"Медный всадник" А.С. Пушкина: концептуально-поэтическая инвариантность в русской литературе ХХ века (1917–1930-е годы)

В то же время, пушкинская аксиология в изображении стихии была изначально далека от той апологии безудержной дионисийской силы, которая станет характерна для философской позиции Ф.Ницше, отличаясь от неё иным, христианским пониманием добра и зла. Сознавая присутствие и действие в истории стихийной силы в различных ипостасях, рождающей катастрофы, Пушкин относился к этому как к трагической неизбежности. Поэтому понимание хрупкости равновесия и катастрофической динамики развития национального бытия пронизывает всё произведение. Поэт не любовался мощью стихии, не переходил в своей душе некой нравственной черты и не позволил сделать это и сорваться в бездну своему герою, остановившемуся по воле автора на краю пропасти и отказавшемуся от бунта, о чём подробнее ещё будет сказано.

Если говорить о картине (или модели) мира в поэме «Медный всадник», то Пушкиным придана ей направленная динамика. В результате разряжённый и скудный природный космос со спокойно текущей рекой в центре сменяется через преобразование, равное катастрофическому бедствию (ушедшему в фигуру умолчания), величественным насыщенным космосом, где подспудно зреют зёрна новой катастрофы. Затем неизбежно приходит нарушение упорядоченности, наступление хаоса. Всему этому удивительным образом оказываются созвучны те тенденции осмысления философским сознанием универсума бытия, в развитии которых в последующее за «Медным всадником» историческое время большую роль сыграли релятивизм и непосредственное ницшеанство, мировые катаклизмы ХХ века и последующее развитие идей Ницше в форме «философского бунта» - осознания неподлинности бытия, его абсурдности. Присутствием именно этого смысла отмечены мысли героя поэмы в виду разверзшейся водной бездны и смертельной угрозы близким людям и всем благим мечтам, переданные авторской речью: «Иль во сне / Он это видит?» (V, 142).

Таким образом, распространённые представления о классической картине мира, созданные ещё мифомышлением, в которой царит упорядоченность, в европейской культуре ХХ века широко сменились иной, называемой неклассической или антиклассической картиной. Ей как раз и стала присуща система представлений о дисгармоничности, зыбкости, неустойчивости бытия, его хаотичности, отсутствии в нём констант, и в конечном итоге - враждебности человеку.

Подобными признаками отличается и изображённая Пушкиным в поэме «Медный всадник» катастрофическая картина мира. Особенно ярко они проявляются, в частности, тогда, когда у Евгения в отмеченном эпизоде уходит почва из-под ног («Вкруг него / вода и больше ничего!»), а в его голове возникает зкзистенциальный, по сути, вопрос, ставящий под сомнение разумные основы мироздания - «иль вся наша / И жизнь ничто, как сон пустой, / Насмешка неба над землёй?» (V, 142). Это страшное потрясение мира, изображённое в произведении на предметном, историческом уровне, сквозь которое проступают эсхатологические формы мифопоэтики, гибель героя, его невесты и множества других людей, создаёт ощущение разверзшейся бездны, зыбкости человеческого космоса. В резонансе с этим мироощущением окажется позже художественный и философский катастрофизм ХХ века, что выступает ещё одним свидетельством гениальной прозорливости автора поэмы о наводнении в Петербурге.

И вместе с тем, в «Медном всаднике» есть изображение возврата мира к спокойному состоянию («В порядок прежний всё вошло»), проявлена идея продолжения жизни после катастрофы в её простых и устойчивых формах - «Иногда / причалит с неводом туда / Рыбак на ловле запоздалый / И бедный ужин свой варит» (V, 149). Это позволяет видеть в поэме признаки такой картины мира, которая сложилась в ХХ веке наряду с антиклассической и получила распространение в трудах М.Бахтина, П.Сорокина, М.Пришвина, Н.Гартмана, А.Швейцера. Она несла в себе идею изначальной упорядоченности основы мироздания и получила название неоклассической, «вбирающей в себя представления как об извечной динамике универсума и неустранимых диссонансах в его составе, так и об устойчивости… бытия и его гармонических началах» [368, 24].

Эти представления о стабильности в недрах универсума в катастрофическом ХХ веке «сохранили свою влиятельность и авторитетность» [368, 24]. Они более всего отвечают концепции пушкинской поэмы. В ней есть трагизм от разгула грубых стихийных сил, предчувствие будущих катастроф, но нет абсолютной обречённости, поскольку присутствует художественное постижение той истины, что в мире неизбывны извечная мудрость естественного потока жизненной стихии и высота самоотречённой и жертвенной любви, которую несёт в себе Евгений. В нём заключены стихийные силы эроса и продолжения рода в их высоком человеческом воплощении.

Попытка предпринятой в исследовании ретроспективной проекции позволяет сделать предварительный вывод, требующий отдельной детализации и уточнений, о том, что поэма «Медный всадник» предвосхитила многие важные тенденции гуманитарного сознания ХIХ и ХХ веков, художественно их обозначив и сконцентрировав в формах своей поэтики. Осмысление этого факта позволяет говорить об особом, невыявленном ранее масштабе Пушкина- мыслителя, постигшего механизмы бытия, о месте «петербургской повести» в контексте русской и мировой культуры и одновременно о пронзительно гуманной, антропоцентричной пушкинской художественной аксиологии в его авторском мифе о Медном всаднике.

4. Образ «Бедного» Евгения: становление литературного героя нового типа, его фольклорная и литературная парадигма. Проблема пушкинского гуманизма в поэме

4.1 Своеобразие структуры поэмы с двумя героями

В художественной литературе герой выступает авторским инструментом познания человека. «Литературным героем, - писала Л.Я.Гинзбург, - писатель выражает своё понимание человека, взятого с некоторой точки зрения, во взаимодействии избранных писателем признаков». Литературный герой предстаёт как конкретное единство, «обладающее расширяющимся символическим значением, способным поэтому представлять идею» [106, 5]. Вместе с тем, посредством героя как художественного инструмента в произведении происходит постижение свойств окружающего мира и становление авторской драматической концепции бытия.

