Миграции, мигранты, "новые диаспоры": фактор стабильности и конфликта в регионе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Миграции, мигранты, "новые диаспоры": фактор стабильности и конфликта в регионе

1. «Новые диаспоры» постсоветской эпохи: причины и механизмы формирования

Современное развитие российского общества дает много оснований для выдвижения гипотезы о том, что принципиально новым явлением эпохи стало формирование феномена, который уже получил название «новых диаспор». Его появление -- следствие нескольких тенденций, имеющих, как это видно уже сейчас, долговременный и глубокий характер. Само формирование «новых диаспор» серьезно усложняет, разнообразит палитру социальной структуры населения, особенно городской его части. Появление нового элемента неизбежно нарушает прежнее равновесие, привычный уклад жизни, что вносит в общество новые механизмы развития и новые конфликты. диаспора миграционный интеграция

Говорить об этих процессах трудно, скорее всего, невозможно, не сформулировав своего понимания феномена диаспоры. Уже стало общим местом, что этот термин может лишиться своего эвристического смысла из-за чрезвычайно широкого спектра его использования и трактовок1. Это само по себе интересно и показательно, т. к. говорит о сложности и многослойности предмета изучения. Но это же может и чрезвычайно затруднить процесс профессионального общения и взаимопонимания.

Мне кажется, что диаспора -- это не просто рассеяние, пребывание представителей некой этнической группы вне своего «национального очага» в качестве национального меньшинства. Сразу же возникает вопрос о том, что такое «этническая группа» и кто такие ее представители. Понимание этничности как процесса, представление об актуализации этничности допускает и понимание «спящей этничности», возможности оттеснение этнической самоидентификации на низкую ступень иерархии идентичностей. Диаспору, следовательно, можно понимать и как особый тип человеческих взаимоотношений, как специфическую систему формальных и неформальных связей, основанных на общности исхода с «исторической родины» (или представлениях, исторической памяти и мифах о таком исходе), на усилиях по поддержанию образа жизни «в рассеянии» -- в качестве национального меньшинства в иноэтничном принимающем обществе. Диаспора -- не данность, ее существование (или не существование), возникновение и исчезновение, может быть ситуативным ответом на вызов времени, места и обстоятельств. Исходя из такого подхода, наличие совокупности лиц одной национальности, живущих вне национального очага, пусть даже многочисленных и укорененных на новой родине, -- это еще не диаспора, а только необходимое условие к ее реализации. Другими словами, одни и те же люди, совокупность этих людей могут быть, а могут и не быть диаспорой.

Советский период (по крайней мере, после войны) -- пример того, как это условие не реализовывалось, или реализовывалось в угнетенных, маргинальных формах и масштабах. На самоощущении мигрантов и их потомков, их самоидентификацию, образ и стиль жизни огромное влияние оказывала политика советских властей, подозрительно относившихся к национальной самоорганизации, к диаспоральности, стремившихся унифицировать, советизировать, а фактически максимально быстро русифицировать мигрантов. Отсюда -- пониженное (хотя и куда более высокое, чем у принимающего большинства) место этнической самоидентификации на общей шкале ценностей у мигрантов и их потомков. В том же направлении действовал и внутригосударственный, межрегиональный характер миграции. Равный правовой статус мигрантов, возможность свободного общения с «национальным очагом» в рамках единого государства уменьшали опасения по поводу сохранения этничности. Свежая память о сталинских репрессиях заставляла опасаться связи с «национальными очагами» вне пределов государственных границ, делали демонстрацию диаспоральности занятием не безопасным или тупиковым с точки зрения выстраивания успешной жизненной стратегии. Можно предположить, что этничность в качестве ресурса адаптации и достижения успеха на новом месте вряд ли играла решающую роль в жизненной стратегии мигрантов.

Современный период принес радикальные перемены в ситуацию. В качественно новое состояние пришли межнациональные отношения. С одной стороны, с окончанием политики официального интернационализма проблема перестала быть табуированной, ушли в прошлое внешние запреты и внутренняя неловкость при ее обсуждении. С другой, повсеместно и быстро идут процессы, часто называемые «национальным возрождением», растет значение этничности, национальный фактор мощно врывается в политику как инструмент политической мобилизации и борьбы за власть. Многие социальные конфликты приобретают этническую окраску. Существовавшие всегда национальные предубеждения, предрассудки, реальные и мнимые обиды и недовольства открыто проговариваются и становятся фактором общественных отношений.

