"Vielleicht Esther" (Возможно, Эстер) Кати Петровской: поэтика памяти

По мере глобализации современных обществ пространство распространения информации, национальных традиций, культурных образов увеличивается и выходит за пределы одной страны или даже одного континента. Следовательно, если традиционно понятия культуры и нации рассматриваются в рамках какого-либо сообщества или ограничиваются территорией государства, то в современном мире справедливо исследовать понятия транскультурности и транснациональности, которые подразумевают смешение или размытие границ между предположительно различными культурами Benessaieh, Afef. "Multiculturalism, Interculturality, Transculturality." Amйriques Transculturelles - Transcultural Americas, University of Ottawa Press, 2010, pp. 11-38.. Так и память перестает быть ограничена семьей или сообществом и распространяется в транскультурном, транснациональном направлениях Crownshaw, Rick. Introduction: Transcultural memory. Transcultural memory. Taylor & Francis. 2014. pp. 1-9. .

Если говорить о литературе, то большой вклад в формирование и распространение транскультурной памяти вносит литература мигрантов и новая литература памяти. Биографии авторов-мигрантов могут быть описаны как транскультурные и транснациональные, они создают в произведениях гибридные пространства, объединяя несколько культурных и национальных полей Hausbacher, Eva. Poetik der Migration. Transnationale Literatur zeitgenцssischer russischer und kroatischer

Autoren. Wiener Slavistisches Jahrbuch. 54. 2008, S. 47-62.. Исследуемая нами семейная история "Возможно, Эстер" является примером произведения, написанного в традиции "постпамяти", что подразумевает восприятие чужих воспоминаний как своих, а автор (Катя Петровская) представительница экзофонных писателей. Петровская создает разные мультиязычные и мультикультурные пространства, переплетая в произведении на немецком языке истории своей многонациональной восточноевропейской семьи. В данной части мы проанализируем "Возможно, Эстер" как пример формирования транскультурной памяти.

Транскультурность, транснациональность это прежде всего преодоление границ культуры или национальности, осознание себя как части нескольких культур, национальностей. Повествовательница "Возможно, Эстер" рассказывает о приобретенной в детстве советской идентичности, затем миграции в Германию, о том, как она узнает о существовании своих еврейских родственников; эти моменты можно назвать этапами освобождения рассказчицы от рамок одной культуры, нации. Поиск и открытие новой информации сопровождается готовностью рассказчицы принять своих новых родственников, понять их культуру, проявить сочувствие и солидарность несмотря на языковые, национальные и религиозные барьеры.

Началом формирования транскультурной идентичности рассказчицы является отход от привычной национальной идентификации; рассказчица вспоминает, как раньше в ее жизни были только советские ориентиры: "Ebenso wie Wil [дядя] bin auch ich als Teil des staatlichen Stoffwechsels geboren, hundert Jahre nach Lenin. Ich feierte meine Geburtstage zusammen mit Lenin, nur minus hundert. Ich wusste, es wird mir immer helfen, meine Koordinaten in der Weltgeschichte zu finden, aber die Kraft des jungen, aufstrebenden Staats, die meinem Onkel durch Geburt geschenkt wurde, war lдngst dahingeschwunden" Vielleicht Esther. 39. Пер.: Как и Вил, я родилась как часть метаболизма государства, на сто лет позже Ленина. Я праздновала свои дни рождения вместе с Лениным, только минус сто. Я знала, что это поможет мне найти мои координаты в мировой истории, но сила молодого, устремленного состояния, которую мой дядя получил от рождения, давно исчезла., ее дядя ощущал себя частью системы (staatlichen Stoffwechsels), и она сначала чувствовала себя заключенной в рамки советского мировосприятия. Затем повествовательница покинула советско-русское пространство, мигрировав в Германию из-за любви.

