Автономия аффекта

Как отмечает Симондон, все это делает затруднительным разговор о трансцендентности и имманентности Simondon G. L'individuation psychique et collective. P. 156.. Что бы мы ни делали, они рано или поздно превращаются друг в друга в результате своего рода спонтанного делезианского возгорания. Не так уж важно, понимаем ли мы поле существования (бытие и потенциал; реальное в отношении к виртуальному) как бесконечную интериорность или параллелизм взаимно экстериорного. В любом случае невозможно не обжечься. Спиноза не стал выбирать одно из двух: неделимая субстанция, разделяющаяся в параллельных атрибутах. В той мере, в какой трансцендентность и имманентность отсылают к пространственным отношениям - а это неизбежно, - они неадекватны для нашей задачи. Всегда необходим философский трюк в духе Спинозы. Секрет этого трюка заключается в принятии продуктивности парадокса Несмотря на принятие двусмысленности терминов «имманентное» и «трансцендентное» во многих местах этой книги, «имманентность», тем не менее, будет получать большую поддержку по стратегическим причинам, связанным с историей западной философской и политической мысли, а также вслед за Делёзом. «Продуктивно-парадоксальная» проце-дура, которая используется для работы с проблемой сигналов у Симондона во избежание опасности ее перевода в пространственные термины, будет сопрягать это понятие с темпо-ральными по форме понятиями процесса и самореференции (имманентное понимается не как имманентность чему-нибудь, а как свойственный процессу собственный потенци-ал варьирования), при этом сохраняя коннотацию с пространственным (имманентность процесса как «пространство» изменения как такового..

Все это - отсутствие четкой линии разделения между физическим, витальным, человеческим и сверхчеловеческим; неопределенность имманентности и трансцендентности - также имеет следствия в этической мысли. Общий мотив всех вариантов социального конструктивизма, доминирующих в современной теории культуры, таков: все, в том числе и природа, конструируется в дискурсе. Классическое определение человека как разумного животного приобретает новую форму: человек как болтливое животное. Только животное здесь помещается в скобки: человек как болтовня культуры. Так устанавливается жесткое разделение между человеком и не человеком: после Лакана общим местом стало превращение языка в человеческий заповедник (невзирая на болтливых обезьян). Однако утверждать, что квантовый уровень преобразуется нашим восприятием, - не то же самое, что говорить «он существует только в нашем восприятии»; высказывание «природа конструируется дискурсом» необязательно означает, что природа находится внутри дискурса. Социальный конструктивизм легко приводит к культурному солипсизму, аналогичному субъективистской интерпретации квантовой механики. В худшем сценарии солипсизма природа оказывается имманентной культуре (как ее конструкт). В лучшем - природа приобретает статус чего-то недостойного внимания и просто отбрасывается в сторону. В этом случае она по умолчанию представляется как трансцендентная по отношению к культуре (как ее инертный и бессмысленный придаток). Но может быть различие между лучшим и худшим вариантом не такое, как предполагалось изначально. Ведь в обоих случаях природа как прирожде- ние (naturing), природа, наделенная своей собственной динамикой, стирается. Теоретические ходы, направленные на смерть Человека, умирают, превращая человеческую культуру в меру и смысл всех вещей, в своего рода сорвавшийся с цепи антропоморфизм, препятствующий, например, соединению теории культуры с экологией. Бессмысленно исследовать отношение между человеком и нечеловеческим, если нечеловеческое - лишь конструкт человеческой культуры или инертность. Понятия природы и культуры требует значительной переработки, таким способом, который выражал бы несводимую инаковость нечеловеческого в активном соединении с человеческим и через него, и наоборот. Пусть материя остается материей, мозги - мозгами, медуза - медузой, а культура будет природой, находящейся в несводимых отношениях инаковости и бесконечных соединений.

И последнее замечание: обратное воздействие «высших» функций может проявляться, например, как использование нарратива в эссе о гибели нарратива.

Следующая история.

Прошлая история была о мозге. Эта - о безмозглом. Его имя - Рональд Рейган. История взята из известной поп-нейропсихологической книги Оливера Сакса Sacks O. The Man Who Mistook His Wife for a Hat. L., 1985. P. 76-80..

Сакс описывает просмотр телевизионной трансляции речи «великого коммуникатора» в больничной палате для пациентов с двумя разновидностями когнитивной дисфункции. Некоторые из них страдали от общей афазии, неспособности понимать слова как таковые. Тем не менее они могли понимать большую часть сказанного, поскольку развили исключительную компенсаторную способность к интерпретации невербальных знаков: интонаций, выражений лица и других элементов языка тела и жестов. Другие пациенты в палате страдали от так называемой тональной агнозии, которая является противоположностью афазии: пропадает способность понимать интонации голоса и вместе с ней - другие невербальные знаки. Язык сводится к своей грамматической форме и семантическому или логическому содержанию. Ни одна из групп не вошла в число сторонников Рейгана. Фактически, речь сопровождалась раскатами смеха и проявлениями возмущения. «Великий коммуникатор» не справлялся с задачей убеждения. Пациенты с афазией утверждали, что он был функционально неграмотным в использовании невербальных знаков: язык его тела поразил их своей инертностью. В конце концов, Рейган был вышедшим в тираж плохим актером, и к тому же стареющим. Страдающие агнозией были возмущены тем, что оратор не может составить грамматически верное предложение или довести хотя бы одну мысль до логического завершения. Рейган показался им интеллектуально неполноценным (следует уточнить, что это было задолго до того, как у него проявились симптомы болезни Альцгеймера - что это говорит о различии между нормой и дегенеративным повреждением?).

Все это может стать неожиданностью для тех, кто мыслит о Рейгане и других звездах политики постмодерна как о харизматических лидерах, чье владение жестовым и тональным репертуаром позволяет гипнотизировать массы, заставляя их с помраченным взором принимать на веру содержание сладкозвучных слов. Напротив, поразительно, что Рейгана не только не прогоняли с трибуны с насмешками и издевками, но и дважды избирали президентом. Не то чтобы люди не слышали огрехи его речи и не обращали внимания на несвязность его мыслей - то и другое неизменно становилось предметом шуток в новостных сюжетах. И не то чтобы недостаток вербальной связности он компенсировал соблазном, исходящим от образа его тела. Полипы Рейгана прославились больше, чем его манера держать себя: публика была увлечена скорее его неустойчивым здоровьем, его склонностью постепенно разваливаться на куски. Единственный возможный вывод заключается в том, что Рейган был успешным лидером не вопреки, а благодаря этой двойной дисфункции. Он мог производить идеологические эффекты неидеологическими средствами - совершал глобальный сдвиг в политике США, разваливаясь на куски. Его средства были аффективными. Повторюсь: аффективное противоположно эмоциональному. Оно не связано с эмпатией, идентификацией на эмоциональном или каком-либо другом уровне Поэтимидругимтемам, включаянатуралистическиеподробностираспадаРейгана, см.: Dean K., Massumi B. First and Last Emperors: The Absolute State and the Body of the Despot. N.Y., 1992. Утверждение о том, что идеология, как и любая другая актуальная структура, производится операциями, осуществляющимися на другом, внеположном уровне, следу-ющем другой логике, - лишь напоминание о том, что нужно брать в расчет вкладывание, или то, что Дэвид Бом называет «неявным порядком». Это необходимо для того, чтобы избежать захвата и завершения в плане сигнификации. Это также указывает на степень открытости идеологии на разнородные по отношению к ней структуры, какими бы абсо-лютистскими они ни были. Это жест, указывающий на концептуальное освобождение со-противления во взаимосвязи с реальным. Идеология понимается здесь и в общепринятом значении структуры убеждений, и в культурно-теоретическом смысле, как обращение (interprellation), ориентирующее субъекта..

Рейган политизировал власть мима. Это власть прерывания. Мим разделяет движение на составляющие, раскладывает его непрерывность на потенциально бесконечную серию под-движений, акцентированных резкими жестами. При каждом из них, при каждом разделении движения, присутствует потенциал смены направления, превращения в другое движение. Каждый резкий жест отсрочивает непрерывность движения на долю секунды, слишком краткую для полноценного восприятия, но достаточную для того, чтобы обозначить возможность смены направления. Так в осуществляемое движение внедряются потенциальные движения, присутствие которых каким-то образом проявляется без актуализации. Иными словами, каждый резкий жест - это критическая точка, точка сингулярности, точка бифуркации. В этой точке мим внедряет почти неразличимую вспышку виртуальности в актуальное движение. Гений мима - это удача плохого актера. Жестовый идиотизм Рейгана производил эффект мима. Как и его вербальная бессвязность в регистре значения. Он производил резкие жесты коммуникации. Два уровня прерывания, уровень линейного движения и конвенциональных последовательностей значения удерживались вместе одним качеством

Рейгана, которое, как мне кажется, производило положительное впечатление: тембр его голоса, этого прекрасного, вибрирующего голоса. Две параллельные линии абстрактной отсрочки вступали в резонанс. Его голос воплощал этот резонанс. Он воплощал абстракцию. Это было воплощение неозначающей интенсивности, удваивавшее каждое актуальное движение и фразу Рейгана, следовавшее за ним, как тень мима. Это была непрерывность его прерываний Омимахсм.: Gil J.Metamorphoses of the Body. Minneapolis, 1998. P. 101-104..

Рейган ввел виртуальное в политику постмодерна. Сам по себе он не был даже подобием идеолога. Он был никем - идиотизм с музыкальным сопровождением бессвязности... Хотя, пожалуй, это не совсем справедливо. Он представлял собой зарождение. Он был неквалифицированным, не имел содержания. Но осуществляемое им зарождение продлевалось технологиями передачи образов, а затем транслировалось такими аппаратами, как семья, церковь, школа или торговая палата, которые совместно со СМИ выступали в качестве элементов нервной системы новой и пугающе реактивной политики телесности. Получатели наделяли зарождение Рейгана квалификацией и содержанием. Принимающие аппараты выполняли тормозящую, ограничивающую функцию. Они выбирали одну линию движения, одну последовательность значений для актуализации и локального внедрения. Вот почему Рейган был таким разным для разных людей; вот почему большинство избирателей не соглашались с ним по основным вопросам и все-таки голосовали за него. Потому что он становился актуальным в их непосредственном окружении, в движении и значении, выбранными ими - или, во всяком случае, выбранными за них с их согласия. Он был материалом для всевозможных подавлений. Часто отмечалось, что он управлял государством, прежде всего, распространяя дух уверенности в себе. Несмотря на дисфункции, таким был эмоциональный тон его политики. Уверенность - это эмоциональный перевод аффекта как доступного для захвата жизненного потенциала; это единичное эмоциональное выражение и осознание односторонне воспринятой витальности. Рейган транслировал витальность, виртуальность, тенденцию через болезнь и прерывание. («Я теперь главный», - кричал генерал, когда Рейгана подстрелили. На самом деле, нет.) Актуализации, транслировавшие зарождения Рейгана, были разнообразными. Но за исключением случаев циников и страдающих афазией или агнозией, они всегда включали компонент самонадеянной уверенности в себе - принадлежащей предположительно суверенному индивиду, коронованному идиотизмом и бессвязностью, в предположительно великой стране. Иными словами, для разных людей Рейган был разным, но эти различия не выходили за границы аффективного шовинизма. Самоуверенность - это апофеоз захвата аффекта. Становясь фунционализированным и национализированным, он дает начало строительству тюрем и неоколониальной авантюре.

Сейчас, после Рейгана, жутко интересен вопрос о том, в какой степени в нем воплощались процессы, которые можно назвать прирожденными признаками позднекапиталистической экономики, основанной на образах и информации. Поразмышляйте о событиях образа/выражения, которые кишат повсюду, о прерываниях, о резких сменах кадров в клипах или в телевизионной рекламе. О резком переходе от телепередачи к рекламе. О разрывах между передачами и рекламой, когда мы переключаем каналы, чтобы не смотреть рекламу. О рассеянности телезрителя, о постоянных скачках [внимания] от экрана к его непосредственному окружению и контексту просмотра, когда другие действия осуществляются конвульсивно и начинаются с конвульсий внимания. О восхитительных, абсурдных наложениях, случающихся во время интернет-серфинга. О бомбардировке рекламными образами с экранов на каждом шагу нашей повседневной рутины. Об объекте-потребителе, взаимодействующем с образами так, что время товарооборота стремится совпасть с периодом смены стилей. Повсюду - разрыв, отсрочка- зарождение. И, может быть, виртуальность?

Аффект - это ключ к переосмыслению постмодернистской власти после идеологии. Несмотря на то что идеология все еще с нами, зачастую в самых вирулентных формах, она перестала быть всеохватывающей. Она больше не определяет общий режим функционирования власти. Она стала одним из режимов власти внутри обширного поля, которое, в конечном счете, не определяется идеологией Одноизрассмотренийэтогоболееширокогополяфункциональностисм. в: Deleuze G. Postscript on Control Societies // Deleuze G. Negotiations, 1972-1990. N.Y., 1995. P. 177-182. См. также: Massumi B. Requiem for Our Prospective Dead: Towards a Participatory Critique of Capitalist Power // Deleuze and Guattari: New Mappings in Politics, Philosophy, and Cul-ture. Minneapolis, 1998. P. 40-63.. Это делает еще более важной проблему соединения идеологии с реальными условиям ее эмердженции. Ведь теперь эти условия обнаруживаются в пантомимах людей, наделенных властью. Один из способов осмысления неидеологических средств производства идеологии может включать понятия индукции и трансдукции: первое означает запуск процесса квалификации, ограничения, актуализации, второе - передачу импульса виртуальности от одной актуализации к другой, вплоть до всей их совокупности (Гваттари называет это трансверсальностью). Трансдукция - это передача силы потенциала, которую невозможно не ощутить и, следовательно, удвоить, подпитать и, в конечном итоге, противопоставить ограниченным выборкам аппаратов актуализации и внедрения Понятие трансдукции позаимствовано из работы Жильбера Симондона с небольшими из-менениями.. Это можно назвать аналоговой теорией власти, основанной на образах: образы как передатчики сил эмердженции, как средства экзистенциального потенцирования и переноса. И в этом случае также обнаруживаются выдающиеся предшественники, в частности Вальтер Беньямин: его понятие шока и бомбардировки образами, его аналитика неопосредованного прошлого-бу- дущего, которое он называл «диалектическим образом», его интерес к мимам и мимикрии, его привязанность к способности зрения - все это может внести значительный вклад в аффективную теорию позднекапиталистической власти См. цитатыизБак-Морссвпримечании 18 выше, атакже: Benjamin W. On the Mimetic Faculty // Benjamin W. One Way Street. L., 1985. P. 160-163. См. также: Taussig M. Tactility and Vision // The Nervous System. N.Y., 1992. P. 141-148. МихаилБахтинтакжеразрабаты-ваетаналоговуютеориюязыкаиобраза, вкоторойяркопроявляютсясинестезияивкла-дываниеконтекста, которыеобсуждалисьздесьранее: Bakhtin M.M. The Problem of Con-tent, Material, and Form in Verbal Art // Bakhtin M.M. Art and Answerability: Early Philosophical Essays. Austin, 1990. P. 257-325..

К этому моменту могло возникнуть впечатление, что аффект здесь преподносится так, будто он может вместить в себя весь мир. В каком-то смысле это верно. Аффективные «атомы», которыми насыщены мимические жесты власти, - это монады, индуктивные/трансдуктивные виртуальные перспективы, угасающие во всех направлениях до бесконечности, отделенные друг от друга подвижными зазорами Бом и Хайли используют голографическую метафору, чтобы выразить монадическую приро-ду «неявного порядка», «вложенного» в явный порядок (BohmD., HileyB.J.TheUndividedUniverse. P. 353-554).. Они автономны не благодаря [своей] завершенности, а благодаря сингулярной открытости. Будучи неопределенными «регионами» в неограниченном аффективном поле, они находятся в тесной связи с целой вселенной аффективного дальнодейству- ющего потенциала. Поэтому у них нет внешнего, хотя они и распределяются в соответствии с потенциалами, которые отобраны для выражения (перехода в воздействие), когда их регион становится актуальным. Этот переход в актуальность - ключевой момент. Аффект - это целый мир только с точки зрения различающей его эмердженции. Как именно истолкован элемент виртуальности - как прошлое или будущее, внешнее или внутреннее, трансцендентное или имманентное, возвышенное или низменное, дискретное или непрерывное, - по большому счету не имеет значения. Аффект остается всеми этими вещами, по-разному в разных ситуациях. Концепты виртуального в себе важны только в той мере, в какой они дают прагматическое понимание эмердженции, делают возможным запуск изменений (появления нового). Имеет значение только предел виртуального, где оно протекает в реальное. И на этом сквозящем пределе как раз и обнаруживается потенциал.

Сопротивление, очевидно, не будет неотъемлемой частью восприятия образа в позднекапиталистических культурах. Но воздействие СМИ и других медиа, основанных на образе и информации, невозможно истолковать в терминах нехватки: затухания аффекта, потери веры или отчуждения. СМИ наделены множеством потенциалов, но они подавлены; эмердженция потенциала и его ограничение входят в культурно-политическую функцию медиа во взаимосвязи с другими аппаратами. Медиапередачи - бреши в неопределенности. Чтобы они оказывали какое-нибудь определенное воздействие, необходимы аппараты актуализации и внедрения (семья, церковь, школа, торговая палата и многие другие), которые должны определить это воздействие, подключаясь к медиа для преобразования продуктов собственного производства. Необходимость актуализации медиапередач имеет силу для реактивной политики настолько же, насколько и для политики сопротивления, и это значит, что нужно новое понимание тела в его отношении к сигнификации и идеальному или бестелесному. Крайне правые (во всяком случае, в Северной Америке) лучше приспособлены к потенциалам образа тела эпохи постмодерна, чем левый истеблишмент, и уже по меньшей мере два десятилетия пользуются этим преимуществом. Философии аффекта, потенциального и актуализации могут помочь в создании тактики противодействия.

Последняя история:

В Белом доме человек пишет проект реформы здравоохранения. Он начинает таять под лучами медиа. Человек относит проект на холм [Капитолия], где он продолжает таять. Человек не прощается.

И, несмотря на то, что экономические индикаторы демонстрируют несомненное восстановление экономики, рынок ценных бумаг падает. Телекомментаторы объясняют это, ссылаясь на чужие впечатления. «Пустая болтовня» человека из нашей истории по другим темам подорвала уверенность публики в нем и теперь влияет на реформу здравоохранения. Возникает обеспокоенность тем, что президент Клинтон уже не производит «президентского» впечатления. Какое отношение это имеет к состоянию экономики? Расхожая в кругах тех же комментаторов мудрость гласит, что реформа здравоохранения может повредить экономике. Трудно понять, почему рынок не разворачивается вверх после новостей о «не достойном президента» провале того, что многие «лидеры мнений» называли дорогостоящей социальной программой, несовместимой с экономической политикой прошлой администрации (которой ставят в заслугу начало экономического восстановления). Однако этот вопрос никого не заботит, поскольку комментаторы исходят из мысли о том, что фондовый рынок регистрирует аффективные колебания в смежных сферах лучше, чем собственно экономические индикаторы. Комментаторы впали в заблуждение? Нет, если верить некоторым экономистам, которые объясняют широкой публике основания капиталистической монетарной системы через «веру» Heilbroner R., Thurow L. Economics Explained: Everything You Need to Know about How the Economy Works and Where lt ls Going. N.Y., 1994. P. 138: «За деньгами стоит централь-ное требование веры. Деньги выполняют свою незаменимую функцию, только когда мы верим в них, и перестают выполнять ее, как только наша вера иссякает».. Какую причину инфляции в позднекапиталистической экономике выделяют эти эксперты? «Мировоззрение», говорят они, в котором предчувствия становятся самоисполняющи- мися пророчествами, способными изменять «реальные» условия Ibid. P. 151..

Способность аффекта производить экономическое воздействие быстрее и увереннее, чем сама экономика, указывает на то, что аффект - это реальное условие, неотчуждаемое свойство позднекапиталистической системы, настолько же важное для ее инфраструктуры, как и фабрика. На самом деле, аффект не ограничивается инфраструктурой, в конечном итоге распространяясь повсюду. Его способность воспроизводиться, переключаться между реальностями и производить воздействие в каждой из них наделяет его метафакториальной вездесущностью. Его нельзя назвать инфраструктурным. Он - трансверсальный.

Фактичность аффекта должна быть учтена теориями культуры и политики, и это факт. Не забывайте [об этом].

Перевод с английского Г.Г. Коломийца

ze, politics of postmodern, semiotics, Simondon, Spinoza, theory of culture

Списоклитературы / References

1. Bakhtin, M.M. “The Problem of Content, Material, and Form in Verbal Art”, in: M.M. Bakhtin, Art and Answerability: Early Philosophical Essays, trans. by V. Liapunov and K. Brostrom. Austin: University of Texas, 1990, pp. 257-325.

2. Benjamin, W. “On the Mimetic Faculty”, in: W. Benjamin, One Way Street, trans. by J.A. Underwood. London: Verso, 1985, pp. 160-163.

3. Bergson, H. Creative Mind, trans. by M.L. Audison. New York: Philosophical Library, 1946. 308 pp.

4. Bergson, H. Matter and Memory, trans. by N.M. Paul and W.S. Palmer. New York: Zone Books, 1988. 288 pp.

5. Bohm, D. & Hiley, B.J. The Undivided Universe. London: Routledge, 1993. 397 pp.

6. Buck-Morss, S. “Dream-World of Mass Culture: Walter Benjamin's Theory of Modernity and the Dialectics of Seeing”, Modernity and the Hegemony of Vision, ed. by M. Levin. Berkeley: University of California Press, 1993, pp. 309-338.

7. Dean, K. & Massumi, B. First and Last Emperors: The Absolute State and the Body of the Despot. New York: Autonomedia, 1992. 208 pp.

8. Deleuze, G. Cinema 1: The Movement-image, trans. by H. Tomlinson and B. Habberjam. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. 250 pp.

9. Deleuze, G. Difference and Repetition, trans. by P. Patton. New York: Columbia University Press, 1994. 350 pp.

10. Deleuze, G. “Postscript on Control Societies”, in: G. Deleuze, Negotiations, 1972-1990, trans. by M. Joughlin. New York: Columbia University Press, 1995, pp. 177-182.

11. Deleuze, G. & Guattari, F. A Thousand Plateaus, trans. by B. Massumi. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987. 610 pp.

12. Deleuze, G. &Guattari, F. What is philosophy?, trans. by H. Tomlinson and G. Burchell. New York: Columbia University Press, 1994. 253 pp.

13. Gil, J. Metamorphoses of the Body, trans. by S. Muecke. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998. 333 pp.

14. Grossberg, L. We Gotta Get Out of This Place: Popular Conservatism and Postmodern Culture. New York: Routledge, 1992. 448 pp.