По мнению С.М.Телегина, «герой несёт в себе абсолютную идею, но и наделён конкретным человеческим характером. Возникает синтез абсолютного и конкретного, общего и частного. Бесконечное, идеальное господствует в художественном произведении лишь постольку, поскольку оно заключено в конечное и реальное» [312, 149]. Совершенно очевидно, что, используя понятие «идея», оба учёных имели в виду категорию типа, инварианта, проявляющегося в герое в его индивидуальной художественной плоти.

Приведённые общие теоретические представления в полной мере приложимы к образу Евгения. Как и все базовые образы поэмы «Медный всадник», которые стремился увидеть в системном единстве И.М.Тойбин [318, 225-232], он является необыкновенно сложным, откровенно новаторским и чрезвычайно проблемным для изучения. Об этом свидетельствует возникшее за многие годы поистине огромное количество исследовательских строк, посвящённых ему. Из них становится видно, что редкому литературному персонажу подобного масштаба так не повезло с интерпретацией, как этому пушкинскому герою. Она изначально оказалась отмечена появлением оценок, искажающих и явно занижающих этот образа, что в конечном итоге способствовало накоплению «недопрочитанности» и смыслового потенциала самого героя, и общего смысла поэмы.

Подобная тенденция возникла в позапрошлом столетии. Вот, например, одно из очень характерных мнений литературной мысли, стоявшей у истоков осмысления «Медного всадника»: «…Евгений бледен как лицо, и лицо такой великой поэмы, где всё ясно, определённо, пропитано поэзией, доведено до крайних пределов изящества... Несмотря на благоговение к памяти Александра Сергеевича, мы смело упрекаем его Евгения в бесцветности», - писал ещё в 1865 году А.В.Дружинин [119, 76].

Исследователи, за редким исключением, до сегодняшнего дня не смогли узнать в образе молодого чиновника «работающие» в литературе архетипические модели, систематизировать и логически выстроить в единое целое большое количество точных, правомерных, доказуемых наблюдений, говорящих о том, что положительная динамика осмысления фигуры Евгения в науке всё же явно присутствует. Поэтому возникает необходимость пересмотреть многие устойчивые стереотипы в его понимании, интенсифицировать смысловые возможности, заложенные в нём и выраженные формами поэтики, и выстроить целостную концепцию этого образа c авторско-сверхавторскими смыслами.

Своеобразие поэмы «Медный всадник» заключается в том, что в ней два героя. Это традиционный для космогонических мифов строитель города и победитель врагов, а затем его хранитель, обладающий сверхчеловеческой мощью и одновременно бессильный что-либо изменить в грядущей судьбе своего творения, и частный человек реального житейского измерения, мечтавший построить семью, утвердиться в обществе, и потерпевший крушение по всем параметрам. По тонкому наблюдению О.И.Федотова над ритмической структурой текста, в ней «особенно контрастны темы Евгения и Петра - двух главных антагонистов поэмы» [354, 103].

На первый взгляд, эти герои трудно сопоставимы «на равных» и задуманы Пушкиным исключительно в качестве диаметрально противоположных величин: бесконечно великой и бесконечно малой, как это увидел В.Брюсов и многие другие исследователи «петербургской повести». Однако роль образа Евгения несводима к воплощению «крайнего бессилия обособленной, незначительной личности» перед мощью самодержавия [58, 34].

По логике вещей, в пушкинском замысле масштабом своей личности и значительности в мире этот герой должен был соответствовать масштабу «строителя чудотворного», и в целом - масштабу всеохватной поэмы, в которой возникал образ мироздания в его российском варианте. Следовательно, Евгений не мог быть только малым, слабым, ничтожным, убогим, каким его на протяжении многих лет видела, с теми или иными оговорками, значительная часть пушкиноведов. Тогда в нём были бы нарушены все художественные пропорции в ущерб философскому смыслу и эстетическому качеству пушкинского творения, а этого не происходило.

Поэтому стоит исходить из того обстоятельства, что если бедный чиновник оказывался мал по социальным меркам - не царь, не «праздный счастливец», то в произведении должны были быть иные измерения, в которых он мог полномасштабно соответствовать фигуре Петра I, и в целом - выстроенному Пушкиным колоссальному смысловому пространству поэмы, включающему в себя космогонию и эсхатологию, и, в свою очередь, способствовать выражению великого замысла, не будучи «меньше» него.

Огромная смысловая нагрузка, лежащая на образе Евгения, отражена в структуре поэмы и своеобразии её композиции. Ю.Тынянов заметил, что в ней изменено положение главного и, по его выражению, второстепенного героев. Хотя в произведении должен главенствовать Пётр, что закреплено названием «Медный всадник», «главный герой… вынесен за скобки: он дан во вступлении, а затем сквозь призму второстепенного» [344, 454]. Именно он, последний, становится в центр сюжетного действия поэмы, и именно с ним, а не с «главным», связана её гуманистическая концепция. По логике вещей, своё произведение Пушкин с полным основанием мог бы назвать «Бедный Евгений» без риска потери точного смысла текста, который был бы сконцентрирован в подобном заголовке. И в то же время, называя поэму именем Петра в его властном инобытии, поэт в его лице подчёркивал первопричину всех событий, происходящих в произведении, включая гибель «второстепенного» героя.

В предыдущих разделах уже не раз говорилось об антропоцентричном характере поэмы, все смыслы которой «завязаны» на образе Евгения и входят в его орбиту. В этой связи ещё раз подчеркнём своеобразие пушкинской композиции поэмы, выстроенной таким образом, что о блеске и величии города поэтом уже не упоминается. То есть, единожды прозвучав во Вступлении, в дальнейшем развитии сюжета эти смыслы не подтверждаются, и вместе с ними после слов «В порядок прежний всё вошло» (V, 145) не возобновляется ода, а, как уже говорилось ранее, проявляется антиутопическое начало. Сюжетные перипетии здесь оказываются связаны с судьбой «бедного Евгения», а Медный всадник предстаёт своей зловещёй сутью и как объект осмысления (ужасный «в окрестной мгле»), и как преследователь.

