Отвергнутый бог: Аполлон от греков и до наших дней

Герой, возвращающий долг добра - хороший сын; Аполлон узнается в Тесее, вернувшемся, чтобы защитить бросившего его отца, в Геракле, терпеливо сносившем власть ничтожного правителя над собой, величайшим из мужей. Человек в герое вырос и вышел из тени жизни, из поглощавшей его прежде биологической, общинной среды. Теперь он больше, сильнее и старше, чем породившее его общество, семья, род; так и Аполлон, младший ребенок, младший брат, вдруг делается больше, чем Лето и Артемида. Но он не порывает с ними - напротив, он возвращает им долг добра и заботы. Теперь он сознательно принимает на себя ношу (как Геракл по сравнению с Атлантом), которую раньше возлагал на индивидуальное существование неоспоримый всеобщий авторитет. Но одновременно он сохраняет в себе память и образ всех тех невинных жертв дикой, пред-исторической эпохи, печаль по которым и составляет особую атмосферу античного предания; все они, отданные на заклание, погибшие и развеянные ветром, узнаются и возвращаются в нем. Нимфы, приветствующие его рождение, получают от бога мучительный дар - память; теперь им есть кого оплакать - безмолвные, безымянные жертвы вышли из-под сени забвения, они готовы поведать свои печальные истории. Так являются Музы, а в природе проступает все ею прежде удерживаемое, поглощенное, растворенное.

Самопожертвование ведет к преображению; но способен на него тот, кто сам уже стал событием преображения, изведал его силу. Аполлон очищает тело, меняет историю, преображает жизнь. Только тот, кто находится вне известных нам определенностей, способен обнаружить их подлинный смысл. Только тот, кто пребывает там, где бытия ни нет, ни есть (потому-то он, согласно Гераклиту, и не говорит ни «нет», ни «да»), не сфальшивит в главном.

Аполлон и конечность

Показателен финал распри богов в «Илиаде». Конфликт не получает развития, и хотя одни боги в ходе этого полемоса получают преимущество, а другие терпят ущерб (что предрекает судьбу самой Трои), в конце мы застаем их снова в их привычной среде:

...все на Олимп возвратилися вечные боги,

Гневом пылая одни, а другие славой сияя.

Сели они вкруг отца громоносного.

Однако же, все, да не все.

Тою порой Аполлон вступил в священную Трою:

Сердцем заботился он, да твердынь благозданного града
Сила данаев, судьбе вопреки, не разрушит в день оный.

Ахилл, впавший в исступление, теснит троянские войска, и

Взяли б в сей день аргивяне высоковоротную Трою,

Если бы Феб Аполлон не воздвигнул Агенора мужа...

Феб ему сердце наполнил отвагой и сам недалеко
Стал, чтоб над мужем удерживать руки тяжелые Смерти.

Непонятно, ощущает ли Агенор присутствие бога, помогающего ему. Агенор колеблется - Ахилл, конечно, страшит его - но от бегства его удерживает неожиданно возникшая и развившаяся в нем мысль:

Сей человек несравненно могучее всех человеков!

Если ж ему самому перед градом я противостану?

Тело его, как и всех, проницаемо острою медью;

Та ж и одна в нем душа, и от смертных зовется он смертным.

(«Илиада», песнь двадцать первая, 515-570).

В этих словах, обращенных к себе (вспомним, Платон определяет мышление именно как безмолвную беседу души с самой собою; так, «тяжко вздохнув», Агенор и «говорил» со своей «благородной душою»), мы различаем голос Аполлона, обращенный к нам все с той же вестью о неизбывной смертности человека. Конечно, человек и сам знает о своей смертности. Ахилл, убивая Ликаона, молящего его о пощаде, говорит:

«Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?

Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!

Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом;

Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!

Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть;

Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,

Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,

Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука».

(«Илиада», песнь двадцать первая, 105-115).

Отличие Ахилла от Аполлона в том, что Ахилл ведет себя нигилистически: он воспринимает истину смерти как право убивать, он хочет истиной развязать себе руки. Таковы и боги - покровители греков: они более всего жаждут действовать, находя для действий любые основания и ненавидя все, что их сдерживает. На их фоне действия Аполлона, ограниченные волей Зевса, силой других богов или чем-нибудь еще, опять же могли показаться греку нерешительными, неполными, свидетельствующими о слабости или нежелании действовать прямо и смело. Недаром в «Илиаде» боги и люди постоянно упрекают его в трусости и вероломстве. Один шекспировский Гамлет, наверное, понял бы Аполлона: открывшаяся истина сбивает прицел воли. Для Аполлона, как для Гамлета, покров земного чувства снят, иллюзия простого мира развеяна. Отстраняющее суждение - начало и основа этики: не всякое явление становится мотивом, не всякий мотив принимается безоглядно и безоговорочно к исполнению.

(Интересно и то, что убивая Ликаона, Ахилл, сознавая или не сознавая этого, мстит Аполлону, который до этого принимал именно облик Ликаона, поощряя Энея на битву с Ахиллом. Да и само имя Ликаона наводит на мысль о связи с Аполлоном, поскольку содержит в себе указание на «волка», одно из посвященных Аполлону животных).

