toponymics]. Vostochno-Evropejskij nauchnyj vestnik [from Rus.: Eastern- Europe scientific journal]. Izhevsk: ChOU VEI, 14-21.

20. Lavrov, Oleg. (2013). Toponim kak jelement kul'tury [from Rus.: Toponym as the element of culture]. Nachalo:zhurnal Instituta bogoslovija i fiLosofli [from Rus.: Beginning: journal of Institute of theology and philosophy] 27: 211-227.

21. Lejbovich, Oleg. (2019). «Teper' ne vremja pomnit'...» bol'shevizacija istoricheskoj pamjati v 1920-1930-e gody [from Rus.: „It's not the moment to remember”: bolshevization of historical memory in 19201930s]. Tehnologos [from Rus.: Techno-logos] 3: 38-46.

22. Lekareva, Ljudmila. (2019). K voprosu o naimenovanii i pereimenovanii ob»ektov v gorode Pskove [from Rus.: Some issues on namings and renamings of Pskov city objects]. Inostrannyj jazyk i kul'tura v kontekste obrazovanija dlja ustojchivogo razvitija [from Rus.: Foreign language and culture in context of education for stable development]. Pskov. S. 187-193.

23. Mozgovoj, Vladimir. (2015). Pereimenovanija toponimicheskih ob'ektov Donbassa: ob'ektivnaja neobhodimost' ili orudie jekspansii? [from Rus.: Renamings of Donbass toponymical objects: objective necessity or the instrument of expansion?]. Nauka i mir v jazykovom prostranstve [from Rus.: Science and world in language space]. Makeevka: DonNASA, 2015, 271-275.

24. Mozgovoj, Vladimir. (2017). Imja sobstvennoe kak ob'ekt kul'tury i kul'turno-istoricheskaja real'nost'. [from Rus.: Proper name as object of culture and cultural-historical reality] Kul'tura v fokuse nauchnyh paradigm [from Rus.: Culture in focus of scientific programs] 5: 148-152.

25. Musiezdov, Oleksij (2016). Mis'ka identichnist' u (post)suchasnomu suspil'stvi: ukraTns'kij dosvid [from Rus.: City identity in (post)modern society: Ukrainian experience]. Kharkiv: KhNU imeni V.N. Karazina.

26. Myuhtar-May, Fatme. (2014). Identity, nationalism, and cultural heritage under siege: five narratives of Pomak heritage-from forced renaming to weddings. Leiden: Brill Academic Publishers.

27. Nazukina, Marija. (2018). Naimenovanie kak instrument konstruirovanija territorial'noj identichnosti (na primere vybora nazvanija dlja novogo terminala Permskogo ajeroporta [from Rus.: Naming as instrument of constructing of territorial identity (on the expamle of choosing name for the new terminal of Perm airport]. Vestnik Permskogo nauchnogo centra UrO RAN [from Rus.: Journal of Perm scientific center of UrO RAS] 4: 54-61.

28. Novichihina, Marina. (2014). Fenomen renejminga: sovremennoe sostojanie [from Rus.: Phenomenon of renaming: contemporary state]. Nauchnye vedomosti Belgorodskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija: Gumanitarnye nauki [from Rus.: Scientific journal of Belgorod state university. Series: humanities] 6 (177): 174-178.

29. Peteshova, Ol'ga. (2018). Alljuzija kak sposob soglasovanija toponimov pri pereimenovanii geograficheskih ob'ektov Kaliningradskoj oblasti [from Rus.: Allusion as the Way of Matching of Toponyms During the Renaming of Kaliningrad Region Geographical Objects]. Gumanitarno-pedagogicheskie issledovanija [from Rus.: Researches in humanities and pedagogy] 2 (3): 67-70.

30. Pisachkin, Vladimir. (2018). Reprezentacii v social'nom prostranstve regiona [from Rus.: Representations in social space of region]. Siberian socium 2 (4): 8-19.

31. Plehanov, Artemij. (2018). Razrushenie prostranstva sovetskogo simvolicheskogo gospodstva v postsovetskoj Ukraine [from Rus.: Destruction of soviet symbolic dominance space in post-soviet Ukraine]. Politicheskaja nauka [from Rus.: Political science] 3: 190-216.

32. Purcell, Mark. (2002). Excavating Lefebvre: The right to the city and its urban politics of the inhabitant. Geojournal 58 (2-3): 99-108.

33. Rozhanskij, Mihail. (2013). Dekolonizacija gorodskogo prostranstva: toponimija [from Rus.: Decolonization of city space: toponymics]. V Puti Rossii. Istorizacija social'nogo opyta [from Rus.: Ways of Russia. Historization of social experience], pod red. M.G. Pugachevoj i V.P. Zharkova. Moskva: NLO, 9-32.

