ПРИМИТИВИЗМ

1.1 Понятие и сущность примитивизма

Живописцев, поэтов, мыслителей и ученых начала XX века, увлеченных теорией относительности, поисками четвертого измерения, открытиями психоанализа, логическим позитивизмом, с невероятной силой влекли первобытные истоки, изначальные праформы, седая древность. Процесс сотворения в произведении искусства новой реальности - "художественный космогенез", - как правило, неотрывен от напряженного поиска первоэлементов образного языка. Уже П. Сезанн всю жизнь искал заветный ключик, который помог бы открыть "истину живописи", ее праформу.

Мастера авангарда буквально бредили "примитивами" ("примитивами" в широком смысле слова). Здесь и увлечение искусством первобытных народов, африканскими масками и скульптурами, и постоянный интерес к архаической Греции и этрускам, здесь и настойчивое обращение к низовым и фольклорным жанрам, несущим на себе отблеск древних ритуальных зрелищ (клоунада, цирк, кукольный театр, пантомима), здесь и повышенное внимание к искусству Египта, Древнего Востока, к романтическому искусству и древнерусской иконе - образцам, далеким от примитивизма, но сохраняющим обаяние "неправильного" неклассического восприятия.

"Пра", "перво", "пред", "до"- художники пытались связать тугим узлом будущее с далеким прошлым, новаторское, взрывающее вековые традиции мышление и творчество с "варварством" и архаикой.

Итак, язык будущего создавался художниками-демиургами по образцу примитива и архаики". Знак примитива стоит над европейским искусством"- напишет Ю. Тынянов. Также можно было бы сказать и о русском искусстве начала XX века.

Неопримитивизм (от лат. primitivus - первый, самый ранний) стал первой фазой авангардного движения в России.

Его возникновение и развитие были вызваны не только поисками первооснов языка художественной выразительности, но и неприятием современной урбанизированной жизни, унифицированной массовой культуры, равно как и изощренного элитарного искусства. Художники стремились таким образом приблизиться к чистоте, эмоциональности и незамутненной ясности народного или детского сознания, хотя на деле неопримитивизм являлся одним из вариантов сложного и зачастую ироничного искусства авангарда. Примитивистские тенденции были характерны для многих направлений западноевропейской живописи - для французского фовизма, кубизма, для немецкого экспрессионизма. Но нигде, кроме России, эти тенденции не приобрели той самоценности, которая позволила им стать самостоятельным направлением.

Неопримитивизмстал зарождаться во второй половине 1900-х годов в творчестве мастеров разных, подчас противоположных друг другу группировок, затронув даже мирискусников - М. Добужинского, Б. Кустодиева и др. У "голуборозовцев" он чаще всего не мог развиться достаточно активно, так как в своем движении натыкался на противодействие свойственного этому объединению эстетизма. "Бубнововалетцы" как бы делили свои интересы между принципами этого движения и французским "сезаннизмом". И лишь М. Ларионов, Н. Гончарова и другие художники, объединившиеся с ними и принимавшие участие в выставках" Ослиный хвост" и "Мишень", утвердив сам термин "неопримитивизм", развили его принципы как программу и превратили эту тенденцию в направление. В 1913 году вышла брошюра одного из мастеров ларионовской группы А. Шевченко "Неопримитивизм. Его теории, его возможности, его достижения", в которой была обозначена одна из главных особенностей русского примитивизма - ориентация на отечественные художественные традиции. Если французские и немецкие художники в поисках примитива чаще всего пускались в дальние путешествия - в Полинезию, Африку, увлекались искусством негров, индейцев Южной Америки, то русские мастера, прежде всего, обратились к отечественному лубку, вывеске, народной игрушке, иконе и т.д. На устраиваемых примитивистами выставках наряду с работами профессиональных художников демонстрировались произведения детей и "творчество" московских маляров.

Увлечение вывеской захватило многих молодых художников в 1910-е годы. Ее восторженным пропагандистом был Д. Бурлюк, писавший в 1913 г.: "Вывеска русская - в ней способность русского гения к живописи нашла себе единственный выход…". В том же году один из критиков отмечал: "А разве пресловутый вывесочный стиль, который у всех навяз в зубах сейчас, не от Ларионова пошел? Достаточно вспомнить его провинциальных франтов, франтих, прославленного "Парикмахера", написанного еще в 1907 году, когда о вывесках среди художников и разговора не было".

Действительно, Михаил Ларионов первым среди русских живописцев разглядел художественные достоинства вывески и раньше других воспользовался ее уроками. И если в его ранних работах появляются изображения вывесок как таковых, то уже в упомянутом критиком "Парикмахере"(1907) и целой серии картин с подобным сюжетом, созданных на протяжении двух последующих лет, художник не изображает, а воспроизводит стиль и приемы провинциальной вывески, создавая свой особый "ларионовский" живописный почерк. Ларионов стремиться слиться с искусством мастера - вывесочника, напитаться его наивной бодростью, но делает это не всерьез, а как бы играя, одновременно, и любуясь, и иронизируя.

