"Полугородские фермеры" и "Китайцы-огородники" постколхозная рента в неформальной экономике пригорода

Поводом и одновременно механизмом вхождения в поле стал нетипичный и даже несколько курьезный бизнес-проект группы горожан в пригороде Иркутска. Они попытались выстроить бизнес-модель пригородного овощеводства, основанную преимущественно на неформальных практиках. Участниками стали пятеро достаточно состоятельных горожан, из которых четверо являются предпринимателями в различных сферах, а один - успешным политическим консультантом и полит- технологом.

Состав участников-«концессионеров», по ироничному самоопределению, предопределил опору на собственный предпринимательский опыт. Проведенный «на коленке» анализ рынка и продуктивности разных видов аграрного бизнеса привел к выбору двух культур для выращивания (картофель, морковь). «Мы так и эдак покрутили, прикинули сколько во что вкладывать нужно. Всяко получалось, что картошка, вообще овощи требуют минимальных вложений и техники разной». Однако из-за отсутствия аграрного опыта не было учтено множество климатических и конъюнктурных деталей, что в итоге обусловило нулевую рентабельность проекта.

Поскольку проект изначально определялся как некая апробация «авантюрной идеи», полноценного вхождения (с масштабными вложениями, закупкой техники, формированием штата работников и т.д.) не предполагалось. Прямые инвестиции были ограничены суммой 500 тыс. руб. («мы решили, что «сотка» - это та сумма для каждого, которую не страшно потерять»), а решение проблем с техникой и персоналом предполагалось через неформальную аренду и неофициальный найм. Недостаток финансов предполагалось компенсировать собственным трудом в нерабочее время.

Проект не был масштабным. В распоряжении «концессионеров» на условиях безвозмездного пользования находилось около 3 га земли, из которых обрабатывалось не более 1 га. Продолжительность активного сезона составила около пяти месяцев, а общий цикл проекта с учетом продажи продукции - чуть менее года. Сбыт продукции происходил преимущественно через социальные сети (БасеЬоок), небольшими партиями и на условиях самовывоза из хранилища, в качестве которого использовалось место в кооперативном подвале, принадлежавшее одному из участников.

Трудились сами участники, для которых тяжелая и малоквалифицированная работа не типична ни по роду деятельности, ни по визуальным атрибутам высокого статуса. Один из них иронично описывает: «Представь себе такой сюр: на пригорке стоят пять недешёвых машин, из которых моя - самая занюханная, - «крузёры», «патрол», и пятеро потных мужиков из них возятся на пашне». Участие в проекте стало для «концессионеров» конвертацией свободного времени, полученного благодаря статусу и доходам, в работу неоплачиваемую. Это противоречие глобальному тренду (Гершуни 2004: 404-406) стало причиной свертывания проекта: «Когда среди дня у трактора ломается что-то, и... [один из участников проекта. - КГ.] бросает стройку, в которую вложены миллионы, и летит за запчастями, это, согласись, ненормально».

Производственный цикл потребовал привлечения довольно широкого круга партнеров. В качестве консультанта был приглашен сотрудник локальной администрации, работавший ранее агрономом. В масштабных полевых работах использовались мигранты из Средней Азии («узбеки»). «Узбек» - это не обязательно этнический узбек или мигрант из Узбекистана. Это скорее собирательное определение трудовых мигрантов из постсоветских центральноазиатских стран. Ранее в этом качестве преобладало определение «таджик» (Дятлов 2011: 520-525).

При выполнении специальных сельскохозяйственных работ (вспашка, посев, уборка) привлекались на условиях неформальной оплаты местные жители, у которых арендовалась и специальная техника. Ситуативно решались с ними и внеплановые вопросы - срочный ремонт, вытягивание забуксовавшей техники и т.п. Возникали контакты с конкурентами в лице местных фермеров и китайских мигрантов, арендующих поля для овощеводства.

