Мифопоэтическое мировосприятие

“Сходят они на червлён корабль

Поднимали тонки парусы полотняны” там же - указывают на действие, динамику, изменчивость. Здесь же видны и некоторые особенности русского мифопоэтического времени, и в первую очередь - его нелинейность, о чём говорят и сочетание глаголов совершенного и несовершенного вида, и сочетание различных времён. Однако, об этом более подробно ещё будет идти речь далее, в связи с рассмотрением мифопоэтического времени в русской сказке, былине и мифе.

Суммируя всё сказанное о русском мифопоэтическом пространстве, можно заметить, что особое значение в получившейся картинке играет её фрагментарность, причём фрагментарность особого рода, - связанная с тем, что герои "находятся-в-месте". То есть пространство каждый раз выступает как совокупность неких особых мест, странным образом связанных с тем, что в них оказывается, и с теми, кто в них оказывается.

Глядя на этот калейдоскоп, можно с полным основанием повторить фразу, сказанную К.Леви-Строссом о представлении пространства в мифологических обществах: "Пространство - это сообщество названных мест.» Леви-Стросс К. Первобытное мышление, с.245 А также согласиться и с замечанием Л.Леви-Брюля о том, что при таком понимании пространства "…место, занимаемое существом, предметом, изображением, имеет решающее значение, по крайней мере, в некоторых случаях, для мистических свойств этого существа, предмета или изображения. И обратно, определённое место, таковое именно, сопричастно находящимся в нём предметам и существам…Для пра-логического мышления пространство не представляется чем-то единообразным и однородным, безразличным в отношении того, что его наполняет, лишённым качеств и во всех своих частях тождественным самому себе… Между этой местностью и этими существами есть взаимная сопричастность: ни эта местность без них, ни эти существа без этой местности не были бы тем, чем они являются.» Леви-Брюль Л. Первобытное мышление, 82-83

Можно даже сказать, что пребывание-в-месте некоторого героя определённым образом организует это место. Ибо пространство состоит из мест, место существует лишь там, где нечто происходит (случается), а нечто случается лишь там, где есть некто, с которым что-то может случиться, то есть там, где оказывается герой. Мифопоэтическое ничуть не заботит тот факт, что если герой оказывается в каком-то месте, то место это должно ему некоторым образом предшествовать. Вопрос о последовательности во временном, равно как и в пространственном отношении здесь не задаётся.

Странная эта прерывистость и взаимообусловленность места и того, что в нём находится, впрочем, становится вполне естественной, если принять во внимание особые свойства принципа причинности русской мифопоэтической картины мира, а именно - её закон взаимного небезразличия и акцент, который делается ею на неповторимой различности существующего. Такое представление не приемлет пустых, то есть ничейных, мест по тем же причинам, почему для него невозможно наблюдение и физический факт. А без этого невозможно и понятие однородности, равно как и понятие субстанционального, протяжённого, безликого, то есть неконкретного пространства.

Особый тип причинности, на котором построена эта картина мира, предполагает и соответствующее представление о пространстве. Соответствующее, то есть - конкретно-образное. Именно таким представлением и является представление о пространстве как калейдоскопе особых мест, ибо место - не что иное, как конкретное пространство, связанное с образом героя, ситуации, действия и имеющее свою эмоциональную окраску. Пребывание-в-месте всегда предполагает взаимо-действие (тем более верно будет и обратное: взаимо-действие предполагает пребывание-в-месте), что особенно важно для мифопоэтического мира, основанного на законе участного внимания, и как бы само собой разъясняется в специфике русского языка. Можно даже построить некую связь: пребывание-в-месте - небезразличие (участное внимание) - взаимо-действие, из которой становится понятно, почему в мифопоэтике рядоположенность не менее, а порою даже и более важна, чем последовательность, и привычному нам, несмотря на всю его критику, постулату "после этого, значит - вследствие этого" доверяют меньше, нежели почти вовсе нами не принимаемому во внимание "подле этого, значит - вследствие этого". Ибо, если говорить словами Л.Леви-Брюля, "смежность в пространстве также является сопричастностью, как и смежность во времени, и даже больше, поскольку пра-логическое мышление уделяет пространственным определениям больше внимания, чем временным…" там же, с.189



Глава 3. Три дня пути

Говоря об особенностях восприятия времени в мифологическом мышлении, Л.Леви-Брюль замечает: "Можем ли мы себе представить, чем была бы привычная для нас идея времени, если бы мы не привыкли рассматривать явления, как связанные между собой причинной связью? Именно потому, что эти явления располагаются для нас, - причём нам для этого не требуется предварительного анализа, - в необратимые ряды с определёнными и поддающимися измерению промежутками, именно потому, что следствие и причина представляются нам как бы построенными в ряды в окружающем нас пространстве, именно поэтому время кажется нам также однородной величиной, делимой на части, тождественные между собою и следующие одна за другой в совершенно правильном порядке… Лишённое этой опоры представление о времени может быть лишь неотчётливым, неопределённым. Оно, скорее, приближается к субъективному восприятию длительности…

Представление, которое мы имеем о времени, кажется нам прирожденным свойством человеческого сознания. Это, однако, иллюзия. Эта идея времени почти не существует для первобытного мышления…" там же, с.285

Несомненно, время в "первобытном", то есть мифологическом представлении должно сильно разниться с нашим пониманием времени - примерно так же сильно, как разнятся представления о пространстве в мифопоэтике и в классической науке. Ибо и то, и другое - и пространство, и время - зависят от свойств принципа причинности, который лежит в основании некоей картины мира. А принципы причинности у мифопоэтической и научно-логической картин мира, как это уже было показано ранее, совершенно различные.

Каковы же особенности мифопоэтического времени? С первого взгляда заметно, что несомненной характеристикой такого времени является его эмоциональная окраска, что вовсе не удивительно при том, что эмоционально-волевая и образная компоненты восприятия в мифопоэтике нераздельно слиты вследствие всё того же основного закона участного внимания.