Современники отмечали смелое вторжение Ларионова в различные сферы городского быта. Критик В. Паркин писал: "В некоторых вещах Ларионова обращает на себя внимание желание как раз трактовать то, что сейчас вызывает самое большое количество нападок: фотографию, кинематограф, газетное объявление. Он пишет наперекор всему в стиле этих вещей, наилучшим образом подтверждая мысль, что для даровитого художника может служить объектом что угодно". Не прошел Ларионов и мимо солдатских рисунков лошадей, женщин и прочего на стенах казарм, которые часто сопровождались рискованными надписями. Никому из художников даже в голову не приходило искать здесь вдохновение. Очень верно заметил исследователь творчества Ларионова Евгений Ковтун: "Эстетическая отвага" Ларионова нередко заводила его в самые глубокие "низины", но он всегда поднимался оттуда с художественной "добычей", всюду обнаруживал чистый источник творческого вдохновения".

"Венера (Венера и Михаил)"(1912) из незавершенного цикла "Венеры" - одно из наиболее выразительно острых произведений ларионовского примитивизма, представляющих собой своеобразную пластическую формулу, решенную в мажорной гамме. Известный историк и теоретик искусства, современник русского авангарда, Николай Пунин с восхищением писал о неожиданной цветовой гармонии, достигнутой в этой картине художником: "На каких тонких контрастах она держится - желтое, коричневое, белое. Это одна из самых острых комбинаций в цвете, которую вообще может допустить художник. <…> Этот художник вообще любит такие комбинации. <…> Но в этой картине он их очень обострил, довел до максимума напряжения, напряжения детски-наивно враждебного, но довел его до совершенства". примитивизм художник наивное искусство

"Примитивистские" холсты Ларионова стали творческим стимулом для многих его сподвижников.

В течение почти всей жизни Ларионова его спутницей и соратницей была Наталья Гончарова. Имена этих художников столь привычно звучат в унисон, что порой и творчество их воспринимается в качестве единого целого. Вряд ли это справедливо. Решая сходные проблемы, двигаясь рядом и в одном направлении, каждый из них стремился найти собственное мировоплощение.

Если Ларионов обращается к городскому изобразительному фольклору, то Гончарову влечет, прежде всего, древнерусское искусство и искусство народное, то есть крестьянское.

В искусстве Древней Руси художница почувствовала присутствие глубокой народной основы и одновременно - большое общечеловеческое содержание. Ее особенно привлекали эмоциональность, а также декоративность и монументальность древнерусских памятников. Одно из лучших произведений на религиозные сюжеты - тетраптих "Евангелисты"(1910) - представляет собой совершенно новое и очень специфическое понимание традиций. Гончарова передает лишь некоторое общее впечатление от образного строя не столько икон, сколько фресок, скорее всего новгородских. При этом ее "Евангелисты" откровенно "мужицкого" типа, лица их суровы и сосредоточенны. Босые, в долгополых рубахах, они пришли из глубокой старины в XX век - туда, где время нечеловечески ускорялось, пространство сотрясалось, звучали нервические голоса об "ангельской святости и звериной низости русского народа". Недвижные фигуры евангелистов словно диктуют идею иератического предстояния, сохраняя дистанцию между миром идеальным и миром реальным. Но суетная действительность преодолевает эту хрупкую грань, тревогой и настороженность отражаясь во взглядах. В этом контрасте, в одновременной нереальности и конкретности персонажей, просматривается неизбежность существования мгновенного и вневременного. Попытка Гончаровой обрести цельность мироощущения и эстетического мышления через обращение к национальному художественному наследию оказывается исполненной внутреннего драматизма.

К рубежу 1900-1910-х гг. относятся и лучшие примитивистские работы Гончаровой крестьянской серии. Изображая сцены крестьянского труда, художница обращается к народной теме не на уровне сюжета или стилизации, а на уровне постижения внутренней сущности народного творчества. В этом она близка Ларионову, но в отличие от него относилась к своей работе над крестьянской тематикой не с иронией, а со всей серьезностью и строгостью. Гончарову всегда интересовали более архаические истоки примитива. Поэтому, ее "Бабы" (1910), ее "Прачки" (1911) напоминают не столько тульских крестьянок, сколько степных кочевниц с их резкой и вместе с тем выразительной "звериной" пластикой.

"В примитивизме Гончаровой никогда не было ничего насмешливого. Ни малейшей искры "дерзкого добродушия" - всего того, что буквально переполняло полотна Ларионова, да и бубнововалетцев - Кончаловского, Машкова, Лентулова. На смену этому приходили интонации патетической суровости, настоящие "дикость" или даже "истовость" примитивного мироощущения"- пишет один из современных исследователей творчества художницы, Елена Баснер.

Одним из самых талантливых сподвижников Ларионова был Михаил Ле Дантю, принадлежавший к числу живописцев, сумевших за краткий жизненный срок, отпущенный ему судьбой, в полной мере реализовать свой дар, стать истинным художником, мастером. Прапорщик Чердынского полка, Ле Дантю двадцати шести с половиной лет, погиб в первую мировую войну при крушении обстрелянного поезда близ Проскурова (ныне г. Хмельницкий), где и был похоронен. Не сохранилась могила художника, как не сохранились и большинство его работ. Они рассеяны по свету в тяжкие военные годы. Круг уцелевших произведений невелик: не более полутора десятков полотен, два-три альбома с набросками композициями - вот все, что осталось от некогда обширного наследия.

В Русском музее хранятся два холста из грузинского цикла, созданного в 1912-1913 годах на основе впечатлений от поездки в Тифлис, куда Ле Дантю отправился в 1912 году по приглашению своего друга Кирилла Зданевича.

