Размещено на http://www.allbest.ru/

Влияние буддизма на дневниковую прозу средневековой Японии: специфика мировосприятия и художественные особенности

Шабаева Мария Владиславовна

Национальный исследовательский Томский политехнический университет

На материале анализа влияния буддизма на дневниковую прозу средневековой Японии автор статьи ставит вопрос о том, в полной ли мере был воспринят буддизм представителями японского средневекового общества, в частности придворной аристократией. Выявив основные темы некоторых произведений дневниковой прозы и основываясь на анализе самих дневников периода Хэйан, а также исследований отечественных японистов, в статье сделан вывод о недостаточной целостности воспринятого японским средневековым обществом буддизма.

Ключевые слова и фразы: дневниковая проза средневековой Японии; буддизм; аристократия «кугэ»; Сэй; Мурасаки Сикибу; Камо-но; Кэнко-хоси; идея эфемерности.

Литература, созданная каким-либо народом, это всегда отражение его души. Литература - это своего рода зеркало, в котором отражается вся сущность, все мысли и чувства человека, создающего литературное произведение. В литературе скрывается та неуловимая часть человеческой сущности, которую трудно обнаружить где-то еще, в каком-то другом созидательном начале человека. Поэтому именно литература, а в нашем случае, дневниковая проза Японии периода Хэйан, поистине заслуживает такое пристальное внимания к себе, которое ей уделяют исследователи различных стран.

На сегодняшний день глобализационные процессы охватили весь мир, но, несмотря на свои положительные стороны, этот процесс ведет к унификации всех сторон жизни общества, в том числе и к унификации культуры. Это в свою очередь ведет к потере национальных особенностей и ценностей народа. В связи с этим возникает необходимость изучать народ через те источники, которые содержали бы в себе неискаженную временем информацию. А древняя литература народа - это как раз тот источник духовной и материальной культуры, который помогает восстановить истинные ценности и особенности культуры народа.

Почему же именно дневниковая проза эпохи Хэйан содержит поистине уникальный материал для исследования процесса формирования национальной специфики мировосприятия? Во-первых, Япония относится к тем немногим странам, где влияние внешних факторов было ограничено в силу географического положения и специфики исторического развития. Во-вторых, именно период Хэйан в истории Японии, датируемый 794-1185 гг, знаменуется тем, что после долгого внедрения китайской культуры, происходит отказ от любых сношений с материком и добровольная самоизоляция страны на протяжении многих лет, что приводит, в свою очередь, к формированию так называемой «кокуфу бунка» (национальной японской культуры). Именно в это время все «накопленные за два столетия достижения континентальной цивилизации подвергаются ревизии и переосмыслению» [1, с. 69]. В итоге такого «переосмысления», на свет рождается культура с сугубо японскими характерными чертами - «культура глубоко гедонистическая по духу и высокоэстетическая по миросозерцанию» [Там же, с. 70]. И, наконец, в качестве зеркала менталитета нации может выступать дневниковая проза, которая по определению подразумевает наиболее искренние мысли автора, не предназначенные для глаз посторонних людей, и которая отличалась своей необыкновенной легкостью и непринужденностью письма. Будучи наедине с собой, автор проявляет наибольшую свободу в самовыражении на бумаге, а, следовательно, как нельзя лучше открывает доступ к реальной картине специфики мировосприятия.

Рассматриваемое нами литературное направление охватывает не только классический период расцвета культуры Хэйан, в который творили такие известные писательницы-эссеисты, как Сэй С?нагон («Записки у изголовья») и Мурасаки Сикибу («Дневник Мурасаки Сикибу»), но и последующие периоды, в особенности период Камакура, который возродил традицию дневниковой прозы. Наиболее известными авторами в жанре дневника периода Камакура, датируемого 1185-1333 гг, являются Кэнко-хоси («Записки от скуки») и Камо-но Т?мэй («Записки из кельи»).

Согласно официальным хроникам Японии, учение буддизма впервые проникло в Японию в 552 г. благодаря корейскому проповеднику из Пэкче. Новая вера нашла в Японии как ярых приверженцев в лице рода Сога, так и отчаянных противников, представленных родом Мононобэ. После ожесточенной борьбы род Сога смог одержать победу, превзойдя противника, и буддизм был официально признан. Среди известных государственных деятелей Японии, поддерживавших новое религиозное учение и способствующих распространению буддизма по всей стране, был принц Сотоку (574-622 гг.). Будучи приверженцем буддизма, он составил комментарии к трем буддийским сутрам. Первые буддийские храмы, в том числе знаменитый Хорю-дзи, были построены именно в период правления принца Сотогу при личном его содействии. Хотя в качестве государственной религии буддизм был признан несколько позже, при императоре Сому, правившем в 724-749 гг.

