Культурно-мировоззренческие основания глобального сетевого общества XXI в.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Нижегородский государственный педагогический университет

Культурно-мировоззренческие основания глобального сетевого общества XXI в.

Цендровский Олег Юрьевич

кандидат философских наук

старший преподаватель

Аннотация

Предметом данного исследования являются социально-экономические и, главным образом, мировоззренческие предпосылки складывания на рубеже XX - XXI вв. принципиально нового типа общества: постиндустриального по своей материальной базе и постмодернистского с точки зрения культурного кода. Автор подробно исследует новую цивилизационную парадигму, сопоставляя ее с индустриальной и аграрной моделями, вычленяет и описывает её основные системы (техносфера, социосфера, инфосфера) и лежащие в их основе институты и идеологемы. Особый акцент делается на изучении новой, горизонтальной и сетевой по своей геометрии социальной коммуникации в условиях глобализации, расцвета масс-культуры и конвергенции масс-медиа. Методология и в то же самое время новизна данной работы состоит в том, что в ней на основе осмысления богатого научного наследия делается попытка представить общую картину происходящих в социуме процессов и их генетическую связь с предшествовавшими цивилизационными моделями, а не описать лишь отдельные его сферы и аспекты. С содержательной точки зрения, автор основывает работу на ставшем уже классическом трехчленном делении исторического процесса: премодерн - модерн - постмодерн; аграрная - индустриальная - постиндустриальная цивилизация. Основной научный вклад автора состоит в сведении воедино и анализе результатов, полученных в течение почти половины столетия исследований новой цивилизационной парадигмы. В результате, был сделан вывод, что постиндустриальное, информационное общество реализует плюралистскую доктрину постмодернистской философии в своей сетевой, децентрализированной структуре. Поток информации в нем не контролируется авторитарными формациями. Он наполняется из бесчисленного множества различных источников, а доминирующий теперь пользовательский контент распространяется вирусным образом. Экономика, все ее рынки и системы спаяны теперь в единую суперсеть и движутся за счет почти непрогнозируемой суммы действий акторов со всего земного шара.

Ключевые слова: информационное общество, философия культуры, Масс-медиа, сетевое общество, глобализация, постиндустриальное общество, постмодерн, социальная коммуникация, массовая культура, Интернет

Abstract

The subject of the present research is the socio-economic and, mostly, worldview prerequisites for a totally new society that was formed at the turn of the XXIst century - the society that is post-industrial in terms of its material resources and post-modernistic from the point of view of its cultural code. The author of the article examines the new civilization paradigm, compares it to the industrial and agricultural models, discovers and describes the main systems thereof (technosphere, sociosphere and infosphere) and underlying institutions and ideologemes. Special emphasis is made on studying a totally new, horizontal network social communication in the age of globalization, explosion of pop culture and convergence of mass media. The methodology and at the same time the novelty of the present researchis caused by the fact that based on the analysis of the rich scientific legacy, the author makes an attempt to provide a general picture of social processes and their genetic relation to preceding civilization models instead of just describing particular aspects and spheres of such processes. From a substantive point of view, the author bases his research on the classical division of the historical process into the three parts: premodernity - modernity - postmodernity; and agricultural - industrial - post-industrial civilizations. The main scientific contribution made by the author is the summary and analysis of the results of almost half of the century of researches on a new civilization paradigm. As a result of his research, the author concludes that the post-industrial information society is based on the pluralistic doctrine of post-modernistic philosophy in the form of a decentralized network structure. In such a structure the flow of information is not controllable by authoritative agencies because it is fed by a great number of various sources and the dominating user content can be spread through viruses. Economy, all markets and systems are welded into a universal supersystem and driven by the sum of hardly predictable actions of actors from all over the world.

Keywords: information Society, philosophy of culture, the media, network Society, globalization, post-industrial society, postmodernity, social communication, pop culture, the Internet

Основная часть

Исследования специфической архитектоники современной социальной коммуникации и лежащей в ее основе мировоззренческой культуры ведутся уже многие десятилетия, и их основные тезисы были сформулированы в работах таких мыслителей, как Д. Белл, Ю. Хабермас, Ж. Бодрийяр, М. Маклюэн, Э. Тоффлер, М. Кастельс, Э. Гидденс, З. Бауман и др. И хотя представляется сложным прийти к фундаментальным выводам, которые не были бы уже сделаны или предвосхищены в их трудах, все-таки остается возможным ликвидировать другой недостаток, существующей в научной литературе по этой теме. А именно тот, что почти все крупные исследователи интересовались и разрабатывали вполне определенные аспекты и стороны новой цивилизационной матрицы, часто пренебрегая другими, не менее существенными проблемами, а самое главное, подчас совсем не формируя общего, пускай и более грубого взгляда на нее. Между тем, для корректного понимания происходящих в мире процессов требуется не столько глубокое и детальное знание определенных его сфер, сколько представление об общей картине. Другими словами, требуется немного отдалиться от имеющегося у нас громадного наследия, чтобы сделать попытку обозреть и осмыслить его как единое целое. Такую попытку мы и попробуем предпринять ниже, в первую очередь обратившись, пускай и необходимо беглым образом, к одному из наиболее фундаментальных вопросов - вопросу о природе исторического процесса.

Рождение индустриальной мировоззренческой парадигмы

Одно из самых лаконичных и отчетливых объяснений движущих сил цивилизации, на наш взгляд, дали Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер в своем знаковом труде «Диалектика Просвещения». Исследуя западноевропейскую цивилизацию, они приходят к выводу, что программа самоутверждения суверенного субъекта и проект Просвещения появляются не на определенном этапе развития, а представляют собой стержневой процесс всей человеческой истории и в первую очередь - западной. Словом, «мировая история и Просвещение оказываются одним и тем же» ^{[1, с. 38]}.