Если сопоставить начало и финал поэмы, то становится явственно видна перестановка, закреплённая в тексте, о которой говорил Ю.Тынянов. Упоминание о похоронах Евгения выступает заключительной сценой поэмы, открывающейся изображением полного творческих планов демиурга. Своё произведение Пушкин заканчивает на трагической ноте, поскольку обманчиво «маленький человек» укрупняется им до размера главной ценности мира, в чём проявляется его историософская концепция и гуманистическая аксиология.

Литературоведы, которые видели в «Медном всаднике» апофеоз Петра, утверждение его исторической правды над частной судьбой, или рассматривали в поэме обе правды, государственную и человеческую как равновеликие в авторском понимании - в бульшей мере шли от ментальных построений, чем от пушкинского текста. В нём великим поэтом всё, связанное с каждым из персонажей, было безупречно точно художественно организовано, подано, акцентировано системой композиционно-изобразительных средств. В антиутопическом смысловом пространстве поэмы царила горькая правда

Евгения как оборотная сторона надличностной правды Петра, подчиняя себе финал произведения и являясь окончательной: «К сердцу своему / Он прижимал поспешно руку, / Как бы его смиряя муку…»; «И тут же хладный труп его / Похоронили ради бога» (V, 148-149).

Если бы в произведении после изображения разгула губительной стихии и его завершения, наряду с центральной сюжетной линией Евгения и её цитированным выше финалом, присутствовала структура с противительной семантикой звучания, где говорилось бы, что, несмотря на испытания и жертвы, городу вернулся блеск великолепия, незыблемы оказались великие цели, то есть, находил бы подтверждение возобновлённый космос как главная ценность, и вновь вернулась бы ода, смыкаясь с одой Вступления - в этом случае общий смысл поэмы носил бы совершенно другой характер. Именно тогда в ней на фоне сочувствия Евгению как пострадавшему, воспевалось бы Пушкиным дело Петра как высшее начало по сравнению с отдельными человеческими жизнями, допускалась бы неизбежность жертв как норма исторического процесса, и главенствовал бы появившийся в ХХ веке принцип «оптимистической трагедии», который, тем не менее, фактически увидел в «Медном всаднике Б.В.Томашевский в своём раннем исследовании поэмы. «Над лично трагическим, - писал учёный, - возвышаются исторические судьбы страны… Личная гибель, личная жертва не колеблют высшей исторической справедливости, победоносного хода вперёд государственного корабля навстречу новым испытаниям, новым бурям, новым жертвам» [321, 38-40].

Однако пушкинская концепция в поэме выстраивается совершенно иначе, прямо противореча её подобным интерпретациям в государственно-классицистическом ключе. Противоречит она и тем интерпретациям, в которых Евгений осмысляется как человек толпы, типичный представитель «малых сих», ординарный и приземлённый, воплощающий в себе тип обывательского сознания и вызывающий сочувствие автора как самое низшее проявление человеческой природы исключительно из высшего принципа человеколюбия.

4.2 О проблемах интерпретации образа Евгения в пушкиноведении

В широких обзорах «всадниковедения», которые содержатся в книгах Г.Макаровской и Ю.Борева, хорошо виден общий контекст осмысления героя Пушкина и его основные тенденции с самых первых оценок по 80-е годы ХХ века. При этом становится заметен противоречивый, непоследовательный, нередко взаимоотрицающий, часто в своих построениях выходящий за пределы авторского текста, сложный характер парадигмы научного осмысления «Медного всадника». Эту её особенность так сформулировала Г.Макаровская: «Пушкина то объявляли примирившимся с существующим положением вещей мудрецом, превознесшим принцип государственности, то видели в нём пророка грядущих мятежей и неизбежной гибели самодержавия; его то считали певцом Петра, признавшим безусловное превосходство национального над личным, то подходили к нему как к гуманисту, усомнившемуся в величии Петра перед фактом гибели невинного человека» [202, 5].

Не повторяя уже проделанной этими исследователями огромной и скрупулёзной работы, мы обратимся к ведущим алгоритмам принципиальных оценок Евгения и его конфликта с Медным всадником с целью обозначить очертания поля рецепции этого персонажа как исходной модели для дальнейшего развития и попытки переформирования.

Одной из широко принятых точек зрения на «петербургскую повесть» было противопоставление «сверхличного» Петра «личной» и, следовательно, согласно этой логике, менее значительной судьбе Евгения [202, 58]. Формула, включающая в себя пиитет перед государственными деяниями царя-демиурга, признание его правоты, и одновременное человеческое сострадание его жертве впервые встречается у В.Г.Белинского: «Мы понимаем…, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном всаднике… И смиренным сердцем признаём мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного» [37, 404]. В дальнейшем, развиваясь и варьируясь в обеих своих частях, двойственная позиция критика во многом легла в основу сложивщейся парадигмы истолкования пушкинской поэмы. Отметим, что весьма удачное объяснение причин такого восприятия поэмы даёт А.Найман: «Что же касается раздвоенности читательского впечатления, противоречия между умственным признанием правоты одного и душевным сочувствием к другому, то, как во всех случаях, когда наше понимание правды и наша любовь действуют порознь друг от друга, это знак того, что вещь в целом воспринята нами не до конца. То, что поэма едина, бесспорно: ее единство усваивается при чтении инстинктивно. И на этом фоне сама расколотость сознания, раскачивающего наши симпатии между двумя героями, свидетельствует о том, что из рассуждений о ней ускользает что-то в ней прочитанное» [26, 129-130].

На протяжении значительного количества лет, до революции 1917 года и в послереволюционный период, широко распространённым становится государственно-классицистический аспект этой парадигмы. При этом на его развитии сказывался не только определённый строй нравственно-философских и исторических представлений, но и политическое, и идеологическое состояние общества.

Д.Мережковский явился одним из первых и самых страстных истолкователей смысла поэмы в подобном свете. Единственным её героем в языческом понимании он считал Медного всадника с его сверхчеловеческими видением, волей, и поэтому обладающего исторической правотой в качестве «имеющего право». Евгений же объявлялся им «дрожащей тварью», жертвой в христианском понимании, не заслуживающим сострадания. «Воля героя, - писал он, - умчит и пожрёт его, вместе с его малой любовью, его малым счастьем.… Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранные шли к своим целям? Пусть же гибнущий покорится тому, «чьей волей роковой под морем город основался» [224, 143]. В отличие от Белинского, у Мережковского звучала своего рода «безжалостность» к жертве из-за её абсолютной незначительности. Несколько позже Г.Федотов, видящий в поэме «Медный всадник» борьбу империи с хаосом русской жизни, писал, что Евгений - «это не личность, а всего лишь обыватель, гибнущий под копытами коня империи…» [352, 361].