К середине эпохи Хэйан процесс синкретизации буддизма и синтоизма, исконного японского вероучения, окончательно завершается. По мнению С. Ю. Лепехова, сравнительно безболезненный процесс слияния синто и буддизма был обусловлен совпадением буддийской идеи «служения и почитания всех живых существ как эманаций природы Будды» с некоторыми аспектами традиционной японской религии, в которой значительное место отводилось бережному отношению к природе и ее обитателям как представителям божественной природы Мироздания [7, с. 372]. Изменившееся отношение японцев к ками (традиционным синтоистским богам), которые стали восприниматься не просто как воплощение определенных сил и качеств природы, но как посланники и хранители Будды, а позже и вовсе как его эманации. Как утверждает С. Ю. Лепехов, именно в тот момент, как японские божества ками вошли в пантеон буддийских богов, буддизм в Японии перестал быть просто аналогом китайского буддизма и становится японской религией [Там же, с. 365].

В итоге, основополагающие буддийские принципы, объединенные с философией синто, легли в основу идеологии культуры эпохи Хэйан. В этой комбинации буддизм был представлен такими базовыми принципами, как принцип ахимса (ненасилие, сострадание ко всему живому), принцип кармической связи (причинно-следственной связи) и т.д., синтоизм был представлен пантеизмом, анимистическими верованиями, культом предков.

Слияние буддизма и синтоизма проявляется в грустно-мечтательном, меланхолическом восприятии взаимоотношения одухотворенной природы и человека, являющегося частью этой природы. А вечный образ смены времен года, параллельно отождествляемый с последовательной сменой поколений опираются как на буддийские, так и на синтоистские вероучения.

Высочайшая степень влияния буддизма на последующую повседневную жизнь и культуру Японии не вызывает сомнения. Достаточно вспомнить слова одного из крупнейших японских буддологов Судзуки Дайсэцу Тэйтаро: «Невозможно говорить о японской культуре в отрыве от буддизма, потому что на каждой ступени ее развития мы обнаруживаем наличие буддийского сознания в том или ином проявлении. Фактически нет ни одного раздела японской культуры, который не испытал бы крещение буддийским влиянием, влиянием действительно настолько повсеместным, что мы, живущие среди него, совсем его не осознаем» [2, с. 154]. Японская литературная традиция средних веков дает нам ясное представление о степени распространенности буддийских идей.

Но главным вопросом, пожалуй, остается не столько степень распространенности влияния буддизма на японское общество, поскольку это неоспоримый факт, сколько целостность восприятия буддизма в средневековом обществе.

Тема буддизма в культуре Японии, в частности в литературе, довольно широко освещалась отечественными исследователями-японистами.

Известный отечественный академик Н. И. Конрад в работе «Очерки японской литературы. Статьи и исследования» акцентирует в определенной степени поверхностность восприятия японцами, в том числе и нового для того времени учения - буддизма. «Хэйанцы скорее скользили по поверхности знания, чем углублялись в самые недра его. Они довольствовались достаточно грубо и упрощенно понятной картиной мира, не пытаясь ее себе уяснить во всей сложности. Поэтому, даже то глубокое, серьезное, ценное, что было воспринято ими в даосизме и буддизме, оставалось без применения: хэйанцы если и принимали это все, то только внешне, формально. <…> Взамен глубочайшей проблемы человеческого существования, поставленной буддизмом, только легкая игра мотивом кармы, темой ?рпичин и следствий, идеей ?возмездия, и то понимаемыми в чрезвычайно схематическом виде» [5, с. 82]. По мнению Н. И. Конрада продукт синкретизма синтоизма, даосизма и буддизма был понят и воспринят в самом поверхностном смысле. В связи с этим, утверждает автор, не стоит искать «глубокого проникновения в мир и серьезных идей даже практической философии и в их литературе» [Там же, c. 83].

Вслед за Н. И. Конрадом один из крупнейших японистов второй половины XX в. В. Н. Горегляд также отмечает, что невозможно абсолютизировать влияние буддизма на японскую культуру. Если бы это было так, то японскую культуру можно было бы смело назвать буддийской. По мнению автора, влияние буддизма было главным, но не единственным [2, c. 154].