Полотно "Сазандар" (1912-1913) занимает центральное место и в грузинской серии, и во всем творчестве художника. Фигура восточного музыканта, играющего на старинном национальном инструменте саз, монументальна и декоративна. Фронтально развернутая, плоскостная, с орнаментальным ритмом линий, она занимает все пространство холста. Цветовая вибрация фона словно пропитана "золотыми" звуками саза - звонкими, нежными, темброво красочными.

Картина "Человек с лошадью" (1912-1913) наиболее характерный образец творческого почерка Ле Дантю, отражающего, пользуясь его собственным выражением, "стремление к органичности живописного целого". Построенная на невероятно сложном, многозвучном линейном ритме, и столь же разнообразная по цветовым аккордам, она эмоционально пронизана восхищением художника, соприкоснувшегося с красотой древней "халкидской" земли, величавой мудростью людей, на ней живущих, и пряным колоритом восточного быта.

Пребывание художника в Грузии знаменательно одним выдающимся событием: в прогулках по улочкам колоритного старого Тифлиса Ле Дантю обращает внимание на поразительные картины неведомого художника-самоучки, украшающие стены духанов и трактиров, служащие вывесками и "рекламой" лавок. "Человек он прямо гениальный", - пишет Ле Дантю матери и, еще не зная имени мастера, покупает первую картину, написанную на клеенке под названием "Пирушка мушей". Художника зовут Нико Пиросманишвили, и впервые в жизни "маляра" его работы встречают восторженное отношение собратьев-профессионалов. Замечательные "клеенки"-вывески Пиросмани были показаны на выставке "Мишень" в 1913 году.

Несомненно, что впечатления яркой самобытности "тифлиского самородка" нашли отражение в стилистике и колорите работ Ле Дантю этого периода.

Важным стимулом для возникновения неопримитивизма стал интерес художников к искусству, не затронутому кризисом цивилизации, в котором есть нечто "надличное". Обратившись к древнерусскому и народному искусству, неопримитивисты находили цельность, органичность художественного сознания, естественную непосредственность творческого акта.

Одна из особенностей русского примитива заключалась в том, что здесь как бы воскрешался крестьянский и городской жанр, столь популярный в русской живописи второй половины XIX века.

Интерес к примитиву проявился и в том, что на своих выставках художники показывали не только собственные работы, но и произведения детей, "творчество" московских маляров, замечательные вывески тифлисского гения примитива Нико Пиросманашвили.

У истоков неопримитивизма стоят два крупных мастера русского авангарда Михаил Ларионов и Наталья Гончарова. Выступив как новаторы уже в середине 1900-х годов, они затем оказались в числе организаторов последующих выставок - "Бубнового валета" (1910), "Ослиного хвоста" (1912), "Мишени" (1913).

На ларионовских выставках "Ослиный хвост" и "Мишень" появлялись такие крупные фигуры, как К. Малевич, В. Татлин, М. Шагал. Как и в "Бубновом валете", они оказались здесь "проездом", их ожидали иные перспективы, каждый из них стал родоначальником своего направления в искусстве.

1.2 Примитивизм в русском авангарде

Русский литературный и художественный авангард 10-20-х годов этого века представляет собой во многих отношениях уникальный исторический феномен, но я бы хотел в рамках этого текста остановиться прежде всего на одной его особенности: будучи и в художественной, и в социально-политической сфере одним из самых радикальных европейских культурных движений своего времени, он вместе с тем, хотя и на относительно недолгое время, ближе их всех подошел к реальной культурно-политической власти в своей стране. Поэтому изучение истории русского авангарда представляет возможность увидеть выявленными и отчасти осуществленными те потенции авангарда как такового, которые в других странах остались нереализованными, а поэтому и недостаточно осознанными.

Необычайные быстрота и интенсивность развития русского авангарда часто ставят в тупик исследователей, исходящих из обычного понимания авангарда как идеологии прогресса - и прежде всего технического прогресса. Россия в начале века была, как известно, хотя и развивающейся, но все же весьма отсталой страной, поэтому столь быстрая культурная экспансия в ней авангарда неизбежно наталкивается на такое же недоумение, какое вызвала у правоверных марксистов победа в России социалистической революции, планировавшаяся вначале для наиболее индустриально развитых стран.

Между тем соотношение между идеологией прогресса и историческим авангардом является значительно более сложным, нежели это представляется на первый взгляд, и поэтому более подробное обсуждение этого соотношения как такового является необходимой предпосылкой для понимания особой судьбы авангарда в России. Вторжение современной техники в традиционный образ мира было воспринято авангардом начала века как разрушение того единства Природы, на котором базировалась тысячелетняя культурная традиция. Мимезис природного, на который ориентировалось искусство прошлого, как бы этот мимезис ни понимался в каждом конкретном случае, потерял смысл, поскольку сам мир стал неустойчивым, вследствие чего многообразие художественных стилей утратило единство внешнего себе природного референта, благодаря которому эти стили могли рассматриваться как нечто большее, нежели простой исторический курьез. В то же время новая техника, родственная по своему происхождению искусству (ср. греч. "текне"), не только лишила искусство прежней претензии на истину, но и дала художнику возможность по-новому определить свою творческую деятельность не как отображение мира, а как его реальную трансформацию. Текст или картина стали пониматься в этой перспективе не как дубликаты реальных вещей в некоем воображаемом идеальном пространстве, а как, в свою очередь, реальные вещи среди других вещей, подобные тракторам или аэропланам.