Итак, все прочие боги, стоящие за тех или других, имеющие для этого, как им кажется, весомые основания, ушли, покинули место событий. Аполлон же, декларируя на словах тщету человеческой жизни - ведь все так или иначе умрут - остается с этими самыми людьми. Что это? Лукавство? Он не имел в виду того, что сказал Посейдону, это был обманный маневр? Многие, наверное, так и подумали. Он отказался сражаться с равным себе, чтобы продолжать манипулировать «слабыми»? И так тоже многие, уверен, думали. Ему безразличны люди, ему нет дела до того, падет ли Троя или нет, его заботит только, чтобы она, если падет, пала в назначенный срок и «как подобает», а Ахиллу он противостоит лишь потому, что тот угрожает нарушить течение событий? И такие соображения озвучивались Но это Зевс, а не Аполлон, говорит про Ахилла в битве: «Сам я страшусь, да, судьбе вопреки, не разрушит он Трои» («Илиада», песнь двадцатая, 29-30).. Еще и сами греки изощрялись в том, как бы похуже и почернее изобразить Аполлона: что-то новое в этой области придумать трудно.

Понять Аполлона трудно, а между тем, его необходимо именно понять, а не извинить или оправдать. Понять, потому что здесь открывается то, что требует понимания. Здесь начала мысли, которые даже и умнейшие из людей не всегда могут увидеть.

Аполлон обрушивает человека в смертность. Так врач должен обрушить человека в телесность, потому что иначе помочь ему не сможет. Аполлон, мы помним, покровительствует врачам и сам носит соответствующий титул: iatros, целитель. Для него смертность не приговор (таково буквальное значение слова «категория» - отсюда «категоричность», «безапелляционность», вынесение решения однозначного и не подлежащего обжалованию), не конец, а начало - начало работы. Он начинает с принципиальной конечности, потому что только предельное ограничение и позволяет вообще начать. Поэтому то время, когда другие подводят итоги и удаляются, для него - время формулировки задачи и подступа к ее решению. Могущество этого жеста нам возвращает Декарт - вроде бы рационалист, вроде бы христианин, отстоящий от Гомера почти на две тысячи лет: чтобы начать мыслить мир, чтобы начать действия с миром, ему надо дать рухнуть в ничто, в иллюзию, в пустоту; только отпустив его в падение, обретешь то, что станет подлинным началом, опорой и точкой отсчета. И Хайдеггер: начинать следует с Destruktion. Речь идет не о подготовляющей работу «расчистке», не о том, чтобы разобрать хлам на столе или в шкафу - тут первым делом стирается сам стол, и то, на чем он стоит, и так далее, пока ничего не останется.

Мы не должны мешать проявиться той первоочевидности, которая не «данные обыденного сознания», а то единственное, что даст нам свободу и разворот. До тех пор, пока мы носимся с чем-то или кем-то, что-то по его поводу считаем, что-то ему вменяем, все, что у нас есть, это виртуальный аттракцион - вместо бытия, которое с мыслью едино, вместо той мысли, которая всегда с бытием заодно. На фоне ослепляющих наш разум «возможностей» и «проспектов» возвращение к первоочевидности может представляться редукцией практически к полному ничто. Останется после этой редукции от «человека», которого мы себе раздули и выдумали (и он сам первый себя раздул и выдумал), не больше, скажем, мышки; а Аполлон - Сминфей, мышиный бог, он знает толк в ловле мышей. Дело не в том, что начинать с меньшего логичнее, чтобы было куда развиваться, чему прирастать. Здесь с чего начали, тем и закончили; здесь работа идет в ином направлении. Обрушение в скудность, в бедность необходимо; это собственный исток человека. Божественное наследие (того же Ахилла) кажется началом не в пример богаче, но оно тратится и обесценивается, все уходит в пустую амбицию.

Отдельные аспекты этого знания всплывают то там, то сям. Декарт применяет этот подход к науке - и выясняется, что мир надо свести к некоей, казалось, выморочной, невообразимой, лишенной всякого эмпирического содержания схеме, только тогда получишь к нему доступ, а если будешь смотреть на него в романтическом воодушевлении, как на «дом - полную чашу», ничего тебе из своего богатства он не уделит. Мир надо обрушить - в пространство; потом Кант добавит - и во время тоже. А еще раньше Платон обрушил свои эйдосы в хору, материю, чтобы получить вещный мир. Так вот, вся пустота и все небытие, все абстракции и все ничто мира и есть то, во что мир следует обрушить. Потому и возводили имя Аполлона к apollumi, «я несу гибель»; ничего, кроме смертного ужаса, в этом не чувствовали. Тут бы задуматься: раз что-то куда-то обрушиваешь, значит, оно обрушивается откуда-то? Если обрушиваешь человека в телесность, в смертность, получается, он изначально с нею не одно? Был бы одно, и обрушивать было бы нечего, некуда, незачем. Хайдеггер здесь скажет: мы заброшены в мир, и должны - пройти этот путь, прожить эту жизнь, принять эту судьбу. Заброшены хорошо, основательно - кто бросил, откуда, уже днем с огнем не сыщешь. Аполлон hekatebolos, он тот, кто далеко бросает. Но у его стрел всегда есть цель, траектория, расчет. Возможно, еще и поэтому его часто путали с солнечным богом, и вовсе не из-за того, что стрелы-де похожи на лучи, или наоборот. У Солнца тоже есть путь - через все небо - которому оно должно следовать с железной необходимостью. И не уклонится, иначе, вспомним Гераклита, даже его «привлекут к ответу». Все следует предначертанному пути, даже Солнце; оно тоже заброшено в мир и обречено следовать в нем своей судьбе. Сколь тяжел и труден его путь, даже для бога, узнал Фаэтон, сын Гелиоса, когда упросил-таки отца дать ему поуправлять его колесницей.