Можно сказать, что это время подобно - по крайней мере, так кажется на первый взгляд при знакомстве с данными этнологов - психологическому ощущению времени, знакомому современному человеку. Как бы то ни было, время физическое, так же как и понятие физического факта, не вписывается в картину мифопоэтического мира и становится для этого мира невозможным. В подтверждение этого тезиса можно вспомнить свидетельство Босмана, писавшего, что "негры более отдалённых районов различают время весьма забавным образом, а именно, на время счастливое и несчастливое. В некоторых областях "большой счастливый период" длится 19 дней, а маленький (ибо следует иметь в виду, что они делают ещё и это различие) - 7 дней; между этими двумя периодами они насчитывают 7 несчастных дней, которые… проводят в ничегонеделании." там же, с.286

Таким же несомненным на первый взгляд кажется и то, что в мифологическом обществе времени уделяется гораздо меньше внимания, чем пространству. Настолько, что некоторые исследователи даже приходят к выводу об отсутствии времени в мифологии и фольклоре вообще. Так, у В.Я.Проппа можно прочесть: "Время. Нет предшествующего времени и нет последующего… Пространство познаётся в действии (передвижение), время - в абстракции (счёт). Поэтому в фольклоре есть пространство и нет времени. Не стареют (Алёша и Добрыня в отъезде)." Пропп В.Я Поэтика фольклора. М., 1998, с.152, а также: "Несколько обобщая можно сказать, что в фольклоре действие совершается прежде всего в пространстве, времени же как реальной формы мышления как будто совсем нет." там же, с.313

Однако, этому утверждению явно противоречит многообразие мифологических и фольклорных персонажей, так или иначе связанных со временем: все эти Снегурочки и Морозко, двенадцать месяцев, Авсень (мифологическое божество первого дня весны и нового года, 1 марта), Додола и Жива, олицетворяющие весну, Масленница; Утро, Денница, Заряница (в сказках часто - чёрный, белый и красный всадники); День и Ночь; даже сам старичок Время собственной персоной. Разве не говорит это многообразие о немалом значении времени в мифопоэтической картине мира и немалом внимании, ему уделяемом?

В былинах встречается и вовсе множество указаний на время, причём указания эти бывают различного рода, но неизменно несут в себе некую идею длительности, временного протекания, и могут иметь более или менее конкретный характер. Например, в былине "Илья Муромец и Соловей Разбойник" время действия обозначено достаточно чётко:

"Он стоял заутрену во Муромле,

Ай к обеденке поспеть хотел он в стольнёй Киев-град…" Русь - земля богатырей. Былины. М., Новь, 1998, с.51

В былине "Вольга и Микула" точного указания времени нет, но время как длительность встречается в первых же строках:

"Жил Святослав девяносто лет,

Жил Святослав да преставился.

Оставалося ево да чадо милое,

Молодой Вольга да Святославгович.

Стал Вольга растеть-матереть…" там же, с.22

В этих же строках - прямое опровержение слов В.Я.Проппа, что в фольклоре времени нет и герои фольклора не растут и не стареют. И опровержение тем более существенное, что таким образом начинается далеко не единственная былина. Подобное же начало у былины "Василий Буслаев и мужики новгородские":

"В славном великом Нове-граде

А и жил Буслаи до девяноста лет,

С Новым-городом жил, не перечился,

Со мужиками новогорцкими

Поперёк словечка не говаривал.

Живучи Буслаи состарелся,

Состареля и преставился.

После ево веку долгова

Аставалося ево житьё-бытьё

И всё имение дворянское,

Асталося матера вдова,

Матера Амелфа Тимофеевна,

И оставалося чадо милая,

Молодои сын Василеи Буслаевичь." цит.по «Гой еси вы, добры молодцы»М., 1979, с.44

А также в "Былине о Добрыне Никитиче":

"Жил то был Микитушка

Богатай человек.

Не богатай он был

Не убогай слыл,

А таперича Микита сам сыстарился

Микита переславился.

Аставалося в нево

Вся житья ево бытьё

Вся именьица ево

А ищо та аставалась

Малада ево жена

С малым детишшаю

Сы Добрынюшкою." цит.по «Русь-земля богатырей. Былины.» Т.1 М., 1998, с.163-164

То же - в былине "Иван Дудорович":

"Ишше жил-был Дудорушко, не славился,

Он не славился Дудорушко, состарился

Как состарился Дудорушко, преставился,

Оставаласе ёго любима семья,

Любима ёго семья, да молода жона;

Во вторых у ёго осталось чадо милоё,

Чадо милоё осталося, любимоё,

Ишше на имя Иванушко Дудорович." «Русь-земля богатырей. Былины.» Т.2, с.143

Встречается и другое указание времени-длительности, весьма близкое к сказочному - с указанием "дней пути", как, например, в былине "Про Святогора":

"…Как день он едет до вечера,

Тёмну ноченьку он до утра,

И второй он день едет до вечера,

Тёмну ноченьку он до утра,

Как на третий-то на денёчек

Богатырский конь стал спотыкатиси…" Гой еси вы, добры молодцы. С.21

Наконец, нередко встречается в былинах и указание на время иного рода, с приведением точного числа прошедших лет, как в былине "Илья Муромец и Сокольник":

"Кабы жили на заставы богатыри,

Недалёко от города - за двенадцать вёрст,

Кабы жили они да тут пятнадцать лет…" Русь - земля богатырей. Т.1 с.83

О том, насколько важно именно такое численное указание и является ли оно в самом деле "точным", речь ещё пойдёт далее. Сейчас же заметим лишь, что при таком обилии отсылок к течению времени в былинах уже странно будет выглядеть мнение о "несущественности" или "отсутствии" времени в русской мифопоэтике, исследованием которой занимался В.Я.Пропп.

Да и как объяснить многочисленные сказочно-былинные "вдруг" и "оказывается", если согласиться с В.Я.Проппом в том, что времени для мифопоэтики не существует? Ведь без категории времени они были бы вовсе невозможны. Правда, слово "категория", может быть, в данном случае как раз и не очень уместно. Ибо оно предполагает абстрактно-логическое мышление, а вовсе не мифопоэтическую картину мира, не мифопоэтическое мировосприятие. Скорее всего, именно это и служит причиной данного недоразумения: категории времени в мифопоэтике и в самом деле, по-видимому, нет. Но время, тем не менее, есть. Однако, свойства его должны отличаться от свойств привычного нам физического времени не менее разительно, чем мифопоэтическое пространство - от понятия пространства в естествознании семнадцатого-двадцатого веков.