Рисунок 1. Василий Кандинский. Музыкальная увертюра. Фиолетовый клин. 1910-е. Холст, масло. Тульский областной художественный музей, филиал Объединения "Историко-краеведческий и художественный музей"

Но этот переход в понимании деятельности художника от изображения мира к его трансформации получил в историческом авангарде совершенно другое значение и другую направленность, нежели переход от научного описания к техническому продуцированию, под влиянием которого он совершился. А именно художник авангарда поставил себе прежде всего целью техническими средствами восстановить утраченное вследствие вторжения техники единство природного мира, то есть, иначе говоря, превратить весь мир в произведение искусства. Техника оказывается здесь повернутой и использованной против самой себя, против течения исторического времени, против прогресса - как средство преодоления истории и возвращения к первоначалу. Авангард вовсе не столь агрессивен, как это часто полагают: он восстает против традиции не потому, что на месте ее устойчивых форм он хочет создать нечто технически новое, а потому, что формы традиции уже обнаружили себя на деле как неустойчивые и необоснованные, и на их месте авангард хочет создать нечто даже не просто устойчивое, а вечное, то есть исключающее историю и прогресс. Авангард не активен, а ре-активен. Тексты эпохи авангарда полны филиппик против современной ему цивилизации и особенно против прогресса, и даже там, где прогресс все же встречает сочувствие, как, например, у итальянских футуристов, речь всегда идет об эстетике войны и разрушения, то есть опять-таки предметом эстетизации оказывается в первую очередь обращение технической цивилизации против самой себя.

Этот возвратный, направленный против движения исторического прогресса реактивный жест авангарда отнюдь не случаен. Он продиктован прежде всего страхом художника оказаться просто поставщиком красивых вещей, угождающих вкусам рынка, страхом быть втянутым в механизм индустриального прогресса в качестве его простого винтика, что неизбежно грозит ему в условиях, когда искусство как таковое утратило всякую претензию на истину, - вследствие, как уже говорилось, утраты того референта, в отношении которого можно было говорить прежде об истине искусства, то есть Природы. Поэтому художник авангарда обращен отнюдь не в историческое будущее - от будущего как продолжения господствующей тенденции художник не ждет для себя ничего хорошего, - а в будущее эсхатологическое, совпадающее для него с абсолютным прошлым, предшествующим скомпрометировавшей себя культурной традиции. Речь идет о прошлом до начала всякого исторического прогресса, до начала художественного мимезиса, или, иначе говоря, об архаике, относительно которой можно сказать, что она также находится в начале времен, как и в глубине человеческой психики в качестве ее бессознательного начала, предшествующего всякой сознательной интеллектуальной или эмоциональной активности. В этой перспективе авангард с неизбежностью понимает творчество как разрушение, как редукцию, как аннигиляцию традиции. Но это понимание является не результатом его нигилизма, простой любви к разрушению или веры в историческое будущее, предполагающей как раз продолжение традиции, а, напротив, выражением уверенности в том, что путем окончательной ликвидации традиции - к тому же изнутри уже разрушенной - окажется возможным вернуться на новом этапе к изначальным формам жизненной и художественной практики и таким образом остановить прогресс и возвратить миру его единство и смысл.

Подтверждений этому слишком много, чтобы здесь было возможно сколько-нибудь подробное их перечисление. Достаточно вспомнить роль африканской скульптуры для становления кубизма, древних магических практик - для литературы и живописи экспрессионизма, архаических мифов - для психоанализа в его фрейдистском и юнгианском вариантах и для литературы, начиная от Джойса. Даже такое радикально новаторское движение, как геометрическая абстракция типа мондриановской, оказывается при ближайшем рассмотрении отсылкой к платоновской традиции геометрических первоидей, предшествующих всякому земному опыту и дающихся душе в результате воспоминания своего прошлого до рождения в мир (на становление искусства Мондриана, а также Кандинского и многих других авангардных художников, кстати сказать, решающим образом повлияла теософия своим интересом к формам архаического магического искусства). Малевич или Мондриан являются, в сущности, современниками Платона, чем и объясняется интенсивность их протеста против античной художественной традиции, который они с Платоном разделяют: искусство должно не дублировать данную чувствам внешнюю реальность, а выявлять скрытые в недрах до-культурной памяти изначальные геометрические формы: эти формы символизируют чистую реальность, так как они не объективны в эмпирическом смысле и не субъективны в психологическом смысле.

Рисунок 2. Казимир Малевич, Эль Лисицкий. Супрематизм. Эскиз занавеса для заседания Комитета по борьбе с безработицей. 1919. Бумага, гуашь, акварель, графитный карандаш, тушь. Государственная Третьяковская галерея

Платоновский миф указывает на природу того, чем является эстетическая революция авангарда. Само слово "революция" уже даже этимологически означает "возвращение". В неоплатоническо-гностической традиции революция есть конец определенного зона, то есть тотальная космическая катастрофа, приводящая к возвращению мира в исходное состояние. Революция здесь радикально противостоит эволюции мира в исходное состояние. Революций здесь радикально противостоит эволюции как продолжению развития в историческом времени. Она разрушает все исторически созданное и омертвевшее и возвращает мир к довременному исходному акту креации.

