"Алые розы Востока": "панисламизм", ориентализм и шпиономания в последние мирные годы Российской империи. Разведывательная империя

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт классического Востока и античности

Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

«Алые розы Востока»: «панисламизм», ориентализм и шпиономания в последние мирные годы Российской империи. Разведывательная империя

Бессмертная Ольга Юрьевна,

кандидат культурологии старший научный сотрудник

г. Москва

Аннотация

панисламизм мусульманский культурный ориентализм

В статье исследуется дискурс о панисламизме (воображаемой угрозе возникновения всемирного мусульманского государства - антипода европейской цивилизации в целом н Российской империи в частности). Рассматриваются культурные механизмы производства этого дискурса н причины его устойчивости в российских имперских ведомствах (преимущественно МВД) в 1910-1914 гг., осуществлявших контроль над населением мусульманских районов страны н влиявших на выработку методов управлення нмн. Дискурс о панисламизме предстает как один нз институализированных способов конструирования «собственного» российского «мусульманского Другого» н одновременно образа «внутреннего врага». Центральный вопрос исследования - сохранение продуктивности н объяснительной силы этого дискурса, несмотря на его инструментализацию - манипуляцию нм ради внеположных ему прагматических целей. Примеры такой инструментализации выявлены в переписке между центром н местными органами власти (относящейся главным образом к Туркестану н Бухаре), а также в конфликтах между представителями имперских ведомств (МИД, МВД, Военное министерство, туркестанский генерал-губернатор). Соответственно, дискурс о панисламизме анализируется как одна нз характеристик «культурного воображения» чиновников її жандармов. Причины устойчивости этого дискурса объясняются сложным сочетанием его черт. Его ориенталистский характер (когда мусульмане видятся как органическая культурная целостность) н конспирологические ожидания, в нем заключенные, превращали его в «тренировочную площадку» для шпиономании близящихся военных лет (нх общая основа - унифицирующие, националистические устремления в отношении к имперскому разнообразию страны). Манипуляция этим дискурсом осуществлялась в категориях того же орненталпстского мифа. Вместе с тем, сочетаясь с противоположным (но столь же орненталпстскнм) модусом описания мусульман как массы, лояльной империи, «панисламизм» как «революционное движение» уподоблялся политической партии. Тем самым он воплощал страхи крушения существующего государственного строя (особенно характерные для периода поете революции 1905-1907 гг. н усугублявшиеся революциями в соседних восточных странах). Всё вместе подпитывалось массовой литературой. Дискурс о панисламизме становился, таким образом, одним нз средств компенсации фрустраций кануна Первой мировой войны. Впдя себя представителями государства, вместе с ним отчужденными от общества, которое нм надлежало контролировать, чиновники не находили иных средств получения информации о нем, кроме разведывательных (что предложено сравнить с французской н британской «разведывательными империями» межвоенного периода в трактовке М. Томаса). Дилеммы имперского разнообразия н национализма, собственно колониального управления оказывались здесь неотрывными от проблем во внутреннем политическом порядке.

Ключевые слова: Российская империя, начало XX в., мусульмане в России, панисламизм, ориентализм, шпиономания, разведывательные структуры, информация, массовая литература, колониальное государство, Туркестан, Бухара, МВД, Первая мировая война

Abstract

«The scarlet roses of the Orient»: «Pan-Islamism»,

Orientalism, and spy-mania in the last peaceful years of the Russian Empire. An empire of intelligence!

Bessmertnaya, Olga Yu.

PhD (Candidate of Science in Cultural History)

Senior Researcher, Institute for Oriental and Classical Studies,

National Research University Higher School of Economics Russia, Moscow

The paper analyses the discourse on pan-lslamism (the perceived Islamic menace both to the `global' European civilization and the integrity of the Russian Empire) in Russian imperial structures (especially, the Ministry of the Interior) during 1910-1914.

The discourse is considered as one of the institutionalized ways of constructing Russia's `own' Muslim other (along with the foreign one) and, simultaneously, as construction of an `internal enemy'.

The key question considered in the paper is why the discourse preserved its productivity and explanatory force in spite of its in - strumentalization revealed at the previous step of the analysis: the correspondence between the center and the local authorities and inter-ministerial conflicts (analyzed, mainly, for Turkestan and Bukhara) show that it used to be manipulated according to situational needs. The complexity of the discourse's functions is suggested as an explanation of its force. Its Orientalism (where Muslims were seen as an organic cultural/racial whole) combined with conspiracy theory formed a channel for the spy-mania that would explode in the WWI years: the nationalizing, unifying trends countering imperial diversity made their common ground. Its instrumen - talization was going on within the framework of the same myth. Yet in the interaction with the positive (but equally `Orientalist') modehng of the Empire's `loyal' Muslim subjects, `pan-Islamism' tended to be reinterpreted as a `revolutionary' pohtical party, thus echoing the fears born in the Russian revolutionary context. Mass literature nourished the whole. Compensating for the frustrations of the eve of WWI, the complex seems to reflect the officials' vision of their own role as alienated from the population of the Empire and having but the intelhgence service methods for controlling and governing it, while the colonial and domestic pohtical orders were tightly intertwined.

Keywords: Russian Empire, early XX century, Muslims in Russia, pan-Islamism, Orientalism, spy-mania, intelligence services, mass literature, colonial State, Turkestan, Bukhara, Ministry of the Interior, World War I

Основная часть

Принося Вашему Превосходительству мою искреннюю благодарность за сообщенные мне в доверительном письме сведения о положении дел в Бухарском ханстве, не могу не высказать, что значительная часть сообщенных Вам агентами МВД фактов носит, по моему мнению, безусловно характер толков и слухов, которыми всегда полны восточные базары». Так министр иностранных дел С.Д. Сазонов писал товарищу министра внутренних дел П.Г. Курлову 5 февраля 1911 г. в ответ на письмо того от 26 января. Он выражал при этом понимание всей сложности ситуации, в какой находились агенты МВД, отмечая «преувеличения, свойственные туземцам-разведчикам, через коих [тем агентам] приходится осведомляться». Одновременно, однако, он противопоставлял их справки, рисующие положение дел «в излишне сгущенных мрачных красках», - выверенным и «отфильтрованным» сведениям, поступающим от агентов МИДа [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 203204].