Говоря о мифологической трактовке времени, В.Щуклин замечает: "Мифологический человек не знал последовательности времени... Связь между фрагментами времени с точки зрения его текучести отсутствует… Мифическое время существует в определённых пространственных зонах, где происходят события, а между ними нет времени, о нём ничего не говорится." Щуклин В. Мифы русского народа. С.102 Время в мифопоэтике получается столь же разорванным, фрагментарным, как и пространство. И столь же зависимым от героя и события.

Вообще, если обратиться к мифологическим и сказочно-былинным текстам, то первое, что бросается в глаза - это, если можно так сказать, пространственность мифопоэтического времени. Речь идёт о том, что часто указание времени на деле оборачивается указанием расстояния, вернее - указанием на длительность в пространственном и временном отношении одновременно. И на вопрос о расстоянии, например, "далеко ли идти?" в мифопоэтике никогда не встречается ответов типа "три версты", но всегда - ответы, сопряжённые со скоростью, с временем. Как говаривала одна деревенская бабушка, "как пойдёте, однако: медленно пойдёте, - так и далеко будет, а быстро пойдёте, - так и близко будет". Потому и расстояние от царства до царства, что проезжает герой, измеряется не километрами и не вёрстами, а "днями пути" (неизменно, кстати говоря, связанными в своей "мерности" с личностными характеристиками героя и его "средства передвижения" - как правило, коня). И преследователи его так же меряют расстояние временем:

"- А скоро ли мы можем её догнать?

Суточки попируем да догоним!" Зеленин Д.К. Великорусские сказки Пермской губернии. С.79

Фрагментарность и событийность пространства сродни фрагментарности и событийности времени. Время, как и пространство, оказывается связано с действием, событием. Пока герой бездействует (спит ли, на печи ли лежит, в темнице ли томится и т. п.), время как бы замирает и превращается в безразмерную длительность. И здесь возникают речевые обороты типа "долго ли, коротко ли", "недолго, немало", "идут дни за днями", отражающие неопределённую текучесть: время вроде бы и проходит, но его нечем измерить, ибо нет событий. В этом случае три дня будут вполне равноценны и пятнадцати, и тридцати годам, и месяцу - неизмеримость "безвременья", то есть времени бездействия героя уравнивает все эти сроки в одном значении достаточно долгого. В сказках, как правило, при этом повторяются различные "тройки" - три дня, три месяца, три года. Три выступает здесь как некий числовой предел. В.Я.Пропп пишет в своей «Поэтике фольклора»: «Три - рубеж. Три - много и сильно. Всё повторяется три раза есть выражение интенсивности действия, а не количества. Поэтому третья задача - самая трудная, третья царевна - самая красивая и т. д.» Пропп В.Я. Поэтика фольклора. М., 1998, с.152 Три - это вообще много, и в этом смысле для фольклорно-мифологического сознания нет разницы, три или трижды три (девять голов змея) или тридцать три; это множение троек не имеет никакого отношения к реальному счёту и трижды три может рассматриваться как “очень много” или “многожды много”, несчётное число.

Завершением и одновременно уже и выходом за пределы этого символического числового ряда можно считать четвёрку. Четвёрка появляется как всеохват и бесконечность. Четырёхсторонняя ориентация волшебной избы означает всевидение её обитателей, как всеведение означает и изображение четырёх ликов с четырёх сторон древнерусского кувшина. Четыре дороги, перекрёсток появляются как указание на отсутствие каких бы то ни было ограничений, абсолютную свободу и возможность не связанного ничем выбора. “Идти на все четыре стороны” - означает идти куда угодно. Четыре - вовсе не четыре в нашем привычном понимании, но бесконечное число возможностей.

Интересно, что мифопоэтическим героям никогда не предлагают четырёхкратного испытания, ибо такое испытание было бы бесконечным. Также и число мифологических противников делится на три, но не на четыре - их может быть много, очень много, необозримо много, но всё же не бесконечное число, ибо бесконечное число противников победить невозможно.

Равным образом и время, когда бездействует герой, длится долго, но не бесконечно долго - три, пятнадцать, тридцать лет. И если сроки, указывающиеся до этого "троичного" срока, говорят о длительности, но недостаточности прошедшего времени, то троичность выступает как срок достаточно долгий, как рубеж бездействия и действия. Самым распространённым примером этому может служить былина об Илье Муромце, вернее, - "Исцеление Ильи Муромца":

"Ещё стал-то Илья у них пяти годов;

Что сидит-то он, да всё не ходит он;

Ещё стал-то Илья да десяти годов,

А не служат у него всё ножки резвые.

Ещё стал-то Илья и двадцати годов,

Не несут его всё ножки резвые;

Ещё стал-то Илья и тридцати годов,

Не несут-то всё не служат ножки резвые…

Говорят-то всё калики перехожие,

Перехожие калики, перебожие:

"Ты сойди, сойди, Илья, с печки со кирпичною."

"Я сижу, братцы, на печке я единой день, -

Не могу ходить на ножечках я тридцать лет."

Говорят ему калики перехожие:

"Растяни-ко ты, расправь свои-то ножки резвые,

Ты сойди теперь с печки - они понесут тебя,

Понесут тебя, удержат ножки резвые."

Он расправил на печки ножки резвые,

У него ведь резвы ножечки всё растянулися;

Соходил же он со печки со кирпичною, -

У него ведь резвы ножечки - как век ходил." Русь-земля богатырей. Т.1, с.34-36

В таком варианте, когда герой бездействует до истечения некоего троичного срока, все сроки, что упоминаются в этот период бездействия - не кратные трём, то есть недостаточные для окончания этого периода бездействия, и указание их равноценно формуле "шло время, но всё было по-прежнему". Срок троичный - срок перемены. Потому, когда он упоминается, речь идёт либо о начале действия, либо о смене действия, то есть он означает "довольно так прошло времени - иному настало время". Троичностью отмечаются своего рода рубежи: три дня пути до встречи или места, три дня Садко приходит к берегу играть на гуслях прежде, чем попасть в подводное царство, три года обучения, возмужание героя (как правило, временем возмужания считается девять или пятнадцать лет), три дня или ночи службы…

Длительность, отмечаемая "долгим" троичным сроком, также подчёркивается и повторами - как повторами глаголов:

"Престарелая старушка пашню попахивала;

Она пашинку пахала, пшонку сеяла…" там же, с.108,

так и повторами ситуаций (тройные встречи, тройные испытания, хорошо знакомые по сказкам), которые частенько встречаются вместе с троичным сроком. Так, в сказке "Марья Моревна" Иван-царевич, отправляясь искать сестёр, до каждой из них добирается три дня, и каждый раз на третий день пути повторяется сходная встреча с сестрой и её мужем: "Идёт день, идёт другой, на рассвете третьего видит чудесный дворец, у дворца дуб стоит, на дубу ясен сокол сидит. Слетел сокол с дуба, ударился оземь, обернулся добрым молодцем и закричал: "Ах, шурин мой любезный! Как тебя господь милует?" Выбежала Марья-царевна, встрела Ивана-царевича радостно, стала про его здоровье расспрашивать, про своё житьё-бытьё рассказывать. Погостил у них Иван-царевич три дня и говорит: "Не могу у вас гостить долго; я иду искать жену мою, Марью Моревну, прекрасную королевну." - "Трудно тебе сыскать её, - отвечает сокол. - Оставь здесь на всякий случай свою серебряную ложку: будем на неё смотреть, про тебя вспоминать." Иван-царевич оставил у сокола свою серебряную ложку и пошел в дорогу." Гой еси вы, добры молодцы. С.245 То же происходит и у средней сестры и её мужа-орла, где Иван-царевич оставляет серебряную вилку, и у старшей сестры и её мужа-ворона, где остаётся серебряная табакерка. Ещё через три дня Иван-царевич добирается и до Марьи Моревны. И трижды пытается он её увезти на своём коне, да на третий раз убивает его Кощей. Зятья царевича воскрешают и отправляется он к Бабе-Яге в услужение на три ночи. Сказка, изобилующая тройками и повторами, как бы растягивает тем самым время своего действия, отделяя друг от друга важнейшие события неизмеримо долгим сроком.

С другой стороны, как только появляется троичный срок и происходит смена действия - встреча с сестрой или с Марьей Моревной, расплата у Бабы Яги и пр., длительность, тягучесть, повтор сменяются динамикой, быстрой сменой действий, множением глаголов через запятую: зять слетел, ударился, обернулся, закричал, - сестра выбежала, встрела, стала расспрашивать да рассказывать. Всё почти мгновенно, без промежутков, без остановок - а после снова долгие "три дня". Так же и в момент смерти Ивана-царевича:

"Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича, изрубил его в мелкие куски и поклал их в смолёную бочку; взял эту бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море, а Марью Моревну к себе увёз.

В то самое время у зятьёв Ивана-царевича серебро почернело. "Ах, - говорят они, - видно, беда приключилася!" Орёл бросился на сине море, схватил и вытащил бочку на берег, сокол полетел за живой водой, а ворон за мёртвою. Слетелись все трое в одно место, разбили бочку, вынули куски Ивана-царевича, перемыли и склали как надобно. Ворон брызнул мёртвой водой - всё тело срослось, съединилося; сокол брызнул живой водою - Иван-царевич вздрогнул, встал и говорит…" там же, с.246-247

Действие, динамика как бы ускоряют течение времени - в связи с чем возникают многочисленные "вдруг", "оказался", "обернулся", глаголы сменяют друг друга, не задерживаясь на существительных и тем более - на прилагательных: их, кажется, вовсе нет для такой скорости смены событий.

В обоих случаях, идёт ли речь о тягучем периоде бездействия или отрывисто-ускоренной динамике события, "точное" указание времени невозможно, да и не нужно. Акцент делается лишь на скорости протекания - "долго" (в случае покойного периода) или "коротко" (в случае, когда речь идёт о событии), либо неопределённость (период "междудействия" - пути от одного к другому: от места к месту, от встречи к встрече, от умения к умению, от события к событию), которая также нередко заменяется на "долго".

Иными словами, время выступает как относительное и нелинейное. Нет точной "единицы времени", которая была бы верна в любых условиях: время связано с условиями его протекания не менее сильно, чем пространство. С этим же можно столкнуться и при обращении к значению слов "год" и "месяц" в древнерусской традиции. Так, "слово "год" означало время вообще. Следы такого понимания можно обнаружить в выражении "семь полных лет", то есть семь зимних месяцев. Здесь год и месяц как периоды времени не различаются." Щуклин В. Мифы русского народа. С.103 В то же время, "месяц в представлении мифологического человека совсем не то же, что месяц в современном смысле. Скорее он употреблялся в значении "пора", "сезон", чем обозначал число дней. Это выразилось в том, что одно и то же название прилагалось к двум-трём соседним календарным месяцам: березозол - это март и апрель, червен - июнь и июль и т. п." там же, с.118 Время, связанное теснейшим образом с событием, проживается, а не считается: оно событийно и психологично, а вовсе не абстрактно-счётно, как то полагал В.Я.Пропп и как было бы верно сказать по отношению к времени физическому, лежащему в основании классической научной картины мира.

О нелинейности и относительности мифопоэтического времени говорит и сосуществование в речи (в тексте) одновременно глаголов различных времён, а также сочетание глаголов совершенного и несовершенного вида, позволяющее создать видимость взаимопроникновения и взаимоперехода прошлого, настоящего и будущего. Например, в былине "Михайло Потык":

"Вынимал саблю вострую,

Убивает змея лютова;

Иссекает ему голову,

И тою головою змеиною

Учал тело Авдотьи мазати." Древние российское стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977, №23

Нередки и такое явление, как "смещение" времени, когда будущие события излагаются ранее предшествовавших либо одновременно с ними, "сжатие" времени (царь умер - сын вырос; переход от одного события к другому почти мгновенный), его циклический повтор или, вернее, спиральное развитие (как то происходит, к примеру, в случае, когда речь идёт о трёх царствах, находящихся на расстоянии в день пути) и возврат (воскрешение, омоложение и т.д.).

В.Пропп, говоря о том, что в фольклоре "времени нет", обосновывал это, в частности, тем, что герои фольклора не стареют и не умирают. Однако, существуют разные возрастные типы героев (так, Святогор всегда стар, а Иванушка - всегда молод), да и взросление в фольклоре присутствует, хотя и не всегда в явном виде (особенно отчётливо это заметно на примере цикла былин об Илье Муромце и волшебных сказок, для которых характерно построение фабулы по этапам жизненно-возрастного пути героя: рождение - возмужание - путь - женитьба).

