Алагирский собор: его история и архитектура

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

Главная историческая достопримечательность Алагира расположена в его центре. Это низкая крепостная стена с башнями и бойницами, окружающая обширный тенистый двор с белокаменным собором посередине.

Несмотря на некоторую архитектурную эклектичность, Алагирский собор изящен и привлекателен. Он построен одновременно с основанием города в середине XIX века (1850--1853) по проекту известного художника и архитектора Г. Г. Гагарина. Первоначально собор имел каменную колокольню с двумя большими колоколами весом 34 и 106 пудов, а также с «самобойными часами» в среднем ярусе. Колокольня эта не сохранилась. Сейчас в соборе и в соседнем здании находится Алагирский краеведческий музей. Осматривая его экспозицию, обратим внимание на фрески, покрывающие интерьер собора. Они написаны в 1888--1889 годах великим сыном Осетии, замечательным поэтом-демократом Коста Хетагуровым. Писатель А. А. Фадеев образно назвал его Леонардо да Винчи осетинского народа. И это действительно так. Коста Хетагуров был не только поэтом и публицистом, этнографом и общественным деятелем, но и талантливым художником. Вынужденный из-за недостатка средств оставить Петербургскую Академию художеств, Коста Хетагуров приезжает в 1885 году на Кавказ и зарабатывает себе на жизнь церковной живописью. Однако и в ней сказались традиции русских реалистов-передвижников: во фресках и иконах Коста нет и признаков религиозного экстаза и отрешенности, они материальны и человечны, а в христианских образах мы видим живых современников художника.

Широкая асфальтированная дорога ведет из Алагира в глубь Алагирского ущелья -- одного из красивейших в Осетии. Это ущелье -- центр современной горнорудной промышленности республики, здесь находятся такие крупные рабочие поселки, как Мизур, Садон, Бурон. В начале ущелья на окруженной лесистыми горами поляне расположен молодой развивающийся курорт Тамиск.

Дорога идет по левому берегу буйного Ардона. Чем выше в ущелье, тем река становится неукротимей, а ущелье живописней и тесней. На противоположном берегу появляются домики и сады Нижнего Унала. Здесь начинается боковое ответвление Алагирского ущелья -- Урсдонское ущелье, получившее название от текущей по нему прозрачной реки Урсдон («Белая вода»). собор достопримечательность архитектура часовня

С ущельем Урсдона связана редкая находка. Около 1828 года житель селения Цамад Джена Черчесов случайно нашел на своей пашне в местности Арв серебряный сасанидский кубок. Он перешел по наследству к сыну Джена -- Джиорджи и стал использоваться как ритуальная чаша при заклании жертвенного животного -- «кусартканын». Сейчас этот уникальный предмет хранится в Государственном Эрмитаже.

Кубок покрыт чеканным орнаментом, состоящим из трех поясов -- широкого, среднего и двух узких -- по верхнему и нижнему краям. Наиболее примечателен средний пояс. Здесь расположены в ряд шесть круглых медальонов. Внутри медальонов на золоченом фоне помещены два козерога, стоящих перед «древом жизни», и две перепелки, также обращенные к «древу жизни». Эти мотивы достаточно характерны для иранского искусства эпохи Сасанидов, то есть III--VII веков. Все изображения выполнены контурным рисунком без моделировки деталей и стремления передать объемность фигур, что может свидетельствовать о перенесении узора с ткани на металл. Искусствовед и историк К. В. Тревер датирует кубок VI--VII веками и справедливо указывает, что это произведение иранской торевтики дает возможность определить направление древнего караванного пути в VI--VII веках.

Где мог проходить упомянутый караванный путь? Ответ на этот вопрос может быть один -- по Алагирскому ущелью, которое выводит нас сразу к двум перевалам -- Рокскому и Мамисонскому, за которыми лежит Грузия.

Алагирское ущелье -- это трасса известной Военно-Осетинской дороги, с древнейших времен игравшей важную роль в связях севера и юга Кавказа. Одновременно эта дорога не менее (если не более) живописная и впечатляющая, нежели знаменитая, воспетая поэтами и художниками Военно-Грузинская дорога.

Оживленную торговую магистраль было легко контролировать в узком ущелье. Поэтому на торных путях Осетии воздвигались стены с обитыми железом воротами, перегораживавшие дорогу. Это дорожные заставы; в эпоху средневековья (вплоть до XVII--XVIII веков) местные владетели собирали с проезжавших подать. В Алагирском ущелье сохранились остатки двух таких застав -- застава против селения Биз, на правом берегу Ардона, и «Зылын-дуар» -- «Кривая дверь» -- в Кассарской теснине. Застава против селения Биз хорошо видна с дороги. Она носит название «Ворота Чырамад» («известковые») и имеет вид массивной стрельчатой арки. Легенды связывают Ворота Чырамад с генуэзцами, которые якобы их построили. В действительности они принадлежали осетинскому роду Цахилта -- Цахиловых, которые несли здесь неусыпную караульную службу. Любопытно, что Ворота Чырамад находятся недалеко от входа в Урсдонское ущелье. Не отсюда ли сасанидский серебряный кубок, взятый в VII веке в качестве платы за проезд через Ворота Чырамад, попал в глубь ущелья?