Иными словами, при всей нетипичности и даже некоторой курьезности кейса, он обладает двумя чрезвычайно важными свойствами. С одной стороны, этот бизнес-проект был изначально ориентирован на включение в систему неформальных экономических отношений современного пригорода. Его участники включались в эти правила игры, рассчитывая на собственное понимание механизмов неформальных взаимодействий, выработанное в городских условиях. Происходит погружение в неформальную среду, включение в систему неформальных взаимодействий в экономической и смежной сферах. С другой стороны, кейс отличает многообразие сторон неформальных взаимодействий: участники бизнес-проекта, несколько групп местных жителей, представители локальной администрации (власти), несколько групп трансграничных мигрантов. Хозяйственная деятельность в пригороде, ориентированная на городских потребителей, обусловила формирование / актуализацию отношений и в городском, и в сельском сообществе. Многообразие поводов для контакта и конкретных способов таких взаимодействий позволяет взглянуть на неформальную экономику пригорода как на механизм конструирования сетевого пространства, описываемого в транснациональном (Кастельс 2000) и общероссийском (Барсукова 2000) масштабах, на локальном уровне. Кейс демонстрирует пример реальной, но не фиксируемой экономической деятельности, специфичной для пригородной зоны. Это позволяет не только описать один из случаев неформальной экономики, но и предложить «социально-экономическую» интерпретацию эффекта не-наблюдаемости пригорода как особого пространства.

Местные жители: варианты постколхозной ренты в неформальной экономике

Материалы кейса демонстрируют многообразие участников пригородной экономики. В отечественных исследованиях устойчиво выделяется лишь две стороны взаимодействий: местные жители и дачники / переселенцы из города (см. напр.: Бреславский 2015; Нефедова 2012). Если последние контекстуально демонстрируют некоторую гетерогенность (владельцы дорогих коттеджей, дачники в садоводческих некоммерческих товариществах, горожане, перебравшиеся в пригород на постоянное жительство), то коренные жители предстают достаточно гомогенной группой.

Однако опыт отношений с ними в течение короткого полевого сезона продемонстрировал и их неоднородность, по крайней мере, с позиции участия в пригородной экономике. Их объединяет лишь то, что все они являются либо работниками колхоза, существовавшего здесь до начала девяностых, либо членами их семей. После ликвидации колхоза как юридического лица входившие в него домохозяйства унаследовали его имущество: сельскохозяйственные земли, распределенные в виде «паев», технику и оборудование. Не буду останавливаться на юридических основаниях такого рода наследования - траектории того или иного колхозного имущества до попадания в руки современных собственников могут быть весьма замысловаты. Отмечу, что бывшие члены колхоза получили своего рода капитал, ликвидность которого могла существенно меняться. При всей нестабильности экономической ситуации именно он давал возможность ведения экономической деятельности, будь то предоставление земельных участков в аренду или ведение хозяйственной деятельности с использованием доставшейся техники.

Возможность получения дохода от такого имущества я обозначу как постколхозную ренту. Это вариант приватизации биографии - довольно широко распространенной основы постсоветской неформальной экономики (Бляхер 2012). Использование такой ренты является важнейшей особенностью хозяйственной деятельности коренных жителей и горожан, формирующих иркутскую субурбию. Это хорошо заметно и на примере кейса: основой бизнес-проекта явились собственный денежный капитал и система неформальных связей.

Участники проекта взаимодействовали как минимум с тремя группами местных жителей, различающихся по сфере занятости и способу получения постколхозной ренты:

- занятые преимущественно в неформальном лесопользовании;

- сочетающие занятость в городе и сельскохозяйственную обработку небольших земельных участков («колхозных паев»);

- сотрудники локальных администраций.

Рассмотрю последовательно каждую из выделенных групп.