Что же касается смерти героев, то и в самом деле, можно заметить интересную закономерность: они никогда не погибают "окончательно", а лишь рождаются, враги же их, напротив, не рождаются, но всегда погибают. Когда я говорю “не погибают”, то имею в виду, что они не исчезают навсегда, не гибнут безвозвратно от руки кого-либо. Напротив, их уход, если он вообще упоминается, сходен с погружением в летаргический сон. Бессмертие мифологических героев, как низших, так и - тем более - высших, даже не обсуждается, настолько оно несомненно. Сказочных всегда оживляет мёртвая и живая вода, либо дыхание какого-либо волшебного существа. В былинах великаны, старшие и младшие богатыри сменяют друг друга последовательно, как бы уступая друг другу место, и уход их доброволен. Когда великанам нет больше дела, они окаменевают и превращаются в горы. Позднее этот мотив, но уже применительно к младшим богатырям, повторяется в былине “Как перевелись богатыри на земле русской”, причём младшие богатыри, возможно, даже и окаменевают рядом с великанами, поскольку в былине говорится о “горах каменных”:

“…Побежали в каменные горы,

В тёмные пещеры:

Как подбежит витязь к горе,

Так и окаменеет;

Как подбежит другой,

Так и окаменеет;

Как подбежит третий,

Так и окаменеет.” Русь - земля богатырей. Т.2, с.185

По поводу подобной участи Ильи Муромца была сложена отдельная былина - “Смерть Ильи Муромца”:

“ И тут садился старик на добра коня,

И поехал путём да дорогою,

И приезжал ко латырю-каменю,

На камешке подпись поднавливал:

“Старому казаку Илье Муромцу.

На бою старику смерть не писана:

И та была дорожка прочищена

От стльного города от Киева,

От Киева лежит ко царю граду”.

И сам говорил таково слово:

“Да ещё было дорожка изведати”.

Приправливал стар добра коня,

Поехал большею дорогою,

Наехал на дороге пречудный крест.

Стоит старый у креста, сам головой качает, -

Головой качает да приговаривает:

“Этот крест есть не простой стоит,

Стоит на глубоком на погребе,

Есть несметное злата-серебра”.

Соходил старый со добра коня,

И брал крест на руки на белыя,

Снимал со глубокого со погреба,

И взял живот из погреба, - золоту казну,

И воздвиигнул живот во славный Киев град,

И построил он церковь соборную.

Тут Илья и окаменел,

И пононе его мощи нетленныя.” Русь - земля богатырей Т.1,с.114-115

Святогор не окаменевает, но сам находит во поле свою плащаницу и сам же ложится в неё (былина “Погребение Святогора”):

“Ехали они тут, Святогор и Илья, куда ли, бог знат. Едут, едут, глядят - на гроб наехали. Стоит гроб большой, никому не впору. Пустой стоит. Святогор говорит Илье:

Ну, попробуй, ложись, не на тебя ли рублен?

Илья послушался, лёг - ровно малой ребёнок в гробу. Не по нём гроб-то строен. А Святогор лёг - в самой раз ему.

Ну, попробовал, вставать хочет. А не выйти ему из гроба-то: крышка нахлопнулась. Говорит он Илье:

Руби, говорит, брат, со всей силы.

Илья палицу свою поднял, стал по гробу бить. Раз ударит - железной обруч наскочит. Другой раз ударит - другой обруч наскочит.Святогор говорит:

Нет, видать - не выйти мне отсюдова.

Так там и помер. Святогор-то.

А Илья дальше поехал.” Былины. М., 1990, с.68

По другой версии той же былины, Святогор, прежде чем умереть, дохнул на Илью в щель гроба и передал ему половину своей силы - более уже и не надобно.

Герой соответствует событию, событие - герою, но мифопоэтическому чужда необратимость: всегда может случиться событие, которое “разбудит” героя. Таким образом у мифопоэтического пространства остаётся “возможность продления”, а у сказителя - вера в чудесное. Такая "обратимость" времени является одной из отличительных черт мифа (смерть богов - немыслимое дело, которое означало бы и необратимую гибель мира) и эпоса. Ибо в мифопоэтическом мировосприятии, которое отражается и в русских былинах, герой столь тесно связан с пространственно-временными свойствами, вернее, пространство и время столь зависимы от героя, что гибель его означала бы введение некоей невозможности, ограниченности пространства и времени, т.е. давала бы точку конца и начала, вместо точки перетекания. Но коль скоро в мифопоэтике прошлое-настоящее-будущее взаимопроникновенны, а не связаны линейно каузальным образом, то и смерть героя становится возможна лишь как временное и обратимое изменение - как сон, к примеру.

С взаимозависимостью связано и то, что акцент в мифопоэтическом мировосприятии в целом делается не на последовательности событий, а на рядоположенности, одновременном сосуществовании героев, "встрече". Т.е. длительность предстаёт как ряд "встреч" и связанных с ними событий, линия времени, если она есть (назовём её так условно) состоит из точек-событий, между которыми неопределённость, временная и пространственная.

Можно отметить, что фрагментарная и нелинейная трактовка времени, характерная для мифопоэтики, сама по себе уже не предполагает последовательности в том смысле, какой связывается с известной формулой "после, значит, - вследствие". Что, однако, не отменяет возможности того, что некоторые предыдущие события связаны с настоящими, может быть, не менее, а даже и более сильно, чем его "окружение" в данный момент. Иначе говоря, не будь ранее некоей встречи, герой мог бы быть иным, и, могло статься, выбрал бы другой путь, а следовательно, и не попал бы вовсе к встрече нынешней. Наиболее правдоподобным кажется, что сосуществование и последовательность в мифопоэтическом мировосприятии вполне равноценны с точки зрения изменения ситуации, и равным образом связаны с героем (вернее, - с героями) и, говоря языком мифологов и фольклористов, персонифицированы.