Рассказывая о выборе немецкого, повествовательница размышляет о самоопределении через язык и сравнивает свой родной язык и "приобретенный": "Wir waren eine sowjetische Familie, russisch und nicht religiцs, das Russische war das stolze Erbe aller, die wussten, was Verzweiflung ist, angesichts des Schicksals der eigenen Heimat, wie der Dichter sagt, Nur du gibst mir Stьtze und Halt, o du groЯe, mдchtige, wahrheitsgetreue und freie russische Sprache, und heute hцre ich diesen Worten o du frцhliche, o du selige, wir bestimmten uns nicht mehr durch die lebenden und die toten Verwandten und ihre Orte, sondern durch unsere Sprachen" Vielleicht Esther. 78. Пер.: Мы были советской семьей, русской, а не религиозной, русский был гордым наследством всех, кто знал, что такое отчаяние, ввиду истории своей родины, как говорит поэт: "ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык, и сегодня я слышу эти слова: о вас счастливые, о благословенные, мы больше не определяем себя живыми и мертвыми родственниками и местами, а нашими языками.. Русский язык ассоциируется с силой и опорой, цитата из стихотворения "Русский язык" Ивана Тургенева, кажется, еще и демонстрацией величия русской литературы; затем повествовательница намеренно приводит цитату из популярной немецкой рождественской песенки, меняя философский настрой, который вводит русский язык, на обыденный, праздничный. Но вместе с тем немецкий позволяет повествовательнице рассказать историю (преодолев психическую травму) и создать гибридные мультикультурные пространства воспоминаний: "Mein Deutsch blieb in der Spannung der Unerreichbarkeit und bewahre mich vor Routine. <…> ich zahlte in dieser spдt erworbenen Sprache meine Vergangenheit zurьck, mit der Leidenschaft eines jungen Liebhabers" Vielleicht Esther. 78-79. Пер.: Мой немецкий оставался в напряжении недоступности и отвлекал меня от рутины. <...> Я расплатилась со своим прошлым на этом позднем приобретенном языке со страстью молодого любовника.. Немецкий воспринимается ей не только, как "основа" для создания пространства воспоминаний, но и сам по себе ассоциируется с новым опытом, недоступным раньше: "Ich war noch nie richtig wandern, in meiner Muttersprache gibt es dafьr nicht einmal ein passendes Wort, auf Russisch kцnnen wir nur pilgern oder wandeln" Vielleicht Esther. 255. Пер.: Я еще никогда по-настоящему не странствовала (wandern), в моем языке нет для этого подходящего слова, по-русски мы можем только паломничать и бродить..

Следующим шагом на пути транскультурной идентичности является осознание своих еврейских корней, о которых рассказчица узнала только во время поиска. Этот момент важен для формирования самоопределения повествовательницы, поскольку эта информация открывает для нее новый взгляд на свою семью, на себя. В первой главе мы узнаем, что сначала рассказчица не знала о еврейских корнях: "Lange Zeit verstand ich nicht, was das ЕВР.КВАС bedeutete, so stand es ganz oben auf dem Zettel, ich starrte auf dieses ЕВР, denn die kyrillische Abkьrzung hдtte genauso gut als ЕВРопейский, JEWropejskij, europдischer, wie als ЕВРейский, JEWrejskij, jьdischer Kwas verstanden werden kцnnen" Vielleicht Esther. 31. Пер.: Долгое время я не понимала, что означает ЕВР.КВАС, это стояло сверху на листочке, я смотрел на этот ЕВР, потому что кириллическая аббревиатура могла означать, как ЕВРейский, так и ЕВРейский.. Повествовательница не знает, как расшифровать аббревиатуру, которую оставила ее тетя, потому что не знает еще своего происхождения. Мотив умалчивания или немоты сопровождает истории о родственниках-евреях и намекает на табуированность еврейства в XX веке. Он проявляется в полной мере во второй главе, когда рассказчица узнает историю еврея Шимона (Семена) Геллера, основавшего школу для глухонемых детей в Вене. Тут мотив немоты впервые напрямую связывается с иудаизмом. В третьей главе, находясь в Польше, месте проживания своих еврейских предков, рассказчица ощущает немой себя: "Mit meinen slawischen Sprachen versuchte ich, das Polnische zu erraten, Ahnungen ersetzen Kenntnisse, Polen war taub, ich war stumm" Vielleicht Esther. 101.Пер.: С моими знаниями славянских языков я пыталась понять польский, но догадки заменяли знания, поэтому Польша была глухой, я была немой., однако, она указывает, что пыталась понять язык своих предков, насколько это было возможно.