Раскритикованная Сазоновым справка Курлова о политическом положении в Бухаре [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 201-202 об.] содержала, разумеется, информацию о явлениях, для России опасных. Речь шла о мусульманских проафганских и протурецких течениях, активизировавшихся в Бухаре и направленных против Бухарского эмира (которому Россия «покровительствовала» Бухарское ханство (Бухарский эмират) было российским протекторатом (хотя само это слово для описания статуса Бухары и Хивы современники использовали редко). См.: [Абдурасулов, Сартори 2016; Becker 2004].), - но Бухарой не ограничивавшихся. Охватывая весь Туркестан, эти течения, конечно же, несли с собой пропаганду и насаждение панисламизма, во имя которого их агенты вели «обширный военный и политический шпионаж». Так что опасности в Бухаре представлялись одним из проявлений этого «могучего», «грозного» и «революционного» «движения» в мусульманском мире. И справка, которую критиковал Сазонов, была лишь одним из множества примеров имперского дискурса о панисламизме - стандартного набора мотивов описания воображаемой панисламистской угрозы, помещаемых в актуальный политический контекст. Опасались, как хорошо известно, возникновения «всемирного» мусульманского государства, угрожающего европейской цивилизации (безусловно включая Россию) и самому прогрессу человечества (об этом подробнее речь впереди).

Более того, дискурс о панисламизме - во всяком случае, после Японской войны и революции 1905-1907 гг. - носил отнюдь не частный характер. Он составлял общую рамку, внутри которой или в соотнесении с которой в министерствах и органах безопасности поставлялась информация о мусульманских делах (да и в консервативном сегменте публичного пространства, в консервативной прессе он сходным образом определял способы говорения о мире ислама). Не выходит ли, что министр Сазонов, критикуя справку Курлова, будто спорил с этим модусом описания мусульман в России - или, во всяком случае, с его эксцессами? Может быть, он несколько «устал» от бесконечных повторений этого набора стереотипов? Мне придется ответить «нет»: спор был вызван иными обстоятельствами.

Стоит заметить, что текст справки Курлова был уже сильно сокращенным - за счет общих оценок - вариантом исходной справки, составленной начальником Туркестанского районного охранного отделения, подполковником Андреевым (9 декабря 1910 г.) Исходная справка (направленная Курлову подполковником Андреевым) содержится в том же деле [«Панисламизм» 2010. Ч. 2. Л. 131-134об.]; она опубликована в [Арапов 2002: 128-130; 2006: 294-298].. Тем не менее в нем сохранились и множественность и повторяемость описываемых проявлений панисламистской угрозы, и наводненность рассказа эмиссарами, агентами и шпионами, и интенсивность предполагаемых внешних связей местных жителей. Экзотические «восточные» имена таких шпионов, увиденных, например, в афганских торговцах и их слугах, создавали впечатление информационной конкретности и даже выверенности текста, что, впрочем, сочеталось с изрядным числом маркеров неуверенности (или осторожности), вроде слов «будто» или «говорят»:

Эмиссары Константинопольского Просветительного Общества, являющегося отделом известной политической партии «Единение и Прогресс», посещают Русский и Китайский Туркестан, а также Бухару с совершенно определенной задачей - проповедывать идеи панисламизма и возсоединение всех мусульман под знаменем обновленной Турции. Пропаганда панисламизма, находя отклик в верованиях народа, невольно влечет умы мусульманского бухарского населения в сторону мусульманских же государств и только лишь военная угроза со стороны России удерживает наиболее благоразумную часть населения от немедленного революционного выступления и государственного переворота.

Весьма серьезным явлением представляется течение, идущее в Бухару со стороны Авганистана. Родственное по религиозным убеждениям, по быту и нравам население Авганистана имеет непрерывные торговые и иные сношения с населением Бухары. Авганистан начинает изучать Бухару в стратегическом и тактическом отношениях, учредив в названной стране и в Туркестане военный и политический шпионаж. Тот же Авганистан снабжает Бухару огнестрельным и холодным оружием, идущим туда контрабандным путем.

По полученным сведениям, в настоящее время в Старой Бухаре пребывает группа лиц из Кабула, являющаяся центром сношений Бухары с Авганистаном. Лица эти: Ахмед-Джан, Сеид Мухаммед Хан и Мамед Керим Хан; в ближайших с ними сношениях состоят бухарцы Ишан Ибадулла Хан и Бурханеддин сын Бадреддина. Первый из них является духовным распорядителем, а Бурханеддин - главным заве - дывающим сбором пожертвований при проповедях панисламизма Увязка пожертвований в пользу тех или иных зарубежных мусульманских институций или групп (обычно турецких) с панисламистским движением -- постоянный мотив подобных справок. Часто речь шла о пожертвованиях на укрепление флота Османской империи., он же расходует деньги на командирование подлежащих агентов.

Столь же серьезным по связям и влиянию является некто Мухаммед - Гаус-Хан, авганец, поселившийся в гор. Старой Бухаре в качестве торговца и торгового агента. Служащие его, имея сношения не только с Бухарой, но и со всеми уголками Туркестана, ведут обширный, политический и военный шпионаж.

В самое последнее время в Бухаре появился некий Мамед-Акбар - Хан, сын Сердара-Хаббибулла-Хана, который, будто бы, послан в Бухару братом Эмира Авганского Сердаром Насрулла-Ханом, при коем Акбар-Хан состоял ближайшим помощником в политических делах. Говорят, что на Акбар-Хана Авганским Эмиром возложена какая-то особая политическая миссия, во исполнение которой Акбар - (так. - О.Б.) вступит в сношения с Бухарскими высшими духовными лицами, отправившими несколько времени тому назад в Ав - ганистан миссию из одиннадцати лиц, ближайшим результатом чего явилось, будто бы, отправление в Бухару нескольких сотен молодых авганцев и возникновение пропаганды панисламизма в Хиве.

