Мифопоэтическое мировосприятие

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Мифопоэтическое мировосприятие

Глава 1. Участное внимание

Небрежение противоречиями и игнорирование естественно-причинных связей заставляет исследователей говорить об алогичности мифопоэтического мышления и мифопоэтического мировосприятия. На первый взгляд кажется, что это неаккуратное, с точки зрения логики, мышление вовсе не знает и знать не хочет никаких причин, связей, законов, детерминаций и импликаций. Мистическое "так угодно богам" и "так всегда поступают" не имеет никакой объяснительной силы для учёного. О сходной ситуации в фольклоре В.Я.Пропп пишет: "Мышление это в основе своей не причинно-следственное в нашем смысле этого слова. Это значит, что для действий, описываемых в фольклоре, не требуется указания на причины этих действий или, говоря языком поэтики, не требуется мотивировок... Мотивировки или побудительные причины могут и быть, но повествователь не требует и не ищет их." Пропп В.Я. Поэтика фольклора. М., Лабиринт, 1998, с.314

Небрежение противоречиями в фольклоре исследователи объясняют "законом чудесного", в мифологии и в мифологическом вообще - "мистичностью", небрежение причинностью остаётся зачастую вовсе без объяснения. Небрежение естественными причинами (имеются в виду причинно-следственные связи, выведенные и известные нам из естествознания и во всех смыслах "естественные" для современного человека), а также нежелание принять логическое объяснение происходящего приводят этнолога в недоумение, ибо он подразумевает наличие "особой логики" у своего "нецивилизованного" собеседника, но в силу привычки не может представить себе эту другую, нелогичную "логику".

Сказать, что в мифопоэтической картине мира всё случайно, не позволяет уже тот факт, что определённые события выделяются из ряда других происшествий, вполне однородного с точки зрения стороннего наблюдателя, уверенно и постоянно, по какому-то особому принципу, с "естественными" причинами явно не связанному, но организующему мифологическую картину мира не менее строго, чем понятие "естественных причин" организует картину научную. Принцип этот многими исследователями определяется как "мистический" и "сверхъестественный", в противовес "естественному" и привычному нам ходу мысли.

Так, Л.Леви-Брюль замечает по этому поводу: "Для первобытного мышления вообще нет и не может быть ничего случайного. Это не значит, что оно убеждено в строгом детерменизме, обусловленности явлений, напротив того, оно не имеет ни малейшего представления об этой обусловленности, оно с полным безразличием относится к причинной связи и всякому поражающему его событию приписывает мистическое происхождение…чем более случайным кажется для нас событие, тем более знаменательно оно в глазах первобытного человека…Из ряда вон выходящее может быть относительно довольно частым, и безразличие первобытного мышления ко "вторичным" (естественным) причинам возмещается, так сказать, постоянно напряжённым вниманием к мистическому значению всего, что его поражает. Наблюдатели также часто отмечали, что первобытный человек, который, собственно говоря, ничему не удивляется, легко, однако, возбудим и подвержен эмоциям. Отсутствие умственной любознательности сопровождается у него крайней чувствительностью к появлению чего-нибудь такого, что его поражает." Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1939, с.251-260

Противоречие, содержащееся в словах Л.Леви-Брюля ("отсутствие умственной любознательности" и "крайняя чувствительность", "постоянно напряжённое внимание") объясняется, скорее всего, именно различием интересов исследователя и "первобытного человека" - их поражают совершенно различные вещи и явления, равно как и понимание "естественного" для них различно, столь же различно, как и понятие "значительного" в мифологическом и научном.

По его мнению, эта "разница видения" связана с тем, что, не разделяя своего жизненного пространства и мистической реальности, человек мифологического общества населяет свою реальность мистическими силами, "духами, душами, невидимыми и неосязаемыми, таинственными силами, которые окружают его со всех сторон, от которых зависит его судьба, и которые в его сознании занимают гораздо больше места, чем постоянные, видимые, осязаемые элементы его представлений." там же, с.37 Ф.И.Буслаев в связи с этим же говорит об олицетворении природы. Также и А.Н.Веселовский отмечает, что "главная черта, характеризующая психическую (а стало быть, мифическую) деятельность первобытного человека, - это его склонность к олицетворению" Веселовский А.Н. Статьи о сказке.\\ Собр.соч. Т.16 М.; Л., 1938, с.99, в другом месте называя эту склонность "симпатической связью" между природой и человеком: "Природная жизнь относится к человеку враждебно или дружественно, так, по крайней мере, ему кажется…" Веселовский А.Н. Миф и символ.\\ Русский фольклор. Т.Х1Х. Л., Наука, 1979, с.192 и далее: "На мифологическом языке выходило наоборот: на него также смотрела и ему сочувствовала природа; звери с ним говорили, звуки имели для него живописный смысл; он воспроизводил ими живую действительность и всю природу перевёл в язык." там же, с.193

Л.Леви-Брюль, отмечая эту особенность восприятия мира в мифологическом обществе, называет её "законом партиципации (сопричастия)". Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С.48 К.Леви-Стросс говорит о "сострадании, вытекающем из отождествления себя с другим - не родственным, не близким, не соотечественником, а просто с любым человеком, поскольку тот является человеком, более того, с любым живым существом, поскольку оно живое." Леви-Стросс К. Руссо - отец антропологии.\\ Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994, с.23 Думается, отсюда же возникает и понятие мифа как "личностной формы" у А.Ф.Лосева.

Что стоит за этим олицетворением? Чем оборачивается оно для принципов организации мифологической картины мира? Для ответа на эти вопросы проще сначала обратиться к мышлению логическому, к картине мира, для нас естественной, и посмотреть, чем оказалось в ней отсутствие такого олицетворения. И, посмотрев на неё с такой точки зрения, можно почти сразу обнаружить, что для научного мышления с его принципами объективности и стремлением к строгим законам человек абсолютно безразличен.