Миновав Мизур и Садонское ущелье, уходящее вправо от дороги, мы попадаем в старинное осетинское селение Нузал, лежащее в узкой долине между величественных скалистых громад. Земля Нузала наполнена историей, действительно «тут каждый камень памятен и дорог, тут след времен минувших не исчез».

1. Описание часовни

Прославленный памятник древнего Нузала -- небольшая церковь, точнее часовня, стоящая у полотна старой дороги в центре селения. Близ часовни расположено кладбище, увенчанное несколькими позднейшими склеповыми сооружениями. Есть основания думать, что большая часть Нузальской долины представляет древнее погребальное поле не только для обитателей Нузала, но и для окрестных высокогорных селений Назгин и Амасин (ныне покинутых).

Против Нузальской часовни, на противоположной стороне реки, подобно ласточкиным гнездам, к отвесному обрыву прилепились башни, пристроенные к естественным впадинам скалы. Одна из них расположена довольно близко и доступна, но вторая помещена на такой отвесной круче, что подняться туда невозможно. Трудно даже представить себе, как отважные строители могли поднимать на такую высоту камни и без наружных лесов (их негде поставить), возводить стену! В литературе отмечалось, что это якобы кельи монахов, которые сохраняли здесь исторические реликвии Осетии -- поэму «Алгузиани» и другие рукописи, в 1840 году вывезенные грузинским священником И. Русишвили и затем бесследно исчезнувшие. В действительности же эти сооружения представляют обычные оборонительные башни и не случайно носят осетинское название «Нузалы фидар» -- «Нузальская крепость».

Описанию Нузальской часовни посвящена целая литература, начало которой положил грузинский ученый XVIII века царевич Вахушти и которая продолжает расти. Этот памятник поставил перед учеными столько проблем и загадок, что они окончательно не решены до сих пор, а споры не утихают, а разгораются.... Лишь за последние три года вышли две книги о Нузальской часовне, и обе они, при всей противоположности мнений их авторов, единодушно начинаются со слова «тайна». Что это за тайна?

Усиленный научный и общественный интерес может показаться даже неожиданным и трудно соотносимым со скромным и весьма непритязательным зданием часовни. Она очень невелика (длина 5,50 м, ширина 3,30 м, высота 4,70 м) и не имеет никаких признаков, присущих канонической церковной архитектуре -- таких, как апсида с восточной стороны или строгая ориентация здания по странам света. Часовня явно принадлежит к произведениям местного и самобытного горского зодчества и чрезвычайно похожа на обычный осетинский двускатный склеп -- «заппадз», какие можно видеть почти у каждого горного осетинского селения. Существует даже высказанное в литературе мнение о перестройке бывшего склепа в часовню. Но эта версия не доказана, хотя тщательное обследование часовни свидетельствует, что по крайней мере в ее южной части имеются разные кладки. Это -- следы сравнительно недавних ремонтов и подновлений.

Между прочим, сходство с надземными склепами усиливают выступающие по скату кровли сланцевые полочки. На осетинских склепах они обычны. На кровле Нузальской часовни сохранились лишь незначительные следы двух нижних полочек. Остальные уже не существуют.

Открыв низкую деревянную дверь, войдем внутрь часовни. Ее интерьер слабо освещен через три узких щелевидных оконца в северной, западной и восточной стенах. Помещение очень тесное, и в нем вряд ли могло разместиться больше десяти-двенадцати человек. Сложенные из грубо обработанных камней стены путем напуска одного ряда кладки на другой образуют так называемый ложный свод. Несмотря на кажущуюся элементарность конструкции, такие своды были очень прочны и стояли веками. На стыке сводов над алтарем в кладку вмонтирован голосник -- большой красноглиняный сосуд с линейным орнаментом. Вряд ли в таком тесном помещении он мог иметь какое-то практическое значение.

Стены часовни в интерьере были покрыты толстым слоем штукатурки, заполнявшей промежутки между камнями и скрывавшей тем самым огрехи кладки. Сейчас штукатурка во многих местах обвалилась или сбита. Но привыкнув к темноте, мы видим на уцелевших фрагментах штукатурки остатки древней фресковой живописи. Уже одно это делает Нузальскую часовню своего рода уникумом.

Обратим внимание на левую от входа стену. Ближе к двери изображена целая сюжетная сцена: всадник на темном коне поднял на скаку лук и стреляет в оленя с ветвистыми рогами. Последний не убегает от охотника, а спокойно стоит, повернув голову к всаднику. Рядом с ним виден второй олень. Правее (ближе к алтарю) мы видим фигуры двух святых: мужчины и женщины. Женская фигура -- Мария Богородица, на что указывает хорошо заметная около нимба надпись греческими буквами МРи. В мужской фигуре, возможно, следует видеть архангела Михаила. Но кто такой всадник, охотящийся на оленей?

Исследователи высказывают на этот счет противоречивые суждения. Дореволюционный археолог П. С. Уварова писала: «Ввиду того, что живописец церкви был, видимо, грузин, я склонна видеть в этом всаднике Фарнаваза, героя Грузии, который, освободив отечество от Азона... стал полновластным властителем страны в 247 г.» [2]. Но это предположение неправдоподобно, его никто не разделил.