34. Sinel'nikova, Lara. (2015). Diskurs vlasti: ot legitimizacii do manipuljacii [from Rus.: Discourse of power: from legitimation to manipulation]. Uchenye zapiski Krymskogo federal'nogo universiteta imeni V.I. Vernadskogo. Filologicheskie nauki [from Rus.: Scientific notes of V.I Vernadsky Krym federal university. Filological sciences] T. 1 (67). 4: 10-15.

35. Slobodjanjuk, Anatolij & Golikov, Oleksandr. (2009). Politiki amnezij: propozicil do konceptualizacil ta potencija evristiki [from Ukr.: Politics of amnezies: proposals to conceptualization and potential of heuristics]. Sociologija v situaci'i social'nih neviznachenostej: Tezi dopovidej uchasnikiv І Kongresu Sociologichno'i asociaci'i Ukraini [from Ukr.: Sociology in situation of social uncertainty. Theses of reports of participants of I Congerss of Sociological association of Ukraine ]. Kharkiv: KhNU imeni V.N. Karazina, 430

36. Tahtaulova, Marija. (2017). Harkivs'ka toponimika: etapi dekomunizacil [from Ukr.: Kharkiv toponymics: stages of decommunization]. Misto: istorija, kul'tura, suspil'stvo [from Ukr.: City: history, culture, society] 1 (2): 142-151.

37. Tatarova, Viktorija. (2013). Vlijanie politicheskih sobytij 1991 goda v Ukraine na pereimenovanie odesskih gazet [from Rus.: Influence of political events of 1991 in Ukraine on Odessa press renamings]. Intelligencija i vlast' [from Ukr.: Intellectuals and power] 29: 79-85.

38. Terent'ev, Evgenij. (2014). Toponimicheskie praktiki kak ob'ekt sociologicheskogo issledovanija: analiticheskij obzor [from Rus.: Toponymical practices as object of sociology research: analytical overview]. Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. Serija: Sociologija [from Rus.: Herald of Russia University of People's Friendship. Series: Sociology] 3: 73-86.

39. Terent'ev, Evgenij. (2015). Toponimicheskij aktivizm i «pravo na gorod»: sociologicheskie zametki [from Rus.: Toponymical activism and “right on city”: sociological notes]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofija. Sociologija. Politologija [from Rus.: Tomsk state university herald. philosophy. sociology, politology] 1 (29): 194-202.

40. Thakahov, Valerij. (2018). Toponimicheskaja transformacija identichnosti i pamjati v KBR: Nal'chik [from Rus.: Toponymical transformation of identity and memory in CBR: Nalchilk case]. Nauchnaja mysl' Kavkaza [from Rus.: Caucasus scientific thought] 4: 73-80.

41. Tomilina, Galina & Belomorets, Valentina. (2013). From observations on renaming settlements Dnepropetrovsk and Zaporozhye regions. VisnykZaporiz'koho nacional'noho universytetu. Filolohichni nauky [from Ukr.: Zaporizhzhya national university herald. Philological sciences] 2: 194-198.

42. Ustavshhikova, Svetlana. (2018). ProbLemy pereimenovanija gorodov v stranah CentraL'noj Azii [from Rus.: Problems of Central Asia cities renamings]. Sovremennye evrazijskie issledovanija [from Rus.: Modern Eurasian researches] 2: 95-106.

43. Vinokurov, Alexander. (2016) Sociokul'turnyj portret Smolenskoj oblasty: issledovanye toponymii i toponimicheskih praktyk Prygranich'ya [from Rus.: Socio-cultural portrait of Smolensk region: research of toponyms and toponymical practices of borderland]. V Slavyanskyj myr: pys'mennost', kul'tura, istoriya. Materialy Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencyy [from Rus.: Slavic world: writing, culture, history. Materials of international scientific conference]. Smolensk: SHYY, 27-32.

44. Voroshilin, Sergej. (2011). Toponimicheskie vojny v mire - nasil'stvennaja smena toponimov vsledstvie vojn, revoljucij i kolonizacii [from Rus.: Toponymical wars in modern world - violence changes of toponyms due to wars, revolutions and colonization]. Voprosy vseobshhej istorii. [from Rus.: Problems of general history] 13: 80-98.

45. Zayec', Ol'ga. (2015). Nacional'ne buttja, identifikacija ta real'ne [from Ukr.: National being, identifiaction and real]. Gileja: nauchnyj vestnik [from Ukr.: Gilea: scientific journal] 101: 240-244.

Размещено на Allbest.ru