Аналитическое мышление вообще и естествознание в особенности в человеке как человеке не нуждаются, они спокойно могут обойтись и без него, заменить одного учёного на другого или же вовсе на специальную машину - ведь им важны функции, а не сущность. Даже спор о том, открыли бы физики важнейшие свои законы без Ньютона или нет, не сильно меняет дело: ведь при этом всегда предполагается, что законы эти продолжали бы существовать, пусть и неоткрытые, и без человека, в том числе и без Ньютона, ничуть от того не меняясь. Не случайно потребовалось столько веков для возникновения феноменологии, обнаружившей, что исследователь - вовсе не математическая точка и не регистратор данных. Но и после её возникновения изменения, вносимые присутствием исследователя, воспринимались скорее как помехи - досадные помехи, которые хорошо бы устранить или, на худой конец, хотя бы свести к минимуму.

"Объективное логическое мышление" безучастно. И в этом его первое и, быть может, главное отличие от мифологического. В создаваемой картине мира в первом и во втором случае ставятся прямо противоположные акценты: то, что для "объективного логического" было неизбежной и досадной помехой, подлежащей устранению, для мифологического является самым значимым, если вообще не единственно важным.

Ибо мифологическое представление о мире предполагает, что если некто или нечто появляется в этом мире то мир не может отнестись к этому появлению безучастно и, следовательно, будет так или иначе заботиться или, напротив, если оно, это некто-нечто, миру вредит - отвергать его., что в нём появляется,. В любом случае, ничто не может быть оставлено без внимания. Ибо в мифологическом мире всё не всё равно и главный закон его может быть назван законом небезразличия или законом участного внимания.

Относится это отнюдь не только к человеку, как считали некоторые исследователи мифологии, усмотревшие в мифологическом олицетворении антропоцентризм (такого мнения придерживался, к примеру, Ф.И.Буслаев) - таким же видом ответственной связи проникнуты все живые существа, и даже те, что считаются в современном представлении неживыми (камни, реки и пр.). К слову, неживого в современном понимании в мифологической картине мира попросту нет, есть лишь различное живое. Но об этом подробнее речь будет идти позднее. Человек, как и прочие живые существа, может поступать во вред или на пользу другим. Соответственно, и с ним будут поступать также. Это не выделяет его из мира ни в сторону положительную (как того, кому специально посылают тайные знаки, особо избранному), ни в отрицательную (как того, кто не обладает мистической силой среди множества мистических существ и сил и потому должен бояться не "разгневать" их). К нему обращаются, как обращаются ко всем, и он отвечает, как отвечают и другие. Твёрдо зная при этом, что "если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно".

Можно сказать, что это несколько противоречит отсутствию мотивировок в мифологическом и мифопоэтическом повествовании. Однако, это же и является своего рода мотивировкой, только мотивировкой другого порядка, можно сказать, скрытой мотивировкой. В самом деле, как можно объяснить, что в сказках, к примеру, герои оказываются "в нужное время в нужном месте"? И в то же время - постоянные "вдруг" и "оказывается" сопровождают их по ходу всего повествования. В неразрешимой обычным образом ситуации возникают чудо-помощники: вырастают из-под земли, падают с неба, в конце концов, просто выходят из-за соседнего дерева. И потом так же бесследно исчезают. В.Я.Пропп пишет: "Очень часто развитие действия определяется случайностью. В волшебной сказке герой сам по себе бессилен; но вот, когда он, не зная дороги, идёт "куда глаза глядят", он на пути вдруг встречает старичка или бабу-ягу и т. д., которые указывают ему, куда идти, и помогают ему; эта встреча внешне ничем не мотивирована, но она определяет собой всё дальнейшее повествование. Художественная же логика сказки состоит в том, что в руки героя должно попасть волшебное средство, и этим определяется встреча героя с таким персонажем, который это средство ему даёт или поможет его найти." Пропп В.Я. Поэтика фольклора. М., 1998, с.315

Но так ли уж случайны все эти "случайности"? Ведь они повторяются с удивительным постоянством: нет ни одной сказки, где герой "вдруг" не встретил бы чудесного помощника, или не услышал неожиданной подсказки, или просто не нашёл бы по дороге то самое волшебное средство, "случайно" кем-то оброненное. К тому же, встречающие, как правило, хорошо знают и о герое, и о его пути. Об этом говорит и обращение к герою, которого "случайные встречные" всегда называют по имени, как старого знакомого.

Так, в сказке "Кощей Бессмертный" можно прочесть: "Приехал ко крыльцу, привязал коня к серебряному кольцу, в сени да в избу, богу помолился, ночевать попросился. Говорит старуха: "Фу-фу! Доселева было русской коски видом не видать, слыхом не слыхать, а ноне русская коска сама на двор приехала. Откуль, Иван-царевич, взялся?"" Восточнославянские волшебные сказки. М., 192, с.183 Почти теми же словами обращается Баба-Яга к гостю и во многих других сказках. Также и другие волшебные герои в различных сказках встречают героя, окликая его по имени. В сказке "Звериное молоко" - "Слышит: кто-то зовёт сзади:

-Эй, Иван Иванович, русский царевич, возьми меня с собой!

Смотрит - а это волчонок.» Гой еси вы, добры молодцы. Русское народно-поэтическое творчество. М., 197, с.136

Примеры можно было бы множить и множить. Встречаются, хотя и значительно реже, даже сказки, где оба героя приветствуют друг друга как старые знакомые, при том, что по ходу сказки это их первая встреча: "Получил Иванушка- Медвежье ушко благословение, распростился с отцом-матерью, пошёл. Идет он лесом, видит с горы Горыню. Иван-Медвежье ушко говорит:

Здорово, Горыня.

Здорово, Иванушка-Медвежье ушко! Далеко ль ты путь держишь?" Восточнославянские волшебные сказки. Составитель Т.В.Зуева. М., 1992, с.303

Случайные встречные будто бы ожидают сказочного героя и всегда попадаются на его пути крайне вовремя, никогда не оставляя без внимания ни его самого, ни его дороги, помогая либо мешая ему. "Нейтральных" встреч мифологический мир, кажется, не знает вовсе. Да и герой попадает неизменно туда, где он необходим, хоть, вроде бы, и выезжает "в никуда". Безо всяких видимых причин, он всегда оказывается в самом центре событий, заезжая дорогой не в спокойные и благополучные места, а тяготящиеся неизбывной бедой, от которой никто до него не мог избавить. Хотя, как и в случае со встречными, никогда заранее об этих бедах не знает и не догадывается. Они как бы сами собой возникают на его пути.