Если немецкий язык является основой для создания транскультурного пространства воспоминаний, то Польша становится материальным местом, в котором возможно соединение разных культурных и языковых полей. По приезде в Варшаву повествовательница сама пишет о соединении в ней самой нескольких языковых, национальных полей: "nirgendwo habe ich mich so perfekt verloren gefьhlt wie hier <…> Ich dachte auf Russisch, suchte meine jьdischen Verwandten und schrieb auf Deutsch." Vielleicht Esther. 115. Пер.: нигде я не чувствовала себя настолько идеально потерянной как здесь, я думала по-русски, искала своих еврейских родственников и писала по-немецки.. Пространство Польши для рассказчицы изначально соединяет в себе славянскую и еврейскую культуры: " in diesen Seitengassen wohnte Gott, Polen, Polyс, Polonia, Polania, po-lan-ja, hier-wohnt-Gott, drei hebrдische Wцrter, die aus dem slawischen Polen ein gelobtes Land der Juden machten…" Vielleicht Esther. 55. Пер.: На этих боковых улочках обитал Бог, Польша, Полин, Полония, Поляна, По-Лан-Я, здесь обитает Бог, три еврейских слова, которые сделали славянскую Польшу обетованной землей евреев.... Во время путешествия по еврейскому кварталу в Варшаве рассказчица видит надписи на польском, имеющие отношение к еврейским реалиям. Например, "Auf der Plattenhьlle stand so etwas wie Zydowskie piosenki wschodniej Europy. Die polnischen Wцrter transkribierte ich mir damals ins Russische, und nun ьbersetze ich sie ins Deutsche, Jьdische Lieder aus Osteuropa" Vielleicht Esther. 75. Пер.: На обложке пластинки стояло что-то вроде Zydowskie piosenki wschodniej Europy. Тогда я транскрибировала польские слова по-русски, а теперь перевожу их на немецкий, еврейские песни из Восточной Европы.. Изначально гибридное пространство повествовательница осмысляет сначала с перспективы своего русского прошлого и транскрибирует польскую надпись по-русски, а затем переводит на немецкий - язык ее настоящего.

Петровская продолжает борьбу с немотой, которую ее родственники вели как учителя глухонемых детей в течение семи поколений. С помощью немецкого, немого, языка, она спасает истории своих родственников от забвения: "Als Nachkommin der Kдmpfer gegen die Stummheit war ich einsatzbereit, aber sprachlos,", но с другой стороны, она ощущает барьеры, не позволяющие ей понять своих родственников, так как она "beherrschte keine der Sprache meiner Vorfahren, kein Polnisch, kein Jiddisch, kein Hebrдisch, keine Gebдrdensprache, ich wusste nichts ьber die Shtetl, ich kannte kein Gebet, ich war Anfдngerin in all jenen Disziplinen, zu denen meine Verwandten sich berufen fьhlten" Vielleicht Esther. 101. Пер.: Как потомок борцов с немотой, я была готова, но потеряла дар речи, я не владела ни одним из языков моих предков, ни польским, ни идишем, ни ивритом, ни языком жестов, я ничего не знала о Штетле, я не знала молитвы, я была новичком во всех тех дисциплинах, к которым чувствовали призвание мои родственники.. Это становится последним этапом раскрытия темы транснациональности. Рассказчица хочет понять, принять своих родственников и посещает еврейское гетто, а затем и представление видеохудожницы еврейки Катаржины Козыра. Полное преодоление разделяющих их барьеров происходит во сне, в котором повествовательница примеряет на себя идентичность своих предков: она представляет гетто, говорит Катаржине, что она тоже могла быть полячкой, произносит слова на иврите.

Как мы уже упоминали, "Возможно, Эстер" изобилует включением иностранных слов и фраз (в тексте имеется около 72 моментов включения в немецкий других языков: английского, русского, польского, идиша, иврита, итальянского и французского). К этим включениям не дается перевод в сносках, обычно рассказчица поясняет значение сама или создает контекст, в котором эти иностранные слова приобретают смысл. Многообразие языков вводится в текст не само по себе, а в контексте историй семьи рассказчицы, ее путешествия в настоящем времени и обозначает расширение границ ее семейной истории, является частью транскультурного пространства воспоминаний. Наложения разных языковых полей создают новые культурные поля, связывают рассказчицу с ее родственниками; таким образом правильно было бы говорить не о многообразии языков или многоязычии, а о транслингвизме и расширении транскультурного пространства памяти посредством иностранных языков.