История цивилизации начинается, когда находящийся во власти природы и пребывающий в ужасе перед ней человек дистанцирует себя как субъекта от ее объективности и предпринимает первые попытки овладеть ей с помощью техники и знания - первоначально, алогичного и магического. «От страха, мнится ему, будет он избавлен только тогда, когда более уже не будет существовать ничего неведомого. <…> Просвещение есть ставший радикальным мифологический страх» ^{[1, с. 16]}. Установка на овладение природой, закономерно продолжающаяся как воля к господству над собой и другими, становится внутренним стержнем существования общества.

Между тем, самоутверждение субъекта и развитие его власти над действительным сдерживается инстанцией трансцендентного, выступающей по большей части как идея Бога. Трансцендентное устанавливает ценности, уводящие от мира сего и препятствующие гордыне индивида, оно подавляет экспансивное раскрытие жажды неограниченного повеления и до известной степени запирает рациональность, развитие которой невозможно без критического подхода. С течением веков социальная структура усложняется, объем знаний неуклонно растет и все более вступает в противоречие с религиозными откровениями.

Влияние религии на социальные процессы постепенно ослабевает, идёт процесс секуляризации, медленной смерти Бога, истончающегося до протестантского Бога-капиталиста, Бога-часовщика Декарта и деизма вообще, до природы в пантеизме Спинозы, кантовской вещи в себе или гегелевского духа. Это приводит к стремительному высвобождению изначальной экспансивности субъекта. Он в своем существе становится заметным для самого себя и начинает саморефлексию. Одним из ее провозвестников является Фрэнсис Бэкон, чья убеждение состояло в том, что «рассудку, побеждающему суеверия, надлежит повелевать расколдованной природой. Знание, являющееся силой, не знает никаких преград…» ^{[1, с. 8]}. Целая плеяда выдающихся мыслителей все смелее и отчетливее выражает схожие идеи, достигшие апогея в философии Канта, сделавшего разум, как пишет Юрген Хабермас в книге «Философский дискурс о модерне», «верховной инстанцией, перед которой должно искать оправдания все то, что предъявляет любые претензии на законность и действительность» ^{[2, с. 18]}.

Однако полноценное самообоснование модерна, понятого как проблема, начинает свой отсчет от философии Гегеля: «Первое, что Гегель открывает в качестве принципа нового времени - это субъективность» ^{[2, с. 17]}. Именно она становится фундаментом науки, искусства, религии, экономики, политики и в первую очередь морали. «Моральные понятия времени модерна приспособлены к признанию субъективной свободы индивидов. <…> Свобода осуществляется в обществе как свобода действий, обеспеченная в частно-правовом пространстве, или рациональное следование собственным интересам; в государстве субъективная свобода реализуется в принципиально равноправном участии в политическом волеобразовании; в частной жизни - как нравственная автономия и самоосуществление; наконец, в сфере общественного, публичности, отнесенной к частной сфере, - как процесс образования, идущий в рамках освоения культуры, ставшей рефлексивной» ^{[2, с. 17]}.

Таким образом, парадигма индустриализма формируется как резкий прорыв в освобождении человека и его экспансивной рациональности от трансцендентного. Сосредоточение на мире имманентности и процесс овладения субъектом вещами, ранее до определенной степени сдерживаемый, становится ведущей практикой, самоцелью, не связанной более ни с какими высшими идеалами, он впервые расправляет крылья. Однако трансцендентное пока еще не исчезает. Большинство людей сохраняют веру в вечную и сверхчувственную реальность, но эта вера либо не задает больше ход общественного и культурного развития, либо сама приспосабливается под дух времени, как протестантизм с его имманентной этикой, описанной Максом Вебером ^{[3, с. 62]}. Трансцендентному дозволяется обосновывать чисто имманентную, инструментальную и экспансивную жизненную практику, не позволяя последней вконец обессмыслиться.

Естественным образом, освобожденный субъект и его техническая рациональность, символом которой является машина как эталон для любой функции, формулируют задачу рационализации и упорядочения всего бытия. Всякая логическая функция или метод мышления становятся вместе с тем структурным компонентом общества: интеграция, централизация, стандартизация, координация, синхронизация, систематизация, анализ, иерархия, причина и следствие, вероятность, возможность и невозможность находят осязаемые воплощения. Извилистая планировка средневековых городов, неопределенность и множественность мер длины, времени и веса, текучесть границ между государствами, неточность карт, децентрация экономики и власти сменяются своей противоположностью, жизнь упорядочивается и организуется. Даже искусство оказывается подчинено фабричным законам.

Одержимое порядком и ratio Просвещение выдвигает две фундаментальные идеи: универсализм и прогресс. Универсализм Просвещения состоит в вере, что его программа универсальна и представляет собой вершину социальной эволюции. «Другой» значит «еще не такой как мы», что было весьма удобно для оправдания хищнической колониальной политики против примитивных народов, которых нужно было цивилизовать. Идея прогресса, разделяемая всеми от Адама Смита до Маркса, от Декарта до Канта и Гегеля, не говоря уже про обывателей и газетчиков, утверждала, что общество неотвратимо движется к улучшению жизни людей и умножению наших познаний.

Реальность людьми модерна была увидена именно такой, какой она должна быть для наиболее эффективного ей овладения: как атомарная, состоящая из мельчайших частиц, подобно тому как человечество состоит из индивидов, как механизм, которым можно и должно управлять. Этот особый взгляд на мир, сложившийся к эпохе возникновения индустриального общества, породил и все его ключевые институты и характеристики.