В былинах эту особенность подметил Ю.И.Юдин: «Одним из наиболее интересных свойств песен … является немотивированность или случайная и необязательная мотивировка выезда героя из дома. Часто никак не разъясняются цели выезда Добрыни, Алёши или Ильи Муромца. Иногда такое разъяснение есть, но оно носит непостоянный и поверхностный характер (Добрыня хочет искупаться, поохотиться; Илья спешит на пир к Владимиру и т. п.). Но даже и в том случае, когда цели оказываются существенными… не они определяют будущие события.» Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история СПб., 1997, с.549

Поэтому же не ставится и вопрос о цели. “В былине о Добрыне и Змее (в первой её части, кончая победой богатыря над Змеем и до похищения Змеем княжеской племянницы), об Алёше Поповиче и Тугарине (в “степной” версии былины), об Илье Муромце и Соловье-разбойнике (до прибытия богатыря в Киев), об Илье и Святогоре, о поездке Василия Буслаева описываются непреднамеренные встречи героев и события, разыгрывающиеся во время таких встреч. Герой никогда не ставит себе целью, выезжая из дома, встретиться со Змеем, Тугариным или Соловьём-разбойником, разыскать Святогора или вместе с ним найти таинственный гроб. Напротив, цели, с которыми герой выезжает из дома, не предполагают событий, которые развернутся во время его поездки.” там же, с.546-547 То есть цель либо не упоминается вовсе, либо упоминается, но так, что результат её превосходит.

То же самое мы встречаем и в сказках, где герой либо просто едет «людей посмотреть, себя показать», либо, едучи за одним (например, за молодильными яблочками), привозит помимо этого и другое, и третье (коня, жар-птицу, невесту), да ещё и царём, как правило, становится, о чём вначале вовсе не думал, не гадал. Таким образом, цель, высказанная вначале как таковая, на поверку оказывается лишь поводом, чтобы пуститься в путь, а далее вступает в игру всё тот же принцип «дорожных встреч и приключений».

В мифе тем более никому не приходит в голову спрашивать о цели божества. Равно как и говорить о "случайности" его появления и его действий. Такой разговор может быть расценен не иначе, как кощунство. К тому же, каково бы ни было божественное действие, даже самое малейшее движение бога, даже если и допустить, что оно могло быть совершено "просто так", имеет для мира первостепенную важность, изменяет его, и потому не может быть для этого самого мира незначительным. А потому важнейшая задача человека в мифологическом мире - прислушиваться к этому миру и к его изменениям не менее внимательно, чем этот мир прислушивается к нему. И иначе, как взаимным вниманием, взаимопроникновением различных живых существ мифологического мира, их взаимозаинтересованностью друг в друге, всех этих многочисленных "случайных" встреч и совпадений не объяснить. И олицетворение, о котором говорят так часто при исследовании мифологического, - лишь внешнее проявление этой всеобщей взаимозаинтересованности, названной в данной работе законом участного внимания или небезразличия.

Отсюда - особое внимание к мелочам, к частностям и случайностям: ведь именно в них проявляется особенное, а следовательно необходимое для этой конкретной ситуации, а следовательно - самое важное.

Повторяемое, сходное, устоявшееся, принимается как бы само собой и не требует особого внимания. Оно не обращено ни к кому конкретно, то есть, с точки зрения мифопоэтического мира, немотствует, а значит и не требует ответа и участия. Потому его замечают, но не задерживают на нём внимания надолго: устойчивое и текущее "само собой" такого повышенного внимания не требует.

Понятна и слитность эмоционально-волевого, образного и поведенческого в мифопоэтическом. Ибо сам термин "небезразличие" предполагает эмоцию и действенный отклик. Включённость в жизнь другого влечёт за собой участие в его жизни. Позиция "меня это не касается", позиция стороннего наблюдателя становится невозможна из-за того, что, где бы ни оказался герой, он всегда оказывается внутри, а не вовне, в гуще событий, затрагивающих непосредственно его и от него напрямую зависящих. "Личностная история", как называл её А.Ф.Лосев, не может не быть историей эмоционально окрашенной. Эмоциональность же связана с действием.

В мифопоэтическом мире внимание играет тем более значительную роль, что принцип особенного и изменчивого каждый раз "подбрасывает" новые важные мелочи в уже, казалось бы, знакомый образ. В самом деле, если представить себе множество различных существ, так или иначе сталкивающихся друг с другом и необходимых друг другу в различных ситуациях, требующих от них каждый раз иного поведения, то сам собой напрашивается вывод о взаимном влиянии этих существ и ситуаций друг на друга и, следовательно, о постоянном и разнообразном изменении каждого из них. Отсюда - многоликость древних мифологических божеств, путаница в именах и названиях (ибо в зависимости от ситуации "одно и то же" может различно именоваться и вовсе уже не быть "одним и тем же"), "многосущие и многоипостасность предмета", как выразилась редакция "Атеист" в предисловии к работе Л.Леви-Брюля "Первобытное мышление" Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С.Х. С этим же, по-видимому, связана и вариативность как основное свойство мифа и эпоса.