Итальянский появляется в тексте в основном в виде названия книг, фильмов, музыкальных композиций, представляет какого-либо родственника рассказчицы (становится частью образа). Например, бабушка Роза представляется с арией Виолетты: ""Warum bin ich schuldig, dass ich mich in Alfredo verliebt habe", sang sie, wie die russische Ьbersetzung seltsamerweise lautet - "L'amore d'Alfredo perfino mi manca". Jahre spдter fand ich heraus, dass es sich um die Arie der Violetta aus La Traviata handelte, ich erschrak jedesmal, so leidenschaftlich sang Rosa, so fremd erschien mir diese Leidenschaft meiner Babuschka, die seit vierzig Jahren ohne Mann lebte, und so gegenwдrtig" Vielleicht Esther. 66. Пер.: "Почему я виновата в том, что влюбилась в Альфредо", - пела она, как ни странно в русском переводе, - "L'amore d 'Alfredo perfino mi manca". Спустя годы я узнала, что это была Виолетта из Травиаты, я всегда была поражена, так страстно пела Роза, такой далекой казалась эта страсть моей Бабушки, которая прожила без мужа сорок лет, и такой настоящей.. Страсть, живущая в спокойной бабушке, выражается через ее любовь к итальянским ариям.

Следующий раз итальянский вместе с английским и идишем представляет семью Тобиаса Кршевина, польско-еврейскими родственниками рассказчицы, которых она нашла через Еврейский центр генеалогии и семейного наследования (Варшава): "Er war einer der ersten, die in den Familientabellen erwдhnt wurden, sein erstes Kind wurde in dem Jahr geboren, in dem Joseph Haydn Il ritorno di Tobia schrieb, Die Rьckkehr des Tobias" Vielleicht Esther. 107. Пер.:Он был одним из первых, кого упомянули в семейных чартах, его первый ребенок родился в год, когда Джозеф Гайдн написал книгу "Возвращение Тобиаса".. Оратория "Возвращение Тобиаса" отсылает нас к апокрифичному сюжету о Табите и его сыне, который совершает путешествие и в конце излечивает отца от слепоты. Через итальянскую ораторию вводится еврейская история - родственник рассказчицы ставится в один ряд с героем библейского сюжета. К этому гибридному совмещению полей повествовательница добавляет еще несколько: во-первых, немецкий "Mein Mann heiЯt Tobias, ich kannte den Namen nur im deutschen Kontext" Vielleicht Esther. 107. Пер.: Моего мужа зовут Тобиас, я знала это имя только в немецком контексте, во-вторых, английский и идиш "hatte niemals an Tewje, der Milchmann, Tewje, Tobias, gedacht, den Roman von Scholem Alejchem und das Musical Fiddler On The Roof, Anatevka" Vielleicht Esther. 107. Пер.: никогда не думал о Тевье, молочнике, Теве, Тобиасе, романе Шолема Алейхема и мюзикле "Скрипач на крыше", Анатевка.. В историю Кршевина через иностранные языки вплетается еврейский контекст: библейский сюжет отражается в итальянской оратории XVIII века, роман Шолома Алейхема XIX века из Российской империи соединяется с бродвейским мюзиклом XX века по мотивам этого романа. Границы прошлого рассказчицы раздвигается, оно вписывается в контекст мировой истории, пространство памяти становится транскультурным. А с другой стороны, в это транкультурное, транслингвистичное пространство памяти через немецкий язык и немецкого мужа рассказчицы входит ее настоящее.