Экономико-социальное устройство индустриального общества

Индустриальное общество нельзя сводить к специфической экономике, это многосторонняя система, затрагивающая все аспекты человеческой жизни. Ее фундаментом являются особая мировоззренческая установка, а именно, воля к власти освобожденного субъекта и освобожденной рациональности, устремленная к овладению вещным миром во всем его многообразии. Здесь мы попробуем кратко изложить существо индустриального общества на всех его ключевых уровнях. Мы обопремся, главным образом, на книгу Элвина Тоффлера «Третья волна», в которой дан, пожалуй, самый последовательный, ясный и в то же время лаконичный обзор данного предмета ^[4].

Техносфера индустриализма

С позднесредневековых мануфактур берет начало тенденция к укрупнению и усложнению процесса производства. Развивается внутренняя и внешняя торговля, повышается производительность труда, проходит урбанизация и меняется структура занятости европейских стран. Десятилетие за десятилетием процесс неспешно набирает силу, и лишь в последней трети XVIII века его скорость приобретает взрывной характер. Этому поспособствовало множество разноплановых факторов, но одна из главных ролей принадлежит научно-технической революции, которая открыла доступ к энергии пара, угля, нефти и газа. Это обеспечило переход от экономики, основанной на земле, мускульной силе и примитивных приспособлениях, к экономике, строящейся вокруг промышленности и сложных машин: «сельскохозяйственная техносфера была замещена индустриальной: необновляемые источники энергии были непосредственно включены в систему массового производства...» ^{[4, с. 66]}.

Эффективность новых производственных технологий позволила выпускать стократ больше качественной продукции за то же самое время, она позволила накоплять крупные капиталы и изменила саму структуру экономики. Как пишет Тоффлер, «перед индустриальной революцией экономика Первой волны состояла из двух секторов. В секторе А люди производили продукты для собственного использования. В секторе Б - для торговли или обмена. Сектор А был огромным; сектор Б - ничтожным. Поэтому для большинства людей производство и потребление сливались в единственную функцию жизнеобеспечения. <…> Вместо самодостаточных по существу людей и сообществ она [индустриальная революция] впервые в истории создала такую ситуацию, при которой подавляющее количество всех продуктов, товаров и услуг стало предоставляться для продажи, меновой торговли или обмена. Она действительно смела с лица земли товары, производимые для собственного употребления, т. е. для использования тем, кто их произвел, для его (или ее) семьи, и создала цивилизацию, в которой почти никто, в том числе и фермер, не является больше самодостаточным. Каждый человек стал почти полностью зависеть от товаров или услуг, производимых кем-то другим» ^{[4, с. 84-85]}. Словом, «рыночная площадь - когда-то малозаметное, периферическое явление - сместилась в самый центр жизненного водоворота. Хозяйство стало “рыночным”. <…> Рынок, который в ранних обществах играл роль, подчиненную социальным, религиозным или культурным целям, сам стал определять цели индустриальных обществ. Большинство людей были буквально всосаны в денежную систему. Коммерческие ценности стали главными, экономический рост, определяемый размерами рынка, стал первоочередной целью всех правительств» ^{[4, с. 84-85]}.

Новая система массового производства выпускала намного больше продукции, чем мог поглотить местный рынок. Следовательно, ей нужна была система массового распределения. Ускоренное развитие транспортных и торговых сетей, появление новых организационных форм распределения и больших универсальных магазинов стало ответом на эту потребность. Вместе с тем названные процессы дали толчок глобализации, поскольку производства и рабочая сила стали зависеть от отдаленных рынков, а товарный ассортимент все более унифицировался.

Социосфера индустриализма

Однако техническая сфера цивилизации модерна нуждалась в соответствующим образом реформированной социальной сфере, которая была бы к ней хорошо приспособлена. Фундамент последней составили три важнейших института, трансформированных индустриализмом: семья, образование и корпорация.

Большая патриархальная аграрная семья, работавшая как единая производственная ячейка, отличалась малой мобильностью и не соответствовала устройству промышленной модели. Перемена ценностей, миграция в города в конечном счете привели к тому, что нормативной стала малая, или нуклеарная, семья. Ключевые функции большой семьи: воспитание ребенка, уход за пожилыми и больными - были распределены между специализированными учреждениями.

С другой стороны, когда аграрный труд был сменен промышленным, встал вопрос о подготовке будущей рабочей силы к фабричной жизни. Индустриальная модель «требовала мужчин и женщин, готовых работать до изнеможения на машинах или в конторах, выполняя невероятно скучные, однообразные операции» ^{[4, с. 69]}. Плодом этой потребности стала система всеобщего массового образования, целью которой явилось не столько привитие навыков труда, сколько обучение «пунктуальности, послушанию и выполнению механической, однообразной работы» ^{[4, с. 68]}.

Третьим институтом, оказывающим известное давление на первые два, стала корпорация. Технологии индустриальной эры требовали колоссальных и зачастую рискованных финансовых вложений, больших, чем могли предоставить отдельные лица или даже небольшие группы. Благодаря этому, потенциально бессмертная корпорация, способная пережить своих первичных инвесторов и действующая в рамках концепции ограниченной ответственности, из периферийной формы организации становится основой экономического роста.