К представителям мигрантских этнических меньшинств (или к тем, кого считали таковыми) и раньше неявно относились как к группе, теперь же это приобретает массовый и открытый характер, в том числе и на официальном уровне. Такое отношение может носить нейтральную, негативную или позитивную окраску, но в любом случае оно заставляет и самих мигрантов консолидироваться или, по крайней мере, рассматривать себя и в таком качестве.

Составной частью радикальных перемен постсоветского периода стало формирование совершенно новой миграционной ситуации. Одна из ее ключевых характеристик -- стремительный рост потоков трансграничных миграций. Этому способствовали рыночная трансформация экономики, открытость границ и свобода передвижения. Здесь необходимо выделить два аспекта проблемы.

Первый -- часть прежде внутренних миграций с распадом СССР автоматически стали трансграничными. Вчерашние соотечественники превратились в «граждан ближнего зарубежья» -- с принципиально новым статусом и набором проблем (экономических, культурных, правовых). Остро встали проблемы поддержания связей с родиной, которая оказалась теперь хоть и «ближним», но «зарубежьем». Эта задача требует теперь больших усилий, лучше всего -- коллективных. То же самое относится к проблемам статуса, зашиты экономических прав, сохранения языка и культуры и т.д. На родине идут бурные процессы «национального возрождения», строительство новой государственности часто происходит на этнократической основе. Человеческие и материальные ресурсы мигрантских сообществ рассматриваются там как важные факторы этого строительства и борьбы за власть. Поэтому из метрополий прилагаются большие усилия для консолидации соотечественников в России -- как правило, на национальной основе. Количество мигрантов из «ближнего зарубежья» резко возрастает, меняется сам тип мигранта, его система мотиваций, образ и стиль жизни, адаптационные возможности и ресурсы. Мигрант этой волны и этого типа неизмеримо больше нуждается в системе групповой поддержки, в сети родственных, клановых, этнических связей.

Второй аспект. Бурно формируются миграционные потоки из стран «старого зарубежья». Это по преимуществу трудовые миграции.

И здесь наиболее значимыми как для России в целом, так и для ее восточных регионов, в особенности, становятся мигранты из Китая. Они уже стали необходимым элементом формирующейся рыночной экономики. По многим причинам, миграционный приток из Китая будет в обозримом будущем возрастать. Китайские трудовые мигранты демонстрируют корпоративную, общинную модель поведения и интеграции в принимающем обществе2.

Уже сейчас ясно, что это долговременная тенденция, что Россия прочно становится страной-реципиентом. Ясно также, что это не может быть изолированным явлением, что неизбежны огромные перемены во всех сторонах жизни принимающего общества. И хотя мы находимся только в начальной стадии процесса, многие последствия выявились уже достаточно отчетливо.

Одно из них -- усложнение «этнической композиции» населения российских городов и, особенно, городов востока страны. Появляются новые этнокультурные группы. Иногда -- как в случае с китайцами -- это их новый приход после длительного и насыщенного огромными переменами периода. Радикально увеличивается численность многих «старых» групп, за счет притока мигрантов-новичков меняется их облик.

Все эти факторы радикально увеличивают структурообразующее значение этничности, национальной самоидентификации, формируют диаспоральное самосознание, дают мощный толчок к строительству диаспор. Структуры и сети на этнической основе, существовавшие и раньше, разрастаются, радикально меняется их значение как ресурса выживания и делового и социального успеха. Иначе говоря, происходит бурный процесс строительства диаспор.

Дело не ограничивается этими количественными переменами, хотя в ряде случаев количественный рост уже привел к качественным сдвигам. Совершается, если можно так выразиться, «ментальный рост» -- появление этих групп (именно в качестве групп) в сознании, как собственном, так и окружающих. И новые мигранты, и старожилы-сибиряки, приписанные советской властью к той или иной этнической группе и в той или иной степени ощущающие свою связь с нею, начинают чувствовать себя группой, в некоторых ситуациях вести себя как члены группы, формируют сеть связей и отношений на этнической основе. Как сейчас принято говорить, позиционируют себя в таком качестве.

Этот процесс и лежит в основе формирования феномена «новых диаспор». Диаспорализация происходит двумя путями. Один из них традиционен -- в сибирские города приходят новые люди, мигрировавшие из своих «национальных очагов», они остаются, так или иначе интегрируются в принимающее общество, и, одновременно, консолидируются в землячества, общины, кланы, создают сети связей и отношений на этнической основе. Это может актуализировать этническую самоидентификацию соотечественников-старожилов, тех, кто прибыл сюда давно, или вообще родился здесь, полностью интегрировался. Более того, наблюдения показывают, что именно такие люди могут становиться ядром формирующихся диаспор.