В русле «государствоцентричного» подхода к поэме сложились такие представления, что сам Пушкин осуждает мелкого чиновника, созданного им, за бескрылость, стремление отстраниться от великого в своём личном мирке и ещё имеющего «дерзость муравья» бунтовать «против великих исторических судеб во имя своего личного счастья», как считал В.В.Сиповский [290, 380], причём всему личному отказывалось в праве на существование в качестве инстанции, враждебной государству. После революции идея отвержения Евгения самим автором поэмы «за его привязанность к частным, личным интересам в ущерб общим, государственным» [54, 127], оказалась в особом резонансе с господствующей идеологией и стала достоянием работ многих известных пушкинистов - Д.Благого, Л.Гроссмана, Г.Гуковского и других на фоне принципиальной установки, что «государственное, по мнению Пушкина, всегда объективно более право, чем частное, личное» [183, 105]. Правда, некоторые исследователи, вслед за Белинским, оставляли место для пушкинского сочувствия трагической судьбе Евгения.

Очень рельефно сущность этой грани литературоведческой парадигмы, содержащей жалость к «маленькому человеку», и одновременно его уничижение, выразил в 50-х годах ХХ века Д.Благой: «Образ Евгения, на глазах которого, как карточный домик, рушится его счастье, вся мечта его жизни, дан здесь с громадной, подлинно трагической силой. Страдания Евгения глубоки, искренни, самоотверженны… и потому подлинно человечны. Всё это не может не вызвать к нему самого горячего сочувствия. <…> Но и в этот грозный момент всеобщей катастрофы… помыслы Евгения - только о личном, «частном»: «его Параша, его мечта». Он по-прежнему замкнут в противоположность большому «мы» Петра (страна, народ) в своём малом «мы» (он и Параша)» [44, 211-212]. Убедительная критика подобной позиции учёного и в целом государственно-классицистического подхода к прочтению поэмы даны в книге Ю.Борева. Эта тенденция в отечественном литературоведении оказалась постепенно исчерпана, причины чего можно видеть в тех колоссальных изменениях системы ценностей, которые происходили в общественном сознании на протяжении нескольких десятилетий, начиная с середины 50-х годов ХХ века.

Истолкование образа Евгения в гуманистическом ключе пушкиноведение связывает прежде всего с именем В.Брюсова [314, 157-173], хотя, например, Г.Макаровская пытается найти элементы такого подхода и в концепции Белинского, чего, по её мнению, поэт в роли пушкиниста просто не заметил [202, 33]. Предлагая свою версию замысла Пушкина, Брюсов видит «в образах Евгения и Петра символы двух начал…, олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества» [58, 49]. Гуманизм поэта-пушкиноведа проявлялся в том, что в его представлении Пушкин в поэме воспевает свободу: «Свобода возникает в глубинах человеческого духа, и, «ограждённая скала» должна будет опустеть» [58, 49]. В споре двух крайностей, - по мысли Брюсова, - автор становится на сторону Евгения, показывая правомерный мятеж человеческой души «против насилия чужой воли над судьбой его жизни» [58, 46]. Именно в мятеже видит исследователь пробуждение Евгения и осуждает Петра в сцене преследования человека, ощутившего духовный подъём. Итак, бунт в понимании Брюсова становится прозрением «бедного героя», своеобразным моментом истины для него, а трагическая вина Петра с его великими деяниями в том, что он покусился на человеческую свободу.

В этой концепции важно отметить смысловые моменты, повлиявшие на дальнейшее развитие парадигмы осмысления образа петербургского чиновника из поэмы «Медный всадник». «Государственник» Мережковский крайне негативно относился к бунту Евгения как угрозе космосу и требовал от него смирения, видя благо в равновесии сил. Брюсов же благом считает этот бунт и видит в нём положительные пушкинские семантики, связанные с идеей свободы и пророчеством грядущих революций. Однако именно он дал невероятно уничижительные оценки своему «подзащитному», назвав его ничтожным, неумным, неоригинальным, ничем не отличающимся от своих собратьев человеком, а его любовь к Параше - «несложной историей».

Поэт сближал при этом «малое» и «ничтожное», настолько явно выходя за пределы пушкинского замысла, что это было замечено последующим литературоведением: «…пушкинский текст таких сближений, а тем более отождествлений не даёт», - возражала Г.Макаровская [202, 35]. При таком понимании Евгения получалось, что он поднимает мятеж, за которым стоит только ничтожество, доведённое до отчаяния. Более того, эту позицию Брюсова во многом продолжала интерпретация поэмы Б.Энгельгардта, отметившего в Евгении трусость, боязнь жизни, авторское «бессознательное, невольное умаление личности героя» [392, 116-154].

В дальнейшем своём развитии гуманистическая концепция поэмы, связанная с именами Л.Тимофеева, Б.Томашевского, А.Македонова, Г.Макогоненко, Ю.Борева, П.Мезенцева, М.Харлапа, А.Архангельского, Б.Мейлаха, Н.Сысоевой, С.Фомичёва, Ю.Лотмана и других, оправдывала протест Евгения против власти, нередко называя его героическим («безумие героического мятежа» - Б.Мейлах), и, прежде всего, в бунте видя высшую точку эволюции этого образа.

Сочувствие Пушкина своему герою у представителей этой концепции сомнений не вызывало. Однако при этом его осмысление оказалось в русле темы «маленького человека». «Ретроспективно пушкинский Евгений, - пишет М.Виролайнен, - стал восприниматься как первый «маленький человек» русской литературы» [77, 208]. Обосновывая статус бедного чиновника, Б.Мейлах отмечал: «Итак, если рассматривать образ героя «Медного всадника» в ряду других образов «маленького человека», созданных Пушкиным, то приходится заключить, что, как ни далёк облик Евгения от облика станционного смотрителя Вырина, всё же по своей психологии они близки в существенных чертах. Подобно Самсону Вырину, Евгений - «маленький человек», которого постигло страшное несчастье, - ограничен в своём протесте лишь мгновенными порывами, хотя и несравненно более сильными, чем у Вырина» [217, 104].