Местные жители, занятые в неформальном лесопользовании. Основу этой группы составляют жители пригородных поселений, работавшие ранее в колхозах и на предприятиях по обслуживанию тяжелой техники, а также их дети. Для них типичен официальный статус безработного либо работа в городе с графиком работы «сутки через трое» - водителями, охранниками и т.п. Фактическая же занятость чаще всего связана с незаконной вырубкой леса для продажи в лесозаготовительных «фирмах» Иркутска. Основой деятельности является не новая, но работоспособная мощная техника (полноприводные грузовые автомобили с манипуляторами-погрузчиками), «доставшаяся» после ликвидации колхозов и / или банкротства предприятий.

Материалы кейса не позволяют говорить об уровне организации такой деятельности, однако имеющиеся публикации дают возможность предполагать ее неорганизованный характер. Пользуясь определением спектра участников неформального лесопользования К. Титаева (2005), это скорее «получатели социальных лимитов и местные жители», чем «лесопользователи». Криминальная деятельность по вырубке леса здесь имеет нерегулярный, слабо организованный характер, сопряжена с высоким риском в силу несистемного включения в неформальные сети лесопользования. По словам респондентов, это слой местных жителей с наиболее высокими доходами. Фактически это представители сегмента пригородной экономики с наиболее высоким уровнем монетизации: «Экономика, где есть бабки - это лес. И всё, больше нормального количества бабла нет нигде там».

Включенность в высокодоходную и полностью скрываемую от «государства» (и, следовательно, не облагаемую налогами) деятельность исключает мотивацию для занятости в аграрном секторе или в сфере услуг. «Сам посуди, три мужика за ночь грузят и вывозят машину леса. Даже при самом плохом варианте, по пятерке [пять тысяч рублей. - К.Г.]» на каждого. Они смотрели на нас как на придурков, как в цирке - “здесь же бабок не заработать”!» Высокий уровень денежных доходов и приобщенность к неформальным сетям за пределами собственно пригородной зоны порождают репрезентации этой группы как своего рода «элиты». Вместе с тем преобладание здесь практик «черной рубки», как показывает И. Олимпиева (2005: 11), исключает возможность включения в полуформальные отношения («серые рубки»). Это, вероятно, объясняет контекстуальное сходство описаний представителей данной группы с образами рядовых участников «силового предпринимательства» («мускул», «мясо» и т.п.) (Волков 2012).

Криминальность хозяйственных практик полностью исключает эту группу из статистических описаний экономики пригородной зоны. При максимальном внимании региональных медиа к проблемам черных рубок ни реальный масштаб, ни степень участия местных жителей пригорода в этой деятельности не ясны. Очевидна лишь опора на горизонтальные сети, выходящие далеко за пределы пригородных поселений, и постколхозную ренту.

Высокая относительно других групп местных жителей доходность исключает их участие в иных сферах локальной экономики. Показательно, что взаимодействие с ними участников бизнес-проекта ограничивалось разовыми, случайными контактами в форс-мажорных обстоятельствах, требующих привлечения тяжелой техники. И специфика деятельности, и сложившаяся мотивация полностью выводят участников неформального лесопользования за пределы наблюдаемой экономики пригорода.

Местные жители, сочетающие занятость в городе и сельскохозяйственную обработку небольших земельных участков («колхозных паев»)

В основном это тоже бывшие работники колхозов. Базой для ведения экономической деятельности этой группы являются небольшие (3-4 гектара) участки земли сельскохозяйственного назначения - «паи», доставшиеся при ликвидации колхозов. Нередко в собственности одного домохозяйства находятся 2-3 таких «пая», обработкой которых занимается семья. Однако, по материалам моего кейса, обрабатывается не более 7-8 га земли, что определяется, с одной стороны, ограниченным количеством рабочих рук, а с другой - наличием только маломощной устаревшей техники, доставшейся «в наследство» от колхоза. «Знаешь, мы, когда ездили, искали там специалистов (ну, там тракториста и кто может с сеялкой справиться), видно, что почти в каждом таком дворе есть небольшая техника. Видно, что старая, но ремонтируют - то новый блок торчит, то навесное подваренное какое-то».