Тем не менее, несмотря на несколько выборочное и поверхностное восприятие буддийских идей в обществе Японии, которое отмечают исследователи, невозможно не согласиться с тем, что влияние буддизма занимало, несмотря ни на что, доминирующие позиции в обществе.

Одним из современных исследователей особенностей восприятия «времени» и «пространства» в дневниковой и эссеистической литературе X-XI вв. является Д. Г. Главева. В подробнейшем исследовании «Традиционная культура Японии: специфика восприятия» автор проследила динамику изменения мировосприятия в добуддийской Японии и в буддийской субкультуре Японии. С точки зрения Д. Г. Главевой, главной переменой в восприятии окружающего мира, произошедшей под влиянием буддизма, стало «сужение» пространства, охватываемого взглядом человека. Если в поэтической антологии «Манъосю» периода Нара взгляд охватывал обширные пространства, то с наступлением эпохи Хэйан границы взгляда постепенно сужаются сначала до пределов страны, затем до пределов столицы, и, наконец, до пределов императорского дворца. Дальнейшее сужение фокуса созерцания приводит к концентрации взгляда на человеке и его эмоциональном состоянии. Для авторов уже не столько важно передать обширность охваченного взглядом пространства, сколько выразить свои чувства и эмоции по отношению к этому пространству.

Интересно, что ранее стремление объять необъятное объяснялось желанием и попыткой человека найти себе в нем место, теперь за счет «сужения» взгляда, происходит миниатюризация пространства на ограниченной площади. Ярким примером этому являются японские сады - целый природный пейзаж на ограниченном пространстве. «Взгляд уже не охватывает обширные территории, человек не перемещается в пространстве, не преодолевает расстояния ради встречи с природой, а приближают ее к собственному дому путем детального структурирования ближнего пространства» [1, с. 72].

Культуру эпохи Хэйан называют культурой аристократии (кугэ), так как именно родовая аристократия стала создателем и носителем этой новой культуры, которая резко ограничилась в своем видении, поскольку ее носители осели в столице во дворце императора. Аристократия (кугэ) как социальный слой Японии появилась с возникновением императорского двора, когда в VI-VII вв. монархи (окими) центрально-японской страны Ямато, подчинив себе несколько региональных правителей, создали централизованное государство Япония во главе с императором. Золотым веком расцвета аристократии считается период Хэйан, когда блеск, величие и влияние этого элитного сословия сыграли значительную роль в формировании японского общества и национальной культуры. По мнению Н. И. Конрада именно «политическая гегемония, владение экономическими ресурсами создали аристократии вполне устойчивый материальный базис для своего собственного внутреннего культурного развития» [5, c. 81].

Говоря о характерных привычках придворной аристократии того времени, в первую очередь следует отметить их непосредственное участие в детализированных дворцовых церемониях, которые занимали все их свободное время. Также одной из излюбленных форм времяпрепровождения кугэ считается поэзия, в частности поэтические конкурсы. Но увлечение куртуазной культурой и пренебрежение насущными потребностями государства стали главной причиной потери политического значимости и авторитета аристократии. В результате, на исходе эпохи Хэйан были созданы все условия для захвата власти региональными лидерами, в первую очередь, представителями сословия воинов ? самураями.

Особенностью взгляда аристократии стала теснейшая связь наблюдателя и наблюдаемого. Объект изображения не существовал вне этой связи. Как только объект попадал в поле зрения наблюдателя, он оживал, наполнялся красотой и очарованием. Не взгляд зависит от объекта наблюдения, а объект от взгляда. Глагол «миру» и его производные становятся основой сказуемостного словаря времени Хэйан [8, с. 12].

В период Хэйан японцы начинают относиться к окружающему их миру с позиции эмоциональноэстетического переживания. На первый план выходит человек, его чувства и эмоциональная жизнь. Справедливо заметить, что эмоционально-эстетическое восприятие формируется именно под влиянием буддизма, так как проникновение буддийских идей в умы хэйанцев способствовало сужению их взгляда на мир. Особенностью дневниковой прозы этого периода становится деление на главы не по содержанию, а по эмоционально-эстетическому наполнению. К примеру, среди глав знаменитых «Записок у изголовья» Сэй Сонагон есть главы с названиями: «То, что дорого как воспоминание», «То, к чему постепенно теряешь рвение», «То, что утонченно-красиво», «То, что заставляет сердце биться чаще», «То, что радует сердце» [10] и т.д.