Важную роль играет включение в текст иврита. Рассказчица несколько раз подчеркивает, как далека от нее еврейская культура, как сложно ей понять культурные практики (молитвы, иудаизм, язык) ее еврейских родственников. Так, иврит появляется в произведении, с одной стороны, для представления жизни семьи Озьеля (прадедушка), а с другой, иврит демонстрирует попытку повествовательницы понять своих родственников. Как было упомянуто выше, рассказчица говорит во сне на иврите: на созвучии с немецкими "scheu" (скромный) и "schau" (смотри) у нее вырывается "shoa" (щСеЙаИд, Холокост/истребление): "ich bin anders, aber ich versteckte mich nicht, warm, und sonst bin ich scheu, schau, shoa, kalt, wieder ganz kalt" Vielleicht Esther. 118. Пер.: Я другая, но я не пряталась, тепло, а в так я стесняюсь, смотри, шоа, холодно, опять очень холодно. Во сне рассказчица затем испытывает страх, боится, что кто-то узнает о ее еврейских корнях - "шоа" активирует воспоминания о Холокосте и пугает рассказчицу. Однако, еще до этого сна мы видим попытку преодоления языкового и религиозного барьеров (в части "Schimon der Hцrende" Vielleicht Esther. 49-55.), когда мама повествовательницы рассказывает об устройстве школы Озьеля для еврейских глухонемых детей и системе обучения речи через Талмуд. В конце этого рассказа повествовательница задумывается о мужестве своих родственников: "Ich blickte hinein und hцrte zu, ich dachte an die zahlreichen selbstlosen Mдnner der jьdischen Aufklдrung, die beseelt von der Idee, Wissen zu verbreiten, es vom Mund zu Mund weitertrugen" Vielleicht Esther. 55. Пер.: Я смотрела и прислушивалась, я думала о многочисленных самоотверженных людях еврейского Просвещения, которые, вдохновленные идеей распространения знаний, передавали их из уст в уста и пробует сама произнести начало молитвы: "ich probierte Sch'ma Israel, wieder und wieder, Sch'ma Israel, als hдtte ich noch nie gesprochen, ich schьttelte die Luft, Sch'ma Israel, ich wollte so sehr gehцrt werden, erprobte meine Zunge, meine Sprache, ich versuchte, die Geschichten zu erzдhlen, sie in mein fremdes Deutsch zu ьbertragen" Vielleicht Esther. 55. Пер.: Я снова и снова пробовала Sh'ma Israel, Sh'ma Israel, как будто я никогда не говорила, я встряхивала воздух, Sh'ma Israel, я так хотела, чтобы меня услышали, пробовала мой язык (орган), мой язык, я пыталась рассказывать истории, переводить их на мой чужой немецкий..

Апогей формирования транскультурного транслингвистического пространства можно наблюдать в части "Russenfriedhof" Vielleicht Esther. 251-254., рассказчица приезжает на "русское кладбище", образовавшееся еще в XVIII веке около Зальцбурга; оно представляет собой общее захоронение не только русских, но также сербских и французских солдат, военнопленных, светских граждан. Там рассказчица читает "гостевую книгу" (тетрадь, в которой записаны известные имена похороненных людей, записи приезжающих туда родственников). Эта тетрадь заполнялась на протяжении трех последних лет, в ней люди на 5 разных языках оставляют "память" о себе, о своих родственниках о событиях: "Auch ich war ein Kriegsgefangener, erst bei Borodino, dann in Moskau, und ich gedenke hier der sowjetischen Soldaten, doch auch meiner vielen in Gefangenschaft verstorbenen Kameraden", "мой отец был здесь" "I visited here as my grandpa…" "а la memoir du mon grand-pиre" Vielleicht Esther. 253. Пер.: Я тоже был военнопленным, сначала в Бородино, затем в Москве, и я почитаю здесь память советских солдат, но также и моих многочисленных товарищей, которые погибли в плен; мой отец был здесь; Я побывал здесь, как мой дедушка; в память о моем дедушке. Так, это "маленькое бумажное" пространство становится олицетворением транскультурного распространения "памяти". Она больше не имеет границ, проживая в разных странах, представители разных культур, носители разных языков приезжают на это кладбище, ощущение утраты, травма и память о прошлом объединяет их всех.

Транслингвизм помогает представить родственников рассказчицы, передает реалии их жизни, но, кроме того, языки позволяют совместить разные слои прошлого с настоящим и создать транскультурное пространство памяти. Помимо этого, в произведении мы видим, как вместе с расширением границ своего прошлого рассказчица освобождает себя от ограниченной советским мировосприятием идентичности, примеряет идентичность своих предков, преодолевает языковые, национальные, этнические барьеры, разделяющие их. Объединяя разные культурные и языковые поля, Петровская создает транскультурное пространство воспоминаний, показывает, что память не эксклюзивна, а инклюзивна для всех наций и культур.

Заключение

1. Petrowskaja, Katja. Vielleicht Esther. Suhrkamp Verlag, Berlin, 2014.

2. Assman, Aleida. Erinnerungsrдume. Formen und Wandlungen des kulturellen Gedдchtnisses. Mьnchen: Beck, 1999.

3. Assmann, Aleida. Der lange Schatten der Vergangenheit: Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. Mьnchen: Beck, 2006.