Понимание истины - не следствие деструкции иллюзий. Смысл не прирастает вычетом. Скудная первоочевидность - первая настоящая монета в нашем кошельке, а не пустота, которая остается, когда мы просто взяли да все оттуда выкинули под предлогом «критики идолов». Conditio humana, однако, не в том, что человек заброшен в мир, как некое сущее - в охватывающий горизонт всех прочих сущих, с которыми ему предстоит, например, наладить контакт, или, напротив, ощутить себя среди них жутко потерянным, хотя так или иначе происходит и то, и другое. Человек, да и всякая вещь вообще, «конституируется» не в «модусе» заброшенности к другим вещам, а через обрушение всех вещей ради одной. С точки зрения случая это можно описать как выпадение (от клинамена Демокрита до der Fall Витгенштейна), с точки зрения предопределенности - как выбор. Мы ищем понять, что такое «естественное место вещи» (по Аристотелю), которое обнаруживается не просто в ее положении относительно других вещей в космосе пространственной детерминации, забывая, что ее определенность диктуется нам требованием, выходящим за пределы эмпирического или схематического удостоверения. Относительность «здесь» и «там», относительность материальных обстоятельств наличия требует иного истолкования явления вещи, феномена, как всегда уникально единичного. Разумеется, пытаясь отсчитать, вывести это единичное из прочих сущих обычным путем (даже определяя все сущее как совокупность таких вот изначально отдельных элементов), мы очень скоро обнаружим пустоту или, в лучшем случае, условность этого понятия. Два традиционнейших для нас пути выхода из этого положения - либо объявить метафизику, занятую этим единичным, вещью негативной и бессодержательной, и устремиться от нее к позитивному, содержательному научному знанию, либо увязнуть в «логике парадоксов», в диалектике бытия-ничто, пытаясь доказать, что такая противоречивость - нормальная рабочая обстановка философа. Мы обнаруживаем пустоту не потому, что пустота и есть парадоксальная сущность вещи или вещей, и не потому, что метафизическое понятие пусто, и следует от него идти к real thing, а потому, что так обернулась наша мысль, что из нее теперь только эти перспективы и открываются. Если же вместо того, чтобы, приняв правила игры, развлекаться бесконечным моделированием схождения-расхождения траекторий, по которым она согласно своему последнему обороту движется, мы обернемся на саму исходную ситуацию, откуда нам выпали сами эти игры со всеми их правилами, мы увидим возможность иного, принципиально отличного подхода, оборота дела. Не надо бегать от негативности, но не стоит и увлекаться ее кажущейся пустотностью и подставлять ее всюду, не понимая на деле, что она такое.

Вещь открывается нам как нечто само по себе сущее, потому что весь мир отброшен ради нее; так она, образно говоря, «получается». Получившись так, она соответственно случается для нас, и первично является сознанию в качестве вот-этой- вот-и-никакой-другой; когда я протягиваю руку и беру яблоко, я беру вот это вот яблоко, а не яблоко вообще. Другое дело, что, поскольку это верно для любой вещи, я в результате оказываюсь не с одной-единственной вещью, ради которой все остальное исчезло, а со всеми сразу. Все исчезло ради всего, и потому я живу в мире, где вторым откровением становится он сам - как совокупность вещей, как «тематический горизонт» или «предустановленная гармония», неважно: все эти слова направлены к схватыванию одной и той же сущности. А ведь есть еще «я сам», и наша встреча в восприятии, и всякие «роды», «виды» и «классы», на которые «подразделяются» или в которые «составляются» вещи. Но до всего этого еще только предстоит добираться; на данный же момент не это наша задача.

С каждой вещью для ее «получения» проделывается одна и та же операция, что онто-логически, что логически; ее можно уподобить своего рода исчислению бесконечно малых величин. Вещь обрушивается все время (не исключено, что именно это ключ к атомизму Демокрита: атомы постоянно и нескончаемо несутся, падают в пустоте; мир постоянно и нескончаемо обрушивается). Отбрасываемое ради нее не однородно. Оно составляет как бы три уровня: 1) нейтральную действительность восприятия, где все вещи равноправны в мире, а сам мир означает самотождественность онтологической операции во всех без исключения случаях; 2) возможные и со-возможные миры, образуемые отброшенным не всех вещей -- отсюда возникают упомянутые «роды», «виды» и «классы», располагающиеся как бы между тотальностью всех вещей и абсолютной единичностью каждой отдельной вещи; 3) невозможные миры химерических прецедентов, тоже, тем не менее, прочитываемые, угадываемые (например, художником) в экзистенциальном ореоле вещи - скажем, «кентавр».

Обрушение не только обеспечивает нейтральную ровность восприятия, но и задает критерий ценностного отбора. Ценность и есть актуализировавшееся отбрасывание всего ради одного-единственного, постулирование его уникальности. Никаких «ценностей» во множественном числе нет и быть не может; ценность всегда только одна. И тем не менее, при всем могуществе жеста установления ценности он неявно содержит в себе отбрасываемый мир уже как «все-то-что-не»; он разделяет и противопоставляет, уже в эмпирическом горизонте, эмпирическое эмпирическому. Поэтому он сразу и с неизбежностью ведет к утверждению власти диалектики и морали; и та, и другая суть следствия исходного кризиса ценностной установки. Диалектика в ответ на жест ценностного предпочтения задает вопрос, а почему, собственно, всему предпочитается это, а не то. Отсюда пошли все сократические диалоги Платона, цель которых - выяснение оснований безапелляционно, по умолчанию принятых ценностных установок; отсюда же, как Афина из головы Зевса, родилась блистательная идея, что призвание философского метода в античности - это «деконструкция» мифа, где под «мифом» подразумевалась некритичная форма объяснения; самое смешное, что - да, совершенно верно, миф действительно некритичная форма объяснения - вот только, во-первых, объяснения того, что вообще никак не может быть объяснено иначе, а во-вторых, миф к ценностям имеет очень стороннее отношение.