Политическая система индустриализма

Жизненное пространство аграрной цивилизации напоминало лоскутное одеяло, состоявшее из тысяч связанных сложными отношениями частных владений и порядков. Пошлины, налоги и тарифы, денежные единицы, системы мер и весов, нюансы экономики и государственной власти могли меняться каждые сто миль. Очевидно, что это было препятствием для индустриальной экономики, которая, работая на большие рынки, не могла существовать без унификации стандартов. Индустриальная модель, тяготеющая к глобализации, мобильности и интеграции утверждается лишь при условии интеграции политической. Когда оба эти условия соблюдены, возникает основная политическая единица индустриализма - государство-нация: «единая интегрированная политическая власть, тесно связанная, сплавленная с единой интегрированной экономикой» ^{[4, с. 147]}.

Вторая революционная перемена в социальном управлении заключалась в повсеместном введении выборной представительной системы. Голосование стало неотъемлемой частью индустриального образа жизни, выполняя и ритуальную функцию внушения идеи равенства и значения политического участия.

Инфосфера индустриализма

Аграрная цивилизация отличалась крайне низкой коммуникативностью; ее потребности в обмене информацией были также невелики. Доступом к имевшимся скудным каналам связи располагала в основном установившая монополию верхушка общества. Технологии индустриальной эры, рост образования и индивидуализма вызвали резкий скачок информационных потребностей и привели к революции в системе производства и распространения информации - инфосфере. Координация рабочего процесса внутри гигантских промышленных машин, связь с многочисленными партнерами - все это требовало более совершенных способов обмена информацией. Реформированная почтовая служба, сеть железных дорог, телеграф и телефон - лишь самые очевидные нововведения индустриальной эры, выведшие ее на новый коммуникативный уровень. Развитие транспорта и связи сыграло ключевую роль и в политической интеграции, увеличив размер территории, которые мог контролировать правитель или чиновник.

Вместе с тем массовое производство, чтобы установить контакт с разросшимися рынками сбыта, нуждалось в передаче сообщений от одного отправителя одновременно ко многим получателям. Эту функцию на себя взяли СМИ, где «мы опять-таки обнаруживаем основные принципы фабричного производства. Все они штампуют одинаковые сообщения для миллионов мозгов, так же как фабрика штампует один и тот же товар, чтобы он использовался в миллионах домов. Стандартизованные, массово изготовленные “факты”, двойники стандартизованных, массово изготовленных продуктов, поступают от немногочисленных фабрик по изготовлению образов к миллионам потребителей» ^{[4, с. 78]}. Массовая информация интегрировала массовое потребительское поведение с системой массового производства и распределения, а также с системой политического управления. По мере ее развития она стала оказывать решающее значение на все области общественной жизни.

К подробному рассмотрению роли СМИ мы еще вернемся, а сейчас, ввиду изложенного, необходимо вновь указать на сущностное единство индустриальной парадигмы. «Каждая из этих сфер выполняла ключевую функцию в более крупной системе и не могла бы существовать без остальных. Техносфера создавала и распределяла материальные ценности; социосфера, вместе с тысячами связанных с ней организаций, распределяла роли отдельных людей в системе, а инфосфера - информацию, необходимую для работы всей системы. Все вместе они образовывали основную архитектуру общества» ^{[4, с. 79]}.

В эпоху индустриализма торжество самоуверенной и самоутверждающейся субъективности высвободило не скованную более суевериями техническую рациональность, которая с каждым шагом еще более убеждалась в том, что она на верном пути. Общество было занято борьбой за экономическую и политическую власть, преисполнено воодушевления и надежд, оно участвовало в великой стройке, и каждое новое научное открытие, каждый новый завод, казалось, приближал к заветным целям: отыскать истину, освободить и просветить человека, искоренить нищету и неравенство, водворить счастье, построить совершенное общество.

Но увы, надежды модерна рушатся. Сперва в среде интеллектуалов, а затем и в более широких кругах возникает мучительное осознание, что высокие идеалы проекта Просвещения не только не воплощены, но, быть может, изначально были недостижимы, а то и в корне ошибочны. Приходит понимание, что теоретическое обоснование этики модерна совершенно несостоятельно. Вне уничтоженного и развенчанного трансцендентного существование человека и общества бессмысленно. Овладение природой и миром вещей, техническая и экономическая рациональность не имеют никакой цели, не приносят никакого результата, который бы не был полностью опрокинут ходом времени. Между тем, и страстно желаемых временных целей достичь не удалось: общество не стало ни здоровее, ни счастливее, ни, как настаивали многие мыслители, свободнее.

Утрата модерном его энтузиазма и способности найти себе оправдание, осознание его темных, деструктивных сторон стали отправной точкой постмодерна. Фридрих Ницше удачно определил эту историческую ситуацию через понятие нигилизма, преодоление которого подразумевает радикальную переоценку ценностей. Именно с Ницше, который, согласно Мартину Хайдеггеру, завершает западную философию, раскрыв в концепте воли к власти все существо западного мировоззрения, мы и отсчитываем заступание в постмодерн, хотя силу новая парадигма набирала еще более половины столетия, придя к самоидентификации лишь в конце 60-х гг. ^{[5, с. 405]}. мировоззрение культура индустриальный постмодернистский

Кризис парадигмы модерна и появление постмодернистского мировоззрения

Мы определяем постмодерн, или культуру раннего постиндустриального общества, как этап в раскрытии экспансивной человеческой субъективности, когда она более не способна обосновать те ценности, идеалы и институты, в которые верила до сих пор, но и не может сотворить новых. Постмодерн - это состояние окончательно осознавшего свою природу секуляризованного субъекта, лишенного опоры, цели и надежды, зажатого между фиктивностью трансцендентного и бессмысленностью имманентного. Минуя обзор множественных точек зрения на датировку и определение этой уже широко признанной культурной эпохи, добавим, что, впервые подлинно заявив о себе в философии Ницше (хотя сам он ни в коей мере не был постмодернистом и рассчитывал лишь на глубокую реформу модерна), лишь на рубеже 70-ых - 80-ых годов XX века «постмодернизм стал осмысляться как выражение “духа времени” во всех сферах человеческой деятельности: искусстве, социологии, философии, науке, экономике, политике» ^{[6, с. 12]}.