По тем же сведениям <…>

([«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 201-202 об.]; здесь и далее в цитатах сохранены элементы орфографии и пунктуация оригинала.)

Этот всплеск конспирологического мышления, нашедший выражение в терминах дискурса о панисламизме, действительно побудил С.Д. Сазонова напомнить его корреспонденту из МВД о тонкостях работы на «Востоке» и отметить (не впервые для правительственных планов) необходимость совмещения практики с систематическими востоковедными знаниями - впрочем, походя, лишь с тем, чтобы указать, кому и как на самом деле следует вести на «Востоке» разведывательные действия:

В восточных странах требуется большой опыт и основательное знакомство с политическим положением, историей и т.п. (курсив мой.

- О.Б.), чтобы правильно разбираться в преувеличениях, свойственных туземцам-разведчикам, через которых приходится осведомляться, - преувеличениях, достигающих часто фантастических размеров.

В виду этого на агентах Мин-ва Иностр. Дел лежит обязанность тщательно проверять и фильтровать все поступающие к ним сведения и сообщать лишь такия, которые представляются более или менее правдоподобными [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 203-2023 об.].

Однако и этот межведомственный спор о сферах компетенций (и уровне компетентности) в деятельности по оценке степени «панисламизма», проникшего в Бухарское ханство, при всей его давности и многочисленности включенных в него действующих лиц О дискуссиях, шедших еще с 1908-1909 гг. между МИДом, МВД, Военным министерством и генерал-губернаторами Туркестанского края вокруг вопроса о том, как усилить и кому следует вести разведывательные действия в Бухаре и в Туркестане, и о предполагавшихся, в частности как раз в 1910-1911 гг., мерах по этому поводу, см.: [Котюкова 2016: 286-293]., скорее всего, - лишь вершина айсберга. Как я предположу ниже, эта полемика в конечном счете упиралась в вопрос о целесообразности полного присоединения Бухары к России: те, кто выступали за аннексию, нагнетали опасность ситуации в Бухаре для России (а значит, и панисламистскую угрозу там); те же, кто был против присоединения, как МИД с Сазоновым во главе, были склонны уровень опасности снижать.

Мы сталкиваемся здесь фактически с прагматизацией, инструментализацией дискурса о панисламизме - превращением его в средство достижения конъюнктурных и внеположных ему самому целей, с манипуляцией им Яркий пример того, какие попросту «шкурные», личные интересы могут скрываться за тем или иным образцом «имперского нарратива», кажущегося на первый взгляд целостным и «объективным», см. в [Бобровников 2008: 319-321]; об иных подобных случаях будет сказано ниже.. Замечу: это было возможно лишь постольку, поскольку этот дискурс - и выраженный в нем миф о панисламизме - действительно были к рассматриваемым годам санкционированы властью и утверждены практикой. Однако случаи полемики, подобные описанному, как и иные способы использования этого дискурса не (совсем) по его прямому назначению внутри самих органов власти оказываются отнюдь не редкими. Именно такие случаи внутренней полемики и манипуляции «панисламизмом» поставлены в центр моего рассмотрения. Цель - понять причины устойчивости во власти дискурса о панисламизме, сохранявшейся вопреки таким случаям.

В самом деле, казалось бы, как раз моменты подобной инструментализации «панисламизма» могли бы этот дискурс «расшатать»: ведь это ситуации, в которых сами его носители как будто выступают против сложившихся в нем стереотипов, как будто стремясь эти стереотипы оспорить, или даже встают н а д ними, когда манипулируют ими, будто отдавая себе отчет в их относительности. Однако разрушению и релятивизации миф о панисламизме не поддался, пережив (впрочем, не без изменений) и Великую войну (1914-1918 гг.), и 1917 год (в качестве «реакционного буржуазного движения» «панисламизм» войдет в советскую историографию и станет одним из обвинений в сталинских чистках, в качестве движения освободительного - в западную историографию периода «холодной войны» Вместе с тем обе историографии, как советская, так и западная, выступая на стороне «национально-освободительных движений», описывали репрессивную политику царизма сквозь призму борьбы с панисламизмом и пантюркизмом -- несмотря на противоположные оценки ими этих движений в целом. Ср.: [Аршаруни, Габидуллин 1931; Климович 1936; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1960; 1964; Zenkovsky 1960]. Этот прямолинейный взгляд на противостояние мусульман и государства порой возрождается в нациестроительских историографиях в мусульманских районах бывшей империи.). Что же придавало этому дискурсу прочность еще в последние мирные годы Российской империи (при всей условности слова «мирный» применительно к периоду после революции 1905-1907 гг.)?

Я буду искать ответ на этот вопрос в связях дискурса о панисламизме с более широким контекстом. Как правило, исследователи рассматривают одержимость «призраком панисламизма» Выражение «призрак панисламизма» восходит к знаменитой речи в Государственной думе участника мусульманской оппозиции и депутата мусульманской фракции думы Садри Максудова (Максуди) при обсуждении сметы расходов МВД 13 марта 1912 г. [Ямаева 1998: 193]., свойственную чиновникам, так или иначе участвовавшим в мусульманской политике российского государства, как характеристику и следствие этой политики (разнообразной, непоследовательной, невыработанной, спонтанной, тупиковой, репрессивной). Но не указывает ли этот способ конструирования «собственного» российского «мусульманского Другого» Говоря о российском «собственном мусульманском другом» я отсылаю к выражению В. Тольц «собственный Восток России» -- не без полемики, поскольку описываю те аспекты в отношении российских элит к Востоку, которые противоположны описанным ею [Тольц 2013]. и на некоторые характерные для рассматриваемого времени черты самого воображения этих чиновников - производителей и «пользователей» «панисламистского» дискурса (я имею в виду cultural imagination - культурно продиктованное воображение)? И не объясняют ли, в свою очередь, эти черты нечто в механизмах его устойчивости? Каким предстает здесь видение этими чиновниками своего места и роли по отношению к людям, за которыми им надлежало следить и которыми надлежало управлять?

Моими персонажами станут главным образом чиновники МВД, лишь отчасти Военного министерства и МИДа. Речь пойдет о соотношении и взаимодействиях разных аспектов из сфер воображаемого и практического: того, что можно назвать «государственным ориентализмом» (т.е. способов описывать и создавать мусульманского «Другого», присущих бюрократии), ориентализма «массового» (проявляющегося, например, в популярной, массовой литературе), методов отбора информации в этих органах безопасности и мироощущения и самооценок этих людей как представителей государства Ср. сходное направление исследовательского взгляда в [Thomas 2008; Satia 2008; Morrison 2009]. О волне шпиономании, поднятой превращением в шпиона отдельной личности (полковника С. Н. Мясоедова), с отсылкой к будущим сталинским чисткам см.: [Фуллер 2009].. Мне придется коротко задуматься и о том, как дискурс о панисламизме соотносился с иными, «позитивными» способами описания «мусульманского Другого».

Российский властный дискурс о панисламизме являет собою, несомненно, один из вариантов конструирования врага, как внешнего, так и - в еще большей степени - внутреннего. При предложенном ракурсе рассмотрения становятся особенно заметными его аналогии со шпиономанией, охватившей страну спустя несколько лет, в военные годы, чему создание внутреннего врага служило одновременно и основанием, и результатом¹¹. Как показал в особенности Э. Лор, во время войны меры, направленные против иностранцев - подданных враждебных государств, были распространены на «российских подданных, выходцев из стран, воюющих с Россией», и даже шире, на те категории населения, «чья лояльность подвергалась сомнению по причинам этнической и конфессиональной принадлежности или страны происхождения». В частности, имели место и репрессии против российских подданных - мусульман, которые вошли в число российских меньшинств, воспринятых как внутренний враг (реальный или потенциальный - главным образом из-за их предполагавшейся связи с враждебной Турцией), хотя они и уступали первенство в такой воображаемой «пятой колонне» немцам и евреям [Лор 2012: особ. 11-12, 180-181] В красочных речах мусульманских депутатов Государственной думы, склонных еще более политизировать ситуацию и акцентировать, в борьбе за равноправие, репрессивные аспекты правительственной политики, масштабы противомусульманских репрессий могли представать преувеличенными (особенно в сравнении с репрессиями против российских немцев и евреев). Однако сами факты, ими приводившиеся, подтверждаются. Примеры физических репрессий касались в первую очередь событий 1914 г в Карсской и Батумской областях, в Закаспийской области, а также подавления восстания 1916 г. в Туркестане и Степных областях. См., в частности, выступления и записки депутатов М.-Ю. Джафарова, К.-Б. Тевкелева (председатель мусульманской фракции в III и IV Государственной Думе), И. А. Ахтямова в 1915-1916 гг. [Ямаева 1998: 252-256, 264-267, 267-270, 270-272]; ср. [Дэвис 2013: 53-57]. Факты, приводившиеся в депутатских речах, зачастую специально проверялись в департаментах МВД (см., например, по поводу речи Тевкелева: [«Панисламизм» 1916. Л. 14-15]). Пресса, в свою очередь, нагнетала атмосферу, не чураясь живописных измышлений.. В этом свете довоенный дискурс власти о панисламизме предстает как один из элементов назревавшей военизирован - ности мировосприятия определенных слоев тогдашнего российского общества - умонастроения, как раз и выражающегося в склонности к созданию врага и поискам шпионов. Это не значит, что дискурс этот в военные годы просто продлился и активизировался, никак не изменившись. Скорее, в его довоенных воплощениях стоит видеть своего рода «тренировочную площадку» шпиономании, обеспечившую не столько прямую преемственность, сколько подготовленность событий военных лет. Это была «площадка», где созревали ожидания, легшие в основу представлений военного времени о принадлежности мусульман к «пятой колонне», и «отрабатывались», делались привычными навыки и приемы шпиономании вообще. Одновременно этот дискурс служил одним из каналов, куда направлялись соответствующие взгляды и чувства. Мы увидим дальше, что названная аналогия не случайна: довоенный дискурс о панисламизме и шпиономания военных лет имеют общие корни, что отчасти поможет понять и механизмы устойчивости первого. Но прежде чем вдуматься в природу этих связей, обратимся к самому дискурсу о панисламизме.

Миф о панисламизме как аспект российской государственной мусульманской политики уже не раз был описан исследователями (что обычно сопрягалось с констатацией тупиков и слабости такой политики) В русле новой имперской истории, трактующей мусульманскую политику государства как способ управления различиями, миф о панисламизме рассмотрен, в частности, в следующих трудах: [Джераси 2013; Campbell 2015 (см. также ряд предшествовавших этой книге статей и диссертацию этого же автора: [Воробьева 1999]); Morrison 2009; Bessmerl^a 2006; Бессмертная 2010; 2017]. Разнообразие взглядов на мусульманский вопрос в верхах империи демонстрируют многочисленные архивные публикации Д. Ю. Арапова и его обобщающая монография [Арапов 2004]; см. также: [Арапов, Котюкова 2004]. Напомню, что панисламистский сюжет в историографии много старше (даже если не упоминать востоковедческие работы рассматриваемого времени); см. прим. 7.. Отмечу, что приверженность этому мифу отнюдь не была российской спецификой: она в не меньшей степени заразила Европу. Показательно, что вера в панисламизм сыграла весьма существенную - и парадоксальную - роль в ходе событий Первой мировой войны. «Джихад: сделано в Германии», - в таких терминах нередко описывают объявление религиозными авторитетами Османской империи войны против стран Антанты 14 ноября 1914 г. План объявления джихада был выработан в Германии и основывался на убежденности кайзера Вильгельма II и некоторых политиков-востоковедов (в первую очередь Макса фон Оппенгейма) в силе и революционном потенциале панисламизма, который должен был под знаменем джихада поднять мусульман в Великобритании, Франции и России против их метрополий Метафора восходит, видимо, к Снуку Хюргронье, уже в 1915 г выступившему с критикой этой политики в статье под названием «Священная война, “сделано в Германии”» (The Holy War “Made in Germany” [Hurgronje 1923]; см. подробнее: [Schwanitz 2004: особ. 6-7, 22n]). В дальнейшем эта метафора превратилась в клише, встречающееся во многих исследованиях на эту тему. О Максе фон Оппенгейме см. специально: [Gossman 2013].. Прямолинейные трактовки историками этих обстоятельств подверглись критике в ученом сообществе (в частности, потому что они недостаточно учитывают участие турецких радикальных и / или авантюрных политиков в принятии решения о джихаде), но значимость европейского мифа о панисламизме была этой критикой лишь подчеркнута См. в частности: [Marchand 2009: 438-441]. Я признательна Вере Тольц за указание на эту книгу.. И если Германия пыталась поставить панисламизм себе на службу, то действия ее противников, продиктованные той же логикой, отличались лишь тем, что более прямо зависели от опасений, которые он вызывал, хотя и редко оправдывал М. Рейнольдс пишет: «Весьма характерно, что тогда как чиновники в Российской, Британской и Французской империях лелеяли свои страхи перед панисламистской подрывной деятельностью в масштабах, превосходящих все пропорции, сколько-нибудь соответствующие фактам, германские стратеги, на тех же основаниях, предавались фантазиям о том, как они поднимут массовые восстания мусульман, чтобы низвергнуть империи-соперницы. Надежды на мусульманскую ярость, как и страхи перед нею, оказались сильно преувеличенными» (Notably, whereas officials in the Russian, British, and French empires nurtured fears of pan-Islamic subversion out of all proportion to what the evidence suggested, German strategists for the same reasons fantasized about inciting mass uprisings of Muslims to bring down their rivals' empires. The hopes for and fears of Muslim rage would prove to be vastly exaggerated) [Reynolds 2011: 18].. Стоит вспомнить, что и сам термин «панисламизм» изобрел еще в конце 1870-х годов (по образцу «панславизма» и «пангерманизма») венгерский востоковед А. Вамбери, а популярность он приобрел под пером французского журналиста Габриела Шармса (G. Charmes), развившего эту тему сначала в статьях, а затем в книге «Будущее Турции: Панисламизм» (L'Avenir de la Turquie: le Panislamism. Paris, 1883) [Landau 2002].

Подчеркну: обращаясь к российскому дискурсу о панисламизме, я не ставлю вопрос о том, как он соотносился с реальностью, - точнее, о том, был ли «панисламизм» только мифом. Вопрос стоит, как уже было сказано, о способах описания (и конструирования) «реальности», которая воображалась (и потому становилась реальной) авторами таких высказываний. Отмечу, однако, что трактовки панисламизма как такового в историографии по-прежнему располагаются в весьма широком спектре (даже если не иметь в виду их новейшие метаморфозы, связанные с сегодняшним исламским терроризмом). Среди таких трудов те, что - во многом подхватывая взгляды, распространенные еще в рассматриваемое нами время, - видят в панисламизме реальность, то, «как это было на самом деле» в мусульманском мире. И те, что в продолжение предыдущей позиции обсуждают, вслед за Б. Льюисом, соотношение панисламизма культурного - т.е. идей о единстве всех мусульман мира, рождающихся среди мусульманских элит в ответ на европейскую колониальную экспансию, - и панисламизма политического. Последнее ведет, однако, к рассмотрению политической эффективности такого панисламизма и обнаружению его фрагментированности и гетерогенности, попросту отсутствия какого-либо единого движения, руководствующегося соответствующими лозунгами. Появились исследования, где фокус рассмотрения смещается на конкретные политические и социально-экономические обстоятельства складывания и политического использования той или иной панисламистской доктрины ее создателями в конкретных странах. Есть и исследования, которые подчеркивают, что в основе подобных идей - националистические, а не религиозные корни; они переосмысляют, тем самым, генезис панисламистских концепций (обнаруживается, что последние не могут быть возведены к традиционным идеям мусульманской уммы) Назову лишь некоторые примеры: [Landau 1990 (один из примеров наследования прежних европейских взглядов); Lewis 1968: 341-342; Burke 1972; 1975; Triaud 1995; Ozcan 1997; Deringil 1998; Karpat 2001; Georgeon 2003; Khalid 2005; Thomas 2008; Reynolds 2011].. Добавим к этому проблему источников - европейских, русских и даже османских, по меньшей мере крайне преувеличивавших и искажавших все, что касалось мусульманских «движений» См. об этом специально: [Reynolds 2011].: редко ли случается, что панисламистские тенденции и прочие опасности, проистекающие со стороны мусульман, реконструируются исследователем на основе тех самых описаний, которые он же (или она) критикует за тенденциозность и неинформированность? В целом выходит, что - помимо конкретных локальных и временных контекстов - о панисламизме как реальности вряд ли стоит говорить. Так или иначе, «изобретение» панисламизма и его «разработка» - явление настолько же европейской истории, насколько и истории мусульманских обществ. Мифотворческий характер тогдашних европейских представлений о панисламизме сегодня мало кто решается отрицать.

Вспомним коротко, про что говорил этот миф в его российском изводе.

«Главный принцип, около которого сосредоточивается панисламистское движение и который, так сказать, составляет его душу, - это объединение всего мусульманского мира в политическом и экономическом отношениях под эгидой Турции с конечной целью в будущем - образования всетюркской республики…» [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 142-143], - гласило циркулярное письмо директора Департамента полиции от 18 декабря 1910 г., предлагавшее начальникам органов правопорядка на местах принять меры для воспрепятствования возможным действиям панисламистов (замечу, что слово «республика» здесь противостоит обычным ассоциациям Османской империи с властью «халифа» как «главы всех мусульман мира» и несет дополнительные актуальные отрицательные коннотации, связанные, с одной стороны, с российской революцией 1905-1907 гг., а с другой - с младотурецкой революцией 1908 г., в свою очередь, напоминавшей о все еще длившихся революционных событиях в Иране 1905-1911 гг.) Циркуляр опубликован в [Арапов 2002: 130-133; 2006: 299-301]. Я признательна В. О. Бобровникову, обратившему мое внимание на нетривиальность использования термина «республика» в этом контексте..

Определений панисламизма было много; государство, «под эгидой» которого действовало это «движение», тоже могло меняться в зависимости от общей ситуации и местоположения говорящего (панисламистские центры могли помещаться - например, «в связи с ослаблением Турции» «С ослаблением Турции, роль покровителя ислама принял на себя Афганистан, сделавшийся для Средне-Азиатских владений России центром панисламисткого движения.» [О волнениях 1913. Л. 72-77]. Автор этой справки -- начальник Туркестанского районного охранного отделения, в эти годы, подполковник Сизых; он пишет из Ташкента. - в Афганистан, Иран, Индию, Китай, Африку, а также в Германию и Австрию), хотя Османская империя была, конечно, главной в списке Роль главного потенциального «объединителя» мусульманского мира, отведенная Османской империи (которую нередко называли «Турцией» не только в России, но и других странах Европы), во многом связана с действительно оформившимся там с 1870-х годов, и особенно в период правления султана Абдул Хамида II, «государственным панисламизмом» (термин А. Халида). Претензии султана на роль халифа -- главы всех мусульман -- именно тогда обрели силу (см., в частности, блестящую статью, явившуюся ответом на эту ситуацию: [Бартольд 1912]). Но Османская империя не была и единственным центром, который наделяли подобными функциями что мусульмане, что европейцы: халифы появлялись и в других местах [Khalid 2005; Burke 1972].. Суть же была всегда одна - всемирное мощное мусульманское государство на горизонте, враждебное цивилизации и прогрессу, а следовательно, Европе, включая Россию: «…причем выдающиеся турецкие и русские мусульманские публицисты в последнее время усиленно занимаются открытием племен, принадлежащих к одной с ними расе, в целях возбуждения в них ненависти к России и присоединения их к будущей общей мусульманской федерации», - таково продолжение цитированного выше определения панисламизма. Тревога колонизатора проявлялась в таких описаниях отчетливо: это будущее государство обычно виделось как призванное отомстить Европе за утрату миром ислама «былого господства» Антиколониальный пафос входит в классические определения панисламизма в научных трудах, ср., например: «По сути панисламизм <.> был попыткой использовать узы веры в ислам как некий субститут национализма, дабы объединить всех мусульманских подданных внутри Османской империи под властью Османского султана и создать трудности европейским колониальным режимам путем привлечения лояльности мусульман - подданных этих режимов за пределами империи» (In essence Pan-Islam <.> was an attempt to utilize the bonds of Islamic faith as a kind of substitute for nationalism to unite all of the Muslim subjects within the Ottoman empire under the Ottoman sultan, and to cause difficulties to the European colonial regimes by dividing the loyalties of their Muslim subject populations outside of the empire) [Burke 1972: 98]..

Здесь сочетались тем самым как внешняя, так и внутренняя угрозы Это не раз отмечал Д. Ю. Арапов, например, в [Арапов 2004].. Внешняя представлялась не только потенциальной, в виде будущего мусульманского государства, но и актуальной - выражавшейся во влиянии и происках заграничных панисламистских комитетов, в частности во множестве шпионов, наводнивших и окраинные, и внутренние мусульманские районы России под видом разных дервишей, торговцев и прочих «эмиссаров». Внутренняя же угроза заключалась в мусульманском сепаратизме и изоляционизме - что угроза внешняя, собственно, и провоцировала, фактически смыкаясь с внутренней. Ее главными носителями внутри России считались, как хорошо известно, все, кто казался так или иначе связанными с «прогрессивными элементами» в исламе (т.е. с представителями реформистских тенденций в нем, джадидами), как правило отождествлявшимися с мусульманской политической оппозицией.

Таким образом, дискурс о панисламизме явно служил выражению государственных опасений, касавшихся утраты целостности империи, политической или культурной: речь шла то об «отпадении мусульман от России», то о стремлении «панисламистов» к созданию «государства в государстве», об «отчуждении мусульман от всего русского» [Мусульманская печать 1987: 21, 15] Этот обзор мусульманской печати в России за 1910 г. был подготовлен в 1911 г. для Департамента духовных дел и иностранных исповеданий МВД [Обзор 1910. Л. 1-36] и впоследствии опубликован в Санкт-Петербурге, а на исходе «холодной войны» перепечатан в Оксфорде. Подобные обзоры были рутинной деятельностью отделений МВД, занятых «контролем панисламизма». и т.п. Иными словами, это было оформлением идей (может быть, одним из первых) о мусульманском национализме и политическом исламе На противоположном конце этой историографической традиции -- классический труд о «провале» политического ислама [Roy 1992].: «Принцип» панисламизма - это «объединение вероисповеданного и национального начал», он «прида[ет] исламу характер политической доктрины» (выделено в оригинале. - О.Б.), тождествен «принцип[у] национальной обособленности и объединения 20-миллионной мусульманской массы в Империи в единую политическую партию, т.е. идее отчуждения от России не только в религиозном, но и в национальном и политическом отношении» [Там же: 23, 21].

Исследователи в целом сходятся в том, что миф о панисламизме сложился в российских государственных институциях преимущественно в ответ на устремления национализирующегося государства. И приведенные примеры показывают, сколь прямо «панисламистский» властный дискурс был связан с отношением в верхах к этническому и конфессиональному многообразию империи - и именно с националистическими тенденциями и стремлениями к культурной однородности страны О динамике характерного для «старого порядка» сочетания наднациональных стремлений к имперскому многообразию и государственнических националистических тенденций см.: [Maiorova 2010; Миллер 2008; 2012].. Помимо самого акцента на националистическом характере «панисламизма» (что зеркально отражало эти государственные тенденции), этот дискурс объединял собою разные мусульманские анклавы страны, кренясь к тому, чтобы игнорировать различия между ними (различия, во многом утвержденные политикой той же власти), описывая их всех в единых терминах.

Это как раз те тенденции, развитие которых лежит и в основаниях шпиономании и кампании военных лет против «враждебных» меньшинств; так что сходство дискурса о панисламизме с риторикой, распространенной в войну, не сводится к их общей внешней шпионской образности: совпадают их глубинные факторы. Ведь за превращением меньшинств во внутреннего врага в военные годы исследователи усматривают аналогично направленный сдвиг в видении имперского многообразия. Это переход от характерного для «старого порядка» сложного сосуществования имперских наднациональных установок (предполагающих внутреннюю многоликость имперского пространства) и националистических государственнических тенденций - к радикальной «национализации» (Эрик Лор) и «мобилизации этничности» (Марк фон Хаген). «Национализацию» Э. Лор понимает как совокупность мер, по сути направленных на превращение имперского государства в национальное [Лор 2012]; а М. фон Хаген, говоря о «мобилизации этничности», имеет в виду придание этническим различиям политического смысла (их политизацию) и наложение этнического или национального измерения на конфликты (политические, социальные, экономические), прежде такого измерения не имевших [Hagen 1998: 34] Ср. обсуждение этих и аналогичных концепций в [Дэвис 2013]. Подчеркну, что, говоря о национализации империи, Э. Лор ссылается на идеи Роджерса Брубейкера [2000], который «предполагает, что национализм должен рассматриваться скорее не как результат длительного развития различных тенденций, а как “событие”, вызывающее “уничтожение смешанных идентичностей ужасной категорической упрощенностью приписываемой им национальности” (разрядка моя. -- О. Б.)» [Лор 2012: 18-19, 208].. Отсюда и изменение политики идентичности во время войны.

Лежащий в том же русле дискурс о панисламизме подверг мобилизации различия культурные (цивилизационные). Ислам воспринимался здесь не столько как религия, сколько как культура (цивилизация); принадлежность к мусульманству, «мусульманской культуре» мыслилась подобно национальной принадлежности (отчасти такое восприятие было симметрично тому, как это виделось в кругах мусульманской оппозиции) См., в частности: [№>аск 2001; Bessmerl^a 2006]. О превращении в европейских взглядах XIX в. религии в «ядро» цивилизации, наряду с языком и расой определяющее ее «сущность», см.: [Rodinson 1980: 76-94]. Не усиливал ли такое восприятие конфессиональный порядок российского государства [Crews 2006]?. В полицейской корреспонденции, как мы видели, встречается даже понятие «раса», подразумевавшее в цитированном выше описании действий «турецких и русских мусульманских публицистов» то ли мусульманство как таковое, то ли общую (по грубой оценке чиновников) тюркскую «кровь» мусульман России и Турции. Важны были органическая целостность этого культурного единства (чему «панисламизм» и служил выпуклым выражением) и «врожденный» характер «подлинных» черт этой «культуры» О взаимной подменяемости понятий «цивилизация», «раса», «нация» (романтическая) в ориенталистском восприятии см. лаконичное выступление А. Халида в знаменитой дискуссии о специфике российского ориентализма: [Халид 2005: 318].. Аналогия панисламистской угрозы с «желтой опасностью», которые порой прямо смыкались друг с другом (например, в 1913 г., в ожиданиях, что мусульмане выступят на стороне китайцев, когда Россия вступит с Китаем в войну См. прим. 49.), да и с «еврейским (или масонским) заговором» здесь очевидна. Характерно, что чиновничий дискурс о панисламизме, видимо, начинает оформляться в России как раз в Туркестане под воздействием Андижанского восстания 1898 г., на фоне которого панисламистская угроза была прямо связана с Боксерским восстанием в Китае На связь двух угроз указывала еще книга В. П. Васильева «О движении магометанства в Китае» (СПб., 1867). Идея взаимозависимости между панисламизмом и Боксерским восстанием в Китае высказана в ташкентской записке В. П. Наливкина (чиновника при генерал-губернаторе Туркестанского края) «О возможных соотношениях между последними событиями в Китае и усилением панисламистского движения». См. об этом: [Арапов 2004: 154-155]. Ассоциации между панисламистской и желтой угрозами проявлялись также во время и после Русско-японской войны.. Но интересен еще один аспект.

В присущем этому дискурсу понимании «исконных» черт «мусульманской культуры» «панисламизм» воплощает, конечно, издавна приписанный ей фанатизм, агрессивность и враждебность Европе и «просвещению». Вместе с тем «панисламизм» прочно связывался с идеей, что «мусульманский мир пришел в движение»: он, собственно, и являл собой «движение среди мусульман», создавал почву для «брожения» среди них (так - например, в уже не раз цитированном выше циркуляре [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 142]) и свидетельствовал о стремлении мусульманского мира к «возрождению». А это как будто требовало отказаться от распространенного по меньшей мере с конца XIX в. представления, что мусульманский мир застыл, отстал и обречен на загнивание и гибель (особенно яркое воплощение этим идеям дал Э. Ренан, отвергший способность ислама к прогрессу и обретший немало последователей в России Лекции Ренана были хорошо известны в России. «Ислам и наука» издана по-русски в том же году, что была прочитана в Сорбонне (1883); «Место семитских народов в истории цивилизации» издана по-русски в 1888 г (прочитана в Коллеж де Франс в 1862 г.). Многие читали их в оригинале. Подробнее об их смысле и восприятии см.: [Бессмертная 2017].). Но и «панисламизм» не возвращал мусульманскому миру способности к развитию в истории. Поскольку «мусульманская культура» казалась с давних пор лишенной собственной креативности (потому она и стремилась к восстановлению своего «былого величия»), мусульманскому миру требовались «по-европейски образованные руководители». И чем просвещеннее были эти руководители, тем они были опаснее, поскольку, поведя за собой фанатичные и отсталые массы, они могли лишь актуализировать враждебный потенциал этой цивилизации Несколько иную трактовку предлагает [Джераси 2013]. Характерное проявление подобного подхода, отчасти замаскированного рационализмом ученого, находим еще во взглядах Н. И. Ильминского. Подробнее см.: [Bessmerterna 2006; Бессмертная 2017]..

Такой взгляд порождал нередко фантастические вариации. Характерна информация о происхождении панисламизма, вошедшая в сводку данных, направленных начальником Тифлисского ГЖУ полковником Пастрюлиным в Особый отдел Департамента полиции «в соответствии с указаниями» этого отдела «на необходимость наблюдения за развивающимся на Кавказе панисламистским движением» [«Панисламизм» 1910. Ч. 1. Л. 162-176]. «Лет 27-28 тому назад - говорилось в справке, - в Африке, между Абиссинией и Суданом, в городе Мэтаэмэ (Матама), создалась идея панисламизма под названием «Иттигат-Исламиэ», т.е. лига «Единения мусульман»». Однако «инициатором этой лиги является некто Шех-Омер-Эджель-Рубины-Мэйди - француз-католик, алжирец по происхождению (разрядка моя. - О.Б.), с полным утонченным воспитанием и образованием западного европейца, владеющий в совершенстве иностранными языками, притом весьма талантливый; религиозно-политическо-военный шеф этот ныне стоит во главе и правит пятимиллионным населением кафров воинственного племени «Данакиль»» По проницательной догадке коллег речь идет о махдистском движении в Судане 1881-1898 гг. [Арапов, Котюкова 2004: 68, сн. 52]. В 1881 г Мухаммад Ахмад ибн Абд Алла в Судане объявил себя Махди и возглавил джихад во имя восстановления чистоты ислама, который привел к созданию махдистского государства. Наряду с успешными действиями против турецко-египетской власти в Судане, войска Махди одержали не одну победу и в столкновениях с британской армией. Англичане взяли реванш в 1896-1898 гг. в войне с преемником Мухаммада Ахмада, халифом Абд Аллахом ибн Мухаммадом ал-Та'аиши, последним опорным пунктом войск которого был крупный транзитный и торговый город того времени ал-Маттама на западном берегу Нила.. «Панисламизм» предстает тут порождением некоего синтеза между воинственной дикостью и варварством Африки, опасностью и чуждостью ислама и изобретательностью французской цивилизации Приведенная цитата -- лишь часть обширной справки, которая целиком или частями не единожды воспроизводилась в последующих сведениях, пересылавшихся по ведомствам ДП (о ее соотношении со справкой, названной Д. Ю. Араповым «первичной», см. прим. 36). Она включена, в частности, в известный доклад от января 1912 г. тогдашнего директора ДП С. П. Белецкого, опубликованный Аршаруни и Габидуллиным [1931: 101-111] (доклад состоял из двух отдельных справок, составленных в ОО ДП в январе 1911 и январе 1912 гг.; я веду речь о первой). В тексте справки просматривается участие авторов одиозных, фантазирующих и пишущих по воспоминаниям о прочитанных обрывках справочной литературы и прессы, и, вероятно, именно М.-Б. Хаджетлаше (см.: [Бессмертная 2012] и другие мои работы о нем). Важно, однако, что эти фантазии в отсутствие отчетливых критериев того, чему верить и чему нет, относительно легко занимали устойчивое место в корреспонденции органов МВД..

Но и при менее «литературных» интерпретациях, панисламисты - «передовые» или «прогрессивные» «элементы мусульманства» - как раз и воплощали в себе таких опасных «руководителей» масс, в частности и тогда, когда, как мы увидим в дальнейшем, образ этого мусульманского целостного единства дробился.

Справки о панисламизме составлялись в Особом отделе ДП с известной регулярностью во всяком случае с 1910 г. Они черпали содержание, как мы видели, из очень разных источников, отчасти пополняясь новыми сведениями, отчасти путем повторов и компиляций, и все более наполняясь клише и стереотипами. Объединяясь друг с другом в новых редакциях, отвечавших потребностям и стилистике момента, они ложились в основу циркулярных писем и очередных справок. Так, цитированный выше декабрьский циркуляр 1910 г. основывался на справке от марта того же года, которая в дальнейшем была объединена со сведениями из справки Тифлисского ГЖУ, включая и тезис об африканских корнях панисламизма; в сильно отредактированном, освобожденном от явных литературных гипербол виде этот разросшийся гибрид дожил до 1916 г. Справку по панисламизму, легшую в основу декабрьского циркуляра 1910 г., Д. Ю. Арапов [2004: 11] называет «первичной». Он имеет в виду, видимо, как ее относительно раннее составление (он датирует ее апрелем 1910 г.), так и то, что именно на нее «нанизывались» другие сведения (и справки), и подчеркивает ее долгую жизнь вплоть до 1916 г (это был доклад из Астрахани [«Панисламизм» 1910. Ч.1. Л. 39-46]). Д. Ю. Арапов, вероятно, не считал нужным различать дополнявшие ее другие исходные составляющие (в частности тифлисские), заметные, например, в справке 1911 г., приведенной в упомянутом выше докладе Белецкого. Справка 1916 г, объединяющая «первичную», среди прочих, с тифлисскими данными в новой редакции, опубликована в [Арапов, Котюкова 2004: 67-68]; оригинал: [«Панисламизм». 1916. Л. 81-83об.]. Ср. как строго преобразовалось здесь сообщение об африканских корнях панисламизма (с сохранением тюркизированного названия «лиги»): «Идея панисламизма впервые зародилась в Африке в восьмидесятых годах прошлого столетия, явившись следствием захвата европейцами африканской территории, и последователями нового учения была образована партия под названием “Иттигат-Исла- мие” т. е. лига “Единения мусульман”». Специально о версиях и компиляциях текста «первичной» справки и причастности М.-Б. Хаджетлаше к ее авторству см.: [Бессмертная 2012: 283-284, прим. 131].