Ницше постоянно путает ценность и мораль, диалектику и мораль. Мораль, однако, не диалектика и не ценность, хотя тоже следствие ценностного кризиса, что Ницше уловил верно, и возникает благодаря диалектике. Мораль - не что иное, как дальнейшее развитие диалектики, когда на смену первоначальной вопросительнодопросной деструкции («почему на этом месте не может быть то?») приходит включение изначальной диалектической неопределенности и колебания в процесс ценностного утверждения и самоутверждения. Мораль признает, что этическое призвание и поведение человека состоит в выборе между ценностями - выборе, скажем, между «добром» и «злом»; отрицательная ценность тоже ценность, она необходимая противоположность, действенный антагонист. Ценности играют друг на друга, оттеняют, формируют иерархию «целей» и «средств», подчиненного и главенствующего блага (от Платона и Аристотеля до Брентано). Мораль - это мир вторичных ценностей, мир, где ценность перестала быть таковой, приняв возможность иной ценности. «Добро» и «зло» - это еще вершина моральной пирамиды; у ее подножия мы найдем уже и прагматизм самого посредственного толка, и подмену ценностей условиями (дарвинизм, фрейдизм), установками (социальная психология) и много такого, что лишь по недомыслию сегодня именуется этической проблематикой.

Ценность имеет над нами власть, несравнимую с властью никакой морали. Мир ценностей яркий, контрастный; мир морали расчетливый и блеклый. Ради ценностей совершаются безумства и преступления, развязываются великие войны, в пожаре которых сгорают города и страны. Так сгорела Троя. Когда в нашей жизни появляется ценность, мы отбрасываем мораль в сторону. Некоторые вещи существуют, чтобы быть отброшенными; в этом их предназначение. Обрушение продолжается до бесконечности; однажды из него произошел мир, люди и боги; теперь оно происходит с миром, людьми и богами - и в мире, людях и богах. Аполлон не отстраняется от людей или от богов, от каких-то определенных людей или богов. Отстраняя их друг от друга, и себя от них, он чертит четкую карту обрушения. Люди принадлежат миру и судьбе, с ними все решено; но для богов еще ничего не решено, их судьба - в праве выбирать себе участь, назначение, мир. Дело не в том, «за» кого или «против» кого боги, что называется, «конкретно» - тем, что они «за» или «против», они уже в истории, в человеческом мире; туда их ведет, ввергает их обрушение. Аполлон ни за, ни против кого-то. Он остается вне истории, хотя прекрасно видит и различает - божественное от человеческого, мир от мифа. Он выполнит все, что от него требуют Зевс или судьба Так решается в «Илиаде» участь Гектора (Песнь двадцать вторая, 209-213):

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий:

Жребий один Ахиллеса, другой - Приамова сына, Взял посредине и поднял: поникнул Гектора жребий, Тяжкий к Аиду упал; Аполлон от него удалился. - но ни в чем, ничем и ни во что не даст себя вовлечь. Он видит лишь предначертанный ему путь и следует только ему; путь этот не менее труден и проникнут необходимостью, нежели путь и ход Солнца. Другое дело, что путь этот - сквозной, он проходит через все божественное и все человеческое, и оставляет их позади. Следование этому пути, подразумевающее неизбежный уход, оставление всего, о чем заботился и что любил, идущей следом, неумолимо наступающей ночи, и есть его приверженность-склонность, рЫНа. Производным от этого слова, традиционно переводящегося как «любовь» или «дружба», обозначалось клонение (у Достоевского есть слово «приникновение») солнца к земле на закате-западе; клонящееся, приникающее к земле солнце именовалось рЫ^е^, отсюда же, вероятно, и небосклон; философия, philia+sophia есть притяжение единого мудрого пути, склоняющего, влекущего тебя к нему и вдоль по нему. Поэтому в поэме Парменида, одной из начальных точек отсчета философского мышления, юношу-героя тоже увлекает в стремительную высь почти что солнечная упряжка Гелиоса, и в то же время это путь Аполлона - не потому, что данные боги суть одно, как неверно было истолковано сходство буквального и аллегорического значений пути уже в самой античности. Открывающиеся юноше пути мира, наброски и карта сущего, бытие и ничто, истина и забвение, видны только из уникального местоположения Аполлона, в котором оказываешься на один лишь судьбоносный миг, чтобы застыть в нем - и затем обрушиться вниз.

Уникальность Аполлона не в том, что он лучше, сильнее, правдивее или праведнее других богов. С формальной точки зрения он просто один из них, и на этом уровне все обстоит традиционно: его мнение - против другого мнения, его слово - против другого слова, его сила - против другой силы. Так боги спорят об Ахилле и его обращении с телом Гектора («Илиада», песнь двадцать четвертая, 30-60):

Вестница утра, в двенадцатый раз восходила Денница;

И среди сонма богов провещал Аполлон сребролукий:

«Боги жестокие, неблагодарные! Гектор не вам ли

Недра тельцов и овнов сожигал в благовонные жертвы?