У образа Евгения, каким он предстаёт в поэме «Медный всадник», пройдя чистилище пушкинских черновиков, есть особенность, на которую вскользь как на проявление его «генетического» ничтожества предвзято и неточно обратил внимание ещё Брюсов: «Нет облика… у «бедного Евгения», который теряется в серой, безразличной массе ему подобных «граждан столичных» [58, 43]. Речь идёт о «разряжённости» этого персонажа в словесном изображении, об известной пунктирности образа, авторском отказе от подробной внешней, пластической прописанности, а также биографической, житейски-бытовой, наконец, психологической детализации. Споря с тем же Брюсовым, который считал, что конечный «безликий» вариант образа Евгения, сравнительно с черновиками, способствовал намеренному авторскому умалению его личности, Н.Анциферов приводил аргумент, что «стирая все эти бытовые черты, Пушкин придаёт своему герою всё более и более отвлечённый, призрачный характер, который соответствует требованиям мифа» [18, 62]. Об определённой правоте учёного, на мнение которого впоследствии по какой-то причине не обратили внимания, будет сказано позже. Сейчас важно отметить, что фактически речь шла об одной из первых попыток определения художественного типа, воплощённого в Евгении, вокруг чего и возникла полемика.

Интересно, что Б.Энгельгардт в своё время дал такое определение этому типу, назвав бедного чиновника «вечным бунтарём»: «Как же!... теперь он замахнулся на Медного всадника, потом он убьёт старуху и, разрастаясь в фантастическом тумане петербургского утра, постепенно превратится в целую толпу чудовищных фантастических призраков… И повсюду судьба его одна и та же. Всегда он кончает плохо: ему, восставшему против закона жизни и осуждённого этим законом, выпадает на долю безумие и смерть» [392, 134]. Подобный принцип типизирования может стать ярким примером непонимания исследователями сущности героя, ступившего на путь бунта и немедленно от него отказавшегося, и, несмотря на свой ситуативный порыв, ничего общего не имеющего с бунтарским типом личности и отношения к миру.

Поисками типа, которому был бы адекватен Евгений, в разные годы оказывался отмечен целый ряд исследований. Их авторы уловили и стремились сформулировать смысл пушкинского эскизового изображения своего героя. Так, Б.В.Томашевский заметил известное умолчание, специфический приём авторской недоговорённости в обрисовке личности Евгения. Безликость героя в оценках некоторых исследователей в концепции учёного предстаёт как мнимая недоговорённость, способ обобщения, абстрагирования, который вырастает на основе вполне достаточных для этого образа выразительных и конкретных деталей пушкинского описания. По мнению Б.В.Томашевского, автор изображает в герое только те черты, которые делают его воплощением судьбы и участи многих, когда по произошедшему с ним можно понять роль и право обыкновенных людей [323, 357]. Учёный, как представляется, проницательно увидел действие закона типизации в образе Евгения, сделал точные выводы, которые, вместе с тем, касались только массовидной грани созданного новаторским пером Пушкина литературного типа.

Определить типическое начало в пушкинском герое стремился и Б.C.Мейлах. «Евгений - персонаж, изображённый с присущим ему образом мыслей и характером, - констатировал он, - и в то же время - это тип, представляющий многих человек, о которых сказано, что их «тьма в Петербурге» [217, 98]. Это представление исследователя продолжало неизбежную постановку проблемы художественного типа «второго» героя в «Медном всаднике», но какого-либо продвижения вперёд при таком ракурсе зрения не происходило. В целом проявлялась устойчивая тенденция осмыслять Евгения в качестве представителя демократического множества, что, подчеркнём, является лишь одной из сторон семантики этого персонажа, и видеть в нём тип «маленького человека».

Современная электронная «Энциклопедия литературных героев», используя ряд распространённых в пушкиноведении парадигматических подходов к пониманию сложнейшего пушкинского персонажа, поддерживает представления об обезличенности Евгения. Отмечается, что «в поэме не указаны ни его фамилия, ни возраст, ни чин, ни место службы, ничего не говорится о его прошлом, внешности, чертах характера», а также видится «глубокий художественный смысл подобных умолчаний». Уже знакомая идея о превращении таким способом автором своего персонажа в заурядного человека толпы здесь дополняется мыслью о другой стороне обезличенности героя в поэме, которая «открывает возможность символического укрупнения образа мелкого чиновника, вырастающего в некий сверхтип - аналог символической фигуры «Медного всадника». На этом противоречии и строится сюжет поэмы.

Сущность сверхтипа создатели «Энциклопедии», варьируя известные представления, видят в том, что Евгений становится олицетворением массы, воплощением несчастных и обездоленных людей, и в момент мятежной вспышки пусть на мгновение уравнивается с Петром. Перед этим возвышение героя происходит тогда, когда среди бушующих волн он сидит на льве и в этом положении оказывается подобием великана-Петра и отчасти уравнивается с ним в масштабах [393].

В приведённом стремлении обосновать структуру сверхтипа, который лежит в основе образа «второго» героя поэмы «Медный всадник», безусловно, есть определённая логика. Однако здесь присутствует и немало эклектики, начиная с репродуцирования явно устаревшего понимания Евгения, каким он предстаёт в начале I главы, как социального и нравственного ничтожества.

В целом, предпринимавшиеся в разное время попытки постичь принципы пушкинской типизации в поистине загадочной, подобной ребусу фигуре Евгения, были лишены полноты и цельности. Обманчиво «маленький» герой не вмещался в предназначенное ему пушкинистами прокрустово ложе, что выступало вполне закономерным, и как тип оказывался неуловим, не сводясь ни к одной из предлагаемых схем и представая значительно сложнее их.