Эпистемологический кризис и доктрина конструктивизма

Содержание оформившегося постмодернистского мировоззрения является по преимуществу критическим и негативным, оно «не столько создает “новое знание”, сколько сеет сомнения в правомочности “старого знания”» ^{[7, с. 50]}. И это неизбежно, поскольку постмодерн берет начало в эпистемологическом кризисе и осознании провала проекта Просвещения. Мыслители постструктуралисты, чья философия стала одновременно базой и выражением постмодернистского мировоззрения, постулируют невозможность объективного познания и отсутствие критериев достоверности; ими устанавливается «принцип “методологического сомнения” по отношению ко всем позитивным истинам, установкам и убеждениям» ^{[7, с. 14]}. Легитимность идеалов модерна, его авторитеты и святыни обличаются в их внутренней иррациональности, беспочвенности и разрушительности. Прогресс, истина, смысл, порядок, справедливое общество, в общем, вся западная “логоцентрическая традиция”, по определению Жак Деррида, объявляется совокупностью идеологем и мифов.

Как свидетельствует Хабермас, «в ходе дискурса о модерне его обвинители выдвинули упрек, который, в сущности, остался неизменным - от Гегеля и Маркса до Ницше и Хайдеггера, от Батая и Лакана до Фуко и Деррида. Критикуется разум, основа которого - принцип субъективности…» ^{[2, с. 63]}. Критика разума, однако, представляет собой не отмежевание от рациональности, а попытку в духе Канта определить ее существо, реальные границы и возможности. Постмодерн не отходит от разума, он скорее обвиняет разум модерна в неразумности, проект постмодерна - «просветить Просвещение» ^{[2, с. 64]}.

Эпистемология реализма, или мимесиса, заменяется конструктивистской: «все, принимаемое за действительность, на самом деле есть не что иное, как представление о ней» ^{[7, с. 230]}, поэтому «не может быть и речи о каком-либо универсальном коде» ^{[7, с. 98]}. Знание представляет собой конструкт, продукт властных отношений, изменчивого культурного бессознательного, принимающий обманчивую видимость неоспоримой объективности. Этим объясняется тенденция к построению иррациональной концепции человека, истории и мира в целом (ибо рациональность постмодерна есть иррационализм в традиционном, модернистском понимании).

Мир как текст

В конструктивистском видении мира знак лишается референциальной функции, он обозначает не явления, а другие знаки, следовательно, мир есть текст. Отрицается «какого-либо рода непосредственный контакт Я с самим собой или с другим Я, или с его объектами взаимодействия вне царства знаков» ^{[7, с. 12]}. Самая известная формулировка пантекстуальной или панязыковой позиции была дана Деррида: «вне текста не существует ничего», культура, история, личность - все имеет текстуальную природу ^{[8, с. 318]}.

Крах метанарративов и больших проектов

Согласно Жан-Франсуа Лиотару, основной чертой премодерна и модерна было господство “великих историй”, “метарассказов”, словом, идеологий, которые составляли основу и “тотализировали” мировоззрения людей. Они формулировали представление о мире в целом и, как системы санкций, задавали ценности, установки, способы интерпретации явлений и делали сознание целостным. «Сегодня, - пишет Лиотар, - мы являемся свидетелями раздробления, расщепления “великих историй” и появления множества более простых, мелких, локальных “историй-рассказов”» ^{[7, с. 213]}. Переосмысление концепций прошлого и возможностей познания привело к тому, что недоверие к метарассказам как подавляющим мышление и легитимизирующим власть вошло в плоть новой картины мира. Словом, речь идет о крахе “больших проектов”, в том числе социальных, какими были кантовский глобальный либерализм, а затем фашизм и коммунизм.

Смерть Бога, смерть субъекта, смерть автора

Смерть Бога, составляющая предусловие философии постмодернизма, дополнилась смертью двух других программных фигур прошлого - субъекта и автора. Эта смерть произошла в смысле осознания абсолютной детерминированности и несвободы личности, она трактовалась как «интертекстуальное растворение суверенной субъективности человека в текстах-сознаниях, составляющих “великий интертекст” культурной традиции» ^{[7, с. 225]}. Зависимый от коллективного бессознательного, порожденный “архивом” (Фуко) созданных ранее текстов, человек не знает «ни тех законов, по которым он живет, ни истинного характера тех объяснений, которыми он располагает для их обоснования» ^{[7, с. 66]}. Человек «уже есть результат теоретической рефлексии, а не ее исходный пункт» ^{[6, с. 42]}, автор же не более чем «место “пересечения дискурсивных практик”, навязывавших ему свою идеологию вплоть до полного стирания его личностного начала» ^{[7, с. 90]}. Таким образом, постмодернизм выдвинул концепцию невозможности существования автономного, суверенного индивида и переосмыслил творчество как скрытую цитацию и рекомбинацию уже написанного.