Вы ж не хотите и мертвое тело героя избавить;

Видеть его не даете супруг, матери, сыну,

Старцу отцу и гражданам, которые славного мужа

Предали б скоро огню и последнею честью почтили!

Вы Ахиллесу грабителю быть благосклонны решились,

Мужу, который из мыслей изгнал справедливость, из сердца

Всякую жалость отверг и, как лев, о свирепствах лишь мыслит.

Лев, и душой дерзновенной, и дикою силой стремимый,

Только и рыщет, чтоб стадо найти и добычу похитить, -

Так сей Пелид погубил всю жалость, и стыд потерял он,

Стыд, для сынов человеческих столько полезный и вредный.

Смертный иной и более милого сердцу теряет,

Брата единоутробного или цветущего сына;

Плачет о трате своей и печаль наконец утоляет:

Дух терпеливый Судьбы даровали сынам человеков.

Он же, богу подобного Гектора жизни лишивши,

Мертвого вяжет к коням и у гроба любезного друга

В прахе волочит! Не славное он и не лучшее выбрал!

Разве что нашу он месть на себя, и могучий, воздвигнет:

Землю, землю немую неистовый муж оскорбляет!»

Гневом пылая, ему отвечала державная Гера:

«Слово твое совершилось бы, луком серебряным гордый,

Если б равно Ахиллеса и Гектора сами вы чтили!

Гектор - сын человека, сосцами жены он воспитан;

Но Ахиллес - благородная отрасль: богиню Фетиду

Я возлелеяла, я возрастила и милой супругой

Мужу вручила Пелею, любезному всем нам, бессмертным.

Все вы, бессмертные, были на браке; и ты ликовал там

С лирой в руках, нечестивых наперсник, всегда вероломный!» Почти каждая фраза Аполлона здесь заслуживает детального рассмотрения. К сожалению, в рамках данной работы я не могу себе этого позволить. Отмечу только, что Гера в этом споре отстаивает точку зрения, внятную гомеровскому ахейцу, как ранее Посейдон. Согласно ей, принявший однажды некую сторону (или совершивший поступок, который может быть интерпретирован как такое принятие), должен и впредь жестко, неколебимо держаться ее несмотря ни на что. Такая позиция имеет свои сильные стороны, но понятно, что мысли в ней не было, нет и быть не может.

Слово Аполлона здесь против слова Геры. Но философское понимание, подлинно глубокое, сообщает нам здесь следующее: истина, высказываемая кем-то, по форме не будет отличаться от мнения. Не содержательно, но формально мнение неустранимо, потому что, даже постигая истину, остаешься тем, кто ее постигает: кем-то, субъектом, неким Я. Позиция Я относительно мира и есть мнение. «Я» тоже принадлежит к определенности всякой вещи, т. е. «Я» входит в истину мира, происходит из того, как мир возник и устроен. Определенные вещи, в том числе субъекты - закон обрушения. Истина же истину не опровергает. Одно поведение Аполлона в одном случае не противоречит другому его поведению в другом случае; его провидение не навязывает всему происходящему одну меру, а проникает в уникальность всякого случая и судит его согласно его собственной мере, обстоятельствам его выпадения.

Истина - не отмена, а понимание и оправдание мира, как он является в своей первейшей очевидности, как он изначально нами опознан и узнан: скудный, страшный, некрасивый - какой есть. Ошибка пифагорейцев заключалась в том, что линия именно что проходит через точку, иначе ей вообще не через что проходить. Они же в своей теории, основанной на графическом изображении четных и нечетных чисел, противопоставили точку и пустоту. Но пустота и точка - одно, в том смысле, что линия действительно должна проходить, и потому пустота, но не будь момента, отметки, где мы это прохождение зафиксировали - собственно, точки - линии и ее прохождения здесь и сейчас все равно что нет. Линия не проходит вообще, она не есть какое-то прохождение вообще, как таковое. Линия проходит через то, что согласно двойственному требованию прохождения, будет и точкой, и пустотой. Стрела Аполлона, всегда единственная, всегда одна и та же, проходит через его собственное сердце, разбивая его, раскалывая на все миры - мужское и женское, силу и слабость, бытие и ничто - делая его блюстителем их границ, проводящим их различие, содержащим в себе ключ к их взаимопринадлежности.

Мудрец, озвучивающий истину, формально остается человеком с частным мнением. Аполлон формально остается одним из богов. Нет смысла настаивать на придании ему особого, предпочтительного статуса, возводить его в «единого сущего». Он отказывается от столь сомнительной чести, что не мешает ему пребывать с истиной. Бесконечная линия, проходящая через него, суть продолжающееся обрушение, с которым выпадает все, что есть, и все, чего нет; поэтому у Гераклита война отец всего, и все продолжает течь и меняться, и дважды в одну реку не войдешь.

Жизнь порождающая и душа постигающая изменчивы не по прихоти или слабости, а согласно закону и истине самих вещей, каждая из которых требует отбрасывания ради нее всего остального. Так в Средневековье понимали разум Бога, мыслящий/творящий всякую вещь в ее уникальности. Но все жизненное и самое существенное в средневековой теологии идет от античного наследия. Первая теология происходит оттуда, и она же, согласно определению Аристотеля, данному им в шестой книге «Метафизики», является и первой философией.