мифопоэтический мировосприятие мышление

Глава 4. Динамический центр мира

Основой мифопоэтического мировосприятия, главным его стержнем и его динамическим центром оказывается мифопоэтический герой. С ним связано пространство и время, и мифопоэтическое восприятие причинности формирутеся так, что ход действия зависит в первую очередь от пересечения различных героев и от их личностных качеств.

В самом деле, говоря об особенностях мифопоэтического мировосприятия, неизменно приходится обращаться к тому, о ком идёт речь. Ибо главный вопрос мифопоэтики - "кто?" - отвечает вторым планом (но только лишь вторым) и на прочие вопросы: "что?", "зачем?" и "как?".

Именно поэтому мифы, сказки и былины начинаются с именования, то есть с определения героя.

Невольно или вольно, обсуждая вопросы специфики мифопоэтической причинности, пространства и времени, снова и снова приходится обращаться к герою и вырисовывать его черты. Ибо он - главная точка, определяющая все эти особенности, вокруг него вертится мифопоэтический мир, им он определяется и им изменяется. Можно сказать, что герой является динамическим центром мифопоэтического мира, организующим этот мир.

Если попытаться собрать воедино те черты мифопоэтического героя, о которых так или иначе говорилось, когда шла речь о специфике восприятия пространства, времени и причинности в мифопоэтике, то складывается определённый образ мифопоэтического героя, особенностями которого являются:

необыкновенность (особость): героем или, вернее сказать, действующим лицом в мифопоэтике являеется либо божество, либо богатырь, либо некое чудесное существо (Снегурочка, Быковий сын), либо дурак;

небезразличие; повестование в мифопоэтике всегда строится как цепочка значимых встреч или со-бытий;

время и пространство неразрывно связаны с героем, таким образом, что они и существуют-то только "около героя (действующего)", являясь фрагментарными с точки зрения синхронического целого ("картина мира" как таковая не складывается), но непрерывными по отношению к герою - как его "след";

бессмертие и неостановимость: герой нигде не остаётся "насовсем"; так как мифопоэтическому мировосприятию свойственна принципиальная незавершённость и принцип перетекания, то нет ни "конечной цели", ни "центра" пространства;

архетипичность и неповторимость.

Здесь выявляется и ещё одна особенность мифопоэтической картины мира, связанная с законом участного внимания. Говоря об олицетворении, симпатической связи, партиципации обычно обращают внимание на некий вид субстанциональности мистической силы, которая является всепроникающей и постоянно и повсеместно присутствует. Взаимопроникновение одного в другое, двойственность и многообразность кажутся, на первый взгляд, несомненным свойством мифопоэтической картины мира.

"Предметы, существа, явления могут быть, непостижимым для нас образом и сами собой и чем-то иным. Не менее непостижимым образом они излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая быть в них." Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С.48 Л.Леви-Брюль полагает даже, что "сущность сопричастности заключается как раз в том, что всякая двойственность в ней стирается, сглаживается, что, вопреки принципу противоречия, субъект является одновременно самим собой и существом, которому он сопричастен." там же, с.318 Отсюда и делается вывод о существовании некой мистической силы, которой проникнуты все существа, и которая и позволяет им так прекрасно перетекать друг в друга, обеспечивая особую связь всего существующего.

Однако, представление о субстанциональности мистических сил явно противоречит многообразию древних божеств, особенно если обратиться к древнерусским мифологическим представлениям. Несмотря на оборотничество, столь характерное и для мифа, и для фольклора, несмотря на нечёткость различения некоторых богов и то, что зачастую функции одного божества может выполнять другое, никто из людей с мифологическим представлением о мире никогда не отождествит двух, пусть даже и похожих, пусть и оборачивающихся и заменяющих друг друга в ряде случаев, божеств. "Это - разные божества" будет непререкаемой истиной. И все возражения привыкшего к обобщениям исследователя будут встречены откровенным непониманием его непонимания столь простой и очевидной для мифопоэтического мира вещи.

В целом мифологическое делает акцент скорее на неповторимости, на различии, нежели на едином. Неповторимое особенно важно и требует к себе особого внимания. Боги, да и вообще все живые существа говорят каждый по-своему и с каждым по-своему. Видимо, именно поэтому одинаковое восприятие чего-либо (как у нас было бы в случае свидетельства нескольких очевидцев) выглядит для мифологического мира менее достоверным, чем восприятие особенное. И поэтому же опыт играет не самую большую роль в доказательстве и веровании: нет такого опыта, который не может быть в некоторый (любой) момент опровергнут, и нет такой ситуации, которая с точностью повторила бы предыдущую Изменчивость и многообразие должны быть замечены не менее, а даже более, чем сходство, ибо именно они таят в себе неожиданность и требуют каждый раз новой реакции, а значит - и повышенного внимания, дабы не ошибиться в этой реакции.

"Для нас одним из основных признаков, по которому узнаётся объективная ценность восприятия, является то обстоятельство, что воспринимаемое явление или существо при одинаковых условиях одинаково воспринимается всеми… У первобытных людей, однако, мы видим нечто совершенно противоположное: у них постоянно случается так, что некоторые существа и предметы открываются только некоторым лицам, исключая всех остальных присутствующих. Это никого не поражает, все находят это естественным" там же, с.37-38 Однако, если мистическая сила разлита во всех и во всём равным образом, то, казалось бы, такая абсолютная разница восприятия должна быть исключена, и прочие должны слышать и видеть, если не само это "нечто" в полной мере, то хотя бы его отголосок - в силу всеобщей мистической причастности. На деле же получается, что слышит и видит только один и именно тот, кому это нужно. И это воспринимается как должное. Следовательно, особенность признаётся более важной и сильнее выраженной, чем взаимопроникновение.

Но как же тогда объяснить оборотничество? Ведь оно и впрямь присутствует повсеместно и в мифологии, и в сказках, и даже в былинах (достаточно вспомнить хотя бы такого былинного персонажа, как Волх Всеславьевич, рождённого от змея и без труда принимающего облик различных животных и птиц). Но оборотничество и взаимопроникновение, как кажется, не совсем одно и то же.