В «Дневники и эссе в японской литературе 10-13 вв.» В. Н. Горегляд, изучая идейное содержание литературных памятников, среди прочих идей выделяет идею кармы и эфемерности жизни, которые, безусловно, были сформированы под влиянием буддизма.

По мнению В. Н. Горегляда наиболее пронизанным идеей эфемерности произведением хэйанской литературы является «Дневник эфемерной жизни», написанный Митицуна-но хаха, одной из представительниц литературы так называемого женского потока [3, c. 147]. Идейную основу повествования составляет пессимистический настрой автора, обусловленный постоянными проблемами, отягощающими жизнь автора. Именно по этой причине Митицуна-но хаха расценивает свою собственную жизнь как нечто непостоянное, эфемерное.

Идея эфемерности пронизывает жизнь авторов дневниковой прозы. В. Н. Горегляд отмечает, что чем больше привязан человек к бренному миру - материально или психологически, ? тем больше зависим он от закона непостоянства. Камо-но Томэй посвящает принципу непостоянства вступление к своим «Запискам из кельи»: «Струи уходящей реки… они непрерывны; Но они - все не те же, не прежние воды. По заводям плавающие пузырьки пены… они то исчезнут, то свяжутся вновь; но долго пробыть не дано им. В этом мире живущие люди и их жилища… и они - им подобны» [4, с. 336].

Этими словами Камо-но Томэй подчеркивает бренность и эфемерность всего материального, в том числе самих людей и их жизней. Свою убежденность автор подкрепляет примерами непредсказуемых и не зависящих от человеческой воли бедствий, которые разрушают все живое и неживое. После Камо-но Томэя его продолжателем стал монах Кэнко-хоси, который также акцентировал свое внимание на непостоянности всего сущего, что отчасти присуще ему именно по причине того, что он был монахом-отшельником.

Характерные для буддизма постулаты преходящести и непостоянства всего окружающего нас мира, иллюзорность и эфемерность человеческой жизни нашли свое отражение в таком излюбленном занятии японцев эпохи Хэйан как любование, в особенности любовании цветами сливы (умэ) и вишни (сакуры). Здесь возникает вопрос, почему же именно процесс любования так тесно оказался связан с буддийской идеей мимолетности и недолговечности всего в этом материальном мире? Традиция любования цветением сакуры и умэ зародилась, конечно же, при императорском дворе. Исторически сложилось так, что представители дворцовой аристократии, имея в изобилии свободное время, предавались часами на пролет любованию цветов. Цветение сакуры и сливы, продолжавшееся довольно короткий промежуток времени - от недели до десяти дней, стало своего рода символом тленности всего сущего и неизбежности приближения конца. Вполне справедливо сказать, что в процессе любования именно осознание недолговечности цветения и, как следствие, неповторимости этого момента приходит в четкую гармонию с вышеупомянутым постулатом буддизма.

Литературные памятники дневниковой прозы изобилуют примерами глубокой укорененности в сознании японцев идеи буддизма о быстротечности земного существования. К примеру, опадающие лепестки цветов и осыпающаяся листва деревьев - вот те два закономерных образа, которые использует Ки-но Цураюки, автор «Дневника из Тоса».

В своих «Записках от скуки» Кэнко-хоси выражает свое отношение к изменчивому миру следующих образом: «Если бы человеческая жизнь была вечной и не исчезала бы в один прекрасный день, подобно росе на равнине Ада-си, и не рассеивалась бы, как дым над горой Торибэ, не было бы в ней столько скрытого очарования. В мире замечательно именно непостоянство» [6, c. 357]. Мурасаки Сикибу пишет: «Беды этого мира ? лишь недолговечная роса, и не должно душе заботиться ими, и не стоит жалеть сил, дабы прилепиться к праведности» [9, c. 150], тем самым, выражая самую суть буддистских идей. Далее автор пишет, что «сердце изменяется так быстро - не уследишь» [Там же, c. 128].

Говоря о художественных особенностях дневниковой прозы периода Хэйан, привитых проникновением буддизма в японскую культуру, можно отметить, что одно из заметных последствий влияния буддизма прослеживается в том, что авторы зачастую оставляют свободное пространство для размышлений, пространство, которое каждый заполнит сам своим воображением. Ведь как учит буддизм - изменчивость мира несопоставима с идеей завершенности. В процессе самосовершенствования не бывает точки, вершины. Нельзя достигнуть совершенства, поэтому передать красоту и очарование вещей может в первую очередь то произведение, в котором не все доведено до конца.