Специально изучавшая фрески Нузальской часовни искусствовед К. А. Берладина считала, что эта сюжетная сцена изображает «чудо» Евстафия Плакидия. Однако последующие исследователи с нею не согласились: Е. Г. Пчелина видит в загадочном всаднике, скорее всего, Давида Сослана -- историческую личность, а И. Лолашвили полагает, что это изображение легендарного осетинского героя Ос-Багатара. Решающих аргументов никто не привел, и значение этой фигуры остается по-прежнему спорным и неясным.

Таков верхний ряд изображений. Горизонтальная черта -- регистр отделяет его от нижнего ряда, где мы видим шесть фигур. Первые пять фигур изображают ктиторов -- строителей и покровителей церкви. У изголовий некоторых ктиторов сохранились грузинские надписи, содержащие имена -- Атон, Сослан, Пидарос (из них полностью уцелело только имя Сослан). Шестая фигура принадлежит святому с нимбом вокруг головы и кадильницей в руке. Около остатки грузинской надписи «Со...» (видимо, Сокур).

Теперь рассмотрим алтарную стену. Здесь, против входа в часовню, и выше алтарного окна помещено монументальное изображение Христа с греческой монограммой IС ХС. Лицо, как и лица ктиторов, кем-то стерто. Ниже Христа по обе стороны окна расположены двое святых с нимбами. Около правого сохранилась грузинская надпись «Басили» (Василий). Композиция этой стены составляет обычную алтарную тему «Деисус».

Роспись правой от входа стены, подобно росписи левой, разделена горизонтальной линией на верхний и нижний ряды. От нижнего ряда уцелела только одна фигура святого с прижатой к груди книгой и грузинской надписью «Романоз» (Роман). Остальные фигуры нижнего ряда, вероятно, продолжавшие ряд ктиторов, уничтожены вместе со штукатуркой. О том, что это были ктиторы, в 1906 году писал ботаник и путешественник В. В. Маркович: «При входе налево и направо нарисованы изображения евяти братьев -- основателей этой часовни...». Следовательно, в нижнем ряду правой стены должны были находиться еще три фигуры ктиторов. Похоже, что они кому-то «мешали», и после 1906 года эта часть фресок была сознательно сбита.

Верхний ряд правой стены состоит из фигур двух святых с остатками грузинских надписей «святой Иоанн» (слева) и «Габриел» (Гавриил, справа). Между ними заметен нимб третьего святого, но фигуры его нет. От следующей композиции святые отделены вертикальной чертой. За нею и правее оконного проема помещено изображение святого Георгия на белом коне, поражающего копьем дракона.

Нам осталось познакомиться с росписью южной стены. Большая ее часть занята входным проемом, над которым нарисован крест с тремя поперечными перекладинами, окруженный сложным растительным орнаментом. С левой стороны креста грузинская надпись: «джори» (крест), с правой -- «Кеси» (Христов).

Палитра расписывавшего часовню художника была очень скромна: красная и желтая охры, жидкая черная краска с примесью синьки, коричневая и немного голубой (хитон Христа).

Фресковая живопись Нузальской часовни еще слабо изучена. Тем не менее при всей ее сложности можно отметить наличие и переплетение здесь различных традиций и художественных приемов. Искусствовед К. А. Берладина в неопубликованной работе о фресках Нузала пишет, что в них преобладает грузинская иконографическая система, но с рядом местных особенностей, а конховая полуфигура Христа является западновизантийской. Кроме того, К. А. Берладина усматривала и отдельные художественно-стилистические связи с фресками Старой Ладоги (изображение коня св. Георгия).

Фрагменты женской одежды, в которую входил кафтан с высоким стоячим воротником, охватывавшим шею и покрытым медными бляшками, были найдены П. С. Уваровой в Дигорском ущелье при раскопках погребений аланского времени. Этот кафтан поддевался под верхнюю одежду и был определен как “одеяние, похожее на поздние горские бешметы”. Аналогичные костюмы с воротником-стойкой, как женские, так и мужские, фиксировались и в других могильниках Северного Кавказа. Выше уже упоминался “бешмет” из половецкого погребения, также относящийся к подобному типу одежды. Украшение ворота и каймы на нижнем кафтане-бешмете ктиторов, которое я в соответствии с принятой иконографической терминологией назвал “жемчужинами”, на самом деле можно трактовать по-разному. Вероятно, так показаны металлические бляшки, бусины либо бубенчики, которыми украшали обшитую шелком горловину. Вертикальные полосы на подоле одежды нузальских ктиторов - это, скорее всего, мелкие складки - кафтаны присобраны по линии талии, что, видимо, являлось элементом моды того времени. Впрочем, это могут быть и полосатые восточные ткани.