Взаимопроникновение предполагает наличие двух или более устойчивых сущностей, существующих независимо друг от друга до и после взаимодействия и "сливающихся" в одну в период оборачивания. Однако, если принять во внимание всеобщее небезразличие, повышенную чувствительность и внимательность в мифопоэтическом мире, и одновременно - акцент на особенности и изменчивости, то получается, что, во-первых, в этом мире не может быть независимого существования и взаимодействие происходит постоянно, а во-вторых - невозможно и полное слияние, ибо оно означало бы потерю особенного. Получается, что оборотничество как взаимопроникновение одного в другое и подмена его в мифопоэтическом мире невозможно. Но оборотничество, тем не менее, всё же существует. И даже, можно сказать, существуют два типа оборотничества.

Оборотничество первого типа связано с тем, что устойчивость того или иного живого существа в мифопоэтическом мире довольно относительна и, в общем и целом, связана с ситуацией, в которой данное мифологическое существо в данный момент находится. Иными словами, определённая ситуация требует определённого мифопоэтического героя, вернее даже - определённого изменения мифопоэтического героя согласно данной ситуации. Поскольку ситуации сменяют друг друга, то неизбежно меняется и тот, кто в них оказывается. (Можно сказать и наоборот: ситуации меняются постольку, поскольку меняется герой - связь взаимообратимая). Оборотничество ли это? Пожалуй, что да. Но о взаимопроникновении не может быть и речи. В таком случае попросту некому "взаимопроникать": нет ни двух существ "до" и "после" оборотничества, ни самого момента перехода одного в другое, как и момента, когда можно было бы их разделить, а следовательно, не может быть и момента их слияния. "До" существовало одно, "после" - другое. Вместе они никогда не встречаются, а потому - не могут и подменять друг друга, сливаться или разделяться. Говорить в данном случае о взаимопереходе - это всё равно, как если бы человек, быстро перелетевший с Южного полюса на Северный и не заметивший перелёта, стал рассуждать о взаимопроникновении и оборотничестве пингвинов и белых медведей, из которых первые встречаются лишь в Антарктике, а вторые - лишь в Арктике, но в очень сходном ландшафте.

С другой стороны, говоря об оборотничестве, вовсе не обязательно привлекать к этому действию некую третью мистическую силу, всепроникающую и всемогущую. Более простой способ вспоминается, если обратиться к привычным расхожим фразам: "встань на моё место!", "посмотри на это его глазами" - ведь произнося их, никто и не думает упоминать о полном перевоплощении, которое, кстати говоря, всегда считалось большой бедой и болезнью: сначала одержимостью, потом - сумасшествием. Но эти фразы предполагают изменение позиции таким образом, что подразумевается чёткая связь между ситуацией, местом в ней участвующего (оказавшегося), его видением этой ситуации, его ощущением и его поведением. Причём в мифопоэтическом представлении образ чего-либо, эмоция и поведение слиты воедино настолько, что не возникает и мысли о возможности их разделения. Образ вне эмоциональной окраски или образ, не требующий ответа-действия, для этого мира невозможен.

Соответственно, "дикая мысль не различает момент наблюдения и момент интерпретации, как и мы, наблюдая, не фиксируем сперва знаки, исходящие от собеседника, чтобы потом попытаться их понять: он говорит, и ощутимая эмиссия приносит с собой и своё значение." Леви-Стросс К. Неприручённая мысль.\\ Леви-Стросс К. Первобытное мышление. С.289 Наблюдение включает в себя интерпретацию одновременно с её эмоциональной окраской и реакцией на неё. Собственно говоря, вряд ли в данном случае можно говорить вообще о наблюдении и интерпретации, ибо и то, и другое предполагает некоторую отстранённость от происходящего. Наблюдатель, по определению своему, пассивен. Он ничего не меняет в наблюдаемом (по крайней мере, в момент наблюдения), оно же, в свою очередь, ничем ему не угрожает - ни плохим, ни хорошим. То есть в тот момент, когда нет ещё интерпретации, и наблюдатель, и наблюдаемое абсолютно нейтральны относительно друг друга, они никакие. Наблюдателя для наблюдаемого как бы и вовсе нет - он ещё отделён от наблюдаемого, стоя за стеклянной стеной.

Для мифопоэтического мира с его законом небезразличия и изначальной включённостью существ в жизнь друг друга такое положение вещей - нонсенс. Согласно мифу, если некто приходит в мир, мир меняется. И меняется в тот самый миг, когда появляется этот некто. Точнее - меняется дважды: когда в мире стало возможно появление этого некто и когда этот некто в нём появился. Таким образом, мир уже изначально обращён к пришедшему, равно как и пришедший - к миру. Нейтральность, момент взаимного не-участия исключается.

Собственно говоря, эти особенности мифопоэтического мира: нераздельность образа и его эмоционально-действенной окраски, незаменимость героев, оборотничество - легко выводимы из основного его правила, о котором шла речь вначале, закона небезразличия.

Закон этот, на первый взгляд совершенно простой, предполагает принципиально другую картину мира, нежели ту, что может основываться на абстрактных понятиях и общих законах, содержать принцип объективности и принцип противоречия как свои основные столпы. Заинтересованность и особенность каждого существующего исключает вопрос об обобщении и типичности. Напротив, отличие и необходимость связаны между собой таким образом, что одно обуславливает другое.

В сказках выбор попутчика происходит странным образом: встретившиеся как бы "узнают" друг друга; так, коня герой выбирает по ответному ржанию. Баба-Яга встречает путника словами: "Ну, вот и ты, Иван." Ошибок не бывает, как не бывает и замены одного помощника другим. Если же говорить о мифологии, то божество и вовсе незаменимо, иначе какое же это божество? Соответственно, повышается и степень ответственности. Ибо, во-первых, нарушение одного приводит к нарушению всего мира (а потому в мифопоэтическом мире нет неважных мелочей и все стремятся помочь исправить любое нарушение), а во-вторых, - нет возможности "переложить ответственность" на другого (ибо то, что делает один, доступно только ему одному - другой неизбежно, в силу его отличия, сделает иначе).