4. Assmann, Aleida. Re-forming memory. Between individual and collective forms of constructing the past. Performing the Past: Memory, History, and Identity in Modern Europe. Amsterdam University Press, 2010.

5. Assmann, Jan. Das kulturelle Gedдchtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identitдt in frьheren Hochkulturen. Mьnchen: Beck, 1997.

6. Assmann, Jan. Kollektives Gedдchtnis und kulturelle Identitдt. In: Jan Assmann und Tonio Hцlscher (Hg.). Kultur und Gedдchtnis.

7. Auffermann, Verena. Laudatio auf Katja Petrowskaja. Schubart-Literaturpreis. Schubart-Literaturpreis. Aalen: Stadt Aalen, Amt fьr Kultur und Tourismus, 2015, S. 13-17.

8. Benessaieh, Afef. "Multiculturalism, Interculturality, Transculturality." Amйriques Transculturelles - Transcultural Americas, University of Ottawa Press, 2010, pp. 11-38.

9. Bisky, Jen. Die Vergangenheit lebt, wie sie will, Sьddeutsche Zeitung, 1. Mдrz 2014.

10. Bцttiger, Helmut. "Wir sind die letzten Europдer!". ZEIT, Nr. 12, Donnerstag, 13. Mдrz 2014.

11. Braun, Michael. Wem gehцrt die Geschichte?: Erinnerungskultur in Literatur und Film. Aschendorff. 2012.

12. Crownshaw, Rick. Introduction: Transcultural memory. Transcultural memory. Taylor & Francis. 2014. pp. 1-9.

13. Dubrowska, Maіgorzata. "Doppeltes Grab"?: zur Metaphorik des deutsch-jьdischen Dialogs im Werk von Barbara Honigmann, Monika Maron, Katja Petrowskaja und Mirna Funk. Identitдtsdiskurs im deutsch-jьdischen Dialog. Frankfurt am Main: Peter Lang Edition, 2017, s. 47-65.

14. Dubrowska, Maіgorzata. Verlust als Identitдt: das Ich auf der Suche nach dem verschьtteten Familiengedдchtnis in Katja Petrowskajas "Vielleicht Esther". Odysseen des Humanen. Frankfurt am Main: Peter Lang, 2016, S. 425-432.

15. Eckert, Gabriele. The function of multilingual languages use in Katja Petrowskaja's Vielleicht Esther. Glossen. Carlisle, Pa., 2015, p.40.

16. Eckart, Gabriele. Intermixing German and Russian in Lou Andreas-Salomй's travelogue "Russland mit Rainer" and Katja Petrowskaja's autobiographical narrative "Vielleicht Esther". Rocky Mountain review of language and literature. Rocky Mountain Modern Language Association, 71, 2017, 2, S. 135-150.

17. Geissler, Cornelia. Die Lebenden und die Toten. Ein Zuhause fьr eine Familie: Katja Petrowskajas "Vielleicht Esther". Frankfurter Rundschau, Nr. 57, 8. 2014, S. 33.

18. George, Lisa-Marie. Petrowskaja, Katja: Eine unerzдhlte Geschichte: ein Gesprдch mit der Bachmann-Preistrдgerin. Literaturkritik.de. Marburg: LiteraturWissenschaft.de, 2013, 15, 7. S. 39-42.

19. Hirsch, Marianne. The Generation of Postmemory: Writing and Visual Culture After the Holocaust. Columbia University Press, 2008.

20. Krauss, Hannes. German novels - Russian women writers. Durham, NC: Duke University, Department of Germanic Languages & Literatures, 5-6.2016-2017, pp. 109-118.

21. Kristeva, Julia. Desire in Language: A Semiotic Approach to Language and Art. New York: Columbian University Press, 1980.

22. Kьrten, Jochen. Literarische Brьckenbauerin: Katja Petrowskaja. Deutsche Welle, 08.07.2013.

23. Kьveler, Jan. Der Holocaust ist unsere Antike. Welt, 2014.

24. Lizarazu, Maria Roca. The family tree, the web, and the palimpsest: figures of postmemory in Katja Petrowskaja's "Vielleicht Esther". The modern language review. London: MHRA, 113, 2018, 1, pp. 168-189.