Неясно, как следует назвать головной убор одной из “спорных” фигур (у другой он полностью утрачен). В. А. Кузнецов назвал его “шлемом воина”, но с таким мнением трудно согласиться - странно видеть боевое наголовье, не закрывающее затылок и виски (ср., напр., шлем из Рекома). По мнению же Г. Г. Гамбашидзе, это “повойник” (во всяком случае так убор назван в переводе С. Басиевой). Вместе с тем, в соответствии с археологическими и этнографическими данными, на Северном Кавказе как мужчины, так и женщины (вернее, молодые девушки) носили шлемообразные головные уборы, и, как указывает 3. В. Доде, вопрос о таком единстве форм “может быть рассмотрен в контексте социального статуса обладательницы такого убора”. Кроме того, судя по фрагменту краски на копиях, у описываемой нузальской фигуры данная деталь костюма могла иметь не шлемовидную, а более сложную форму. Это вызывает в памяти головной убор “кур-харс”, известный по ингушским женским погребениям ХV-XVII вв. и отмеченный в 1638 г . русскими послами: “Жонки носят на головах... что роги вверх в поларшина”. Он имел форму “в виде конька” - верхняя часть загибалась вперед. Причем, судя по найденным экземплярам, “кур-харс” был принадлежностью богатых женщин. Допустимо с большой осторожностью предполагать в ранний период более широкое распространение такого головного убора, что могло найти отражение на нузальской фреске.

У описываемых двух ктиторов, между прочим, волос не видно, хотя затылки открыты, и это - не результат утраты. Возможно, что головы выбриты. Судя по средневековым изображениям, в Грузии у женщин волосы, кроме отдельных прядей по сторонам лица, подвязывались или прикрывались накидками. Северокавказские же дамы могли подбирать волосы под головной убор, так что “отсутствие” волос на нузальской фреске вовсе не указывает на то, что перед нами мужчины. Я в настоящее время склоняюсь к тому, что эти две “спорные” фигуры - женские. Причем, судя по парному чередованию фигур в разных одеждах, каждая из дам стоит за спиной своего мужа.

Возвращаясь к описанному ранее портрету Елии, отметим, что, в отличие от других ктиторов, Елиа не подпоясан. Неоднократно в аланских мужских погребениях среди хорошо сохранившихся поясных наборов не находили пряжек. Существует мнение, что таким способом могли “обезвреживать” покойников, лишив их возможности воспользоваться оружием, которое прикреплялось к поясу. А по материалам этнографии, известен осетинский обычай снятия пояса перед входом в святилище. Не встречаем ли мы на нузальской фреске отголоски родственных древних традиций? Обращает на себя внимание и яркий красный цвет верхнего платья Елии, выделяющий фигуру из всего ктиторского ряда. У населения Северного Кавказа красный цвет являлся показателем привилегированного социального положения. Считалось также, что он имел свойство отгонять нечистую силу. Одежда Елии, кроме того, покрыта орнаментом, видимо, обозначающим богатство ткани. Возможно, это иранская или китайская ткань, какие во множестве встречаются в северокавказских погребениях, начиная с периода расцвета Алании и до позднейшего времени. Поскольку в средневековом искусстве каждая деталь одеяния могла нести определенную информацию и говорить о социальном статусе владельца костюма, то отсутствие пояса и богатство ткани, скорее всего, указывают на особое положение Елии.

Его фигура выделена не только отличием в одежде, но и самим расположением “одесную” престола и образа Христа, впереди ктиторского ряда. Понятно, что согласно иерархической системе средневекового искусства старшие в роду должны изображаться ближе к алтарю, во главе группы. Сказанное относится прежде всего к групповым портретам, представленным в виде “процессии”. Так, например, на ктиторских фресках в Кинцвиси и Бетаниа ближе всех к алтарной преграде стоит царь Георгий, за ним его дочь и отправительница Тамар, а уже позади всех - наследник Георгий Лаша. Соответственно кем бы ни был Елиа, он не может быть изображен впереди своих предков. Если бы перед нами действительно был “генеалогический” ряд правящего рода средневековой Осетии, то Илью-Ос-Багатара как самого молодого из представленных в композиции и замыкающего “царственную” линию по возрастной субординации поместили бы позади всех.

Правда Е.Г. Пчелина, уверенно связывавшая ктиторский ряд с “генеалогией”, также обратила внимание на то, что фигуры “своими местами нарушают традиции грузинской росписи”. Исследовательница объяснила это тем, что “в нузальской фреске расстановка фигур исходит из осетинского обычая стояния родичей у гроба во время погребального обряда”, и поэтому у изголовья мы видим самого старшего. Версия Е.Г. Пчелиной остроумна, но недоказуема - в контексте византийской культуры аналогии неизвестны, тем более что среди изображенных на северной стене, вероятно, находится и сам погребенный.

Нельзя не отметить, что предлагаемая учеными датировка захоронения в нузальском храме началом XIV в. (как и прежняя - нач. XIII в.) основана на маловыразительном погребальном инвентаре (“подвешенные к остаткам узкого ремешка горского типа” два железных ножа, три железных кольца, кресало и осколок кремня, а также два альчика в ногах) и обычно соотносится с заданной заранее атрибуцией погребения. Как указывает В.А. Кузнецов, найденные там железные нож и кресало характерны для XIV в., и “более узкой датировке имеющийся материал не поддается”, причем подобные вещи “бытуют... вплоть до XIX в.”. Несомненно, что росписи Нузала связаны с погребением, и вряд ли их разделяет заметный временной промежуток. Обычно заказчиком подобных фресковых комплексов с ктиторскими портретами являлись либо изображенный и здесь же похороненный “основатель” усыпальницы, либо ближайшие его потомки. Надо отметить, что нузальские фрески по своему “развитому” палеологовскому стилю тяготеют к периоду позднейшему, чем предполагаемая дата смерти Ос-Багатара. Если наша датировка росписей верна, то разрыв между трагической гибелью осетинского героя и оформлением интерьера “Нузалы аргъуан” может составлять больше половины столетия (В.А. Кузнецов, кстати, основываясь на глубоко спорных данных, относит строительство храма к 1272-1273 гг. - когда Ос-Багатар был еще подростком).