Изучая специфику "первобытного" мышления, К.Леви-Стросс использовал для его описания понятие "бриколаж", противопоставив его понятию "проекта", которое характерно для построения научного мышления. Бриколаж означает складывание кусочков опыта на манер калейдоскопа, где каждый такой кусочек представляет собой определённый образ-символ, заимствованный из прошлого, но в целом кусочки создают всегда новую картинку. "… суть мифологического мышления состоит в том, чтобы выражать себя с помощью репертуара причудливого по составу, обширного, но всё же ограниченного…Таким образом, мышление оказывается чем-то вроде интеллектуального бриколажа… Бриколер способен выполнить огромное число разнообразных задач. Но в отличие от инженера ни одну из них он не ставит в зависимость от добывания сырья и инструментов… мир его инструментов замкнут и правило игры всегда состоит в том, чтобы устраиваться с помощью "подручных средств", то есть на каждый момент с ограниченной совокупностью причудливо подобранных инструментов и материалов, поскольку составление этой совокупности не соотносится ни с проектом на данное время, ни, впрочем, с каким-либо иным проектом, но есть результат, обусловленный как всеми представляющимися возможностями к обновлению, обогащению наличных запасов, так и использованием остатков предшествующих построек и руин… иначе говоря, если употребить язык бриколера, элементы собираются и сохраняются по принципу "это всегда может сгодиться".» Леви-Стросс К. Неприручённая мысль.\\ Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994, с.126-127 Далее, замечая, что, в отличие от учёного, который мыслит понятиями, бриколер мыслит ("оперирует") знаками, К.Леви-Стросс пишет: "Знак допускает и даже требует, чтобы определённый план человеческого был инкорпорирован в эту реальность, то есть знак, согласно строгому и трудно переводимому выражению Пирса "кому-то адресован»». там же, с.129 Понятие бриколажа, столь удачно введённое К.Леви-Строссом, прекрасно вписывается в мифопоэтическую картину изменчивого небезразличного мира, особенно с учётом приведённого положения Пирса. Но всё же образ бриколёрского калейдоскопа требует некоторого дополнения. Ибо он не учитывает, вернее, не акцентирует внимания на двух моментах, довольно-таки существенных в данном случае. Во-первых, того, что изменение картинки каждый раз изменяет её составляющие, наделяя их новым звучанием. "Кусочки опыта" не остаются прежними, как в калейдоскопе или в наборе инструментов бриколера, но меняются сообразно картинке. Иными словам, взаимосвязь части и целого здесь ближе к органической, нежели к механической, как это получается в случае, описанном К.Леви-Строссом. Во-вторых, "набор инструментов" постоянно пополняется, ибо с появлением новых образов старые не исчезают, а, напротив, лишь множатся в видоизменениях.

С этими двумя особенностями связано, как кажется, и противоречие, замечаемое практически всеми исследователями мифологии, а именно сочетание конкретности и синтетичности, приводящей к большой степени неопределённости. "Внимательное и скурпулёзное наблюдение, всецело обращённое к конкретному" там же, с.289 - с одной стороны. А с другой - "Пра-логическое мышление является синтетическим по своей сущности… синтезы, из которых оно состоит, не предполагают, как те синтезы, которыми оперирует логическое мышление, предварительных анализов, результат которых фиксируется в понятиях. Другими словами, связи представлений обычно даны здесь вместе с самими представлениями. Синтезы в первобытном мышлении появляются в первую очередь и оказываются почти всегда… неразложенными и неразложимыми." Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1930, с.372

Таким образом, мифопоэтическое представление является каждый раз символическим, то есть отсылающим к другому, странным образом сочетающее в себе и максимальное внимание к частному, чего, вроде бы, символическое вовсе не требует и даже не предполагает. Однако же в мифопоэтическом представлении две эти особенности неизменно сопутствуют друг другу и, судя по всему, связаны между собой теснейшим образом. "Дикая мысль определяется одновременно и поглощающим символическим устремлением, таким, что ничего подобного человечество никогда не испытывало, и скурпулёзным вниманием, всецело обращённым на конкретное, наконец, имплицитным убеждением, что эти две установки не что иное, как одна…" Леви-Стросс К. Неприручённая мысль.\\Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994, с.286.

Установка на особенное приводит к развитию конкретного мышления и сводит к минимуму возможность обобщения. Она же приводит к тому, что каждое конкретное воспринимается в соответствующем ему окружении, соответствующей ситуации, то есть столь же частной "картинке", сопровождаемой каждый раз определённой эмоцией и поведенческим императивом. Таким образом, конкретное в мифопоэтической картине мира необходимо выступает как символ, отсылающий к условиям его существования, и не может быть представлено "само по себе". Ибо таковы требования мифопоэтической причинности.

Однако, то, что здесь было сказано про мифопоэтику и про причинность мифопоэтического мира, ещё слишком общо для него и не создаёт отчётливой картинки. Такая картинка возможна лишь при обращении к более частным проявлениям причинности в мифопоэтике - к особенностям мифопоэтического пространства и времени.

Глава 2. Сообщество мест

Пространство и время - два понятия, наиболее связанные с типом причинности и определяющие наше представление о мире не менее явно, чем сама эта причинность. Можно сказать даже, что эти две категории являются более частными следствиями и иллюстрациями действия определённого принципа причинности. Ибо следует несомненно согласиться со словами Л.Леви-Брюля о том, что "вопреки видимости однородное пространство не является, так же, как и однородное время, некоторым прирождённым данным человеческого сознания" Леви Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1930, с.286, а, напротив, проистекает из нашей трактовки причинно-следственной связи и понятия "естественной причины" вообще.

Пространство в современном понимании разительным образом отличается от пространства в мифопоэтической картине мира. Что мы обычно понимаем под “пространством”? Мы обязаны этим термином физике и схоластике с их стремлением к установлению общих законов и к упорядочиванию. Пространство - это возможность порядка. Порядок, устойчивость, ориентир, поверхность, расстояние (а значит - исчислимость) - всё это обеспечивает нам привычная модель пространства. Термин этот абстрактный, отвлечённый и в большой мере рационализированный, предполагающий, что существует нечто - протяжённое, более или менее однородное, непрерывное, бесконечное, каким-то странным образом связанное со временем, поддающееся описанию и структурированию (то есть “мерное”) - то, в чём расположено всё остальное, - и это нечто называется пространством.

Даже с введением понятия “турбулентное пространство” мало что меняется, ибо его тоже можно поймать в сетку законов: бывший хаос и беспорядок переводят на новую полочку, делая их ещё одним видом пространства, порядка, ибо предсказуемый, поддающийся описанию хаос - уже не хаос. Конечно, это определение несколько упрощённое и, может быть, несколько прямолинейное, но это упрощение намеренное, ибо я не ставлю целью описание пространства как такового и выделяю, по возможности наглядно, лишь те черты, которые наиболее интересны при сравнении и описании пространства мифопоэтического, а точнее - пространства русских сказок, мифов и былин. Термин “пространство” достаточно поздний, и в мифопоэтическом языке ему нет эквивалента. И выделенные черты “пространства” - это как раз те его черты, которые наименее соответствуют русскому мифопоэтическому пространству. Однако в привычном понимании они-то и являются основными.