Очень часто можно наблюдать этот принцип в действии, читая средневековые дневники. К примеру, в «Записках у изголовья» Сэй Сонагон есть разделы с такими названиями, как «Горы», «Рынки», «Горные пики», «Пучины», «Моря», «Переправы» и т.д., где не столько дается их описание, сколько простым перечисление некоторых горных пиков или морей автор заставляет читателя невольно перенестись туда и прочувствовать их красоту, тем самым, заполнив свободное пространство своими собственными умозаключениями.

Кроме того, одна из главных отличительных черт эпохи Хэйан, сформированная под влиянием буддизма и оставившая свой след на литературной традиции Японии - любовь к изящному, любовь к красоте. С точки зрения хэйанцев, «некрасивое недопустимо». В эпоху Хэйан, в период жизни и творчества Сэй Сонагон и Мурасаки Сикибу этот дух красоты воплощался в моно-но аварэ («очарование вещей»). «Аварэ» в переводе на русский язык одновременно может означать как «печальный», «скорбный», так и «вызывающий сострадание», «чарующий», т.е. очарование всего окружающего заключалось в том, что оно достойно сострадания и сожаления.

Но «моно», хоть и переводится как «вещь», вовсе не означает обязательно материальный предмет, а «аварэ» - не только то, что называется «очарованием». Ведь сказав «очарование вещей», многие представят себе некий красивый объект, привлекающий внимание своим внешним видом. Но это не совсем то, что художник ощущает сам, когда видит этот предмет, и хотел бы передать в своем произведении. Это чувство очарованности невозможно понять, не принимая во внимание способность ощущать «мэдзурасий» - неповторимость, уникальность каждого момента, приводящего наблюдателя в трепетное состояние восхищения. Разница заключается в том, что внимание акцентируется не на вещи как таковой, а на душевном состоянии, вызванном этой вещью. То самое состояние, которые в свое время ощущали поэты «Манъосю» и «Кокинсю», именно наблюдавшие и наслаждавшиеся этой красотой.

Таким образом, благодаря именно проникновению в культуру страны буддизма, дневниковая проза приобрела определенные самобытные черты. Хотя и некоторые исследователи подчеркивают недостаточную целостность воспринятого японцами буддизма, адаптация буддийских идей и их отражение в классической литературной традиции налицо. Изучение материалов дневниковой прозы средневековой Японии позволяет выделить несколько основных тем и идей буддизма, которые непосредственно проявились через дневники придворной аристократии периода Хэйан, среди них доминирующее положение занимают идея эфемерности и идея кармы. Несмотря на довольно широкий спектр проблем человеческой жизни, затрагиваемый буддийским учением, наиболее привлекательными для японцев того времени стали именно эти темы, что четко прослеживается на страницах произведений дневниковой прозы. Следовательно, наряду с неоспоримым фактом распространенности буддизма в стране, можно сделать вывод о недостаточной целостности воспринятого японцами учения.

буддизм японский дневник хэйан

Список литературы

1. Главева Д. Г. Традиционная японская культура. Специфика мировосприятия. М.: Восточная литература, 2003. 264 с.

2. Горегляд В. Н. Дневники и эссе в японской литературе X-XIII вв. М.: Наука, 1975. 384 с.

3. Горегляд В. Н. Классическая культура Японии. Очерки духовной жизни. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2006. 352 с.

4. Камо-но Томэй. Записки из кельи // Японские дзуйхицу под ред. Т. П. Григорьевой. СПб.: Северо-Запад, 1998. 639 с.

5. Конрад Н. И. Очерки японской литературы. Статьи и исследования. М.: Художественная литература, 1973. 462 с.

6. Кэнко-хоси. Записки от скуки // Японские дзуйхицу под ред. Т. П. Григорьевой. СПб.: Северо-Запад, 1998. 639 с.

7. Лепехов С. Ю., Лепехова Е. С. Мир буддийских идей и монашество в классической японской литературе. Улан-Удэ: БНЦ СО РАН, 2013. 445 с.

8. Мещеряков А. Н. Взгляд и нечто. Близорукость и дальнозоркость японской культуры // Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М.: Наука, 1992. С. 7-14.

9. Мурасаки-сикибу. Дневник / перев., предисл. и коммент. А. Мещерякова. СПб.: Гиперион, 1997. 176 с.

10. Сэй Сонагон. Записки у изголовья // Японские дзуйхицу под ред. Т. П. Григорьевой. СПб.: Северо-Запад, 1998. 639 с.

Размещено на Allbest.ru