В большинстве случаев подобная деятельность ведется без регистрации (ни в качестве индивидуального предпринимателя, ни в качестве юридического лица). Это связано со стремлением уйти от любого налогообложения, что формально позволяет отнести ее к «скрываемому» сегменту неформальной экономики. Вместе с тем реализация продукции преимущественно в пределах домохозяйства, невысокая степень товарности и незначительные масштабы сближают ее с «ненаблюдаемой» домашней экономикой.

Эта группа поставляла «концессионерам» специализированные услуги по посадке выращиваемых культур, их обработке, предоставляла специальную технику. Несколько местных жителей были неформально наняты на условиях разовой оплаты для выполнения работ, требующих опыта и специализированной техники. Поиск таких специалистов проводился через опрос населения («да сарафанное радио, как еще искать-то»).

Техника поддерживается в исправном состоянии не только для обработки собственной земли, но и для предоставления соответствующих «услуг» соседям. Маломощность хозяйств не позволяет им иметь весь спектр необходимой техники и инвентаря. Фактически это выводит взаимодействия внутри группы за пределы кооперации (объединения ресурсов для ведения совместного хозяйства) и погружает их в систему реципрокных отношений в классическом прочтении М. Мосса (1996). Действие (вспашка, боронование и т.д.) выступает здесь не монетизированной услугой, а своего рода даром, который не может быть оплачен, а только возвращен. Характер такого дара определяется аграрным циклом и сложившимся распределением ресурсов.

Попытки участников бизнес-проекта вклиниться в эту систему отношений не всегда были успешны. Готовность оплачивать услуги специалистов «живыми» деньгами не гарантировала их получение вовремя. Все определялось наличием свободного времени у нанимаемого работника, в том числе - от обязательств в отношении односельчан. «Ему мало, что деньги суешь, еще уговаривать надо: у него то Ваське сено убирать, то Маньке морковку обрабатывать. Они вообще не привыкли, что за это деньги дают».

Такая реконструкция экономики дара мне представляется чрезвычайно важной. Дарообмен как основа хозяйственных взаимодействий, очевидно, выводит такую деятельность за пределы наблюдаемой экономики. Фиксация услуги как дара в качестве экономической транзакции невозможна. Поскольку же именно такой набор взаимодействий формирует основу хозяйствования, то она прочно остается вне статистических наблюдений и фиксируемого в них образа территории и сообществ. Вместе с тем реципрокность как основа взаимодействий формирует, пожалуй, наиболее устойчивые горизонтальные сети, которые функционируют на доверии в противовес обезличиванию рынка (Пола- ньи 2002).

Иными словами, эта группа воспользовалась «наследием» колхоза не для прямой его коммодификации, а для отхода от принципа рынка к принципу реципрокности. Низкодоходная по сравнению, например, с неформальным лесопользованием, такая практика также выводит хозяйствование за пределы наблюдаемой экономики, но оставляет при этом возможности для включения в «серые» отношения. Легальная собственность, отсутствие прямых криминальных действий позволяют включаться в систему транслокальных экономических транзакций, замыкающихся на городском потребителе.

Сотрудники локальных администраций, имеющие профессиональный опыт в аграрной сфере

Эта группа представлена специалистом районной администрации, который ранее работал агрономом. Договоренность о постоянном консультировании на протяжении всего сельскохозяйственного цикла основывалась на неконтрактной основе: «За отдельные бабки договорились, что... [специалист. - К.Г.] будет вести нас, говорить, что когда лучше делать, какие, там, химикаты покупать».

Уже к середине цикла выяснилось, что качество наемного консультанта не устраивает участников проекта и по уровню профессионализма, и по отношению к проекту: «Все, что... знает, устарело! Говорит - обрабатывать вот этим, какой-то фигней, которой еще при Союзе работали. И мы сами лезем в Интернет, ищем, чем лучше, добываем. А... [консультанту. - К.Г.] по фигу». Отказаться от этих услуг оказалось достаточно сложно. Неизбежный конфликт мог испортить взаимоотношения с районной администрацией. Поэтому невыгодное сотрудничество продолжалось вплоть до завершения проекта.