Конечно, отождествление изображенного на стене Нузальского храма Елии и некоей похороненной под его “образом” персоны с легендарным “мтаваром овсов” Ос-Багатаром крайне соблазнительно, но вряд ли когда-то выйдет за рамки гипотезы. К такому же выводу пришел еще И.А. Лолашвили: “Доказывать, что в Нузальской часовне похоронен Ос-Багатар, очень рискованно, вследствие чего этот вопрос сам по себе отпадает”, поскольку “у науки нет доказательств, необходимых для этого”. Справедливое замечание принадлежит также Г.Д. Тогошвили, по мнению которого, “в настоящее время ... можно смело заявить, что с помощью нузальских фресок и надписи ... установить личность погребенного в церкви человека - дело безнадежное и напрасное”. Вместе с тем в различных трудах (и научных, и популярных) идентификация нузальского погребения и трактовка ктиторской группы нередко преподносятся как установленные факты. Увлекательная версия И.А. Лолашвили и В.А. Кузнецова заманчива и правдоподобна, но и сам Владимир Александрович не отрицал вероятность того, что в Нузальском храме похоронен кто-то иной. К этнографическим данным - а в основном по ним судят о личности погребенного в нузальской усыпальнице - надо относиться с осторожностью. Все-таки к началу своего изучения храм существовал уже более 500 лет. Вспомним, что и за меньший срок осетинские памятники обрастали легендарными сведениями, не имеющими ничего общего с истиной. При этом важные факты истории полностью забывались, как было напрочь забыто и присутствие погребения в Нузальской церкви. Да и фольклорный образ Ос-Багатара, напомним, является контаминацией, не привязанной к определенному времени, и имеет мало общего с реальной личностью XIII в.

Большие расхождения существуют и относительно даты Нузальской часовни. Ее датировали и V, и X, и XII--XIII веками, а А. М. Дирр указывал даже точный год -- 1272-й, но без всякого обоснования. Это тоже нелегкая задача, ибо строители здания «забыли» указать на его стене точную дату. Искусствоведы относят фрески часовни к середине -- концу XIII века. Заметим, что голосник в своде часовни -- типичный для золото-ордынской эпохи Северного Кавказа красноглиняный, прекрасно обожженный сосуд с линейным орнаментом. Раньше его для датировки не привлекали, а между тем это важный факт. Голосник можно с достаточной уверенностью отнести ко времени не раньше середины ХШ века, скорее всего, к концу XIII -- началу XIV веков.

Как видим, это очень близко соответствует искусствоведческой дате фресок, и, видимо, конец XIII -- начало XIV века можно считать временем строительства Нузальской часовни.

2. Тайна часовни

Однако где же нузальская «тайна»? Она существует в действительности и связана с погребением, открытым археологом Е. Г. Пчелиной в 1946 году.

Изучив исторические и фольклорные материалы, Е. Г. Пчелина пришла к выводу, что под полом Нузальской часовни должно быть погребение Давида Сослана. Давид Сослан -- по преданиям, выходец из алано-осетин-ской феодальной фамилии Царазонта, владевшей верхней частью Алагирского ущелья и разбогатевшей благодаря постоянному притоку пошлины, взимаемой с путников в Кассарской теснине, где сохраняются остатки стены и ворот средневековой заставы «Зылын дуар». Давид Сослан, по мнению некоторых историков, был представителем осетинской ветви грузинской царской династии Багратидов, и это, очевидно, сыграло решающую роль в его судьбе. С юношеских лет он находился при грузинском дворе, а в 1189 году стал вторым (после русского князя Юрия) мужем легендарной царицы Грузии Тамары. Исторические документы характеризуют Давида Сослана как талантливого полководца, немало содействовавшего расцвету Грузии в эпоху царицы Тамары. Конечно, выявление его могилы было бы интересным научным открытием.

Подняв доски пола Нузальской часовни, Е. Г. Пчелина обнаружила у западной стены залегающий на небольшой глубине каменный ящик. Внутри оказался скелет мужчины, сопровождаемый очень скромным погребальным инвентарем: двумя железными ножами, тремя железными кольцами, кресалом и кремнем для высекания огня и двумя альчиками.

По мнению Е. Г. Пчелиной, скелет принадлежал именно Давиду Сослану. В пользу этих соображений был выставлен ряд доказательств, в частности то, что погребение оказалось у левой стены под фреской с надписью «Сослан». Возникает закономерный вопрос -- почему муж и соправитель грузинской царицы погребен не вместе с нею в Грузии? Автор раскопок объясняет это осетинским обычаем хоронить своих умерших на родовом кладбище. Тех, кто умирал вдали от родины, старались доставить и захоронить в земле предков. Таков закон. Именитый Давид Сослан не был из него исключением. Его тело доставили через перевал из Грузии в Осетию и с почестями погребли в специально для этого построенной и расписанной часовне. По грузинской хронике смерть Давида Сослана наступила в 1207 году. Следовательно, захоронение славного воина и саму часовню можно было бы датировать 1207--1208 годами.