О мифологическом пространстве говорят, что "и в ментальном, и в физическом плане сакральное здесь - часть жизненного пространства. Это пространство, где отсутствует строго исчисляемая геометрическая канва, существующая (отчётливо - с эпохи Возрождения) как универсальный фактор порядка - поле систематизации, позволяющее "дать всякой вещи точное определение", вычислить её координаты, предсказать её местоположение - сделать неизвестное известным - и, что отличает научное знание, дать способ удостовериться в этом опытным путём. Труднее всего, понимание того, что когда говорят о мифологическом пространстве, то речь идёт не о метафоре, а о реальном ощущении пространства человеком… Это различие Э.Кассирер определяет понятиями: функциональное пространство - Functionsraum, и структурное пространство - Strukturraum." Мириманов В. Искусство и миф. Центральный образ картины мира. М., Согласие, 1997, с.11

Уже из этой цитаты видно, что пространство мифологическое - нечто совершенно иное, нежели пространство в современном его понимании. Однако, на специфике русского мифопоэтического пространства стоит остановиться подробнее.

При сравнении мифа, сказки и былины проявились такие черты мифопоэтического пространства, как реальность и чудесность. Я имею в виду, что пространство это - не пространство выдуманного, и не фикция сознания, и не какой-нибудь “мыслительный конструкт, необходимый нам для”, как у Канта, а пространство вполне “всамделишное”, в которое можно вдруг попасть и в котором возможно то, что вне него кажется небылью. Оно другое не только по тому, что там происходит, но и по тому, как происходит.

Мифопоэтическое пространство неопределённо и прерывно по самой своей сути, и именно поэтому ни один миф не претендует на универсальную концепцию мира, ибо это потребовало бы описания всего мира, составления его картографии и биографии (которые возникают в религии и в науке). По этой же причине в мифах нет развёрнутой космогонии, как в религии: есть множество мифов, которые можно отнести к разряду космогонических, но нет ни одного мифа о становлении всего мира. В нём нет даже резкой разграниченности миров на земной и надземный, природный и божественный: боги, живущие исключительно на небе, земные и подземные существа полубожественной природы - это уже значительно более поздний вариант этиологической и объяснительной вообще мифологии, сложившейся под влиянием христианства, которое и разграничило миры, и это уже, в некотором смысле, не миф, ибо здесь слишком сильна линия осмысления, объяснения, раскладывания по полочкам.

Где живёт, например, Солнце? По одному из мифов, на небе, поскольку когда Солнцевы девы умывают и причёсывают его, то на землю льётся благодатный дождь. Вроде бы на это указывает и другой миф, согласно которому в Иванов день (день летнего солнцестояния) Солнце выезжает навстречу своему супругу Месяцу, пляшет и рассыпает по небу лучи, а с началом зимы Солнце и Месяц расходятся в разные стороны и не встречаются друг с другом, не зная и не ведая ничего друг о друге, до самой весны, но весной солнце (Ярило) встречается с Месяцем и они долго рассказывают друг другу, где были и что видели. При этом Солнце, одетый в белые одежды, с венком весенних цветов на голове и горстью ржаных колосьев в руке едет на белом коне, и куда он ступит босыми ногами, там тотчас вырастает густая рожь. Получается, что Солнце бывает и на земле, и на небе. Вернее, оно может быть везде, как и все прочие мифологические божества. Ибо миф не над и не рядом с человеком и его миром - он и есть его мир (вернее, он был его миром, сейчас это уже не совсем так), человек жил в мифе, и миф окружал его со всех сторон, появляясь то тут, то там мерцающим местом мифического со-бытия.

Не только боги могут возникнуть где и когда угодно, но и вообще любое событие непредсказуемо. Верх может вдруг оказаться низом, правое - левым, и ситуация «шёл в комнату - попал в другую», анекдотичная для мира повседневного, обычна для мифологического.

Мифическое место событий редко определено чётко даже относительно неба и земли. Неизвестно, где находится царство мёртвых. Вроде бы внизу, ибо есть миф о подводно-подземном царстве, куда скрывается на ночь солнце и где живёт дракон-Ящер, в жертву которому приносили девушек, и о том, что умершие отправляются к нему, вниз (отсюда и захоронения в земле); а также поверье, что шаман, путешествуя за больным или умирающим человеком, спускается вниз и на восток, следом за заходящим солнцем, в результате чего и оказывается в подводно-подземном царстве Ящера. Но одновременно (именно одновременно, а не позднее, как следовало бы ожидать) есть и представления о том, что умершие идут в рай (ирий, вырий), вверх (отсюда - обряды сожжения на погребальных кострах). По свидетельству Ибн-Фадлана, наблюдавшего одно из таких «огневых» погребений на Волге, когда разгорелось пламя костра, русский обратился к арабу-переводчику: «Вы, о арабы, - глупы! Воистину вы берёте самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви…А мы сжигаем его в мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас». Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М., Л., 1938, с.83 И этот рай находится не под землёй, а где-то высоко-высоко, что показывает этап обряда, когда девушка, предназначенная в жертву, рассказывает о том, что она видела, заглядывая в царство мёртвых. Б.А.Рыбаков пишет: «Для выполнения такой церемонии изготавливались большие деревянные ворота, и мужчины поднимали девушку высоко над воротами, на высоту двух человеческих ростов. Поднявшись над воротами, девушка сказала, что она видит умерших отца с матерью, « всех своих умерших родственников». Сознательное введение в обряд высоких ворот свидетельствует о том, что царство мёртвых мыслилось русами где-то далеко и высоко» Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1981, с.276. И чуть далее он же отмечает: «Современная этнография… констатирует обилие разнообразных, порой взаимоисключающих представлений о загробном мире» там же, с.278.