Единичность описанной практики может вызвать вполне обоснованные сомнения в возможности выделения на этой основе отдельной группы. Однако практика подобного «консультирования» вполне устойчива и распространена. Первоначальный выбор консультанта основывался на распространенной информации о том, что этот специалист «много фермеров “ведет ”, его нам сразу посоветовали в администрации».

Здесь присутствует и выраженное отличие в используемой ренте. В основе выгодоприобретения лежит, с одной стороны, все та же постколхозная рента (опыт работы, знание местности с позиции «использования сельхозугодий»). Однако, с другой стороны, в этой практике отчетливо присутствует апелляция к властному статусу, что позволяет говорить о ренте административной (статусной). Фактически именно последняя позволяет извлекать постколхозную ренту, реализация которой без современной статусной позиции была бы затруднена. Одновременно административная рента выводит представителей власти в «серую» зону, включая их в систему неформальных взаимодействий.

Таким образом, важнейшей основой неформальной экономической деятельности местных жителей пригорода является использование наследия деятельности колхозов, которое я обозначаю как постколхозная рента. Однако уже рассматриваемый кейс позволяет выделить как минимум три стратегии ее реализации: переход полностью в нелегальную экономическую деятельность, отход от принципов рынка к реци- прокности хозяйственных отношений и использование современной административной ренты для пользования рентой постколхозной. При всем различии их объединяет устойчивое воспроизводство неформальных отношений как основы деятельности. Это позволяет говорить о том, что система прошлых отношений (колхоз) является одним из основных факторов воспроизводства неформальных экономических практик современного пригорода.

«Узбеки» и «китайцы-огородники»:
трансграничные мигранты в аграрной экономике пригорода

Трансграничные мигранты появились в пригородной зоне достаточно давно: полевые исследования 2009-2010 гг. показали устойчивое присутствие двух больших групп - «китайцев-огородников» и «таджиков». Китайцы занимались товарным тепличным овощеводством, ориентированным на городской потребительский рынок. Полевые наблюдения 2014-2016 гг. и анализ медийных публикаций демонстрируют сохранение широко распространенного в России феномена «китайских теплиц» в пригородах многих крупных городов.

Вторая группа формировалась трудовыми мигрантами из стран постсоветской Центральной Азии, собирательно обозначаемых как «таджики». Деятельность этой группы, имеющей сложную пространственную организацию и многоуровневую структуру, была связана с подрядными работами по строительству и ремонту на основе неформального найма. Как показали полевые исследования 2009-2013 гг., динамичность и успешность ее включения в пригородные сообщества были связаны с интенсивным формированием населения пригорода за счет миграции из областного центра и масштабным индивидуальным жилищным строительством. Сохранение высоких темпов роста пригородного населения и расширения индивидуальной застройки позволяет предполагать, что масштабы присутствия данной группы существенно не изменились.

В рамках рассматриваемого мною бизнес-проекта взаимодействие выстраивалось с иными группами трудовых мигрантов: «узбеками» - трудовыми мигрантами, работающими на стройках Иркутска, и «ки- тайцами-огородниками» - мигрантами из КНР, занятыми в нетеплич-

ном овощеводстве. Вполне очевидно, что обе эти группы относятся к тем же миграционным потокам, что и зафиксированные ранее в пригородной зоне. Специфика и локализация их деятельности связаны, скорее, с внутренней динамикой миграционных процессов. Более существенно другое: стремление выделить «новые» группы из устоявшихся представлений о мигрантах в пригороде может являться попыткой фиксации иного набора практик неформальных взаимодействий, отличного от выработанных ранее в контактах с «китайцами-огородниками» и «таджиками».