Этот скрытый за сверхлаконичной авторской творческой манерой словесного воплощения истинный масштаб пушкинского героя косвенно отразился в целом ряде исследований о поэме с его амбивалентной интерпретацией. Причём, двойственность оценок была запрограммирована свойствами самого главного сюжетного персонажа, теми параметрами типа, который он в себе заключал и который до сегодняшнего дня во всём своём семантическом объёме ускользает от литературоведческой оценки.

У того же Мережковского «дрожащая тварь» одновременно оказывается равновеликой герою-Петру: «Кто сильнее, кто победит? Нигде в русской литературе два мировых начала не сходились в таком страшном столкновении» [224, 144]. У Брюсова после всех уничижительных характеристик - «…это соперник «грозного царя», о котором можно говорить тем же языком, что и о Петре» [58, 47]. В дальнейшем эта линия амбивалентного осмысления Евгения, когда, прежде всего в ситуации мятежа и произнесённой угрозы, в нём виделась сила, равная Петру и могущая поколебать устои его космоса, сохраняет в пушкиноведении свою устойчивость, где значительность этого персонажа признаётся наряду с констатацией его «малости» и ограниченности.

Другой аспект амбивалентности пушкинского персонажа в зеркале науки о литературе связан с тем, что исследователи, наряду с «малостью», безликостью начинали видеть его те или иные человеческие достоинства и их подлинную высоту в ряде других сюжетных ситуаций. Так, С.А.Фомичёв в сцене прозрения Евгения у подножия памятника говорит о его прояснённом сознании, «гениально вознёсшимся над обыденностью» [350, 201]. Духовное преображение героя, «обусловленное высоким чувством пробуждающейся любви»,- отмечает И.Бэлза [67, 176]. Характерно, что чуть выше в своей работе тот же исследователь называет Евгения безликим, будничным, маленьким, серым человеком.

Похожая двойственность оценки героя свойственна и одному из самых доброжелательных его интерпретаторов Б.С.Мейлаху. «Образ Евгения из «Медного всадника», - пишет исследователь, - безусловно самый сложный и «положительный» из всех образов «маленьких людей», созданных Пушкиным. Лишь Евгений оказывается достойным не только сочувствия и соболезнования, но в определённый момент вызывает восхищение» [217, 101]. Учёный, с одной стороны, отмечает ограниченность мечтаний бедного чиновника, крайнюю узость его жизненных целей, с другой - считает Евгения личностью, человеком высоких нравственных качеств, диаметрально противоположным «праздным счастливцам». «Нравственные понятия Евгения безупречны и благородны, они выработаны «В волненьи разных размышлений», он думает о том, как доставить себе «независимость и честь», он для этого «Трудиться день и ночь готов». Это и личность самоотверженная; когда пришла катастрофа, он «страшился, бедный, Не за себя» [217, 102]. При этом Б.С.Мейлах тоже апологетизирует бунт «маленького человека», видя в нём героическое начало. С подобным пониманием этого героя трудно согласиться. Позиция учёного наглядно демонстрирует ту общую тенденцию, когда точно замеченные в образе Евгения свойства, отнюдь не случайно приданные ему Пушкиным, стремятся рассмотреть в пределах сложившегося стереотипа.

В «Энциклопедии литературных героев» очень категорично, без попыток мотивации, говорится о пробуждении Евгения от сна перед лицом опасности, освобождении от личины «ничтожества». Этот «второй» Евгений вырастает нравственно, возвышается, «совершает поистине героический поступок, отправившись в лодке к жилищу своей невесты», находит в себе решимость бросить вызов «грозному царю», что овеяно в поэме ореолом величия. Напомним, что этот же источник говорил о Евгении как об опустившемся, вконец забывшем своё прошлое, и омещанившемся дворянине [393]. Откуда в подобном персонаже появляется героическое начало, у авторов «Энциклопедии» остаётся неясным.

При возникшем в отражение сложности персонажа контрастном подходе к его интерпретации, образ Евгения во всех его вариантах как бы «рассыпался», «разрывался» на две половины по линии сопряжения малого, убогого и высокого, героического. Возникала иллюзия присутствия в поэме двух Евгениев, которые не складывались в цельный образ, и при этом идея его «малости» «трещала по швам». Возникал вопрос: какой всё же пушкинский герой, оставивший в черновиках все свои бытовые и приземлённые черты, в реальном формате той версии «Медного всадника», которая оказалась окончательной? От ответа на него зависело понимание смысла великого произведения, сконцентрированного прежде всего в фигуре Евгения, его положении в мире и отношениях с Медным всадником.

Наиболее близко к истинному измерению «таинственного» персонажа подходили те исследователи, которые смогли увидеть системный характер его достоинств, относительность «малости», отсутствие в тексте поэмы семантики ничтожества и безликости героя, а также его масштаб, делающий героя сопоставимым с образом Петра-Медного всадника не только в сцене бунта и угрозы. Несмотря на большое количество спорных вопросов, исследования в подобном русле несли в себе позитивную тенденцию осмысления главного конфликта «петербургской повести», воплощающегося в противостоянии двух фигур. Возьмёмся утверждать, что первым, кто совершил прорыв в его интерпретации, сделал шаг на пути к постижению Евгения как значительного и цельного образа, был Андрей Платонов. Его статья «Пушкин - наш товарищ» появилась в 1937 году в журнале «Литературный критик».

Великий писатель-гуманист, постигавший в душе и творчестве свою страшную эпоху, увидел Евгения так, как никто из его предшественников и современников, обращавшихся к этому образу. Статья несла на себе отпечаток общественной ситуации, в которой она создавалась, во многом сопоставимой с той, которая была изображена в поэме Пушкина. Разбираясь в смыслах «Медного всадника», Платонов в большой мере шёл по пути его создателя, вступившего своим произведением в диалог с реальной исторической властью ради истины, остро ощущавшего царящую вокруг дисгармонию и стремившегося вразумить правящую деспотию. Подчеркнём, что написание Пушкиным «петербургской повести» представало не только результатом творческого, эстетического поведения художника, но и являло собой гражданский подвиг.