Помимо указанных, были и представления о перерождении, перевоплощении после смерти, что видно по позе, в которой хоронили умерших, позе эмбриона; думали, что умершие люди в том или ином виде находятся среди живых; связывали предков и с землёй, делая их покровителями всех процессов, сопряжённых с пахотой, севом, прорастанием семян, плодородием вообще. А в купальских песнях поётся о девушке, утонувшей в реке у брода, что она как бы растворилась во всей природе:

“…Ганнина мати громаду збирала,

Громаду збирала, усiм заказала:

«Не берите, люде, у броду води,

Що й у брода вода - то Ганнина врода,

Не ловите, люде, у Дунаi риби,

Що в Дунаi риба - то Ганнино тило,

Не косiте, люде, по луках трави,

Що по луках трава - то Ганнина коса…» там же, с.378

Купальские песни сопровождали похороны Купалы, украинско-польского синонима Морены или Костромы, похороны которой с соответствующими похоронными песнями были известны у русских. Согласно этим песням, никакого отдельного мира мёртвых нет вовсе, умершие остаются в том же самом мире, что и живые, но “растворившись” в нём.

В сказках же “кощное царство” может находиться под землёй, над землёй (“на хрустальных горах, на золотых цепях”) или же “на окраине земли”.

Эта неясность, неопределённость места, пространства касается не только мира мёртвых, но и в равной мере мира живых. В сказках она часто передаётся формулой “пойди туда, не знаю, куда”. А если и известно, куда нужно пойти, то это самое «куда» выступает лишь как некоторое имя или неясный образ, путь к которому остаётся неизвестен до тех пор, пока герой сам не пройдёт его, не изведает. В мифе место действия попросту не указывается, и пытаясь привязать событие к какому-либо «миру», земному ли, небесному ли, ориентировать его на восток или на запад, на север или на юг, исследователи вынуждены пользоваться косвенными указаниями: упоминанием о дожде и молниях, с которыми связаны представления о Перуне, о цветах, распускающихся под босыми ногами Ярилы; прямых же упоминаний о «месте обитания» богов или хотя бы о месте, где происходит некое событие, нет - оно не важно, ибо во-первых, боги могут появиться везде, где угодно, а во-вторых, искать богов - пустое занятие: если нужно, они являются сами; а если не искать, то так ли уж нужно знать место?

В сказках указание, если оно есть, весьма расплывчато. Но и расплывчатое указание встречается не всегда. Например, в сказке «Бой на калиновом мосту», нет ни одного, даже самого неясного, определения места, где происходят события. Начинается она, как говорится, «с места - в карьер»:

«Жил-был царь. И не имел он детей. И очень он об этом печалился. Вот идёт он раз по городу и думает: «Кому после меня достанется моё царствие?» Идёт старая баба:

О чём ты, царь, так задумался?

А узнай, бабка, о чём я думаю!

Подняла баба голову, поглядела на царя да говорит:

Ты думаешь о детях. Ты бездетный, и ты думаешь, что после себя некому царствие оставить!

Ну вот и помоги этому горю, бабка!

Этому горю помочь нетрудно. Есть в море рыба с одним оком, с одним боком. Если её изловишь да сжаришь, да отдашь жене - пускай съест - тогда народится у тебя сын.» Гой еси вы, добры молодцы. С.34-35

Рыбу поймали, царица съела, кухарка при готовке попробовала, да собачка косточки доглодала - все трое сыновей родили. Сыновья выросли, да и поехали на царство поглядеть. Куда поехали? Просто «поехали», да и всё тут. «Ехали-ехали, да и приехали в такую степь, что только и видно: небо да земля… Проехали ещё немножко, вдруг стоит дом на три венца. Вошли они туда, поглядели - покои чисты, для ночлега место есть. Тогда Сучкин сын и говорит:

- Ну, вы тут готовьте обед, а я пойду огляжу место, каково оно!

И пошёл. Прошёл немножко, видит быструю реку, а на реке калиновый мост. Его мостила нечистая сила. Дьяволы (как будет видно потом по сюжету - многоглавые змеи) в полночь приходили в тот дом и пожирали людей. Всё это Сучкин сын и вызнал.» там же, с.36-37 Змеев, как водится, он победил да поубивал, но у змеев-то остались где-то жёны, а они тоже существа зловредные и за мужей своих мстить будут. Потому поехал Сучкин сын этих жён разыскивать. То есть опять “сел на коня и поехал”, безо всяких там ориентиров и подсказок, где бы этих жён найти можно было. “Ехал-ехал, видит - хатка. Он с коня слез, коня поставил поодаль, а сам котиком обратился, под окошко подкатился и стал мяукать. Вышла к нему баба. Вышла, взяла его на руки и понесла в хату. Принесла и говорит:

- Котик-коток, серенький лобок! Не знаешь ли, не ведаешь ли Сучкиного сына разбойника? Он моего мужа убил. Если б я знала, куда он пойдёт или поедет, обернулась бы я зелёным лугом, и на том бы лугу стояла кровать. Как бы заехал он на этот луг, ему бы захотелось спать, так что он валился бы с коня. Ну, как только бы он лёг на эту кровать, век бы не проснулся…

Котик прыг в окно - и выскочил. Тогда она говорит:

- Ох, головка бедная! Может, это он был, узнал про свою напасть. Ничего ж я ему теперь не сделаю!

А Сучкин сын пришёл к коню, сел на него и поехал дальше.” там же, с.40

Вызнал он так планы и второй жены, и третьей, да возвернулся к братьям. Поехали они все вместе, встретили всех трёх жён змеевых, одну за другой, в том обличье, про какое они Сучкиному сыну рассказывали, когда он котиком прикинулся, изрубил их Иван Сучкин сын, братья его домой поехали, а сам он - “искать змеиной матки”. Встретил по дороге Бабу-Ягу, та ему специальные хлеба дала со змеиной маткой бороться, но дороги он у неё не спрашивал и сама она пути ему не указывала. Только “ехал, ехал, вдруг видит: летит на него лютая змея” там же, с.42, змеиная матка, хочет его проглотить. Сначала он ей хлеба покидал, да она всё равно догоняет, и тут Иван увидел кузницу, - туда и схоронился, а как змея язык под дверь кузницы подсунула, её за язык-то кузнецы и поймали, молотками прибили, да на коня волшебного Ивану перековали. И поехал Иван на этом коне дальше. Приехал в городок, там базар, а на базаре встретил Ивана “старичок, сам с ноготь, борода с локоть”, отец змеев, да стал Ивана обвинять. Иван обещал высватать ему “дочку царя Побегая-деда Сивовая, Марью-царевну”. Поехал этого Побегая-деда Сивовая искать, по дороге помощников волшебных встретил, вместе пошли, вместе и невесту высватали, вернулись к змееву отцу, он им испытание устроил: перейдут ли по дощечке над пропастью, не обманывают ли его. Они перешли, да он сам-то свалился. А Иван с Марьей-царевной поженились “и стали жить да поживать да добра наживать”. А где то было, откуда он выехал, где проехал, да куда приехал - про то не ведомо: сказка про то молчит, нет, не как Лига Наций - та молчит по своим соображениям - а как миф. И такая сказка не единственная, хотя их и не так уж много.