«Узбеки» - трудовые мигранты из постсоветской Азии. Привлечение трудовых мигрантов для выполнения объемных полевых работ рассматривалось участниками проекта в качестве одного из возможных вариантов обеспечения рабочими руками. Как такового специального найма для работы на полях «концессионеров» не происходило. Альтернативой поиску рабочих в пригороде стало полупринудительное привлечение трудовых мигрантов, работающих на стройках в городе. «Узнакомого... [одного из участников проекта. - К.Г.] в городе на стройке узбеки работали. Вот он нам их подогнал пару раз, пока у них работы не было - то ли кирпич ждали, то ли еще что».

Привлечение «узбеков» на сельскохозяйственные работы участниками проекта не оплачивалось ни самим мигрантам, ни их городским нанимателям. Ситуация со стороны «городских» нанимателей мигрантов рассматривалась как безвозмездная помощь друзьям, основанная на устойчивых неформальных связях и не предполагающая какой-либо оплаты, кроме символического угощения («за коньячок»). Работа же мигрантов рассматривалась как выполнение неформального договора, заключенного с нанимателями в городе.

Этот фактически принудительный труд оказался предсказуемо неэффективным. Отсутствие формального контракта с мигрантами понималось их нанимателями как возможность использования «узбеков» по своему усмотрению в пределах рабочего времени. Учитывая ненорми- руемую продолжительность рабочего дня как господствующую практику среди трудовых мигрантов, такой взгляд означал возможность свободной эксплуатации. В свою очередь, ориентированные на строительные работы, которые они выполняли на стройках Иркутска не первый год, рабочие-мигранты воспринимали привлечение их на аграрные работы как нарушение неписанного контракта и оскорбление неквалифицированным трудом. Не имея возможности апеллировать к «букве» контракта, «узбеки» фактически саботировали работу на картофельном поле: «Плохо они работают, убедился. Еле-еле, все время подгонять нужно. Да еще ворчат, что, мол, я строитель, столько лет езжу строить, а так я и дома, мол, могу работать - в поле, тяжело и бесплатно».

В этой ситуации чрезвычайно интересна не только и не столько сама возможность нарушения неформальных договоренностей как злоупотребление неконтрактными отношениями. Интересна возможность интерпретации ситуации как наличия неформального разделения рынка труда в среде мигрантов из постсоветских центральноазиатских стран и своего рода иерархии занятости. Сложившаяся в течение 15-20 лет система статусов мигрантов приводит к тому, что «городской вектор» установления неформальных экономических связей между городом и пригородом в логике привлечения малоквалифицированных рабочих рук оказывается неработоспособным. Аграрный сектор неформальной пригородной экономики для центральноазиатских мигрантов оказался закрыт.

«Китайцы-огородники», напротив, давно включены в аграрный сектор пригородной экономики. Основным направлением их деятельности является товарное овощеводство, полностью ориентированное на городской рынок сбыта. Основу ее составляет аренда и субаренда бывших колхозных земель у мелких собственников - бывших членов колхоза. Став еще одним вариантом постколхозной ренты, такая практика не предполагает каких-либо долговременных и масштабных стратегий землепользования и подталкивает к получению быстрой прибыли. В этом смысле краткосрочная аренда и субаренда, оформляемая через посредников-риэлторов, оказываются наиболее подходящими инструментами, не связанными с какими-либо рисками: «При заключении договора я свою комиссию забрал. Как риэлтор. Я землю нашел, передал в субаренду. Свою копейку, ну не всю, а 50 процентов, забрал. Остальные осенью» (В Иркутском... 2014).

Многочисленные небольшие земельные «паи», арендуемые у собственников, формируют достаточно крупные земельные массивы. Однако формально единого сельскохозяйственного предприятия при этом не возникает: формальные и неформальные договоры аренды и субаренды заключаются с каждым собственником индивидуально. В результате фактически действующее крупное пригородное овощеводческое хозяйство в статистических описаниях и в реестре предприятий отсутствует. Подобная практика землепользования, представляющая собой вариант постколхозной ренты, приводит к тому, что китайских пригородных хозяйств, как и тепличных комплексов («китайских теплиц»), в номинируемых описаниях территории нет.