Получившееся в результате такой эстетической революции произведение искусства лишь в контексте традиции (например, в рамках музейной экспозиции) кажется чем-то новым, оригинальным, новаторским. По существу же оно является знаком мира, возвратившегося в свое исходное состояние, и в то же время проектом такого возвращения, подлежащим претворению в жизнь - подобно любому другому техническому или политическому проекту. Авангардное искусство также только на поверхностный взгляд оригинально. Авангард постоянно цитирует сакральные знаки абсолютного начала, но здесь идет речь именно о цитировании, а не о новом откровении: знаки первоначала не обязательно сами по себе должны быть изначальными, впервые данными в непосредственной интуиции. Аутентичность придает авангарду не его новизна, а его решимость действительно вернуться к первоначалу и сделать собственные знаки фактами самой жизни. Только как такой обращенный в будущее проект, произведение искусства получает смысл в рамках авангарда - в противном случае оно может стать лишь объектом коммерческого манипулирования, лишь эстетизацией и коммерциализацией сакрального искусства прошлого.

Таким образом, из авангардной программы эстетической революции с неизбежностью вытекает программа революции политической, долженствующей стать прелюдией к тотальному космическому обновлению мира. И тут эстетический авангард оказывается в естественной близости к революционной идеологии типа марксистской, также требующей перехода от описания мира к его переделке и возвращения мира "на новой ступени" к его предысторическому существованию в качестве бесклассового коммунистического общества, предшествующего истории, понятой как история классового господства и эксплуатации, и также утверждающей зависимость человеческого сознания от его подсознательных (в данном случае социальных) детерминаций. В результате образуется единый художественно-политическо-космологический проект преобразования мира, заключающийся в возвращении его техническими средствами к архаическому, магическому единству.

Предпринятый выше экскурс в идеологию исторического авангарда как такового позволяет теперь практически одной фразой ответить на вопрос о том, откуда взялась неслыханная динамика авангарда русского - как эстетического, так и политического. А именно, как раз в исторической отсталости России, в близости русской жизни к архаическому, доисторическому, дотрадиционному или даже внеисторическому русский авангард увидел единственный в своем роде шанс для экспансии и успеха. В то время как авангард Запада должен был эмигрировать в поисках изначального в другие страны и эпохи - на Таити, в Африку, в греческую архаику и т. д., - русский художник оказался в обществе, культура которого изначально была расколота на европеизированную культуру городской элиты и крестьянских масс. Этот раскол был уже в XIX веке подробным образом описан и тематизирован во всех его аспектах теоретиками славянофильства. Раскол этот являлся не только культурно-социальным: он проходил - да и сейчас проходит - через каждого русского человека, раскалывая его на "западную" и "русскую" часть, на, так сказать, "западное" сознание и "русское" подсознание. Русский интеллигент действительно был в начале XX века в уникальном положении африканца, знающего Пикассо, или древнего грека, читавшего Фрейда, - и более того, он был человеком, уже осознавшим и эту специфику своего положения, и предоставляемые ею шансы. Западный европеец, конечно, тоже осознавал себя расколотым на сознание и подсознание, но он знал только свое сознание, а знаки для описания своего подсознания он принужден был черпать извне, из других экзотических культур и, естественно, не мог себя чувствовать при этом вполне уверенно: зазор между собственным подсознанием и его символизациями неизбежно сохранялся и не мог не действовать парализующе.

У русского художника не было подобных сдерживающих моментов: его русскость была в то же время для него его собственным подсознанием, и он мог это свое подсознание описывать знаками собственной культуры. Отсюда и беспрецедентные самоуверенность и энергия русского авангарда, и та быстрота, с которой он воспользовался новой ситуацией в культурной жизни Европы с целью получить в ней первенство.

Рисунок 3. Наталия Гончарова. Весна. Петровский парк. 1909-1910. Холст, масло. Нижегородский государственный художественный музей

Уже в русском символизме - в первую очередь у Владимира Соловьева, а затем у Белого и Блока - можно наблюдать переинтерпретацию славянофильской традиции с целью ее адаптации к новым условиям. Славянофильская христиански окрашенная "соборность" превращается постепенно в дионисийское, иррационально-подсознательное, скифское начало, несущее старому европейскому миру уничтожение и обновление. Но символизм оставался еще европейски традиционным по своей художественной форме.

Русский футуризм, или, точнее, "будетлянство", выступает еще более радикально-националистически и еще более определенно настаивает на обращении к аутентично русской крестьянской культуре, альтернативной западной, хотя, разумеется, это обращение и происходит в первую очередь под влиянием западного авангарда. Так, Хлебников предпринимает попытку создания универсального языка на базе русского (других он не знал), в котором звуки и звуковые комбинации оказывают непосредственное магическое воздействие на слушателя по ту сторону всякого сознательного намерения или содержания. При этом Хлебников обращается к архаизированным формам крестьянской русской речи, к православным языческим заклинаниям и т. д., пытаясь выявить законы чисто поэтического воздействия, скрытые за их внешним смыслом, за европейским умом. Заумная поэзия русского футуризма возникает из своего рода дионисийского разъятия слов, освобождающего его из-под власти навязанных умом, то есть Логосом, внешних аполлоновских форм и выявляющего изначальные материальность и магию языка. То, что часто воспринимается читателем как едва ли не западническая новация на фоне определенной русской поэтической традиции, переживается самими поэтами авангарда как возвращение к первооснове русского языка, как освобождение его от форм навязанной ему извне европейской рациональности. Известны, кстати, протесты Хлебникова против преклонения перед Западом в связи с приездом в Россию Маринетти и многие другие антизападные памфлеты русского авангарда. Бенедикт Лифшиц не зря характеризует - не без известной доли преувеличения, разумеется, - идеологию будетлянства как расистскую.