Плюрализм, ниспровержение универсализма, иерархии, бинаризма и порядка

Новая конструктивистская эпистемология разрушает возможность дискурса об истине и предполагает существование множества позиций истины и ценности, обладающих фактически равным статусом достоверности. Эта точка зрения получила название плюрализма, который для многих стал синонимом постмодерна. Так, И.П. Ильин, ссылаясь на Вельша, пишет, что «постмодерн здесь понимается как состояние радикальной плюральности, а постмодернизм - как его концепция» ^{[7, с. 203]}. Из эпистемологического кредо постмодерна, что упускается или недооценивается почти всеми исследователями этой темы, и проистекает его существо, в том числе критика структуры (структурность структуры исторически подвижна), тринитарной концепции знака, иерархии, системы, бинаризма и порядка. Каждая из этих категорий претендует на объективность, будучи всего лишь мифом Просвещения. Универсализм кажется новому духу времени не просто заблуждением. Догматизм объективистской эпистемологии неизбежно высвобождает свою деструктивную природу. Он оборачивается фанатизмом и насилием, ксенофобским преследованием всего отличающегося от самого себя во имя самых светлых идеалов.

Плюралистский характер постмодерна, доведенный до логического завершения, дает начало так называемой “постмодернистской чувствительности”, видению «мира как хаоса, лишенного причинно-следственных связей и ценностных ориентиров, “мира децентрированного”, предстающего сознанию лишь в виде иерархически неупорядоченных фрагментов» ^{[7, с. 205]}.

Художественный способ мышления

Конструктивистская трактовка знания вынуждает рассматривать любую концепцию, любой метанарратив, в том числе науку и философию, как “литературу”. Признание неизбежности такого положения вещей дополняется сознательной установкой на художественность: «любой научный анализ начинает оформляться по законам художественного творчества» ^{[6, с. 9]}. Головокружительная бессмыслица жизни, недоступность истины и плюральность мира толкают к эстетической, игровой, зачастую даже вакхически-гедонистической (как у Батая) форме существования.

Интертекстуальность, цитатное мышление, эклектизм

Поскольку знак рассматривается как вместилище других знаков, а текст - многоуровневая совокупность цитат, интертекстуальность, так же как в предыдущем случае, становится не просто признаваемой неизбежностью и подходом к толкованию культуры, но сознательной и интенсивной практикой. «Вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания», причем в элитарной культуре ничуть не менее, чем в массовой ^{[7, с. 50]}. Прекрасной иллюстрацией может послужить “философия” Деррида, представляющая собой обширный комментарий к различным философским текстам. Интертекстуальность становится базой нового литературного творчества, с изяществом, остроумием и неисчерпаемой эрудицией ее воплотил У. Эко в своих лучших романах. Вместе с тем, эта тенденция порождает профанизирующий все эклектизм, соединяющий в одном образе или нарративе мешанину из противящихся смешению элементов.

Кризис демократии, критика общественного устройства

Постмодернистами (особенно ярко у Жиля Делёза и Мишеля Фуко) общество «воспринимается исключительно в облике своих репрессивных институтов» ^{[7, с. 115]}. Демократия критикуется как система псевдопредставительства, прячущая за кажущейся гуманностью жесткий идеологический контроль, догматизм и ведущая к регрессии. Современное общество и его институты - СМИ, семья, образование, тюрьма, медицина, психиатрия и др. - практикуют насилие, сосредоточивая его не на теле, как ранее, а на душе. Свобода еще более ограничивается паноптизмом, господствующей в социуме всеподнадзорностью и дисциплинарной властью.

Номадология и ризома

Как мы видели, основное следствие постмодернистской мировоззренческой основы - плюрализм. Множественность становится моделью даже для индивида, превращая его в дивида, в поле битвы совокупности сил, исторически и ситуативно подвижных. Эта множественность имеет свои воплощения во всех сферах общества, в культуре, равно как в экономике и политике. Два лучших определения данной тенденции были даны Делёзом и Гваттари в понятиях номадизма и ризомы. Ризома как образ постмодернистской реальности - это корневище, состоящее из бесчисленного множества корешков и не имеющее центрального корня. В этом она противопоставляется единому корневищу премодерна и модерна, их монизму и объективизму. Номадизм обращает внимание на племенную психологию и культуру нового общества, его «интерес к микрогруппам, малым племенам, связанным между собой сетью социоэкономических и биокультурных отношений» ^{[6, с. 181]}. Племенная структура общества, распадающегося на малые формы социальности, субкультуры со своим языком, взглядами, символами и ритуалами есть реализация постмодернистской программы противостояния универсализму, унификации и репрессивности идеологических институтов.

Текучая современность

Модерн, проект Просвещения и ratio, зиждущийся тем не менее на мифах и архаических институтах, начал процесс высвобождения индивида из каст, сословий, классов, расово-национальной сегрегации, гендерной дискриминации, патриархальной семьи, большей части его былых пут и оков. Разбираемая нами революция в мировоззрении, опознавшая иррациональный фундамент новоевропейской рациональности, многократно ускорила всеобщую эмансипацию, объявив в то же время идеологические авторитеты и социальные привычки модерна подлежащими демонтажу. Более того, она провозгласила тотальную плюральность и неправомочность “фашистской” концепции истины, универсализма, претензии на авторитетность ^{[9, с. 8-9]}.

Зигмунт Бауман в своей известной работе “Текучая современность” характеризует модерн как тяжелый, твердый, а современную нам действительность, напротив, как легкую и текучую. Тяжелой версии современности была свойственна «уверенность в себе, в других и в общественных институтах», неколебимый и твердый апломб относительно своих целей, она тяготела к властной централизации, идеологическому монополизму, подчинению частного интереса общему, установки на гражданина, а не на потребителя ^{[10, с. 178]}. В современных развитых демократиях отсутствуют значимые и тем более непреодолимые социально-нормативные ограничения мобильности общественного статуса. Статус тяготеет к той же текучести, что и мировоззрение. Нет больше и господствующего авторитета-деспота, против которого необходимо бороться. Впрочем, «легкий, дружественный потребителю капитализм не отменяет предписывающих законы авторитетов и не делает их избыточными. Он просто вызывает к жизни и обеспечивает существование авторитетов в таком количестве, что ни один из них не в состоянии оставаться авторитетом долгое время, не говоря уже об обладании правом на “исключительность”» ^{[10, с. 71]}.