Гипотеза Пчелиной нашла сторонников. Именно вокруг нее, вокруг предполагаемого Давида Сослана и «тайны» этого погребения и разгорелись неутихающие споры. Действительно ли это останки Давида Сослана?

Нетрудно заметить, что в гипотезе Пчелиной немало противоречий, не поддающихся обоснованному объяснению. Так, например, имя «Сослан», начертанное на стене, вовсе не означает, что это «Давид Сослан». Имя Сослан у осетин широко распространено, и в надписи мог фигурировать любой другой Сослан. Нет также убедительных доказательств того, что Давид Сослан происходит именно из фамилии Царазонта, владевшей Нузалом. Здесь единственное основание -- устные предания, которые невозможно проверить и научно подтвердить. Поражает бедность сопровождающего инвентаря -- вряд ли действительный Давид Сослан мог быть захоронен так убого. Еще большее недоумение вызывают размеры каменного ящика: в головах он имеет ширину... 36 см! Трудно себе представить, как «телом мощный воин могущественный» мог поместиться в это прокрустово ложе.

Наконец, существует и серьезное хронологическое несоответствие: погребение, по Е. Г. Пчелиной, относится к самому началу XIII века, тогда как выше мы уже говорили о времени строительства часовни -- конец XIII или начало XIV века.

Как видим, отождествление погребенного в Нузальской часовне с Давидом Сосланом нельзя считать доказанным, а нузальская «тайна» продолжает существовать и волновать воображение и чувства современников. Но при всех обстоятельствах можно считать несомненным, что в часовне был погребен не рядовой житель Нузала, а какой-то видный и достаточно влиятельный человек, скорее всего, представитель местной феодальной фамилии Царазонта. Фрески же Нузальской часовни представляют собой ценный памятник культуры и художественных связей между Грузией и Осетией в эпоху средневековья. В этом большое и непреходящее значение такой скромной и непритязательной на вид Нузальской часовни.

Предлагаемая учеными датировка захоронения в нузальском храме началом XIV в. (как и прежняя - нач. XIII в.) основана на маловыразительном погребальном инвентаре (“подвешенные к остаткам узкого ремешка горского типа” два железных ножа, три железных кольца, кресало и осколок кремня, а также два альчика в ногах) и обычно соотносится с заданной заранее атрибуцией погребения. Как указывает В.А. Кузнецов, найденные там железные нож и кресало характерны для XIV в., и “более узкой датировке имеющийся материал не поддается”, причем подобные вещи “бытуют... вплоть до XIX в.”. Несомненно, что росписи Нузала связаны с погребением, и вряд ли их разделяет заметный временной промежуток. Обычно заказчиком подобных фресковых комплексов с ктиторскими портретами являлись либо изображенный и здесь же похороненный “основатель” усыпальницы, либо ближайшие его потомки. Надо отметить, что нузальские фрески по своему “развитому” палеологовскому стилю тяготеют к периоду позднейшему, чем предполагаемая дата смерти Ос-Багатара. Если наша датировка росписей верна, то разрыв между трагической гибелью осетинского героя и оформлением интерьера “Нузалы аргъуан” может составлять больше половины столетия (В.А. Кузнецов, кстати, основываясь на глубоко спорных данных, относит строительство храма к 1272-1273 гг. - когда Ос-Багатар был еще подростком).

Конечно, отождествление изображенного на стене Нузальского храма Елии и некоей похороненной под его “образом” персоны с легендарным “мтаваром овсов” Ос-Багатаром крайне соблазнительно, но вряд ли когда-то выйдет за рамки гипотезы. К такому же выводу пришел еще И.А. Лолашвили: “Доказывать, что в Нузальской часовне похоронен Ос-Багатар, очень рискованно, вследствие чего этот вопрос сам по себе отпадает”, поскольку “у науки нет доказательств, необходимых для этого”. Справедливое замечание принадлежит также Г.Д. Тогошвили, по мнению которого, “в настоящее время ... можно смело заявить, что с помощью нузальских фресок и надписи ... установить личность погребенного в церкви человека - дело безнадежное и напрасное”. Вместе с тем в различных трудах (и научных, и популярных) идентификация нузальского погребения и трактовка ктиторской группы нередко преподносятся как установленные факты. Увлекательная версия И.А. Лолашвили и В.А. Кузнецова заманчива и правдоподобна, но и сам Владимир Александрович не отрицал вероятность того, что в Нузальском храме похоронен кто-то иной. К этнографическим данным - а в основном по ним судят о личности погребенного в нузальской усыпальнице - надо относиться с осторожностью. Все-таки к началу своего изучения храм существовал уже более 500 лет. Вспомним, что и за меньший срок осетинские памятники обрастали легендарными сведениями, не имеющими ничего общего с истиной. При этом важные факты истории полностью забывались, как было напрочь забыто и присутствие погребения в Нузальской церкви. Да и фольклорный образ Ос-Багатара, напомним, является контаминацией, не привязанной к определенному времени, и имеет мало общего с реальной личностью XIII в.