Заключение

О любом боге, наверное, можно сказать, что он забыт, отвергнут, искажен. Нам еще предстоят невероятные открытия - но только если мы захотим этого, если мы будем понимать, что и почему открывается или может открыться нам. Не исключено, что мы, наоборот, откажем окончательно и бесповоротно древности в смысле и скажем, что забытое забыто за ненадобностью; или признаем позднее более цельным, гармоничным, информативным, чем то раннее, на котором и из которого оно возведено. Как бы то ни было, возвращение в просвет феноменальности способно заставить вещь снова сиять и своим возрожденным блеском рассеивать мглу отчуждения и забвения. Так движется история - убирая и доставая вновь, отводя на задний план и выводя обратно на передний; прозрения индивидуальной разумности становятся всеобщим достоянием, а то, что ускользнуло от многих, вдруг достается одному.

Ницше, говоря о Христе, справедливо отмечает, что «..психологический тип Спасителя... мог бы даже удержаться в Евангелиях, вопреки Евангелиям, как бы его ни калечили и какими бы чуждыми чертами его ни наделяли: так удержался тип Франциска Ассизского в легендах о нем, вопреки этим легендам. Истина не в том, что он сделал, что сказал, как он собственно умер; но важен вопрос, можно ли представить его тип, даются ли преданием черты для его представления»¹⁸. Нечто подобное произошло и с Аполлоном. Мало какой рассказ о нем заслуживает бесспорного доверия; к неразберихе изначальных, более-менее «аутентичных» мифов со временем добавились крайне пристрастные, идеологически продиктованные трактовки, отрицающие за этим богом какие-либо достоинства. В этом смысле история Аполлона представляет собой борьбу невежества с несправедливостью, как и некоторые другие истории. Но, несмотря на все, что было сказано (и чего сказано не было), на то, как и кем говорилось все то, что говорилось, его образ дошел до нас в поразительной цельности и сохраняющим свое неподдельное очарование. Если бы Аполлон не был способен на ту же иллюминацию, просвечивание характера, что и Христос, он не пережил бы тысячелетия.

Каков же характер Аполлона? Он изначально должен был стать религиозным богом. Его происхождение и чудесное рождение, победа над чудовищным Пифоном оформили мифологическую канву божественного становления. Он рано ощущает в себе именно религиозное призвание - строит храмы, учреждает жречество, стремится исповедовать волю своего отца Зевса, отца богов и людей. Это приводит его к необходимости стать нравственным богом, богом закона и воздаяния за нарушение закона. Так возникает специфическая жестокость Аполлона и его категоричность, не имеющая ничего общего с личной затронутостью и агрессивным отстаиванием неких «собственных интересов». И однако же, Аполлон терпит неудачу - возможно, неудачу сознательную. Его великое значение в том, что он так и не делается религиозным богом, так и не дает людям какого-то определенного нравственного закона. Он не становится беспорочным, всемогущим и всеведущим. В конце концов, он отказывается от восхождения, не совершает его. Он уходит; таков его выбор и его судьба. Его изначальная метафизическая воспламененность, крайность моральных реакций в какой- то момент уравновешиваются неожиданным открытием еще одной радикальной возможности - возможности ухода в чистое переживание. Аполлон - сама душа античности, знавшей высоты вдохновенной разумности, глубины устрашающей жестокости, и, в конце концов, неизбывную печаль, преображающуюся в жажду красоты и радость от ее созерцания. Аполлон уходит из истории в миф. История - царство осуществившегося, в том числе осуществившихся богов, религий, метафизических систем и этических учений. Миф - это религия, преодолевшая искушение стать религией, пошедшая дальше любой религии, в каком-то смысле, прошедшая полный цикл и вернувшаяся к изначальной своей чистоте и невинности (а не задержавшаяся или вообще оставшаяся на до-религиозном, недооформленном уровне идея сакрального). В изменчивости искусства нашел прибежище Аполлон; он прошел очищение мифом и потому остался в нашей памяти светлым и красивым, хотя и неотделимым от скорби, страданий и смерти. Искусство обещает нам примирение и воссоединение за гранью ведомого. Потому заветом Аполлона стал образ гармонии, единения жизни и искусства, природы и духа, образ, озаренный немеркнущим божественным светом.

Литература

1. Афасижев М. Н. Изображение и слово в эволюции художественной культуры. Древняя Греция. СПб.: «Алетейя», 2008. 320 с.

2. Глухов А. Платон и adunaton: алиби одной утопии // Логос № 4 (83), 2011. Сс. 101119.

3. Гомер. Илиада / Пер. с древнегреч. Н. Гнедича; Предисл. А. Нейхардт; Прим. и словарь С. Ошерова. М.: Правда, 1984. 432 с.

4. Д'Онт Ж. Гегель.Биография / Пер. с франц. и вступ. ст. А. Г. Погоняйло. СПб.: Владимир Даль, 2012. 512 с.

5. Делез Ж. Мистерия Ариадны по Ницше // Делез Ж. Марсель Пруст и знаки. Статьи / Пер. с фр., редакция и предисловие Е. Г. Соколова. СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ, 1999, СПб.: Алетейя, 1999. 190 с. [серия «Метафизические исследования. Приложение к альманаху»].

6. Зелинский Ф. Ф. История античных религий. Том 1-3. СПб.: Издательский проект «Квадривиум»; Алетейя, 2014. 864 с.

7. Иванов В. Ницше и Дионис // Иванов В. Родное и вселенское / Сост., вступ. ст. и прим. В. М. Толмачева. М.: «Республика», 1994. 428 с. (Мыслители ХХ века).

8. Кереньи К. Дионис: Прообраз неиссякаемой жизни / Пер. с нем. А. В. Фролова, Л. Ф. Поповой. М.: Ладомир, 2007. 319 с.