При несомненном родстве миграционных потоков и схожести практик землепользования в неформальных тепличных комплексах и аренде полей, моими респондентами эти группы китайских мигрантов описываются как различные. «Китайцы-огородники» противопоставляются рабочим в теплицах как более заметная и открытая группа. В основе такого противопоставления, на мой взгляд, лежит, с одной стороны, устойчивое дискурсивное исключение «китайских теплиц» и их обитателей из «нормального» пригородного пространства, а с другой - опыт прямых контактов с работающими на полях китайскими мигрантами. При отсутствии прямого взаимодействия с работниками теплиц представление об этой группе формируется в основном медийными публикациями, в которых китайские хозяйства показываются как «огороженные высоким забором» (Китайские... 2007), «отгородившиеся от страны» (Россия... 2012), от которых любые комиссии «китайцы отгоняют палками» (Корк, Игнатенко 2006). Представление же о китайских мигрантах, работающих на полях, напротив, сложилось у «концессионеров» в ходе непосредственного взаимодействия.

И рынок сбыта, и товарная продукция, и масштабы деятельности разводили участников проекта с «китайцами-огородниками», однако первый контакт с ними произошел в рамках конфликтной и конкурентной ситуации. Опираясь на представление о современных способах полеводства, участники бизнес-проекта попытались наладить орошение своего участка из небольшой речки. Для этого была привезена помпа, мощность которой оказалась несоразмерна небольшому хозяйству: «Мы же неопытные, лохи такие, знаем, что поливать нужно, но какую помпу нужно - не знаем. Ну и не покупать же ее?! Взяли, какая у... [знакомого. - К.Г.] была, запустили, а уровень в речке на глазах начал падать. Мы ее в принципе могли вообще всю вычерпать...»

В результате находившаяся ниже по течению аналогичная система орошения «китайцев-огородников» оказалась под угрозой отсутствия воды. Следствием стал неожиданный для Восточной Сибири водный конфликт, типичный, скорее, для центральноазиатских стран (см. напр.: Bichel 2009), где сложилась многовековая практика их разрешения. «Помпа у нас минут 15 только проработала, и тут прилетели китайцы на джипе - сразу орать стали, мол, вы чего НАШУ воду забираете?! Мы тут же окрысились - какая это ВАША вода? Это НАША вода!» [все выделения в цитате мои. - К.Г. ]. Примечательно, что в центре конфликта оказался ресурс (вода), не принадлежащий ни одной из заинтересованных сторон, право на который определялось лишь фактом пользования. Все стороны конфликта фактически использовали воду для орошения незаконно, что полностью исключало перспективы урегулирования на формальных основаниях.

Конфликт был разрешен через прямые переговоры без апелляции к формальным правилам, представителям власти или традиции. «Потом подъехала вторая машина, из нее женщина вышла - китаянка. Прилично одета, по-русски хорошо говорит. В итоге [договорились. - К. Г. ], что вода вроде как общая, мы будем брать поменьше, и китайцам тоже достанется, и все довольны». В этой ситуации мне представляется важным именно перевод конфликта в плоскость неформального урегулирования. Признание воды общей ценностью произошло не на основе формального права или традиции, а на основе прагматичного расчета. Неучастие власти или местных жителей вывело их за круг участников отношений по поводу ресурса. Фактически конфликт стал механизмом символического присвоения (или точнее - перераспределения) природного ресурса, позволяющего внешним для пригорода группам включиться в локальное природопользование.

Такое включение оказалось возможным именно в среде, созданной неформальными экономическими практиками. Отказ от апелляции к норме (закону или традиции) становится здесь одним из механизмов воспроизводства неформальной экономики и построения горизонтальных сетей. Основанные на постколхозной ренте (аренда земли, техники, связанные с ней услуги), прямым получателем которой является местное население, такие бизнес-практики формируют сетевые отношения, в которых местные жители становятся не единственным и даже не основным участником. Опираясь на производство в пригороде, складывающиеся бизнес-модели выводят неформальную экономическую деятельность за пределы собственно пригородных локальностей.