Чем выделяется нузальская усыпальница, так это наличием единственного захоронения (“второго ящика нет”), что, вкупе с заманчивыми версиями о принадлежности останков, трактовками ктиторской группы и проч., дает историкам основания рассуждать о значимости погребенного. Неоднократно приходилось слышать мнение, что такой выдающийся архитектурно-художественный комплекс был создан в честь одного человека - своего рода “тагтупит” над гробом местного героя. Однако ничто не противоречит версии о том, что в усыпальнице предполагалось, но не было почему-то сделано другое захоронение - ящик занимает только половину ширины наоса. Тут, кстати, очевидно проявление христианского обычая самоуничижения - посетители усыпальницы наступали на погребение, и это не очень похоже на посмертные почести герою. Кажется, что тот, кто был похоронен в “Нузалы аргъуан”, сам заранее выбрал и подготовил место для своего упокоения, как это делали представители аристократии по всему христианскому миру. Полагаю, что и каменный ящик, куда было положено тело, сверху никак не был отмечен - потому о нем и забыли. Погребения без надгробий, как и “анэпиграфные” (без надписей) - совершенно обычное явление в восточнохристианских областях. Для описываемого периода намогильные памятники, вероятно, не являлись обязательным элементом захоронения, эпитафии же характерны, скорее, для Западной Европы, где, собственно, впервые возникают и плоские надгробные плиты (не ранее Х-ХI вв.). В странах Византийского мира такие плитообразные надгробия начинают постепенно распространяться в развитом Средневековье не без западного влияния (в России ок. сер. XIII в.), а надписи на них - еще позже. Поэтому мало оснований имеет звучащее иногда предположение о том, что “Нузальское стихотворение” было написано на плите. Во всяком случае о надгробии в “Нузальской часовне” нет никаких свидетельств, как нет и близких аналогий - да и куда, собственно, оно могло пропасть?

Итак, вопрос атрибуции памятника остается открытым, и уверенно связать как погребение, так и светские изображения Нузала с конкретными историческими лицами пока не удается. Остается присоединиться к мнению Г. Г. Гамбашидзе, лаконично заключившему, что на северной стене храма помещен групповой семейный портрет ктиторов.

К этому добавим, что, скорее всего, впереди группы мы видим изображение покойного главы “сильного” алагирского рода, за спиной которого стоят два его сына с женами и ребенком. Вероятно, Фидарос - это старший сын и наследник Елии, а младенец Сослан, показанный на руках своей матери, - сын Фидароса и будущий глава фамилии (к Давиду-Сослану он не имеет никакого отношения). Таким образом, впереди ктиторского ряда представлены три поколения мужской линии семейства, владевшего Нузальским храмом.

Трудно сказать, кто из осетинской социальной верхушки был изображен на южной стене храма. Можно, конечно, предполагать, что именно там и были написаны “Деметре и сын его Давид, сын Давида Атон, сын Атона Джадарон, сын Джадарона Сослан-Давид”, хотя в соответствии с моими гипотетичными построениями место портретов этих весьма значимых предков - на северной стене, “одесную” алтаря. Более вероятно, что справа также были изображения членов многочисленного семейства Елии (судя по расположению фрагментов, там было не более четырех фигур). Замечу, что оба сына главы рода представлены с супругами, а самого Елию мы видим без пары. Не могло ли изображение жены Елии располагаться впереди ктиторского ряда на южной стене? Тогда портрет этой знатной алагирской матроны также занимал почетное - но не главное - место во главе “процессии”, что вполне соответствует известному по осетинской этнографии глубоко уважительному отношению к “афсин” - жене главы семейной общины. Правда, версия эта шатка: в грузинской средневековой традиции, как и вообще в традиции византийского мира, женщин в ктиторских группах впереди ряда не изображали никогда. Да и фрагмент одежды на южной стене не имеет следов параллельных вертикальных полос, как у других женских портретов в Нузале, и, скорее, соответствует мужскому костюму (складка, видимо, отмечает разрез на “халате”).

Вторая же фигура на южной стене располагалась прямо под оконным проемом и, судя по расстоянию между обрезом одежды и линией подоконника, была ниже (сантиметров на 10) симметричного ей ктитора на северной стене. Не был ли здесь изображен подросток?

Следственно, не без сожаления приходится расстаться с романтичной версией о растянутой на несколько столетий “генеалогической линии” осетинского правящего рода, якобы изображенной в усыпальнице для демонстрации связи с Багратидами и ради увековечения памяти Ос-Багатара. Несомненно то, что на стенах Нузальского храма мы видим представителей алагирской знати, живших в относительно короткий промежуток времени. Об их социальном статусе можно судить по костюмам, соответствующим облачениям закавказской аристократии. Портреты “донаторов” были помещены на стены усыпальницы согласно распространенной в христианском мире традиции (хотя Нузал выделяется многочисленностью ктиторских фигур). Как уже говорилось, в грузинских храмах, в том числе в высокогорной зоне, существует множество подобных “фамильных” портретов. Так, изображения членов семей “спонсоров” известны в Верхней Сванетии (Мацхвариши, Ипрари, Адиши, Лагами, Лэнджери), а также в граничащей с Осетией Горной Раче (Земо-Крихи, Сори, Никорцминда, Бугеули). У нас нет данных о погребальных функциях перечисленных высокогорных храмов, но ни один из них, кажется, не исследовался археологически.