Поэтому "в эпосе нет одинаковых судеб и одинаковых героев. Былины про Чурилу Пленковича и Василия Игнатьевича вполне могут начинаться одинаково, но сами герои - разные. Разные по характеру, по типу и даже по социальному положению… И жену Ставра Годиновича никак не спутаешь с женой Ивана Годиновича… И никто из богатырей не умирает так, как Дунай, как Сухман, как Данило Ловчанин или Василий Буслаев. И никто из богатырей не спускается на дно Ильмень-озера к самому царю морскому - это суждено только Садко, как только Михайло Потыку суждено оказаться в подземном царстве и выйти из него." Былины М., 1991, с.15-16 Так же, как и в сказках Иван-царевич и Иванушка-Медвежье ушко - совсем иные герои, чем Иванушка-дурачок, и судьбы у них разные, и помощники. Да и Иван-царевич в разных сказках не один и тот же, в зависимости от того, один ли он сын, либо есть у него братья или сёстры, и каковы они. В мифах сказания о разных божествах порою кажутся на первый взгляд похожими, но иное имя - иной образ, иное действие, иная ситуация - иной миф.

Таким образом, специфика мифопоэттического мировосприятия позволяет совместить в герое две, на первый взгляд, трудно совместимые черты: устойчивость и изменчивость образа. Ибо, с одной стороны, герой всегда архетепичен - и благодаря этому миф оказывается потрясающе живуч, так как структура мифа укоренена в самом основании человеческой психики; с другой стороны, герой всегда изменчив и всегда выступает как символ, отсылающий ко множеству различных образов и конкретизирующийся каждый раз по-иному в зависимости от ситуации - и потому миф адаптивен практически к любым социо-культурным изменениям.

Думается, именно эти черты мифопоэтического мировосприятия и, в первую очередь, черты мифопоэтического героя и его роли и места в мифо-мире, определяют и обуславливают социальные функции мифа. Естественно, это требует особого развития памяти, которая при таком мировосприятии является "одновременно очень точной и весьма аффективной" и "воспроизводит сложные коллективные представления с величайшим богатством деталей и всегда в том порядке, в каком они традиционно связаны между собой." Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С.73 Соответственно же развивается и язык: "Это необычайное развитие памяти, притом конкретной памяти, верно, до мельчайших деталей, воспроизводящей чувственные впечатления в порядке их восприятия, засвидетельствовано, с другой стороны, необычайным богатством словаря первобытных языков и их крайней грамматической сложностью." там же, с.77 Однако, исследование языка, его специфики и его особых функций - тема отдельного и весьма непростого исследования, которое мы попытаемся здесь вкратце обозначить.

Глава 5. Говорить картинно

Гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа, состоявшая в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и социального поведения, достаточно жёстко определяет суггестивную роль языка: согласно этой гипотезе, мы можем познать, понять и совершить только то, что заложено в нашем языке. Язык не просто навязывает нам кажущиеся естественными и извечными нормы - он структурирует мир определённым образом, создавая собственную "сетку", сквозь которую мы воспринимаем мир и самих себя. Причём каждый язык создаёт собственную "сетку", в связи с чем и возникает разница в мировосприятии у различных народов. Как правило, различные народы вырабатывают каждый свою "частоту" улавливающей различия мира сетки. Например, в языке северных народов существет до 40 наименований оттенков белого, а в языке Шамбала различают до 1000 вербальных форм только в изъявительном наклонении действительного залога данные приводятся по исследованиям: Л.Леви-Брюль. Первобытное мышление. М., 1930; Э.Кассирер. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998; К.А. Свасьян. Философия символических форм Э.Кассирера. Ереван, 1989 , что говорит о пристальном внимании в первом случае - к мельчайшим природным изменениям (ибо оттенки белого связываются с различными состояниями снега), а во втором случае - к вариативности видов человеческого действия во времени. В "цивилизованных" культурах такие различия постепенно всё более и более стираются, уступая место явлениям и понятиям, которые, в свою очередь, совершенно "не замечались" указанными выше народами и не находили отражения в их языках. Таким образом, каждый язык несёт в себе свою онтологию и членит мир, создавая определённое миро-видение и миро-ведение, необходимое для данного общества. Нам сегодня для нашего выживания не обязательно обращать внимание ни на изменение в природных оттенках, ни на временные соотношения и соответствия наших собственных действий - и мы попросту не видим ни таковых оттенков, ни разницы между множеством временных моментов действия, заполняющих ёмкое "сейчас".

Создание устойчивой картины мира и определённого восприятия мира - условие, необходимое для сохранения устойчивости человеческоой психики. Именно это условие соблюдается благодаря особой структурирующей функции языка. При этом язык создаёт каждый раз именно такую онтологию, которая необходима именно данному обществу в настоящий момент его существования, выделяя и отмечая существенные для него явления и оставляя неразличённым то, что не представляет для этого общества особого интереса или угрозы. Воздействия-внушения исходят как бы из самого языка, подчиняя нас собственной логике и исподволь, незаметно, уводя говорящего в собственную стихию. И в итоге, по словам Н. Бора, мы все оказываемся "подвешены в языке таким образом, что не знаем, где верх, а где низ." Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1989

Действительно, мы существуем прежде всего в языке и при языке. Язык составляет ткань нашего бытия, пронизывает все наше существование до такой степени, что нам уже не под силу отделить его от себя и представить себя вне языка. Язык скрыт здесь и как речь, образуя и неся с собой указывание. Разнообразными способами раскрывая или скрывая, оно, это указывание, приводит нечто к явленности, позволяет воспринять являющееся и пропустить через себя (проработать) воспринятое.

Язык позволяет нам воспринимать мир и собственное бытие в нём как текст. Текст, который мы читаем, и текст, который мы создаем. Причем текст этот существует двояким способом: создавая его и "прочитывая" созданное ранее, мы воспринимаем текст как "голос", который придает смысл и озвучивает безголосую реальность; но текст - это также и слушание ответной речи, напряженное ожидание отклика. Поэтому здесь уже присутствует как бы множество текстов, встречающихся на границе одного, первого, явившегося основой для прочтения. Множественность текстов, порождённых множественностью языков различных культур и обществ, дополняется множеством индивидуальных "текстов-прочтений" - ибо при прочтении текста человеком каждый раз заново создаётся и "понимается" свой собственный текст - "то, что я собственно мню" (Гуcсерль). И "лишь угадывается связь этого смысла со смыслопорождающей сердцевиной (которая вовне и на границе) и уразумевается наличие смыслового остатка, невводимого в мое осмысление" Н. Н. Зубков. Диалог о диалоге.// Мировое дерево № 1, 1992,. С.170 - того смыслового остатка, который порождается самим языком, на котором написан читаемый текст.

...