Чаще в сказках всё же место некоторым образом указывается, но само это указание такое неопределённое, что и указанием-то его трудно назвать. Например, “в некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель, за тридевять морей” или “в некотором царстве, в некотором государстве, но только не в том, в котором мы живём”, «близ большой дороги». Встречается, правда и другое определение “в некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в каком мы живём” или «жил он на Урале», «было это в Петербурге». Но Урал, как и «государство, в каком мы живём» - большой, взглядом не охватить, и в сказке выступает поэтому как то же «тридевятое царство», с одной лишь оговоркой, что упоминание Урала и «нашего государства» появляется как указание на «правду сказки», переплетённость сказочной (мифологической) и обычной действительности, их совместимость. Из Петербурга же действие благополучно переносится «в иные земли, в королевство», а затем обратно, будто говоря, что если здесь и сейчас у нас чуда нет, то вот рядышком может вдруг оказаться такое место, где чудо будет, и мы вдруг тоже можем очень даже запросто в это чудо «провалиться». То есть это тот самый случай, когда «шёл в комнату (на службу, например, или вовсе топиться собрался от худой жизни) - попал в другую (в сказку)». Так, указание места в сказке, если и присутствует, то является не указанием места как такового, а указанием близости и действительности сказки.

В былинах, казалось бы, место часто бывает указано и даже, на первый взгляд, довольно точно. Но как именно оно указано? Если это Киев-град или Новгород, то, как правило, это место, откуда богатыри уезжают, либо куда только собираются ехать, либо где они рождаются, - то есть это не место собственно былины, не место события, а место «присказки». Само же действие происходит «во чистом поле» или на дороге. Здесь, как и в мифе и в сказке, всегда «вдруг» и «оказывается», а пространство - это простор, отсутствие ограничений, всевозможность и непредсказуемость. В древнейших былинах место не упоминается совсем, кроме разве что слов о «чистом поле»:

«Снарядился Святогор во чисто поле гуляти,

Заседлает своего добра коня

И едет по чисту полю.» («Про Святогора-богатыря») Былины. М., 1990, с.15

Такой же сказ встречается и в более поздних былинах:

«Илья Муромец сын Иванович

По чистому полю поехал погуливать…» («Илья Муромец и станичники») там же, с.99

Исследователи разделяют былины на два типа: тип случайных дорожных встреч и приключений и тип «специальных» поездок, как правило, по поручению князя. Но и в том, и в другом варианте место как таковое роли не играет и оказывается случайно даже в том случае, когда указывается в былине вроде бы достаточно точно. Примером может послужить былина «Илья Муромец и Соловей разбойник». Во-первых, появление Соловья именно у речки Смородины ничем не обусловлено и в большой степени внезапно: не было его там никогда, и вдруг - сидит, ниоткуда взявшись. Во-вторых, Илья Муромец вовсе не собирается ехать «воевать» с Соловьём - он про того и ведать не ведает - а направляется себе в «стольнёй Киев-град», да по дороге натыкается на досадную помеху - сидящего на прямоезжей дорожке Соловья-разбойника. Множество мест, которые упоминает былина (город Муромль, село Карачарово, Чернигов-град, Киев-град), как бы окаймляют её, но сами по себе пусты, ибо в них фактически ничего не происходит, события разворачиваются в пути, между этими всеми местами, но не в них - они же лишь обрисовывают образ, указуя скорее не на конкретные Муром, Чернигов, Киев, а вообще на Землю Русскую.

Видимо, поэтому же в некоторых былинах указание места ограничено упоминанием «Святой Руси». Возможно, что и упоминание Киева и Новгорода, из которых или в которые направляются иногда богатыри, имеет тот же смысл. В былине «Илья Муромец и Сокольник» место точно не указывается, но говорится о его досягаемости и, одновременно, как бы обособленности от всего прочего, небогатырского, мира:

«Кабы жили на заставы богатыри,

Недалёко от города - за двенадцать вёрст,

Кабы жили они да тут пятнадцать лет;

Кабы тридцать-то их было да со богатырём;

Не видали ни конного, ни пешего,

Ни прохожего они тут, ни проезжего,

Да ни серый волк тут не прорыскивал,

Ни ясен сокол не пролётывал…» там же, с.83

В былине о Дюке, по замечанию В.Я.Проппа, “на пять самостоятельных вариантов мы имеем три разные страны и трёх разных врагов, против которых он воюет” цит.по Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история, с.478, да и место рождения Дюка указано так, что и указанием-то это не назовёшь:

“Из славного города из Галича

Из Волынь земли богатыя,

Из той Корелы из упрямыя,

Из тоя Индии богатыя…” Песни, собранные П.Н,Рыбниковым. Т.1-3 М., 1909-1910, № 181

Или:

“Да из той Карелы из упрямыя,

Да из той Сарачины из широки,

Из той Индей богатые…” Онежские былины, записанные А.Ф.Гильфердингом. Т.2 М.-Л., 1950, с.225

Да при том ещё указывается, что матушка Дюка жила на Руси. Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история,

Можно, конечно, пытаться согласовать эти противоречия, изучая понятие “русская земля” и выясняя, что понималось под “Карелой” да “Индеей”. Такие изыскания ведутся до сих пор и пока безуспешно - единого места всё же не получается. Но, может быть, не получается не случайно? Может быть, противоречие это - намеренное, и оставлено не по небрежению, а как намёк, что место - не суть важно, но важно, что Дюк-богатырь взялся на Руси “невесть откуда”, хотя, одновременно, он не чужой. Он - другой (ибо богатырь), но свой (ибо богатырь русский). Иными словами, не Дюк “прикреплён” к месту, но место “указывает” на Дюка, на чудность его силы, необычность, инородность его способностей и на то, что сила эта не враждебна, что она “своя”, “русская”; потому и изображён он одновременно как русский и нерусский, по словам В.Я.Проппа.