9. Кереньи К. Мифология [статьи; пер. с венг. Ю. Гусев и др.]. М.: Три квадрата, 2012. 504 с.

10. Кереньи К. Элевсин: Архетипический образ матери и дочери / Пер. с англ. А. П. Хомика, В. И. Менжулина. М.: «Рефл-бук», 2000. 288 с.

11. Литература Средних веков: Хрестоматия / [сост. А. Хлевов]. СПб.: «Амфора», 2009. 862 с. (Серия «Всемирная библиотека “Амфоры”»).

12. Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян / Сост. А. А. Тахо-Годи; общ. ред. А. А. Тахо-Годи и И. И. Маханькова. М.: Мысль, 1996. 975 с.

13. Михайлин В. Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции / Предисл. К. Кобрина. М.: Новое литературное обозрение, 2005. 540 с.

14. Нильссон М. Греческая народная религия / Пер. с англ. и указатель С. Ю. Клементьевой. СПб.: Алетейя, 1998. 256 с.

15. Ницше Ф. Антихрист // Ницше Ф. Соч. в 2-х т. Т. 2 / Сост., ред., изд., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна; Пер. с нем. М.: «Мысль», 1996. Т.2. 829 с.

16. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 1 / Сост., ред., изд., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна; Пер. с нем. М.: Мысль, 1996. 829 с.

17. Нонн Панополитанский. Деяния Диониса / Пер. с древнегреч. Ю. А. Голубца. СПб.: «Алетейя», 1997. 554 с.

18. Померанц Г. С., Миркина З. А. Великие религии мира. 4-е изд., испр.М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2012 - 208 с. (Серия НитапкаБ).

19. Скржинская М. В. Древнегреческие праздники в Элладе и Северном Причерноморье. СПб.: Алетейя, 2010. 464 с. (Серия «Античная библиотека. Исследования»).

20. Торшилов Д. О. Античная мифография: миф и единство действия [Серия «Античная библиотека», раздел «Исследования»]. СПб.: - Алетейя, 1999. 432 с.

21. Федорова Е. В. Мифы и реальность Древней Греции. М.: Изд-во Моск. ун-та: Наука, 2005. 288 с.

22. Хайдеггер М. Гераклит / Пер. с нем. и послесл. А. П. Шурбелева. СПб.: «Владимир Даль», 2011. 512 с.

23. Хайдеггер М. Основные понятия метафизики / Пер. с нем. В. В. Бибихина, А. В. Ахутина, А. П. Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2013. 592 с.

24. Цицерон. О природе богов // Марк Туллий Цицерон. Философские трактаты / Пер. с лат. и комм. М. И. Рижского. Отв. редактор, составитель и автор вступит. статьи доктор философ. наук Г. Г. Майоров. М., «Наука», 1985. 384 с.

25. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Гештальт и действительность / Пер. с нем., вступ. ст. и прим. К. А. Свасьяна. М.: Мысль, 1998. 663 с.

26. Элиаде М. История веры и религиозных идей: От каменного века до элевсинских мистерий / Пер. с фр. Н. Н. Кулаковой, В. Р. Рокитянского, Ю. Н. Стефанова. М.: Академический проект, 2012. 622 с. (Философские технологии: религиоведение).

27. Юнгер Ф. Г. Греческие мифы / Пер. с нем. А. П. Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2006. 400 с.

References

1. Afasizhev M. N. Izobrazhenie i slovo v evolyutsii khudozhestvennoi kul'tury. Drevnyaya Gretsiya [Image and word in the evolution of artistic culture. Ancient Greece]. St. Petersburg, «Aleteiya», 2008. 320 p.

2. Glukhov A. Platon i adunaton: alibi odnoi utopii [Plato and adunaton: the alibi of an utopia] // Logos № 4 (83), 2011. Pp. 101-119.

3. Gomer. Iliada [Iliad] / Transl. from Ancient Greek N. Gnedich. Moscow, «Pravda», 1984. 432 p. (in Russian).

4. D'Hondt J. Hegel: Biographie, Paris, Calmann-Lйvy, collection « La vie des philosophes», 1998. (Rus. ed.: D'Ont J. Gegel'. Biografiya. Transl. from French and foreword A. G. Pogonyailo. St. Petersburg, «Vladimir Dal'», 2012. 512 p.).

5. Deleuze G. Mystere d' Ariadne selon Nietzsche / Deleuze G. Critique et clinique, Les Йditions de Minuit (coll. «Paradoxe»), Paris, 1993. (Rus. ed. Delez Zh. Misteriya Ariadny po Nitsshe // Delez Zh. Marsel' Prust i znaki. Articles / Transl. from French, ed. and foreword E. G. Sokolov. St. Petersburg, Laboratoriya metafizicheskikh issledovanii filosofskogo fakul'teta SPbGU, «Aleteiya», 1999. 190 p.).

6. Zelinskii F.F. Istoriya antichnykh religii. [History of Antique Religions] Vol. 1-3. St. Petersburg, Izdatel'skii proekt «Kvadrivium», «Aleteiya», 2014. 864 p.

7. Ivanov V. Nitsshe i Dionis [Nietzsche and Dionysus] // Ivanov V. Rodnoe i vselenskoe [Native and Universal]. Moscow, «Respublika», 1994. 428 p.

8. Kerйnyi K. Dionysos: Urbild des unzerstцrbaren Lebens (1976). (Rus. ed. Keren'i K. Dionis: Proobraz neissyakaemoi zhizni. Transl. from German A. V. Frolov, L. F. Popova. Moscow, «Ladomir», 2007. 319 p.).