Экономико-социальное устройство раннего постиндустриального общества

Кризис и самопреодоление индустриализма

Обзор новой эпохи, чьи законы определяют ход теперешней жизни, был начат нами со сферы культуры. Однако парадигма постмодернизма, наиболее отчетливая в области духа, диктует также новую экономическую и политическую матрицу, поскольку само дальнейшее существование индустриальной цивилизации становится проблематичным. Как подчеркивает Тоффлер, ее опорные системы одна за другой приходят в неисправность. «Системы Второй волны находятся в кризисе. Кризис проявляется в системе социального обеспечения. Переживает кризис система почтовой связи. Кризис охватил систему школьного образования. Кризис в системах здравоохранения. Кризис в системах городского хозяйства. Кризис в международной финансовой системе. Кризис в национальном вопросе. Вся система Второй волны в целом пребывает в кризисе» ^{[4, с. 208]}.

Техносфера постиндустриального общества

Коренной сдвиг в индустриальной экономике, в результате которого она преодолевает сама себя, приобретая приставку “пост”, неизбежен. Индустриализм воспроизводится за счет экстенсивной модели развития, чьей основой является промышленность. Эксплуатируя и разрушая природу, напирая на биосферу, промышленность в то же самое время всесторонне зависит от нее. Стремительно растущие аппетиты и пренебрежение долговременной перспективой приводят окружающую среду к критическому состоянию, а ископаемые ресурсы к точке истощения. Роковым образом, разложение энергетической и ресурсной базы дополняется перенасыщением рынка и постепенным исчезновением дешевого сырья из стран Второго и Третьего мира. Как следствие, промышленный сектор утрачивает условия своего доминирования и из двигателя экономического прогресса превращается в тяжеловесный и опасный балласт. Экономика становится постпромышленной, постиндустриальной и начинает развиваться на счет еще неосвоенных и не скомпрометировавших себя составляющих - информации и сектора услуг, отчего зачастую называется информационной или сервисной. Первопроходец ее исследований Дэниел Белл констатирует, что если «капитал и труд - главные структурные элементы индустриального социума, то информация и знание - основа общества постиндустриального» ^{[11, с. 151]}. В связи с революционным ростом производительности труда, высвободившим большую часть трудовых ресурсов, произошли коренные изменения структуры занятости, а именно ее резкое снижение в сфере производства и столь же резкое увеличение в сфере услуг. В настоящее время доля третичного сектора в развитых странах составляет от 60 до 80% ВВП ^{[12, с. 60-62]}.

Новое измерение экономического развития открылось в результате информационно-технологической революции, охватившей пространство всей планеты и создавшей опутывающую ее телекоммуникационную инфраструктуру. По мнению Мануэля Кастельса, возникшая вследствие этого информациональная экономика представляет собой новый этап развития капиталистического способа производства и базируется на «генерировании знаний, обработке информации и символической коммуникации», причем специфическим является то, что впервые в истории человеческая мысль прямо является производительной силой, а не просто определенным элементом производственной системы ^{[13, с. 39]}. В информациональном капитализме «инновация - основной источник производительности, знания и информация суть главные материалы нового производственного процесса, а образование есть ключевое качество труда» ^{[13, с. 573]}.

Фундаментальные преобразования произошли в социальной инфраструктуре экономики, выведя ее за пределы национальных рынков, валют и правительств. Отдельные экономические ячейки оказались связаны в глобальном масштабе и в режиме настоящего времени, порождая растущую сложность и непрогонзируемость ситуации на финансовых рынках, производя общество рисков ^[14].

Корпорация, центральный институт индустриализма, оказалась в абсолютно незнакомых и враждебных условиях, которые вынудили ее пересмотреть традиционную бизнес-модель. Развитие финансов и финансовых деривативов, акционерных слияний и поглощений уподобило экономику азартной игре, где всякое может случиться, но умея считать карты и читать лица можно преуспеть. В результате многим организациям валютные и финансовые манипуляции начинают приносить больше прибыли, чем производство товаров. Характер товарного производства также резко поменялся. Адаптируясь к новому окружению, корпорации начали демассифицировать и диверсифицировать производство, выпуская вместо нескольких однотипных товаров в духе индустриализма широкий ассортимент индивидуализированных продуктов и создавая марочные портфели, исчисляющиеся сотнями самостоятельных брендов. Недолговечность и причудливость потребительских предпочтений, учащение смены модных тенденций и запрос на идею “новейшего”, прогресса на потребительском уровне в несколько раз уменьшили жизненный цикл товара.

Подчеркивая лихорадочную скорость социальных изменений, О.Б. Скородумова обращает внимание на то, что «базой информационного общества является “экспансия нововведений”, обеспечивающих как конкурентные преимущества, так и общий стиль жизни. Беспрецедентное ускорение темпов развития, быстрое (в течение 3-5 лет) устаревание техники и технологий, необходимость непрерывного самообразования являются признаками вхождения в информационное общество» ^[15].