В области визуального искусства сначала Гончарова, Ларионов и Кандинский, а затем в еще более радикальной форме Малевич и русский конструктивизм также обратились к иконе, лубку и другим формам русского традиционного искусства с целью противостояния западной живописной традиции, причем определенную роль сыграла здесь переинтерпретация русской иконы, пример которой можно найти, в частности, у Флоренского в его "Иконостасе". Икона понимается здесь не как задержавшийся в своем развитии этап развития единого христианского искусства от Византии до Нового времени, а как чисто магическая знаковая система, радикально противостоящая европейскому мимезису и таким образом способная предложить альтернативу всей западной живописной традиции. В русской иконе подчеркивается при этом прежде всего магическое значение материала, а также отказ от светотени и, следовательно, изобразительности и натурализма в пользу "нетварного" света, в котором знак появляется в своей непосредственной реальности - подобно тому, как "черный квадрат" Малевича отсылает прежде всего к самому себе, к своей собственной материальности до начала мира и культурной традиции.

Хлебников и Малевич, поэты-заумники и художники-супрематисты рассчитывали на преобразование всей жизни и всего мира, способное начаться только в России, вследствие вышеописанного ее уникального положения, дающего русскому художнику возможность сочетать западные аналитические и технические приемы с непосредственным погружением в архаические формы жизни. Русский авангард предельно рационалистичен и в то же время предельно иррационален, причем эти два момента не поддаются в нем разделению. Художник авангарда одновременно стремится к получению власти над магией подсознательного путем систематического изучения бессознательно применяющихся искусством приемов воздействия, но в то же время он сам творит во власти подсознания, иррационально, и для него важно верить в то, что он живет в особой, привилегированной ситуации, позволяющей ему возвыситься над исходной иррациональной художественной интуицией, не лишаясь ее в то же время, и русская культурная ситуация действительно делала эту веру для художника правдоподобной.

Общеизвестно, что русская культура жила в конце XIX - начале XX века предвкушением апокалипсической катастрофы: учение Шопенгауэра об иллюзорности мира и о спасении от гнета этой иллюзии путем отрицания мировой воли в себе самом и в космической жизни произвело решающее впечатление на Вл. Соловьева, Н. Федорова, Л. Толстого, Н. Страхова и дало тем самым мощный импульс для оригинального русского философствования: учение это было воспринято как объявление о капитуляции западной цивилизации и как шанс для "новых исторических сил", согласно известному положению "что русскому здорово, то немцу смерть".

Рисунок 4. Казимир Малевич. Черный супрематический квадрат. 1915. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

В своих трактатах, часто почти дословно повторяющих Толстого и отсылающих к Шопенгауэру, Малевич утверждает смерть иллюзорного мира традиционных культурных форм, смерть индивидуализированной "жизни". Их отрицание и символизируется "черным квадратом" - знаком "супрематии" внутреннего "ощущения" над внешней формой, подсознательного над сознательным, созерцания над волей, безличного над личным, хаоса над космосом, бесцельности над целью, чистой живописи над любым ее возможным содержанием. "Черный квадрат" является знаком ничто, знаком космической смерти.

Рисунок 5. Казимир Малевич. Автопортрет (Художник). 1933. Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Речь идет о предельной редукции (редукционизм есть тема всего авангарда, стремящегося к выявлению элементарного, нередуцируемого, неуничтожимого), но эта предельная редукция выступает в то же время как толстовское "опрощение": она не изолирует от "элементарной" народной, внеиндивидуальной жизни, а, напротив, соединяет с нею. Поэтому для Малевича и оказывается возможным переход из этой точки предельного самоотрицания к новому проекту "общего дела", то есть построению на месте внутренне полого иллюзорного мира европейской культурной традиции - нового мира, покоящегося на твердом основании предельного возможного умозрения, на ничто, на смерти, понятых как безличная жизнь народа по ту сторону любых индивидуальных устремлений или надежд. Жизнь русских народных масс действительно давала повод к этой толстовской вере в возможность искусственного возврата к архаическому, к эпохе докультурного досознательного существования, в котором исчезает граница между смертью и жизнью.

Искусство и реальность прошли в Русской революции через "черный квадрат" тотального уничтожения и нового начала. В этих условиях традиционные формы искусства окончательно утратили свой прежний статус "отражения" или "познания" жизни. После "черного квадрата" любая форма перестает быть "формой жизни" и становится, в свою очередь, "черным квадратом", или "формой смерти", ибо если ничто выявлено как основа видимого мира, то никакая форма (кроме, парадоксальным образом, самого "черного квадрата", почему он в оказывается в новой культуре под запретом) не может более считаться "изобразительной": любая форма, в том числе и та, которая отсылает к художественной традиции, становится абстрактной и позволяющей тем самым свободное манипулирование с собой. Это манипулирование с псевдореалистическими формами традиции, ставшими после исторической победы авангарда абстрактными формами, и составляет суть "реализмов с предикатами", характерных для искусства с конца 20-х годов.