Ценность нузальской ктиторской композиции заключается прежде всего в том, что это единственный сохранившийся изобразительный источник, по которому можно составить некоторое представление об облике средневековой осетинской аристократии. В этой “группе светских фигур” нашли отражение живые реалии быта высшего сословия горских обществ Осетии монгольского времени - парадная одежда знати, характерная для обширного восточного мира, а также (если, конечно, моя трактовка верна) традиционный северокавказский наряд.

Таким образом, определение Нузальского храма как необычного и уникального “полусклепа-полуцеркви” - не совсем правильно. Перед нами распространенная в восточных областях византийского мира зальная церковь (однонефная базилика, необычная лишь своими миниатюрными размерами и конструкцией перекрытия - не привычным коробовым, а ложным сводом). Это был родовой храм-усыпальница, личная собственность семьи, принадлежавшей к социальной верхушке Уалладжира ХIV в. Небольших “фамильных” церквей над гробами усопших известно множество по всему христианскому миру (в т. ч. и в Западной Алании). Можно предположить, что в Осетии и примыкающих областях “Нузалы аргьуан” не была единственной постройкой этого типа, но подобные погребальные сооружения еще не выявлены.

Среди памятников византийской ойкумены Нузальская церковь выделяется неожиданным контрастом своей “народной” архитектуры и высокопрофессиональных фресок. Но это “противоречие” вполне объяснимо. В горах, где строительный материал лежал под ногами, существовала своя традиция каменного зодчества, и приглашать мастеров “из-за перевала” не было нужды. К тому же заказчики нузальской усыпальницы не ставили целью соорудить крупную постройку типа Зругского храма, для возведения которой требовались сложные технические навыки. Поэтому при строительстве обошлись местными силами. Вместе с тем в Осетии XIV века, находившейся в состоянии кризиса, вряд ли имелись свои художественная школа и артели профессиональных изографов, тем более монументалистов. Для сохранения мастером высоких технических навыков необходима непрерывность ремесла, т. е. наличие регулярного заказа и рынка, чего в горских обществах Уалладжира монгольского времени по вполне объективным причинам быть не могло. Заказчики хотели видеть в храме “правильную” роспись, и поэтому художник-профессионал, “владевший” каноном и ориентировавшийся в вопросах богословия, был приглашен из Грузии, где в те времена возникали первоклассные живописные ансамбли. В итоге был создан памятник, уже не одно столетие волнующий умы исследователей и ярко отразивший тесные связи двух древних и самобытных культур.

Заключение

абстрагируясь от письменных и фольклорных источников, “раннюю” историю “Нузалы аргъуан” в общих чертах можно представить следующим образом. Нузальский храм-усыпальницу строит для себя некий знатный алагирец из колена Царазонта примерно во второй трети XIV в. В постройке храма проявились амбиции “хозяина” и явная его ориентация на христианскую культуру византийского толка. Усыпальница возводится очень небольших размеров - в расчете на одно-два погребения - вероятно, из-за нехватки квалифицированных строителей, или по каким-то другим, неясным мне, причинам. Вероятно, сам же заказчик постройки приглашает и художника (даже, скорее, небольшую артель) для украшения стен храма росписью, куда в соответствии с традиционными представлениями вводятся портреты всей семьи ктитора. Допускаю, впрочем, появление фресок и после погребения, при детях покойного - установить точно момент создания росписи пока не представляется возможным. Так или иначе, основателя усыпальницы хоронят, в соответствии с его желанием, “по-христиански”. Вместе с тем в гроб кладут принадлежавшие умершему вещи и “ритуальные” (?) альчики, что можно считать единственным для “Нузалы аргъуан” бесспорным отражением традиционных дохристианских представлений местного населения. Нузальский храм не являлся приходским, а литургия здесь, надо полагать, проводилась лишь несколько раз в году, нося характер частной поминальной службы, специально организованной потомками покойного. По понятной причине спустя уже два-три поколения эти “заказные” богослужения прекращаются. Вскоре, как это обычно и бывает, стирается сама память о погребении. Вместе с тем сохраняется определенный пиетет к усыпальнице, основанный на смутных воспоминаниях о былой ее значимости.

Не отрица возможную принадлежность найденных Е.Г. Пчелиной останков Ос-Багатару, наличие портрета этого героя на стене усыпальницы, а также подлинность знаменитой “эпитафии”, скажем, что и прежние версии исторической интерпретации “Нузалы аргъуан”, несмотря на неверность ряда положений, сохраняют свое значение. Но серьезные основания имеет и альтернативное толкование погребения и светских изображений храма. Приходится признать, что большинство затронутых здесь вопросов так и остается без ответа. Весь круг “нузальских” проблем является своего рода ребусом, который еще предстоит разгадать. Но это - задача будущих исследований.

Литература

1. П.С. Уварова. Кавказ. Путевые заметки, М., 1887, стр. 43.

2. В.В. Маркович. В верховьях Ардона и Риона. -- «Записки» Импер. Русского географического общества т. 38, № 3, Спб., 1906.

3. К. Хетагуров. Осетинская лира, М., 1939, стр. 44.

Размещено на Allbest.ru