Другой путь -- это диаспорализация старожилов, движение от совокупности тех, кто считал себя и/или кого считали представителями неких пришлых национальных меньшинств, к актуализации этничности и групповому структурированию. В отличие от старожилов первого варианта, у них этот процесс происходит не под воздействием притока мигрантов-новичков, а по другим причинам.

Исходя из такого понимания, можно говорить о диаспорах как новом элементе социальной жизни сибирских городов. Происходит радикальный сдвиг -- от присутствия в Иркутске, Улан-Удэ представителей этнических меньшинств к их структурированию, формированию общин, с их институтами, активистами, поиском ниши, выдвижением коллективных (или от имени коллектива) целей. Весьма показательна в этом смысле динамика создания и развития национально-культурных обществ, их внутренняя эволюция. Вокруг них группируются т.н. «этнические предприниматели» -- слой активистов, пытающихся персонифицировать «этнос» и говорить от его имени с властями.

Процессы диаспорализации теперь не просто признаются властями, но и поддерживаются ими. На всех уровнях представители властей выражают готовность иметь дело именно с национальной группой. Для этого они фактически подталкивают ее формирование и консолидацию. Можно предположить, что в основе такой политики лежит естественное стремление найти объект управления, собеседника и партнера при проведении национальной политики. Имеет значение и стихийно примордиалистское понимание большинством чиновников феномена этничности, сложившееся в советский период. Отсюда, в частности, распространяющееся понимание диаспоры как некой организации, со своей иерархией, членством, лидерами (начальниками) и коллективной ответственностью3. Обычным делом становится этнизация представителями властей социальных и экономических проблем.

Таким образом, складывается ситуация, когда диаспора может стать действенным инструментом, механизмом интеграции новичков-мигрантов в принимающее общество. Интеграция через группу, ее ресурсы, позволяет решать не только (а возможно и не столько) проблемы сохранения национального языка и культуры. Можно даже предположить, что это и не основной приоритет -- трудные судьбы школ национального языка, национальных классов и школ дают для этого серьезные аргументы. Сети, связи, возможность «решать вопросы» с властями -- все это может облегчить жизнь новичку-мигранту в самый трудный, начальный период его пребывания в принимающем обществе. Неизбежная плата за это -- формирование клиентел, кланов.

Таким образом, в городах Сибири формируется новый элемент их социальной жизни. Это отражается и на их облике -- особенно при намечающемся переходе жизни и экономической деятельности мигрантов от дисперсности к «гнездам». Пока это рынки, пригороды, общежития. Можно предположить, что это не просто места концентрации представителей некоторых этнических групп. Стремительная эволюция китайского рынка «шанхай» Иркутска от простой торговой площадки к сложному и хорошо организованному социальному организму дает богатую пищу для осмысления этого феномена. Мировой и российский дореволюционный опыт заставляет задуматься и по поводу перспективы формирования собственных «чайна-таунов». Появление любого нового элемента в социальном организме -- это неизбежно нарушение сложившегося равновесия. О том, какие формы может это приобрести, говорят массовые антииммиграционные настроения и небезуспешные попытки использовать их в качестве инструмента политической мобилизации и борьбы за власть и ресурсы.

2. Количественные и качественные параметры феномена в регионе

Динамика миграционных процессов в регионе не слишком отличалась, по основным своим параметрам, от общесибирской ситуации. Относительно подробно проблемы количественной оценки современной миграционной ситуации в Прибайкалье уже мною рассматривались4, каких-то принципиальных изменений здесь не произошло. Поэтому имеется возможность очень кратко выделить те моменты, которые представляются ключевыми.

Прежде всего, представляется несомненным, что резко возросла интенсивность миграционного потока из новых независимых государств Закавказья и Центральной Азии. Поток этот начал формироваться еще со времен Советской власти, когда в рамках единого государства часть избыточного населения мигрировала в Россию в поисках работы, хорошего и доступного образования, а в Сибирь -- еще и через традиционно развитую пенитенциарную систему.

После распада СССР экономические неурядицы, политические потрясения, вооруженные конфликты придали этому потоку новую динамику и новое качество.