9. Kerйnyi K. Eleusis: Archetypal Image of Mother and Daughter (1962). (Rus. ed. Keren'i K. Elevsin: Arkhetipicheskii obraz materi i docheri / Transl. from English A. P. Khomik, V. I. Menzhulin. Moscow, «Refl-buk», 2000. 288 p.).

10. Kerйnyi K. Mifologiya [Mythology] / Articles; Transl. from Hungarian Yu. Gusev and others. - Moscow, Tri kvadrata, 2012. 504 p.

11. Literatura Srednikh vekov: Khrestomatiya [Chrestomathy] / comp. A. Khlevov. St. Petersburg, «Amfora», 2009. 862 p.

12. Losev A. F. Mifologiya grekov i rimlyan [Mythology of Ancient Greece and Rome]. Comp. A. Takho-Godi. Moscow, «Mysl'», 1996. 975 p.

13. Mikhailin V. Tropa zverinykh slov: Prostranstvenno orientirovannye kul'turnye kody v indoevropeiskoi traditsii [The Path Of Beastly Words: Space-oriented cultural codes in Indo- European tradition] Moscow, «Novoe literaturnoe obozrenie», 2005. 540 p.

14. Nilsson M. Greek Popular Religion (New York: Columbia University Press), 1940. (Rus. ed. Nil'sson M. Grecheskaya narodnaya religiya / Transl. from English Yu. Klement'eva. St. Petersburg, «Aleteiya», 1998. 256 p.).

15. Nietzsche Fr. Die Geburt der Tragцdie aus dem Geiste der Musik (Rus. ed. Nitsshe F. Rozhdenie tragedii iz dukha muzyki // Nitsshe F. Set of works in 2 vol. Vol. 1 / Comp., ed., publ., foreword and notes K. A. Svas'yan; Transl. from German G. A. Rachinskii. Moscow, «Mysl'», 1996. 829 p.).

16. Nietzshe Fr. Der Antichrist. Fluch auf das Christenthum (Rus. ed. Nitsshe F. Antikhrist // Nitsshe F. Set of works in 2 vol. Vol. 2 / Comp., ed., publ., foreword and notes K. A. Svas'yan; Transl. from German V. A. Flyorova. Moscow, «Mysl'», 1996. 829 p.

17. Nonn Panopolitanskii. Deyaniya Dionisa [Nonnus Dionysiaca]. Transl. from Ancient Greek Yu. A. Golubets. St. Petersburg, «Aleteiya», 1997. 554 p. (In Russian)

18. Pomerants G. S., Mirkina Z. A. Velikie religii mira. [The Great Religions of the World]. 4^th ed., rev. Moscow, St. Petersburg, «Tsentr gumanitarnykh initsiativ», 2012. 208 p.

19. Skrzhinskaya M. V. Drevnegrecheskie prazdniki v Ellade i Severnom Prichernomor'e. [Ancient Greek Holidays In Ellas and Northern Black Sea Area]. St. Petersburg, «Aleteiya», 2010. 464 p.

20. Torshilov D. O. Antichnaya mifografiya: mif i edinstvo deistviya. [Antique mythography: myth and the unity of action]. St. Petersburg, «Aleteiya», 1999. 432 p.

21. Fedorova E. V. Mify i real'nost' Drevnei Gretsii. [Ancient Greece: myth and reality]. Moscow, Izd-vo Mosk. un-ta, «Nauka», 2005. 288 p.

22. Heidegger M. Heraklit. Vittorio Klostermann, Frankfurt am Main, 1979. (Rus. ed. Khaidegger M. Geraklit. Transl. from German and afterword A. P. Shurbelev. St. Petersburg, «Vladimir Dal'», 2011. 512 p.).

23. Heidegger M. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Vittorio Klostermann, Frankfurt am Main, 1983. 4^th ed. 2010. (Rus. ed. Khaidegger M. Osnovnye ponyatiya metafiziki. Transl. from German V. V. Bibikhin, A. V. Akhutin, A. P. Shurbelev. St. Petersburg, «Vladimir Dal'», 2013. 592 p.).

24. Cicero. O prirode bogov [On the Nature of the Gods] // Mark Tullii Tsitseron. Filosofskie traktaty / Transl. from Latin and comm.. M. I. Rizhskii. Ed., comp. and foreword G. G. Maiorov. Moscow, «Nauka», 1985. 384 p. (in Russian).

25. Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte. Mьnchen: C. H. Beck, 1923 (Band 1: Gestalt und Wirklichkeit). (Rus. ed. Shpengler O. Zakat Evropy. Ocherki morfologii mirovoi istorii. In 2 vol. Vol. 1. Geshtal't i deistvitel'nost' / Transl. from German, foreword and comm. K. A. Svas'yan. Moscow, «Mysl'», 1998. 663 p..

26. Eliade M. Histoire des croyances et des idees religieuses. De l'age de la pierre aux mustere d'Eleusis. (Rus. ed. Eliade M. Istoriya very i religioznykh idei: Ot kamennogo veka do elevsinskikh misterii / Transl. from French N. N. Kulakova, V. R. Rokityanskii, Yu. N. Stefanov. Moscow, «Akademicheskii proekt», 2012. 622 p.).

27. Jьnger Fr. G. Griechische Mythen. 5^th ed. Frankfurt am Main, 2001. (Rus. ed. Yunger F. G. Grecheskie mify / Transl. from German A. P. Shurbelev. St. Petersburg, «Vladimir Dal'», 2006. 400 p.

Размещено на Allbest.ru