То же самое можно сказать и о статье Платонова. Она была не просто литературным разбором, воплощением оригинальной концепции. Прежде всего, в ситуации эскалации государственного насилия и предельного обострения конфликта между государством (Медный всадник) и личностью (Евгений), приобретшего в России ХХ века невиданный масштаб, статья являлась выражением жажды примирения двух начал, понимания их невозможности существовать друг без друга и объединения «для великой исторической работы». Платонов призывал к окончанию гражданской войны, стремился к гармонии в обществе, невероятно тонко пытался апеллировать к разуму власти, создавая шедевр эзопова языка и дипломатии. Именно всеми этими обстоятельствами объясняются те его реверансы в сторону Петра, с кем, как известно, любил сопоставлять себя Сталин, для которых сам текст поэмы оснований не давал.

Если же говорить об оценке Платоновым фигуры Евгения, то автор «Епифанских шлюзов» и «Котлована», где явно ощутим звон меди пушкинской поэмы, различил в Евгении личность и «великий этический образ, может быть - не менее Петра» [261, 25]. Он увидел в бедном чиновнике натуру любви, верности, человечности, назвал его «строителем чудотворным» в области, доступной каждому бедняку, но недоступной сверхчеловеку, - в любви к другому человеку. «Его душа, тесно-ограждённая судьбою и общественным положением, могла отдать всю свою силу лишь в любовь к Параше… <…> эта страсть не побеждается даже наводнением и гибелью Параши, даже Петром Первым, ничем, - человек уничтожается вместе со своей любовью. Это не победа Петра, это - действительно трагедия» [261, 26-28].

Платонов был первым, кто осмыслил «Медного всадника» как поэму-трагедию, поскольку «в преодолении высшего низшим никакой трагедии нет. Трагедия налицо лишь между равновеликими силами, - высказывал свою концепцию трагического писатель, - причём гибель одной не увеличивает этического достоинства другой» [261, 26-28].

Платоновская позиция не только мягко сводила на нет государственно-классицистический пафос осмысления «петербургской повести», преодолевала идею безликости, ничтожества, усреднённости Евгения как «маленького», жалкого человечка, возвысившегося до Медного всадника лишь на мгновение в бунте против него в качестве олицетворения взрыва массовидного гнева. Она подразумевала неповторимость личности героя, одновременно постигая очертания лежащего в его основе человеческого типа, утверждала этическое (по выражению А.Платонова) равенство «бедного человека, чиновника» с Петром.

В целом статья «Пушкин - наш товарищ» стала, несмотря на ряд достаточно спорных моментов, существенным шагом вперёд в переосмыслении парадигмальных представлений о пушкинской поэме и развивала подлинно гуманистический подход к Евгению, который не состоялся ранее и теперь открывал свою перспективу. Развитие тех или иных сторон концепции Платонова можно ощутить в интерпретациях «Медного всадника» И.Белза, Г.Макогоненко, Б.Мейлахом, Б.Бурсовым, а также Д.Граниным, Н.Сысоевой, Г.Зотовым и целым рядом других исследователей поэмы.

В этом ряду стоит и концепция Ю.Борева, посвятившего образу Евгения многие страницы своей монографии. На фоне многих полемичных представлений о произведении, гуманистический подход учёного к анализу образа героя предстаёт последовательным, стремящимся к возможной полноте охвата его граней, во многом адекватным тексту поэмы. Поэтому он выступает безусловно позитивным, вызывающим интерес и придающим динамику процессу литературоведческого осмысления самой совершенной, по выражению исследователя, поэмы Пушкина.

В «ничем не примечательном чиновнике» Ю.Борев видит сокрытую тайну не менее значительную, чем та, что сокрыта в Петре [54, 137]. «Оказывается, - пишет он, что Евгений - сам целый мир. Да, он - человек маленький, частный, но претендующий на самозначность и самоценность» [54, 139]. Уходя от схемы, исследователь считает, что «в мечтах Евгения много высоких моментов. Он вовсе не стремится к обывательской жизни» [54, 225]. Безумие героя Ю.Борев называет «высоким» и очень точно замечает, «что его мысли от житейского круга впервые восходят к размышлениям о России, о государстве, об олицетворяющем их памятнике…», что в этих размышлениях «бедный безумец» «выходит за рамки обыденного сознания» [54, 146-147]. При этом учёный решительно неприемлет позицию многих исследователей, полагающих, что в поэме дано возвеличивание Петра и его творения на фоне малозначительного, быстро проходящего и не существенного для государства и потупательного хода истории эпизода, унесшего малозначащую жизнь мелкого чиновника и ещё нескольких человек [54, 123]. «Многими приёмами, - утверждает он, - Пушкин достигает соизмеримости, сочетаемости двух, казалось бы, несопоставимых фигур - «державца полумира» и бедного петербургского чиновника [54, 136]. Убедительно выглядит мысль Ю.Борева о том, что «для Пушкина Евгений и его идея личного счастья - мир, равновеликий Петру I с его державными думами и свершениями» [54, 148], что поэтому программы двух героев «для Пушкина равновелики» [54, 225].

И невероятно важной, трудно переоценимой по своей значимости предстаёт осуществляемая впервые постановка проблемы неуверенности Евгения в своей правоте во время бунта, к которой мы вернёмся ниже. Учёный, в конечном итоге, не даёт окончательного решения многих вопросов, связанных со структурой образа «нашего героя», ряд из них вообще оставляя в стороне, как, например, эрос Евгения к Параше, не продвигается вперёд и в определении принципов пушкинской типизации в герое. Однако его тенденция осмысления этого персонажа, которого он называет «сфинксом», выступает системной в своей гуманистической позиции, в понимании его человеческой значительности, в коррекции сложившихся во «всадниковедении» многих парадигматических представлений.

При обращении к работам последнего времени о поэме «Медный всадник» становится видно, как преодолеваются и выходят из научного обихода многие устаревшие схемы, как трудно изживаются представления о человеческой «малости» Евгения, как меняется отношение к его бунту против Петра, самому Петру и созданному им государству, приближаясь к собственно пушкинским смыслам. Отметим лишь некоторые принципиальные моменты новых идей, чтобы определить главные черты современной тенденции подхода к поэме.