Вообще в мифопоэтической традиции пространство, как и время, не существует само по себе, но всегда связано с героем. Это пространство действия, поступка, события. Оно возникает в силу того, что нечто случается, и остаётся как след героя. В.Я.Пропп отмечает эту особенность таким образом: «Поэтика фольклора есть поэтика движущихся тел. Времени и пространства в фольклоре собственно нет… Пространство познаётся в действии (передвижении)… Пространство в фольклоре существует не само по себе, а только относительно движения героя…» Пропп В.Я. Поэтика фольклора. М., 1998, с.152 Скажу больше: мифопоэтическое пространство не только познаётся в действии, но создаётся этим действием. И в этом смысле каждое действие мифопоэтического героя есть подвиг, по-движение, создание нового пространства, его рас-пространение.

Слово “распространение” очень хорошо в данном случае, ибо заключает в себе сразу несколько основных черт, присущих мифопоэтическому пространству. Во-первых, “рас” указывает как на процессуальность, развитие, так и на мгновенность и единственность (“здесь и сейчас” не повторяются и не ухватываются фиксацией) этого действия-создающего-пространство или, проще, места-действия. Во-вторых, “пространение” выглядит как развёртывание мира вовне, мир (и этот момент замечают почти все исследователи) “простирается” от некоего особого места - места появления героя, события, действия. Ну и наконец, в-третьих, это созвучие “странения” со “странствием”, с одной стороны, и с “странным” - с другой, - связь чудесного пути героя, преобразующего-создающего само это место странствия, пространство.

Именно с этим, как мне кажется, и связана неопределённость мифопоэтического пространства, именно поэтому герой выходит либо «в чисто поле», либо «на все четыре стороны» (что тоже самое в данном случае, ибо поле - бескрайнее и безориентирное), либо «незнамо куда», а если и знает куда (в «царство Вахромеево», например), то не знает туда дороги, то есть, по сути, тоже идёт «незнамо куда»; ибо путь возникает в тот самый момент и в том самом месте, когда и где ступает герой, и только оглянувшись назад герой может сказать, откуда и куда ведёт дорога.

Поэтому и, несмотря на то, что значение моста, лестницы, дерева, придорожного камня, перекрёстка верно указано как соединяюще-разделяющих различные миры, но где они сами находятся - никто не знает, они возникают на пути героя, а он вдруг оказывается перед ними. Кстати сказать, ни перекрёстки, ни придорожные камни сами по себе ничего не указывают, они лишь дают возможность выбора дальнейшего шага, сужая необъятное «на все четыре стороны» до вполне обозримых двух-трёх дорог, где на одной «коня положить», на другой - «богатому быть», а на третьей - «голову сложить». Где же именно на этой дороге «голову сложить» и от чего - сам увидишь.

Это своеобразное изменение ответа Алисы в Стране Чудес на вопрос: «Куда ты идёшь?», сказавшей: «Приду, тогда узнаю». Путь появляется как след-ствие по-ступка героя, его по-двига, подвижения границ мифопоэтического пространства.

Поэтому, как мне кажется, и «часто в мифах полезная результативность не нужна, а внимание сосредоточено на самом пути, то есть подвиге» Шуклин В. Мифы русского народа. Екатеринбург, 1995, с.57, ибо этот по-двиг уже есть самая что ни на есть “полезная результативность”, - он создаёт мифологический мир. Вопрос о смысле и пользе здесь вообще неуместен. Ни в мифах, ни в сказках, ни в былинах не задаются вопросами типа “почему?” и “зачем?” - это не вопросы действия.

Это пространство, фрагментарное, если рассматривать несколько мифов, сказок, былин и пытаться создать из них “универсальную и цельную картину мира” и “развёрнутую космогонию”, оказывается непрерывным, когда речь идёт об одном, отдельно взятом мифе, или сказке, или былине. Этот парадокс объясняется тем, что пространство зависит от героя (а герой, в свою очередь, зависит от создаваемого им пространства - они взаимозависимы), пространство выступает как след героя и след этот не имеет разрывов, он непрерывен.

Поскольку герой создаёт себе пространство и пространство это является пространством действия, то герой не может исчезнуть из этого пространства и перенестись в другое место, ибо, во-первых, ему некуда исчезать, поскольку нет другого места, кроме места события, а во-вторых, ему не через что переноситься, поскольку нет самостоятельного пространства, соединяющего два места независимо от героя. Нет ничего независимого от героя, и поэтому герою, в некотором смысле, некуда деться от своего пути-пространства-поступка, от своего “подвига и судьбы”.

Поэтому же в мифе, сказке и былине не может происходить сразу два события или не происходить ни одного, не может быть, по выражению В.Я.Проппа, «двух театров действия одновременно» (так называемый «закон хронологической несовместимости») и - добавлю - не может быть «антрактов». И если герой прекращает свой путь (засыпает или «временно погибает», поскольку «насовсем погибать» мифопоэтическим героям не положено), то тогда (и только тогда) другой «подхватывает эстафету» и продолжает действие с того же места.

Мифопоэтическое пространство динамично, оно возникает и видоизменяется в зависимости от хода событий, многое в нём «как из-под земли вырастает» или же «с неба падает», оно неожиданно и непредсказуемо, оно текуче. Об этом говорит сам язык мифов, былин и сказок: употребление глаголов несовершенного вида - причём в былинах форму несовершенного вида могут принимать даже те глаголы, которые в настоящем времени эту форму в общерусском языке не образуют: «Да вставает Добрынюшка Никитич млад» Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история. СПб., 1997, с.559 -, сочетание прошедшего и настоящего времён: