Дискурсивные репрезентации (капиталистических) итогов "китайского экономического чуда"

Линь Ифу убежден, что секрет поразительного экономического успеха Китая кроется в принципиальном отказе от шоковой терапии, стремящейся преодолеть переход от плановой экономики к рыночной в один рывок, что неизбежно влечет банкротство множества предприятий, безработицу, экономическую и социальную катастрофу... и государство вынуждено оказывать поддержку нежизнеспособным предприятиям, что приводит только к шоку без терапии. В Китае же реализовали постепенный двухколейный подход. с одной стороны, был ослаблен контроль над распределением ресурсов, компании были допущены в обладающие сравнительными преимуществами отрасли, что привело к большей эффективности распределения ресурсов и создало дополнительные источники их прироста. С другой стороны, государство по-прежнему оказывало поддержку предприятиям из традиционных отраслей, чтобы не допустить их немедленное закрытие и банкротство. (Там же: 353)

Третья книга -- Рональда Коуза и Нина Вана «Как Китай стал капиталистическим» (2016) -- была опубликована на русском языке раньше двух других работ и потому, казалось бы, должна была рассматриваться первой, следуя временной последовательности публикаций. Однако она завершает обзор дискурсов о «китайском экономическом чуде» по двум причинам: во-первых, в книге Коуза и Вана нет историографической части, их повествование начинается с эпохи Мао Цзэдуна, т. е. хронологически сфокусировано на новейшей китайской истории (в заключительной главе авторы упоминают отдельные эпизоды из древней истории Китая -- торговые отношения между отдаленными провинциями, хождение бумажных денег и процветающие рынки в эпоху династий Тан, Сун, Мин и Цин, но исключительно для подтверждения открытости китайской цивилизации внешнему миру и ее нечуждости капитализму); во-вторых, если две другие книги воздерживаются от однозначных оценок нынешнего состояния китайского общества в силу продолжения трансформационных процессов, то Коуз и Ван ставят Китаю окончательный диагноз (страна стала капиталистической) и объясняют читателю, как это произошло в столь короткие по историческим меркам сроки и в столь не склонной к капиталистической модели развития стране.

Книга состоит из шести глав, в которых описаны идеология, стратегии и конкретные решения «сверху» и «снизу», определявшие социально-экономические реалии и политический режим Китая на протяжении ХХ столетия. Вряд ли имеет смысл воспроизводить содержание каждой главы, тем более что авторы начинают и завершают их все кратким изложением их сути, а также постоянно суммируют содержание всех предшествующих глав, поэтому реконструируем лишь ту историческую траекторию, которая, по убеждению авторов, привела страну к неизбежному капиталистическому настоящему, оставляя за рамками обзора политические дискуссии и трансформации КПК. Кстати, повествование завершается примерно на том же периоде, что и книга Линь Ифу, но его трактовка тех же статистических, исторических и политических фактов оказывается иной, чем их интерпретация Коузом и Ваном.

Их главное утверждение, противоположное основной идее Чжан Юя, состоит в том, что переход КНР от коммунистической системы к капитализму был обусловлен не продуманной программой экономических реформ китайского партийного руководства, а стихийной чередой событий, а потому быстрый и относительно безболезненный переход Китая к капитализму оказался полной неожиданностью (в соответствии с концепцией Ф. фон Хайека о «непреднамеренных последствиях человеческих действий» [Коуз, Ван, 2016: 11]). Эта неожиданность объясняется тем, какой страна была после смерти Мао Цзэдуна в 1976 году: разгар «культурной революции», начатой десятилетием ранее после жестких политических кампаний; последствия массового голода, разразившегося в результате непродуманных революционных преобразований; утрата связи с культурными традициями и достижениями научно-технического прогресса; отсутствие стратегии развития; неудачные попытки перестроить социалистическое хозяйство при жизни «великого кормчего» и т. д.

По мнению Коуза и Вана, «стремление к миру и благоденствию измученного вековой смутой и военными конфликтами народа заставило Китай ступить на опасный путь. Как и многие другие страны, обретшие независимость после Второй мировой войны, Китай подпал под влияние социализма, идеи которого в ту пору витали в воздухе» (Там же: 16). Под этим влиянием КПК выстроила неоднозначные отношения с Советским Союзом, и в обмен на договор о дружбе, союзе и взаимной помощи (1950) Мао Цзэдун был вынужден «копировать опыт сталинизма, от влияния которого он пытался освободиться до конца жизни» (Там же: 18) (такая зависимость выглядит странно для якобы «своевольного и независимого политика»). За первые три года существования (1949-1952) КНР добилась экономического подъема, несмотря на неоднозначную аграрную реформу и классовую борьбу в деревне, однако «дальнейшему восстановлению экономики препятствовала коммунистическая доктрина (коллективизация, фатальные недостатки плановой экономики и т. д.)... Слепое следование иностранной теории (коммунизму) превратило последнюю в окаменелую догму, которую китайское руководство принимало безоговорочно как панацею от всех бед» (Там же: 19).

В годы правления «великого кормчего» был реализован ряд мер, которые Коуз и Ван характеризуют как антипопулистские -- игнорирующие интересы большинства и даже вредящие им. Централизованные заготовки сельхозпродукции для субсидирования индустриализации, ограничение мобильности сельского населения и быстро сменившая раздачу конфискованных у богатых помещиков земель коллективизация (земли крестьян отошли сначала сельским кооперативам, а потом коммунам) -- все это снизило доходы крестьян и их уровень жизни; политические кампании за «чистоту рядов» (против «правых уклонистов» и «агентов капитализма» даже среди ветеранов Красной Армии и старых партийцев) и борьба за власть; ликвидация интеллигенции, дискредитация конфуцианского морального кодекса и традиционного социального порядка -- «у китайцев не осталось практически ничего, чтобы противостоять давлению государства -- ни внешних общественных факторов, ни внутренней моральной дисциплины» (Там же: 27).

Экономические реформы Мао Цзэдуна Коуз и Ван связывают с глубоким недоверием к централизованной власти и стремлением отойти от ортодоксальной/ сталинской модели социализма. Прежде всего это децентрализация системы управления, призванная перераспределить власть в пользу органов местного самоуправления, которые получили больше автономии в экономической, бюджетной, налоговой и кадровой политике и стали управлять большинством государственных предприятий, что должно было обеспечить «большой скачок вперед», но превратилось в «рукотворную трагедию». В отсутствие контроля, желая сохранить посты и не вызвать недовольства Пекина, местные администрации фабриковали отчетность, а средства массовой информации не допускали критических выступлений несогласных и замалчивали политически опасные сообщения о голоде, поэтому Китай продолжал наращивать экспорт зерна и выплавку стали в кустарных доменных печах в сельских районах даже тогда, когда миллионы крестьян умирали от голода. Причиной катастрофы была не децентрализация и «большой скачок вперед» как таковые, а их осуществление в условиях «антирыночной ментальности, строгого контроля над внутренней миграцией, монополии государства на средства массовой информации и радикального антиинтеллектуализма» (Там же: 36). капиталистический китайский чудо

Ужасная катастрофа убедила китайское руководство, что централизованное управление и плановая экономика -- «золотая дорога» к коммунизму, и это утопическое видение господствовало до 1966 года, когда Мао Цзэдун, обладавший «инстинктивной (!) нелюбовью к централизованному управлению и не способный мириться с возвращением к плановой экономике», начал «культурную революцию», чтобы устранить бюрократов, пекущихся только о своих интересах (гонениям подверглась и политическая элита), дать народу возможность участвовать в управлении страной и искоренить «четыре пережитка» -- старое мышление, старую культуру (прежнюю систему образования, академическую науку за рамками одобренных компартией трудов Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао), старые обычаи и старые нравы (проводилась «тотальная декитаизация») (Там же: 38-39). В результате «хотя под руководством Мао Китаю удалось практически с нуля создать мощную промышленную базу, итоговые экономические показатели внушали уныние -- нищая страна и едва работающая экономическая система... Под конец правления Мао Китай был страной с раздробленным обществом, фрагментированной экономикой, невнятной и сумбурной политикой» (Там же: 42).

После смерти Мао Цзэдуна началась ожесточенная борьба за власть, которая быстро закончилась объединением разнородных сил, что переключило страну с радикальной маоистской идеологии и классовой борьбы на модернизацию социализма как идеологически легитимного (был провозглашен примат экономики над идеологией и задача повысить уровень жизни) при сохранении культа Мао -- как вождя политической элиты и всего китайского народа. Победа прагматизма привела к возрождению в 1976 году программы «четырех модернизаций» (сельского хозяйства, промышленности, обороны, науки и техники) для избавления экономики от идеологических перекосов и классовой борьбы. Были разрешены частные земельные наделы, введены меры материальной заинтересованности, политическая стабильность признана необходимым условием экономического развития, как и децентрализации экономики и административного управления, провозглашен отказ от политики самоизоляции и самодостаточности в пользу открытости страны передовым технологиям под лозунгом «пусть иностранное служит Китаю». Однако руководство страны сосредоточилось на реформировании тяжелой промышленности, игнорировало проблему освоения новых технологий, переоценило будущие доходы от экспорта сырья и недооценило сложности привлечения средств на внешних рынках капитала, что породило проблемы с финансированием и заставило отказаться от стратегии «скачка вовне» уже в 1979 году.

Тем не менее, как только Китай перешел к политике открытости, стали расти объемы внешней торговли и инвестиций, в страну хлынул поток потребительских товаров. Однако руководство страны было заинтересовано в увеличении экспорта за счет своих сравнительных преимуществ -- самостоятельного производства на основе импорта/заимствования технологий. В конце 1970-х годов

китайские лидеры даже не задумывались о рыночной экономике, однако были готовы принять новые, обеспечивающие «рост производительных сил» идеи и методы, подвергая их «проверке практикой» и продолжая «восхвалять Мао, называя его великим марксистом и призывая китайский народ еще теснее сплотиться под знаменем идей Мао Цзэдуна». Новое правительство правильно рассчитало маневр: воздав хвалу Мао, оно в то же время отказалось от его радикальной политики и переключилось на развитие экономики.

А напомнив китайцам, что Мао призывал «искать правду в фактах» и видел в «практике критерий истины», оно освободило себя от оков идеологии. Правительство стало исповедовать прагматический подход, подвергая свои решения проверке практикой и охотно пробуя всевозможные способы подстегнуть «рост производительных сил». (Там же: 67-69)

Зарубежные командировки китайских лидеров убедили их, что главное условие экономической успешности -- не децентрализация власти, а самостоятельность госпредприятий, поэтому главным направлением реформы стало расширение самостоятельности крупных госпредприятий, которые погрязли в бюрократизме, были нерентабельны и выживали только за счет господдержки. Проведенные в начале 1980-х годов реформы повысили эффективность госпредприятий -- увеличили объемы производства, повысили доходы рабочих, ввели систему контрактов на основе компетенций руководителей, покончили с монополией централизованного планирования (выполнив план, предприятия могли сами решать, что производить). В итоге была создана «двухрельсовая система» -- в госсекторе сочетались централизованное плановое регулирование и рыночные элементы, сосуществовали «стагнирующий госсектор и быстрорастущий негосударственный сектор» (Там же: 109). Состояние экономики не улучшилось, а поскольку предприятия стали удерживать часть прибыли для инвестирования и выплаты компенсаций сотрудникам, налоговые поступления в госбюджет сократились, поэтому реформы были приостановлены.

В то же время на периферии экономики, слабо контролируемой государством, наметились важные сдвиги, инициированные «снизу», -- «произошла серия периферийных революций, в результате которых частные предприятия вновь заняли достойное место в экономике, а страна встала на путь рыночных преобразований» (Там же: 77). Во-первых, в сельском хозяйстве аграрная реформа -- деколлективизация и введение системы производственной ответственности крестьянских хозяйств -- шла «снизу», фермерство долго скрывалось под разными масками, и только в 1980 году индивидуальное предпринимательство на селе было разрешено там, где коллективизация провалилась (в беднейших районах). Но вскоре прагматизм возобладал -- фермерство (не унифицированная практика, а множество разнообразных неколлективных форм хозяйствования) было признано основой аграрной политики -- с 1982 года «крестьянский двор превратился в единственного субъекта сельского хозяйства, а колхозы... сохранились лишь в нескольких районах» (Там же: 83).

Вторая периферийная революция -- сельская индустриализация, начавшаяся благодаря волостным и поселковым предприятиям, которые обеспечили работой не занятых в сельском хозяйстве крестьян и сыграли решающую роль в переходе к рынку и развитию негосударственного сектора, несмотря на враждебное отношение властей и дискриминационные меры (ограничение доступа к сырью, электроэнергии, кредитам и потребительским рынкам). Государственными эти предприятия были номинально (практически не подчинялись госплану и бюрократическому контролю из центра) и даже до приватизации 1990-х годов были частными, особенно в бедных расположенных вдали от моря провинциях, поэтому регулировали производство в зависимости от рыночной конъюнктуры и оказались успешнее крупных госпредприятий, страдавших от массы бюрократических препон.

Третья периферийная революция состояла в том, что в городах с 1979 года были разрешены «индивидуальные хозяйства» -- как «дополнение и добавление к социализму», призванное искоренить безработицу (до 1992 года подвергались неофициальной дискриминации и ограничениям).

Становление «индивидуальных хозяйств» покончило с монополией коллективной собственности в городах... Китайское правительство по-прежнему верило, что основой социализма является государственный сектор, и не хотело признавать частный. Но угроза массовой безработицы и общественных беспорядков заставила его пойти на уступки. В результате был найден компромисс: политика «трех нет» -- ни содействия, ни публичного освещения, ни запрета -- действовала в течение 1980-х -- начала 1990-х годов. (Там же: 95)

Наиболее значимой периферийной революцией, положившей начало рыночным преобразованиям, Коуз и Ван считают создание особых экономических зон -- первоначально в Шэньчжэне («китайский ответ Гонконгу»), а затем во множестве прибрежных городов. Эти зоны должны были «поставить капитализм на службу социализму» и стать «лабораториями для экспериментов с капиталистическими принципами во благо социализма» (Там же: 101). Постепенно в таком формате для прямых иностранных инвестиций были открыты практически все провинциальные столицы, а за тридцать лет реформ особые экономические зоны проникли с периферии вглубь страны.

Таким образом, «четыре периферийные революции, произошедшие на обочине выстроенной Мао социалистической экономики, породили динамично развивающийся частный сектор. В ускорении темпов экономического роста и переходе на рыночные рельсы периферийные революции сыграли более существенную роль, чем усилия, направленные государством на совершение „скачка вовне“ или на реформирование госпредприятий» (Там же: 105). С одной стороны, «государство сохраняло ядро социалистической экономики, не приватизируя госпредприятия, а всячески укрепляя их; с другой, не препятствовало периферийным революциям, поскольку они позволяли решать неотложные проблемы, не угрожая социализму, -- все это сформировало в стране смешанную экономику в ситуации, когда большинство китайских лидеров не имели четкого представления о путях развития страны и положились на „практику в качестве критерия истины“. Сдвиг в сторону прагматизма ознаменовал прощание с идеями Мао», и Третий пленум ЦК КПК в 1984 году «в качестве главной цели преобразований назвал создание „плановой товарной экономики“. закрепил завоевания периферийных революций. и официально признал законность частного сектора» (Там же: 107).

В 1987 году Чжао Цзыян, генеральный секретарь ЦК КПК, официально провозгласил курс на строительство «социализма с китайской спецификой», предложенный Дэн Сяопином еще в 1982 году, и объявил введение рыночных механизмов в централизованное планирование, но лишь после того как, столкнувшись в начале 1980-х годов с быстрым ростом рыночных отношений и частного сектора, китайское руководство пыталось сдержать их, считая угрозой экономическим основам социализма (например, городским предпринимателям предъявляли обвинения в совершении экономических преступлений). Правительство признало, что главную проблему для китайской экономики представляет не негосударственный сектор, а госпредприятия, нерентабельные и неэффективные по причине отсутствия нормальной системы ценообразования. Централизованное планирование было ослаблено введением двух планов: директивный спускался сверху для обязательного исполнения, рекомендательный расширил экономические свободы госпредприятий и сделал их восприимчивее к воздействию рыночных сил без изменения структуры собственности. Были приняты меры господдержки волостных, поселковых и частных предприятий, основанных крестьянскими дворами.

На Третьем пленуме ЦК КПК в 1984 году социалистическая плановая экономика была определена как товарная, основанная на общественной собственности и содержащая элементы государственного планирования, и новое понимание социализма сделало возможными реформу ценообразования в сельском хозяйстве и промышленности, слияние предприятий в разных регионах и с разным руководством, развитие горизонтальной экономической интеграции (создание акционерных предприятий). Серьезной ошибкой китайского правительства на этом этапе Коуз и Ван считают действия в банковском секторе: несмотря на его демонополизацию, в условиях «инвестиционного голода» правительство продолжало решать за банки, куда и сколько инвестировать, поддерживая госпредприятия и промышленное производство. В результате в 1988 году ускорилась инфляция, пиком кризиса стали студенческие волнения 1989 года и их трагический исход, поэтому правительство приостановило реформы, приняло программу жесткой экономии и на четыре года ввело экономику в период «корректировки и реорганизации», подкрепив изменение экономической политики широкомасштабными кампаниями против рыночных реформ. Авторы постоянно уточняют, что

главным врагом реформ была приверженность Китая социалистическим идеям... Социализм постепенно превратился из инструмента политики во всепоглощающую цель, во имя которой можно было принести в жертву китайский народ. Под предлогом защиты и распространения социализма народ стал пешкой в политической игре. Получилось, что социализм, призванный провести китайский народ «золотой дорогой» к миру и процветанию, стал служить оправданием хаоса и нищеты. (Там же: 150, 152)

Тем не менее Коуз и Ван признают, что в конце 1980-х годов политическая жизнь Китая была организована более разумно, чем в эпоху Мао Цзэдуна, благодаря двум институциональным изменениям: активному участию ученых в политической жизни, что помогло избежать прямой конфронтации партийных фракций; и перестройке правовой системы постмаоистским правительством, что деполи- тизировало экономическую деятельность и ограничило центральное руководство принципом верховенства закона (гарантия защиты местных властей от безрассудных решений «сверху» и властей всех уровней -- от участия масс в политической жизни). Авторы справедливо отмечают, что этот принцип не всегда соблюдается в Китае, потому что «экономическая реформа не ослабила роль партии, не снизила ее значимость в политической жизни, напротив, партия стала неотъемлемой частью сложной институциональной структуры, лежащей в основе реформы» (Там же: 160).

В начале 1990-х годов неприятие рыночной реформы китайскими политиками усугубилось распадом советского блока и банкротством коммунистических стран -- они были восприняты как свидетельство того, что рыночные реформы порождают экономические проблемы и усиливают политические риски. Однако к концу 1990-х годов Китай повсеместно превратился в рыночную экономику, чему, по мнению Коуза и Вана, способствовало два принципиальных обстоятельства. Во-первых, несмотря на антикапиталистический настрой, китайское руководство продолжало политику открытости внешнему миру, заимствуя новые знания и технологии. Во-вторых, принцип китайской народной поговорки «сначала сядь в автобус, а потом купи билет» позволил работать без правового регулирования и официального признания Шэньчжэньской фондовой бирже, открытой в 1988 году, и в 1991 году ее модель стала образцом для Шанхайской фондовой биржи. Иными словами, в соответствии со старинной китайской поговоркой «небо высоко, император далеко» относительная автономия местных властей помогала им тихо и успешно внедрять разные элементы рыночной экономики У такой местной автономии были и негативные последствия, которые в книге не упоминаются. Сложившийся баланс централизации и децентрализации (ведущая роль центра, но исключительная роль местных властей в инициировании и апробации рыночных механизмов) действительно позво-лял местным чиновникам поощрять предпринимательство и частную инициативу, в том числе пото-му, что их успешность гарантировала местное развитие, а значит, кадровые перспективы и материаль-ные выгоды чиновникам, однако нижестоящие уровни (уезды и «поселки») испытывали хронический дефицит ресурсов, который компенсировался за счет сверхобложения местных жителей и порождал массовые крестьянские выступления в 1990-е годы. Центральные власти их подавили и запретили не-нормированные поборы даже на нужды развития, но противоречия интересов местных чиновников и крестьян разрешить в полной мере не удалось (Гордон, 2015: 11-12)..

Призыв Дэна Сяопина продолжать реформы, переосмысляя марксизм в прагматическом духе конфуцианства, способствовал преодолению идеологической враждебности к частному сектору, повысил его привлекательность и помог его возрождению: если в 1980-е годы китайцы считали работу в частном секторе небезопасной и непрестижной, то в 1990-е годы все больше специалистов уходили из госсектора в частные компании. Руководство страны отменило политику строгой экономии для «строительства социализма с китайской спецификой»: был упразднен контроль над ценами, упрощена система налогообложения, пересмотрено распределение налогов, одобрен опыт приватизации и реформирования госпредприятий, апробированный в Чжучэне и Шанхае, и т. д. В 1997 году на Всекитайском съезде КПК «негосударственный сектор был признан „важной составляющей“ социалистической рыночной экономики... приватизацию перестали считать попыткой подорвать социализм» (Там же: 205). «Как только Пекин отказался от монополии на истину в экономической политике и позволил экспериментально определять курс экономического развития, региональная конкуренция набрала силу, и именно этот глубокий сдвиг в менталитете китайского руководства породил „капитализм с китайской спецификой“» (Там же: 226). Более того, Коуз и Ван убеждены, что «осваивая отрасль за отраслью, Китай стал демонстрационным выставочным залом для глобального капитализма» (Там же: 231).

Главная черта китайских экономических преобразований, которую авторы постоянно подчеркивают, -- неожиданное превращение Китая в мощную экономику, основанную на рыночных силах и частном предпринимательстве, а не в социалистическую державу, основанную на государственной собственности и централизованном планировании, т. е., пытаясь модернизировать социализм, Китай создал капитализм в соответствии с поговоркой «посаженные цветы не зацвели, а дикорастущие ивы разрослись». Коуз и Ван считают, что подобный итог удивителен только для тех, кто ставит знак равенства между политической организацией (КПК) и политической идеологией (коммунизм): капитализм неприемлем для коммунизма, но КПК, признавая недостатки социализма, прагматично и успешно брала на вооружение экономически оправданные элементы капитализма. Безусловно, КПК осуществляла социалистическое реформирование, но по всей стране накапливались спонтанно возникшие движения и изменения («народная реформа»), которые в начале 1980-х годов запустили рыночные преобразования на социально-экономической периферии государственного внимания. Благодаря этому «политическая система осталась под контролем одной партии, но приобрела эластичность, восприимчивость и способность приспосабливаться к экономическим изменениям» (Там же: 253) -- либерализация экономики в таких условиях породила «авторитарный/государственный капитализм».

Коуз и Ван категорически отвергают государственническую интерпретацию экономических реформ в КНР (как проведенных «сверху»): китайское руководство неоднократно признавалось в поисках путей реформирования и не раз было застигнуто врасплох протестами и низовыми формами самоорганизации на рыночных основаниях, т. е. «превращение Китая в одну из крупнейших экономических держав мира не происходило по плану, начертанному всеведущим правительством» (Там же: 266). За прошедшие десятилетия роль государства и доля госсектора в экономике сократилась, а КПК отказалась от статуса «авангарда социалистической революции» и стала обосновывать свою легитимность эффективностью управления и повышением уровня жизни. Более того, авторы сомневаются, что политический режим Китая когда-либо в принципе был коммунистическим в классическом смысле слова. Мао Цзэдун с товарищами предпочитали китайскую классику (конфуцианство) произведениям Маркса и Ленина; КПК всегда была китайской в большей степени, чем коммунистической; исторически страна не была чужда свободной торговле и частному предпринимательству. Соответственно, «в грядущие десятилетия капиталистический Китай обязательно останется китайским в той же мере, в какой им был Китай социалистический, несмотря на жестокое уничтожение национальных традиций в ХХ веке» (Там же: 303).

Хотя третья интерпретация «китайского экономического чуда» отличается от первых двух, выводы всех авторов созвучны в том, что развивающимся странам нужно заимствовать китайский опыт реформирования, подтверждающий универсальность капитализма: «Успехи динамичной, самобытной рыночной экономики в Китае стали убедительным аргументом в пользу того, что капитализм может укорениться и расцвести в откровенно незападном обществе... Покончив с монополией Запада на капитализм (!), Китай способствовал его глобализации и усилил мировой рыночный порядок (!) за счет расширения культурной среды и придания культурного разнообразия капиталистической системе» (Там же: 273). Коуз и Ван убеждены, что Китай принял не только рыночные институты, но и сопутствующие им морально-нравственные принципы, поэтому его руководство направит все силы на борьбу с растущим экономическим неравенством с помощью принципа справедливости в духе А. Смита, «интеллектуального прародителя капитализма»: «Когда люди верят, что справедливость соблюдена и для всех открыты равные возможности, даже наименее удачливые в большинстве своем уважают существующие социальные институты, несмотря на их недостатки, и смиряются со своим положением в обществе. Они упорно трудятся, чтобы создать своим детям лучшие условия, вместо того чтобы бросать вызов существующей социальной системе или свергать ее посредством революции» (Там же: 283).

Итак, суммируем специфику трех объяснений «китайского экономического чуда». Первая книга -- Чжан Юя -- поражает претензией на научно-академический труд, хотя состоит из цитат политических деятелей и обосновывает работоспособность марксистской политэкономии ее китаизацией, причем текст начинается сразу с экономических реформ ХХ столетия без указания того, на каком историческом фундаменте они разрабатывались и претворялись в жизнь. У незнакомого с китайской академической литературой читателя книга может вызвать отторжение тем, что позитивное восприятие своей страны здесь обретает гиперболизированные формы, не характерные для российского научного дискурса. Так, автор сразу информирует, что с начала политики реформ в Китае «произошло „экономическое чудо“, редкое в истории человечества, и это внесло весомый вклад в развитие всего мира», и «практическая деятельность Китая, сложность и своеобразие китайского пути развития несравнимы с деятельностью и путями развития других стран» С этим мог бы поспорить Померанц, убедительно показавший, что исторические пути Старого и Нового Света полны «экономических чудес», которые серьезно повлияли на человечество в пер-спективе не десятилетий, а столетий, и оценивать такие «чудеса» нужно посредством сравнения -- стран и их отдельных регионов друг с другом и в глобальном контексте. (Чжан Юй, 2017: 4).

Свою задачу, как и цель всего китайского научного сообщества, Чжан Юй видит в том, чтобы «создавать дискурс, развивать мышление и совершенствовать теорию, чтобы достигнуть теоретических результатов, соответствующих требованиям времени и народа (!), и внести еще больший вклад в развитие человечества» (Там же: 9). Речь идет именно о большем вкладе, потому что автор неоднократно подчеркивает: «За всю историю человечества китайская нация никогда не копировала чужие теории и тем более не должна делать этого сейчас: она должна создавать, созидать и вносить вклад в мировое развитие, а заимствование каких-либо теоретических и практических подходов, применяемых в других странах, неизбежно встретит препятствие в виде многогранной и насыщенной практики» (Там же: 26). Он постоянно уточняет, что бездумное копирование западных теорий и опыта может превратить китайских ученых и руководителей в «рабов ошибочных идей», которые утратят «идеологическую независимость и творческое мышление», что навредит «делу строительства социализма с китайской спецификой».

Примерно на середине книги читатель понимает, что вызывало у него странное чувство незавершенности текста -- это не только недостаток сносок, но и отсутствие статистических данных, на основе которых автор делает серьезные выводы о прошлом и будущем китайского общества. Другой очевидной проблемой книги является то, что большая часть повествования состоит из перечислений -- автор старательно суммирует проблемы, перспективы, компоненты, аспекты и пр., но эти списки не помогают читателю, потому что избыточны и потому что автор повторяет одни и те же вещи одними и теми же словами. Кроме того, тексту часто не хватает научной корректуры, и в нем встречаются непонятные термины без разъяснений (почему-то как синонимичные выступают понятия стандартизации, американизации и неоклассицизации применительно к экономической теории; что такое «либералистические подходы», «реформа маркетизации», «органический состав капитала», «игровая структура институциональной среды» и др.). Тем не менее для понимания того, как видит и описывает себя китайское общество (с помощью наукообразного дискурса), книга, несомненно, важна и интересна.

Вторая книга -- Линь Ифу -- смущает схожим с Чжан Юем чрезмерным оптимизмом, однако, в отличие от его политизированной восторженности, Линь Ифу просто уверен в неизбежных экономических успехах Китая (окончательном переходе от плановой экономики к рыночной) и его «скрытом достаточном потенциале», что отчасти объясняется несколько устаревшими данными: в своих прогнозах, что «к 2030 году или даже раньше Китай сможет вернуть статус крупнейшей мировой экономики, если сумеет сохранить текущие темпы экономического роста» (Линь Ифу, 2017: 9), он опирается на оценки Мирового банка, сделанные до 2011 года. В то же время он признает, что этот сценарий -- не единственный (многие уверены, что китайская экономика может обрушиться в любой момент), и предлагает рассуждать в терминах не прогнозов, а детерминант экономического роста, отдавая приоритет технологиям (Китай выбрал путь освоения опыта развитых стран, используя свое «преимущество отсталости»), которые определяют возможности факторов производства, их размещение в отраслях и систему взаимодействия.

Линь Ифу не склонен к идеологически-политизированным оценкам и работает в рамках (макро-)экономического дискурса. Например, он признается, что сомневался в реальности среднегодового прироста ВВП в 7,2%, который был заявлен в 1978 году как цель политики реформ и открытости, т. е. его заинтересованность в развитии страны наталкивалась на неизбежные опасения ученого, смотрящего на ситуацию в целом и понимающего все ее риски. Соответственно, тональность двух книг различается даже в интерпретации одних и тех же политических решений: Чжан Юй воспроизводит их некритически-восторженно, а Линь Ифу пытается вписать в контекст традиционного китайского способа рассуждений. Например, он объясняет поставленные Дэн Сяопином в 1978 году, казалось бы, недостижимые цели роста ВВП древним китайским изречением «только взяв пример с лучших, достигнешь среднего; подражая же средним, достигнешь лишь малого». В книге Линь Ифу много примеров поэтичной метафорики («население вкусило сладость реформ»), которая используется обоснованно-прагматично, например, для подчеркивания недостаточности исторических свидетельств расцвета древних китайских городов («процветание подобно дыму») или необходимости продовольственного самообеспечения страны (импорт продовольствия равнозначен «передаче собственной пиалы с рисом в чужие руки»).

Воспринимать книгу Линь Ифу как серьезную исследовательскую работу мешает не метафоричность, а отсутствие ссылок на источники исторических и статистических данных, поразительно наивные предположения (например, что «когда численность населения достигает определенного значения, распределение в обществе талантов следует единым закономерностям -- 1% должен приходиться на гениев, 1% -- на полных глупцов, а 90% оказываются между этими полюсами, поэтому... большая по численности страна имеет преимущество в сфере технологических инноваций» -- Там же: 61) и странные утверждения, которые могли быть сняты научной редактурой (скажем, некорректно называть Макса Вебера «автором концепции культурного детерминизма»). Завершает свой труд Линь Ифу в тональности, которую можно было бы ожидать скорее от книги Чжан Юя:

Только китайские интеллектуалы, опираясь на собственные достижения в области научных исследований, могут направлять общественные веяния, а их просветительская деятельность должна способствовать появлению высококвалифицированных специалистов, понимающих китайские реалии и способных решать социальные, экономические, политические и культурные проблемы. чтобы Китай занял свое место среди прочих великих держав. Идеологические концепции и теории, которыми руководствуется Китай, внесут большой вклад в развитие, трансформацию и модернизацию и других развивающихся стран мира. (Там же: 358-359)

Третья книга -- Коуза и Вана -- уже в аннотации поражает утверждением, что Китай после смерти Мао Цзэдуна «из отсталой и замкнутой аграрной страны с тоталитарной диктатурой (!) стал одной из самых открытых и быстрорастущих индустриальных экономик мира» (Коуз, Ван, 2016: 4), хотя в тексте авторы называют «великого кормчего» не тоталитарным диктатором, а противоречивым, непредсказуемым, несговорчивым, подозрительным, самоуверенным и «неукротимым политическим Франкенштейном», а жизнь в эпоху Мао -- «театром одного актера». В целом для книги характерна несколько избыточная оценочность, например: «В результате многолетней идеологической обработки, осуществлявшейся коммунистами, у китайского народа выработалось негативное представление о том, как работает капиталистическая система» (Там же: 11) -- авторы противоречат сами себе, поскольку настаивают, что китайский капитализм зародился «снизу» -- из частных инициатив народа, поддерживаемых и скрываемых местными властями, -- благодаря «творческим силам китайского народа и свойственному ему духу предпринимательства» (Там же: 300). Или постоянные характеристики китайского народа в докоммунистический период в утопическом формате -- «высокий моральный дух, динамизм и бурлящая энергия», как бы подразумевающие, что китайское общество было «хорошим», но его развитие затормозил «плохой» социа- лизм/коммунизм, быстро превративший «предприимчивых китайцев в безликие шестеренки социалистической машины» (Там же: 13).

Многие оценки Коуза и Вана противоречивы: например, быстрое восстановление и экономический рост КНР в первые ее годы они объясняют в том числе смешанной экономикой и опорой «на дисциплинированных сознательных чиновников», но тут же пишут, что этот рост и восстановление прекратились, потому что чиновники «попали в ловушку, поверив, что коммунизм -- единственный способ даровать Китаю мир и процветание... превратились в заложников коммунистической идеологии» (Там же: 19) -- это очень странное и быстрое перерождение «сознательных» управленцев. Или: авторы постоянно упоминают присущий китайскому обществу энтузиазм, дух предпринимательства и творческую энергию, которые были задавлены в период строительства социализма, но тогда непонятно, как «смирившиеся с бездеятельностью и впавшие в апатию» китайцы смогли «снизу» запустить столь мощные и масштабные элементы капитализма, что их вынуждено было признать и поддержать китайское руководство. Или: «Возможно, Китай был слабо вооружен для проведения рыночных реформ, но ментально он был к ним подготовлен» (Там же: 69) -- непонятно, как «ментальная готовность» могла преодолеть объективную неготовность к рынку и тем более сформироваться в обществе, вся жизнь которого жестко идеологически регламентировалась.

Объяснение противоречивости книги обнаруживается в ее заключительной главе, где Коуз и Ван утверждают, что опыт Китая превратил капитализм в глобальный, универсальный и устойчивый экономический порядок, показав его способность укореняться в любых культурных условиях и политических системах и, в перспективе, вести общество к социальной справедливости и всеобщему благоденствию (хотя авторы признают серьезные проблемы китайского общества -- возрастающее экономическое неравенство, неэффективную систему высшего образования и др. Можно отметить схожесть китайского и российского подходов к реформированию высшего образования. Так, нынешний российский проект «5-100» созвучен двум проектам китайского пра-вительства (1995 и 1998), «целью которых было создание нескольких университетов мирового класса и развитие важнейших академических дисциплин... Оценка и вознаграждение труда университет-ских преподавателей стали производиться на основе их публикаций. Преподаватель обычно получает привязанную к его ученому званию базовую зарплату и вознаграждение по итогам работы, которое в основном зависит от количества публикаций. В большинстве случаев зарплата невелика, и поэто-му преподаватели, чтобы заработать на достойную жизнь, должны постоянно печатать свои работы. Неудивительно, что эта схема. превратила китайских преподавателей вузов в машины по произ-водству публикаций» (Там же: 291). К сожалению, этот опыт не был принят во внимание российскими реформаторами.). Подобный вывод слишком утопичен и неоправданно романтизирует не только путь Китая к особому капитализму, но и нынешнее состояние китайского общества, которое далеко от той социально-экономической устойчивости, политической однородности, внутренней прозрачности и внешней открытости, в которые так хотят верить авторы книги и в чем настойчиво убеждают своих читателей.

Все три книги объединяет некоторое игнорирование серьезнейших проблем китайского общества: безусловно, авторов нельзя упрекнуть в их замалчивании, но ограничения, с которыми уже столкнулся Китай и которые явно нарастают, лишь вскользь упоминаются, но не становятся предметом столь же детального рассмотрения, как, скажем, сравнительные преимущества. Отчасти это связано с тем, что за тридцать лет страна действительно совершила промышленную революцию и превратилась в «мастерскую мира» (для первой промышленной революции и завоевания аналогичного статуса в прошлом Великобритании потребовалось два столетия). Столь феноменальные успехи в столь короткий период породили в китайском обществе «триумфаторские настроения» и победоносную риторику («дракон пробуждается», «китайское восхождение», «как будет идти Китай, будет идти весь мир» и т. п.) (см., напр.: Гордон, 2015: 5), а также, видимо, несколько утопично-идеалистические описания настоящего и будущего китайского общества во всех трех книгах.

О каких масштабных проблемах, порожденных феноменальными экономическими успехами, идет речь? Во-первых, о нарастающем социальном неравенстве, которое пришло на смену эгалитаризму эпохи Мао Цзэдуна и обусловлено опережающими темпами роста доходов имущих слоев по сравнению с доходами бедных. Причем неравенство имеет не только социально-экономический, но и регионально-территориальный характер -- исследователи говорят о «двух Китаях»: сельском и городском, быстрорастущих городах приморского региона и застойной сельской периферии (Там же: 7). Во всех трех книгах, особенно в работах Линь Ифу и Рональда Коуза с Нином Ваном, массовая безработица и негативные последствия аграрной реформы упоминаются, но не как драматические итоги форсированного перехода на рыночные рельсы.

Вторая группа проблем -- катастрофические экологические последствия экономического рывка по принципу «рост прежде всего».

В-третьих, факторы, бывшие сравнительными преимуществами и обусловившие «экономическое чудо», исчерпали свой потенциал или становятся тормозом дальнейшего развития (Там же: 16-19). В максимальной степени это касается природных ресурсов, в минимальной -- демографических, но и они уже превращаются из сравнительного преимущества в нагрузку на всю социально-экономическую сферу. Китай стремительно демографически стареет, по возрастной структуре он вышел на уровень развитых стран, не располагая их уровнем национального благосостояния и социального обеспечения, и в промышленности приморских провинций уже ощущается нехватка неквалифицированной рабочей силы (мигранты забастовками добились повышения заработной платы, что привело к «концу дешевого Китая»). Кроме того, страна исчерпала технологический ресурс догоняющего развития, т. е. начала терять иностранные инвестиции, которые перенаправляются в страны с более дешевой рабочей силой, но при этом для перехода в статус «глобального фронтира» Китаю не хватает высококвалифицированных кадров.

Список упомянутых в книгах проблем можно продолжить, но интереснее назвать проблемы, о которых авторы забыли (Там же: 21-29). Это возрастающая уязвимость финансовой системы вследствие избытка убыточных проектов (например, строительство скоростных железных дорог); коммерциализация отношений государства и общества -- отказ от социальных гарантий в сфере образования, здравоохранения и социальной защиты даже в госсекторе, выстраивание отношений квазирыночного обмена лояльности на материальную выгоду (для подавления социального недовольства); подчиненность законности партийному руководству, поскольку монополия КПК ассоциируется с правопорядком и стабильностью всей системы -- отсюда внесудебная практика и неформальные методы разрешения социальных конфликтов, подавление институтов гражданского общества, недопущение создания общественных объединений без официального контроля и одобрения госорганов и т. д. В результате «нынешняя экономическая ситуация и политический курс просто не гарантируют устойчивого развития» (Там же: 32), о чем не говорится ни в одном из рассмотренных изданий.

Таким образом, перед нами три дискурсивных репрезентации «китайского экономического чуда»:

идеологически-политизированный сценарий строительства особого варианта социализма ««сверху» (Чжан Юй);

экономически фундированный прогноз создания капиталистической экономики одновременно ««сверху» и ««снизу» (Линь Ифу);

констатация завершившегося перехода к капитализму, но не под контролем партийного руководства, а преимущественно вопреки его запретам и антикапиталистической риторике, поскольку бурное зарождение элементов капитализма ««снизу» руководство страны либо игнорировало, либо подавляло, настаивая на системной поддержке даже нежизнеспособных, но идеологически верных столпов социалистического строя (Коуз и Ван).

В отличие от Чжан Юя, Коуз и Ван все же признают, что их «рассказ о том, как Китай стал капиталистической страной, -- далеко не последнее слово в ряду исследований, посвященных рыночным преобразованиям в КНР, и многое еще только предстоит узнать», а «многие из приведенных фактов оказались недостоверными, и по мере появления новых сведений некоторые детали придется пересматривать, однако в целом нарисованная картина ясна и едва ли подвергнется изменениям» (Коуз, Ван, 2016: 12), даже если отдельные ее детали придется заменить на совершенно иные. Линь Ифу, напротив, убежден в незавершенном и неокончательном характере своей репрезентации «китайского экономического чуда», поскольку «[любая политико-]экономическая теория подобна географической карте: сама по себе она не является реальным миром, но помогает представить окружающий мир и определить, что вы увидите, сделав следующий шаг. Карта характеризуется определенными уровнями абстракции и упрощения, но если в процессе ее составления игнорировать или упускать важные моменты, это приведет к ошибкам» (Линь Ифу, 2017: 349). К сожалению, мы часто забываем о сконструированности наших представлений и ведем себя так, будто наши модели -- наборы реальных фактов, и тогда даже самые «благие намерения [реформирования] оборачиваются злом, и желаниям добиться быстрого экономического роста не суждено сбыться» (Там же: 350).

Несомненно, дать окончательный ответ на вопрос, что же мы наблюдаем сегодня в Китае -- капитализм или социализм, а если один из них, то какого именно типа -- невозможно (да и вряд ли столь уж необходимо). Интересен не столько факт отчетливой кристаллизации нескольких дискурсивных репрезентаций нынешних китайских социально-экономических реалий (с тем или иным идеологиче- ски-политизированным оттенком), сколько само вопрошание о том, что же Китай «построил», в контексте традиционных дискуссий о судьбах капитализма/социа- лизма. С одной стороны, циклы подъемов и крахов разных экономических систем неоднократно рассматривались в литературе, причем именно с точки зрения того, как они обусловлены доминированием определенной идеологической модели. В качестве примера достаточно привести известную работу К. Поланьи «Великая трансформация», согласно которой фиаско философии либерализма -- результат ее неспособности осмыслять перемены: вера в стихийное развитие заставила отвергнуть позицию здравого смысла, заменив ее примитивным утилитаризмом, убеждением в «самоисцеляющих свойствах» рынка и фанатичной готовностью принимать любые социальные последствия экономического прогресса, оценивая социальные изменения исключительно с экономической точки зрения (Поланьи, 2002: 45-52). Социализм здесь выступает как внутренне присущее индустриальной цивилизации стремление выйти за рамки саморегулирующегося рынка и разрушить основанную на нем «рыночную цивилизацию» (Там же: 243-277). В этом смысле три книги о «китайском экономическом чуде» продолжают традиционные для социальных и экономических наук дискуссии о «правильном» соотношении капитализма (рынка) и социализма (регулирования).

С другой стороны, три дискурсивные репрезентации итогов «китайского экономического чуда» особенно интересны российскому читателю, который в конце 1990-х -- начале 2000-х годов оказался в столь же противоречивом поле попыток ответить на вопрос, превратилось ли российское общество из социалистического в капиталистическое. Тогда российское общество оказалось в той же категориально-дискурсивной ловушке, что и китайское общество сегодня: бесспорным считалось наступление капиталистической эпохи, но поскольку российский вариант капитализма (как и его китайская версия сегодня) не укладывался в классические западные определения, а находиться бесконечно в «переходном периоде» невозможно, то стали использоваться уточнения, какой именно капитализм сложился в России: «кооперативный капитализм, координируемый государством» (Лэйн, 2000), «архаический» (Давыдов, 1999), «периферийный» (Явлинский, 2003), «номенклатурный» (Szelenyi, Szelenyi, 1995), «клановый» или «олигархический» (Крыштановская, 2002), «государственный» (Родоман, 2001) и т. д. Причем отклонения от «правильной» версии «цивилизованного» капитализма нередко считались преимуществом, учитывая социально-экономические и социокультурные особенности страны и кризисное состояние «классического капитализма», в котором возобладала «предвзятая идеология рыночного фундаментализма» (Сорос, 1999: 16) и «стремление к деньгам перекрывает все другие общественные соображения» (Там же: 112), вследствие чего частные капиталы ведут себя совершенно бесконтрольно по отношению к интересам всего общества (Ставинский, 1997), а конкуренция как идеал рыночной экономики в отсутствии солидаризирующей этики формирует человека-эгоиста (Денхофф, 2001). Уже тогда высказывались те оценки соотношения капитализма и социализма, к которым сегодня апеллируют китайские исследователи и политики: «Как система хозяйства социализм проиграл соревнование с рыночной экономикой, но как утопия, как сумма стародавних идеалов человечества -- социальная справедливость, свобода для угнетенных, солидарность, помощь слабым -- он непреходящ» (Там же: 29).

Несмотря на схожие для российского и китайского обществ констатации, что в обоих случаях не случилось марш-броска из социализма в капитализм, принципиальные различия в описании ситуации в двух странах обусловлены и оценочным компонентом. В российском официальном и (около)научном дискурсах необходимость разрушения социалистической модели и приоритетность рыночных инструментов не ставилась под сомнение и обсуждались причины затянутости или неуспешности перехода к капитализму; китайский официальный и (около)на- учный дискурсы утверждают необходимость продуманного сочетания выгод капиталистического строя с достижениями социалистической модели. Безусловно, речь идет об очень условной типологии дискурсивных попыток втиснуть все многообразие форм социально-экономической и политической жизни в устойчивые и идеологически нагруженные клише, однако эта типология показывает, сколь вариативны результаты подобных попыток в ситуации, когда изменилась не только действительность, но и эвристический потенциал привычных «категорий». Приходится признавать, что капитализм и социализм -- два «идеальных типа», дилемма которых просто неприменима к современным социальным системам в целом, поскольку они неизбежно и в разных пропорциях сочетают элементы обоих, независимо от того, как именно нам хочется называть подобные сложные комбинации.