На эту новую культурную ситуацию Малевич и другие русские авангардисты среагировали, впрочем, иначе, нежели их западные коллеги. На Западе авангардное искусство в поставангардную эпоху вошло в период коммерциализации и эстетизации: оно стало продавать в качестве произведений искусства созданные им магические орудия преобразования мира, которые покоятся теперь в западных художественных коллекциях рядом с такими же орудиями магических практик, использовавшихся первобытными народами. В России авангард победил более радикально как социально-политическая практика, как реальная магия, а не как коммерчески успешный товар, и потому художники-авангардисты, отставшие от своего времени, принуждены были окончательно исчезнуть из него. Это объясняет их разочарование в авангарде, хорошим примером которого опять-таки может служить Малевич.

Уже в ходе своей полемики с конструктивистами в течение 20-х годов Малевич все более последовательно начинает определять свое беспредметничество не столько как отказ от внешней изобразительности, сколько как "бесцельность", как антиутилитаризм. В своем тексте, написанном для Баухауса, он утверждает, в частности, что "черный квадрат" не только не отображает жизни, но и никак не может быть использован для жизненных целей. И далее он указывает, что любая форма становится супрематичной, если из нее уходит жизнь, если она становится формой смерти. Здесь по существу в неявном виде уже формулируется основная идея современного постмодернизма. А именно: реализмы 30-40-х годов еще были охвачены авангардным импульсом, т. к. ориентировались на построение одной-единственной новой реальности. Поэтому их манипулирование традицией было так или иначе ограниченным и, главное, функционализированным, утилитарным, витальным. Искусство позднего Малевича оперирует с уже мертвыми формами крестьянской жизни, на его глазах подвергшимися окончательному уничтожению в ходе сталинской коллективизации. Обращение Малевича с этими формами менее всего социально критично: оно именно супрематично, поскольку, полностью принимая их смерть, Малевич канонизирует эти формы как истинные формы искусства, создавая из них новый иконостас. Именно поэтому позднее искусство Малевича следует понимать не как возвращение к натурализму, а как пред-пост-модерную реакцию на утилитаризацию авангарда и как радикализацию исходных интуиций супрематизма.

Такая же работа с мертвыми формами традиции как с абстрактными, супрематическими формами характеризует и поздние портреты Малевича - и прежде всего его знаменитый квазиренессансный автопортрет. Супрематизм означает для Малевича прежде всего усмотрение "неистинности" любой возможной формы, признание принципа жизни беспредметным, то есть принципиально невыразимым. Поэтому супрематизм и не может быть для него определенной художественной школой, противостоящей другим школам: любое искусство любого времени может быть прочитано "супрематически", то есть за вычетом его претензии на адекватное воспроизведение какой бы то ни было реальности. Теоретически Малевич осуществляет такое прочтение искусства в своем позднем трактате о прибавочном элементе в живописи, и его собственные поздние работы являются попытками такого прочтения на уровне самого искусства. Сходный с Малевичем путь - хотя и куда менее радикально - проделали практически все русские авангардисты. Их позднее искусство является своего рода пред-пост-модернизмом и потому только сейчас может быть впервые по-настоящему оценено. Отказ от превращения знаков их собственного искусства в жизненную реальность, вызванный опытом реализовавшейся на их глазах сталинской утопии, заставил их иными глазами посмотреть и на искусство прошлого, в котором они также смогли увидеть автономную систему знаков, а не выраженную языком искусства жизненную программу.

1.3 Особенности художественного течения "Бубновый валет"

"Бубновый валет" - явление раннего авангарда, которое наиболее наглядно выявило одну из центральных коллизий отечественного искусства начала двадцатого века: живописный язык, восходящий постимпрессионизму и фовизму, приобрел в творчестве русской художественной молодежи специфически национальную интерпретацию. Неопримитивизм, в русле которого поначалу развивался "Бубновый валет", активно переосмыслял визуальную культуру города и деревни, архаические изобразительные традиции. В то же время именно этому объединению досталось наибольшее число обвинений в поверхностном заимствовании у современных ему французов, которые исходили не только из лагеря традиционалистов или мирискусников, но и от вчерашних соратников.

Идея такого эпатажного названия принадлежала М. Ларионову, выбравшему это словосочетание как протест против претенциозных названий (старое французское толкование игральной карты: "бубновый валет - мошенник, плут"). "Бубновый валет" фактически просуществовал до 1917 года.