Непомерная управленческая нагрузка, огромная информационная зависимость и потребность в мгновенности отклика на ситуацию заставили перейти от централизма к децентрированности производств и точек торговли, делегированию решений на места и применению франчайзинга. Вместе с тем, сгладился былой иерархизм управления, а директивность сменилась проектным подходом к работе.

Социосфера постиндустриального общества

Одна из наиболее значимых трансформаций социальности постиндустриального общества уже была нами упомянута как “номадизм”: практическая реализация идеологии плюральности и культуры меньшинств, на поверхности противостоящая массовости индустриализма. Перемена базовых установок, когда принудительная, а когда добровольная интеграция различных экономики и культур создали мультикультурную социальную среду. Империализм, расизм, дискриминация, универсализм, неплохо вписывающиеся в старую общественную модель, становятся слишком опасными на каждом из уровней. Люди постмодерна приходят на свои рабочие места «с острым осознанием своих этнических, религиозных, профессиональных, сексуальных, субкультурных и индивидуальных различий. Группы, которые на протяжении всей эпохи Второй волны боролись за интеграцию и ассимиляцию в массовое общество, сейчас отказываются сглаживать свои различия. Наоборот, они специально подчеркивают свои уникальные особенности» ^{[4, с. 367]}.

Число и сложность взаимосвязей между людьми возрастает, новые коммуникативные средства вынуждают человека быть всегда на связи и делают уединение практически невозможным. Растет численность и плотность населения, и как труд, так и частная жизнь все плотнее наполняются постоянной коммуникацией.

В процессе становления постиндустриального общества возникают новые, только ему свойственные институты и реформируются старые, приобретая новые функции и свойства. «Те из нас, кто воспитан Второй волной цивилизации, - пишет Тоффлер, - переживают трудные времена на пути осмысления этих новых организаций. Мы с трудом понимаем, как больница может иметь экономические функции наряду с медицинскими, школа - политические функции наряду с образовательными, а корпорации - неэкономические или даже надэкономические функции» ^{[4, с. 377]}.

Здесь мы остановим свое внимание в первую очередь на корпорации, которая под давлением волны перемен и острой публичной критики пересмотрела свою общественную роль. «На протяжении всей эры Второй волны корпорации рассматривались как экономические механизмы, и атаки на них в основном фокусировались на экономической сфере» ^{[4, с. 370-371]}. Однако во второй половине XX века к ней стали настойчиво предъявляться требования до того казавшиеся либо нереалистическими, либо пагубными. От корпорации стали ждать участия в улучшении жизни общества и ответственности за экологические и социальные проблемы, предоставляемую информацию, политические последствия решений, нравственность поведения персонала.

Меняется и характер трудовой деятельности. Нормативная крупная организация постиндустриализма - это не фабрика, а офис, в котором обрабатывается информация и вырабатываются идеи и решения. Развитые телекоммуникации сделали присутствие на рабочем месте зачастую необязательным и десинхронизировали координацию результатов труда. Как следствие, в обществе Третьей волны начинают процветать гибкие, индивидуализированные графики и дистанционная работа. Вместе с тем, мы наблюдаем трансформацию трудовой мотивации: «миллионы требуют не просто работы, но работы творческой, психологически наполненной или социально ответственной» ^{[4, с. 218]}.

Повсеместно ведется расшатывание социальных ценностей Первой и Второй волны, особенно отчетливое в таких резонансных темах, как борьба за перераспределение половых ролей, в феминистской и гомосексуалистской агитации, в движении за легализацию проституции и наркотиков. Ревизии подвергается институт семьи: нуклеарная модель не исчезает, но лишается преобладания, вытесненная множественностью типов семейной жизни. Распространяется культура бездетности, жизнь в одиночку, гражданские браки, однополые браки, семьи с одним родителем, коммуны, а количество разводов увеличивается с каждым годом. Ребенок теперь получает раннюю самостоятельность, а его роль в семье теряет некогда нормативное центральное значение. Ни один из других институтов, будь то образование, полиция, юриспруденция или медицина не остается без существенных изменений, коренящихся в едином мировоззренческом основании.

Политическая система постиндустриального общества

«Потребность в новых политических институтах, - констатирует Тоффлер, - точно соответствует нашей потребности также в новых семейных, образовательных и корпоративных институтах. Она глубоко переплетена с нашим поиском новой энергетической базы, новых технологий и новых отраслей промышленности. Она отражает переворот в коммуникациях и потребность реструктурировать отношения с неиндустриальным миром. Короче говоря, она является политическим отражением ускоряющихся изменений во всех этих различных сферах» ^{[4, с. 667-668]}.

Как мы помним, наступление постмодерна связано с такими фундаментальными событиями, как крах метанарративов и больших проектов, эрозия понятий истины, долга и коллективных целей и воцарением номадизма, плюральности. Неудивительно, что это постепенно приводит к тому, что Бауман называет «смерть “политики, какой мы ее знаем”, - Политики с большой буквы, деятельности, на которую возложена задача преобразования частных проблем в общественные (и наоборот)» ^{[10, с. 78]}. Секулярный и лишенный идеалов индивид есть антоним гражданина, поэтому вопреки былым опасениям критической теории, «“общественное” больше не направлено на колонизацию “частного”. Как раз наоборот: именно частное колонизировало общественное пространство, выдавливая и выгоняя все, что не может быть полностью, без остатка, выражено в понятиях частных интересов, забот и стремлений» ^{[10, с. 47-48]}. Словом, текучая современность породила быстро «изменяющееся настроение публики, уменьшение потребности в социальной реформе, исчезновение интереса к общему благу и образам хорошего общества, снижение популярности политической активности или возникновение тенденции к гедонизму и установке “сначала я”» ^{[10, с. 32]}.