«Полугородские фермеры»: транслокальные практики в неформальной экономике пригорода

Особой группой в аграрном секторе экономики, с которой столкнулись участники бизнес-проекта, стали немногочисленные предприниматели, осуществляющие связь между мелкими производителями в пригороде и городом. Преимущественно это выходцы из пригородных поселений, работавшие ранее в колхозах, либо члены их семей, для которых постколхозная рента оказалась недостаточной. Это подтолкнуло к построению своеобразной бизнес-модели, основанной на неформальных практиках связи производства в пригороде и распределения в городе.

Отправной точкой здесь послужило не производство, а сбыт. Построение бизнеса «от сбыта» стало едва ли не единственным вариантом выхода за пределы замкнутого цикла экономики дарообмена. «Понимаешь, без городского конца этого бизнеса нет. Много сам ты не произведешь, да и куда девать? Не будешь же ты свои две тонны картошки в сети [торговые. - К.Г.] сдавать. Да и не прожить с них». Первым шагом в создании такого бизнеса является аренда постоянного места на продуктовом рынке для торговли продукцией личного хозяйства. Такой статус позволяет не регистрировать юридическое лицо и не демонстрировать объем продаваемого товара. Фактически же под видом собственной продукции перепродаются овощи от мелких производителей из числа жителей пригорода, а нередко и китайских мигрантов (как из «китайских теплиц», так и от «китайцев-огородников»).

Подобная бизнес-модель становится важнейшим элементом воспроизводства аграрного сектора ненаблюдаемой экономики пригорода. Отсутствие крупного хозяйства и крупного земельного участка снимает необходимость юридического оформления некоего фермерского или крестьянского хозяйства. Де-юре и статистически такого хозяйства в пригороде не возникает. Альтернативой ему являются множество плохо учитываемых мелких хозяйств и формально несуществующее производство китайских мигрантов. Распределенное производство, не требующее прямых денежных инвестиций, существенно снижает риски предпринимательства. Не возникает и какого-либо торгового предприятия: единственное, что отражается в статистике и иных документах, - это аренда частным лицом торгового места на рынке. Иными словами, подобная бизнес-модель не только сама основывается на неформальных экономических практиках, но и закрепляет существующие модели ненаблюдаемой экономики в пригороде.

Закономерным следствием является распределение жизни предпринимателя между городом и пригородом. Проводя большую часть рабочего времени в городе, где находится ключевой «конец» бизнеса, он сохраняет место жительства в пригороде. «Вот... [такой предприниматель. - К.Г.]: у нее точка на Центральном рынке, где она весь день продает типа “свою ” картошку. А в [пригородном поселении. - К.Г.] у нее дом... [большой. - К.Г.] двор, там техника, от колхоза оставшаяся. Она сама, конечно, уже ничего не выращивает, покупает у своих, у китайцев, продает. Но живет там, в пригороде». Респондент называет подобных предпринимателей «полугородскими фермерами»: «Они, знаешь, и фермеры не совсем, и не горожане даже вроде. Но и не колхозники... ».

Префикс «полу-» здесь отчетливо маркирует транслокальное положение таких предпринимателей, которые не являются полноценными членами ни сельского (пригородного), ни городского сообщества, а занимают промежуточное, контактное положение, производящее новые идентичности (Арра^гаі 2003). Появление таких позиций, в свою очередь, подчеркивает переходность и контактность пригородной зоны. Переходность не только как контактное пространство сельской и городской систем отношений, но и как трансформацию советской модели аграрной пригородной экономики, один из механизмов постсоветского транзита. Вектор и характеристики трансформаций здесь задаются, с одной стороны, постколхозной рентой, а с другой - господством неформальных экономических практик в пространстве пригорода.

Заключение