Комплекс представлений, содержащийся в работе Н.Сысоевой, во многом связан с новым этапом развития общественного сознания в России и колоссальными сдвигами, в нём происходящими, включая координальную переоценку ценностей предыдущей эпохи. Эти общие процессы, несомненно, оказывают влияние и на синхронные им индивидуальные концепты исследователей. Гуманистическое восприятие поэмы «Медный всадник», интерес к которой, как уже отмечалось, всегда обостряется на переломных этапах российской истории, так или иначе возникло и «накапливалось» в предшествующие периоды осмысления поэмы, и нашло своё яркое, концентрированное выражение в интерпретации великого произведения, предложенной Н.Сысоевой, подчиняя себе все содержащиеся в ней мировоззренческие аспекты.

По справедливой мысли исследователя, для Пушкина как создателя эпической поэмы нового типа, «абсолютная мера всех вещей - не государство, не народ, не герой, - а человек» [306, 96], и в произведении царит концепция «абсолютного гуманизма» [306, 93]. Этот мировоззренческий принцип применительно для новаторского творческого метода «Медного всадника» Н.Сысоева рассматривает как универсальный: «Эпическая направленность авторского сознания проявилась в новом типе поэмы не в стремлении к абсолютному слиянию с национальным и народным сознанием и бытием…, а в глубочайшем осознании-переживании того, что их сущностной основой является миросозерцание и бытие человека, условия его духовного самоосуществления, мера его духовного самостоянья» [306, 97].

Последовательно интерпретируя поэму в свете ценностей, которые были Пушкину наиболее близки, Н.Сысоева правомерно считает, что поэт создал в ней «новую модель поэтического национального эпоса, …осознанное, неколебимо гуманистическое соотношение частного и общего в нём…» [306, 97]. Исследователь отталкивается от достаточно распространённой парадигмальной идеи об одинаковой ценности для Пушкина Петра и Евгения, одинаковом их этическом потенциале, утверждая, что поэт в своём произведении ставит «перед самым великим властителем национальной истории онтологический вопрос о высшей и абсолютной цели их, властителей, деяний, реформ, войн, побед, об их человеческой цене» [306, 98].

Убеждения Пушкина в поэме Н.Сысоева видит в том, что только во имя блага в его христианском понимании для Евгения и Параши великие деяния Петра и жертвы, страдания, национальные победы обретают смысл [306, 97]. Она делает также чрезвычайно важное наблюдение, открывающее новые горизонты художественной концепции Пушкина, над всеобъемлющим, гуманистическим, христианским в своей основе пониманием поэтом философии и природы человека [306, 102]. Исследователь уходит от пресловутой идентификации Евгения как «маленького человека». В целом в её подходах к «Медному всаднику» заявляет о себе назревшая потребность смены парадигмы осмысления сложнейшего произведения русской литературы в её самых полемичных аспектах, и прежде всего, связанных с образом Евгения.

Кратко говоря о других проявлениях процесса обновления представлений о герое поэмы, отметим, что Г.Зотов пишет о том, как растоптанная судьба Евгения тесно связана с имперской проблематикой поэмы, данной в ней исключительно в негативном, античеловеческом ключе и воплощённой в образе Всадника, который олицетворяет имперское начало - одно из проявлений мирового зла. Эта печать, по мысли исследователя, лежит и на его фигуре, поданной Пушкиным с негативными семантиками идола. Развивая традицию осмысления поэмы как трагедии, Г.Зотов вместе с тем так формулирует нравственно-философскую идею поэта: «Всей силой своего дара Пушкин был против безличного - будь то державный истукан, стихия или толпа; был на стороне страдающего человека, чью высшую сущность он первым провозгласил в русской поэзии» [138, 45]. Отметим, что в подобном понимании героя, уже без использования признака «малости», преследовавшего его с самого начала, начиная с Белинского, сказалось укрепление гуманистической тенденции в новом формате, на новом этапе её развития, и что очень существенно - максимально приближённой к реальному пушкинскому мировидению, выраженному в тексте формами поэтики.

В области новых подходов к поэме и, в частности, к образу Евгения, интересна также точка зрения М.Виролайнен. Способ прочтения в социальных категориях, по мнению этого исследователя, привёл к тому, что ретроспективно пушкинский герой стал восприниматься как первый «маленький человек» русской литературы, открывающий галерею таких персонажей, как Поприщин, Башмачкин, Макар Девушкин - и с этим выводом невозможно не согласиться. «У Пушкина же, - справедливо утверждает М.Виролайнен, - социальная характеристика Евгения - лишь момент в разворачивании неизмеримо более широкой темы: его герой вовлечён в историческую коллизию, наделён историческим прошлым и трагической виной». При подобном видении открываются реальные перспективы дальнейшего изучения «таинственного» персонажа, соизмеримые с масштабом великого произведения. Исследователь особо отмечает полную незащищённость Евгения, оказавшегося абсолютно доступным для хаоса, говорит о его жертвенном пути, трагической вине в античном понимании, значительно расширяя традиционные представления о смысловом диапазоне героя [77, 208-219]. В целом подходы М.Виролайнен, заключая в себе немало полемичных построений, о которых будет сказано ниже, во многом способствуют выходу из замкнутого круга понимания пушкинского персонажа «всадниковедением» и развитию положительной динамики исследовательского процесса.

Таким образом, в современной науке о литературе возникает устойчивая тенденция переосмысления образа Евгения как ключевого звена пушкинской художественной концепции в поэме «Медный всадник». В немалой степени её истоком можно считать выступление Андрея Платонова. Накопленный на этом пути потенциал в приведённых и других работах может быть фрагментарен, противоречив, а порой носить логически незавершённый и декларативный характер. Тем не менее, он становится прочной основой для дальнейшего изучения феноменально важного для русской литературы героя. Заметим, что научно корректному рассмотрению «петербургской повести», ограничению выхода за семантические пределы её текста способствует строгое следование принципам поэтики пушкинского произведения, которая заключает в себе системность и носит интегральный характер. Авторские смыслы, «насквозь» пронизывая поэму, многократно подтверждаются на разных уровнях в словесно-образной и сюжетно-композиционной системы. Целенаправленное стремление определить типическую основу образа «бедного Евгения», опираясь на эти принципы, в конечном итоге даёт ответ на все связанные с ней вопросы.