"Бубнововалетовцы", заинтересованные материальностью, "вещностью" мира, выражали точную конструкцию картины, выделенную предметность формы, интенсивность цвета. Для художников этого направления - П.П. Кончаловского, И.И. Машкова, А.В. Лентулова, Р.Р. Фалька, А.В. Куприн, М.Ф. Ларионов, Н.С. Гончарова и др. были характерны живописно - пластические искания в духе постимпрессионизма, а также обращение к приемам русского народного искусства (росписи, изразцы, лубок,). Сузив сферу своей деятельности жанрами портрета, пейзажа и натюрморта, они разрешали формальнее проблемы передачи построения формы с помощью цвета и объема на плоскости и, стремясь к выявлению изначальной "вещности" фактуры. Не случайно натюрморт становится излюбленным жанром "валетовцев". Кончаловский пояснял: "Хотелось живописи, приближающейся по стилю к средневековым фрескистам, вспоминали Джотто, Кастаньо, Орканью и других мастеров. Это был для нас своего рода "период бури и натиска", как при выступлении романтиков Бенуа А. Машков и Кончаловский // Речь. - 1916. - № 102. - 15 (28) апр. - С. 2.. Основывая "Бубновый валет", наша группа ничуть не думала "эпатировать" буржуа, как теперь принято говорить. Ни о чем, кроме живописи, решения своих задач в искусстве, мы тогда не думали" Ларионов М. - Гончарова Н. Парижское наследие в Третьяковской галерее. Графика. Театр. Книга. Воспоминания. М., 1999. С. 22..

"Валетовцами" противополагается почти стихийная праздничность красок, экспрессия контурного рисунка, сочная пастозная широкая манера письма, которыми передается оптимистическое видение мира, создается настроение почти балаганное, площадное. "Бубновалетовцы" допускают такие упрощения в трактовке формы, которые присущи народнойигрушке, росписи изразцов, народному лубку, вывеске. Склонность к примитивизму (от латинского primitives - первоначальный, первобытный) выражается у различных мастеров, следующих стилизованным формам искусства так упоминаемых примитивных эпох - первобытных народностей - в поисках обретения простоты и единства художественного восприятия. "Бубновалетовцы" приобретали свои восприятия и у Сезанна, вернее, у декоративного варианта сезанизма - фовизма, даже у футуризма и у кубизма; от футуризма приобрели динамику, а от кубизма "сдвиг" форм, разные вариации форм. Автор книги отмечает: "Их не интересовал смысл возможности жанра: быт, взаимоотношения вещей, скрытое человеческое присутствие. Перед зрителем предстает не вид "неубранного стола" или букет цветов на фоне окна, а нагромождение однотипных продуктов - караваев, калачей, буханок или яблок, слив, бананов, как на вывеске, рекламирующей товар. Важным становится не единство предметов и пространства, а сама плоть вещей, радующая живописца своей красочностью, богатством форм, разнообразием фактуры, позволяющая "смаковать" и предмет, и лепящую его краску" Сокольникова Н.М. История изобразительного искусства: учебник для студ. высш. пед. учеб. заведений: в 2 т. Т. 2 / Н.М. Сокольникова. - 3-е изд., стер. - М.: Издательский центр "Академия", 2009. - 208 с..

Одна из любимых тем "Валетовцев" - это натюрморт с подносом. Здесь художники меньше всего заботятся о жизненной убедительности своих постановок, сюжетной оправданности. Расписной нарядный поднос использован не по назначению; он служит фоном, обрамлением для самых разных, как будто случайно сопутствующих с ним предметов: редиски и ягод, кофейника и салфетки, шляпной картонки и вазочки для фруктов. Составляя композицию картины, поднос одновременно олицетворяет стилевые влечения автора. "Вывесочность" бубнововалетских натюрмортов обманчива. Их живопись мало схожа с подлинными ремесленными образцами, обычно близкие к натурализму, и схожа с приемами письма французских мастеров, в особенности с приемами Сезанна и Матисса.

Характер полнокровной реалистической живописи П. Кончаловского передает простоту и ясность видения мира с темпераментом истинно русского духа. Оставаясь яркой, его живопись обретает тонкость и глубину цветопередачи, как в картинах "Зеленая рюмка", "Сирень". В натюрморте "Сухие краски" цвет показывает не столько колорит, сколько материальную насыщенность предметов. И все же то, что делает Петр Кончаловский, совершенно необыкновенно. Здесь нет укрепленных ходов, фиксированных приемов. Простые матадоры, которые позируют серьезно и с достоинством, написаны примитивно - упрощенно по рисунку. Но легкий комизм этой трактовки как будто взрывается драматизмом цвета, его темным, глубоким, затаенным жаром. Натюрморт "Агава" написана в нехарактерной для мастера основательной сухой манере и считается сигналом о наступлении нового периода в жизни художника. В натюрмортах, написанных в 1916 году наблюдается поворот к реализму. В картине "Агава" - объясняемо внимание художника к самой поверхности холста, к "сделанности" его живописи, к проработке живописной фактуры. Сам художник говорил об этой картине: "Мне определенно хотелось тогда выхолить поверхность холста. Значение фактуры в живописи было, конечно, ясно для меня и раньше. Я всегда любовался, например, фактурой Ренуара, а фактура Тициана специально изучалась даже, но самые-то задачи фактурного порядка еще не ставились на очередь, потому что были иные, более насущные задачи. Забота о фактуре может возникать у художника только тогда, когда живописная его манера созрела уже, а это произошло у меня только к 1916 г. Я особенно заботливо подготовлял холст для "Агавы", а в живописи стремился, чтобы сама фактура передавала внешние свойства предметов: матовость бумажного листа, до упругости налитые соком листья агавы, маслянистость полированного дерева. Здесь и техника письма была у меня необычайной: писал по полусухому, прибегал к лессировкам, употреблял много лака. Но уже после "Агавы" я почти не мог отделаться от вопросов фактуры, что бы ни писал, - забота о поверхности стала одной из составных частей моей манеры".