Его количественные параметры для России в целом -- это отдельная и чрезвычайно сложная исследовательская и общественно-политическая проблема. Данные переписей 1989 и 2002 годов дают следующую динамику: число армян выросло с 532,4 тысячи до 1130,0 тысяч, азербайджанцев -- с 335,9 тысячи до 621,0 тысяч, грузин -- с 130,7 тысячи до 198,0 тысяч, казахов -- с 635,9 тысячи до 655,0 тысяч, узбеков -- с 126,9 тысячи до 123,0 тысяч, киргизов -- с 41,7 тысячи до 32,0 тысяч, туркмен -- с 39,7 тысячи до 33,0 тысяч, таджиков -- с 38,2 тысячи до 120,0 тысяч человек5.

Очевидно, однако, что переписи не отражают всей полноты и сложности миграционной ситуации, особенно там, где это касается миграции нелегальной и временной. Сезонная же миграция вообще выпадает из создаваемой ею картины.

Экспертные оценки имеют дело с другими порядками цифр. Президент Азербайджана Г. Алиев, оговорившись, что не знает точных цифр, оценил число соотечественников в России в 1--2 млн. человек6. В этих же пределах (с преобладанием максимальной цифры) оценивают ситуацию подавляющее большинство специалистов и общественных деятелей7. Иногда речь идет даже о 2,5 млн. человек. В 2--2,5 млн. человек оценивают число армян (оценка президента Союза армян России А. Абрамяна -- 2 млн. человек)8. По мнению демографа А. Арсеньева, за 1989--2001 годы Грузию покинуло до 1,5 млн. человек, в основном, этнических грузин. Большинство из них -- в Россию. Имеются оценки численности грузинского населения в России в 650--700 тысяч человек9. Примерно так же выглядит ситуация с представителями титульных народов Центральной Азии. Только число трудовых мигрантов из Киргизии оценивается в 700 тысяч, из Таджикистана -- в 500--800 тысяч человек10.

Россия велика, мигранты распределяются по ее территории крайне неравномерно. Как же выглядит ситуация в Прибайкалье? По переписи 1989 года в Иркутской области проживало 2828 тысяч человек, представлявших более 100 национальностей. В том числе -- азербайджанцев -- 4,7 тысячи, армян -- 2,7 тысячи, узбеков -- 3,2 тысячи, казахов -- 2,9 тысячи, киргизов -- 869, таджиков -- 852 человек. По переписи 2002 года все население области несколько сократилось (до 2582 тысячи человек), а численность рассматриваемых групп выросла: азербайджанцев -- до 6125, армян -- 6849, грузин -- 1633, казахов -- 1138, киргизов -- 1322, таджиков -- 2576, туркмен -- 127, узбеков -- 1904 человек. Интересно соотнести это с числом граждан соответствующих новых независимых государств. Граждан Азербайджана было зафиксировано переписью 1556, Армении -- 1575, Грузии -- 379, Казахстана -- 531, Киргизии -- 1017, Таджикистана -- 1224, Туркмении -- 31 человек11. Так же как и для России в целом, полезно сопоставить данные переписей с оценками экспертов. Сейчас в области проживает, по оценкам лидеров Азербайджанского национально-культурного общества «Бирлик», 15--30 тысяч азербайджанцев (иногда в прессе мелькает цифра 50 тысяч)12. Численность армян оценивается лидерами Армянского культурного общества в 6 тысяч человек13. По оценке генконсула Киргизии в Екатеринбурге, в Иркутской области проживает 8470 граждан его страны14. По данным лидеров Таджикского национально-культурного общества, в области находится сейчас около 10 тысяч таджиков, из которых 6 тысяч живут здесь постоянно15. Методика получения этой оценки неизвестна, но имеющиеся отрывочные сведения государственных органов, прежде всего МВД, говорят о том, что она недалека от истины. Характерно, что лидеры общества уверенно прогнозируют дальнейший рост общины. Аналогичных оценок относительно числа узбеков и казахов не имеется -- возможно, из-за отсутствия соответствующих национально-культурных обществ и крайне слабого интереса иркутских властей и экспертного сообщества к этой теме. Тем не менее, фиксируется появление в заметных количествах узбекских отходников и киргизских торговцев на рынках большинства городов области, расположенных вдоль железной дороги.

Причины ситуации с таким разбросом цифр, степень достоверности отдельных оценок -- предмет отдельного разговора. Стоит отметить лишь такие важные факторы как нелегальное пребывание и сезонность. С 1993 года граждане стран СНГ должны регистрироваться в органах внутренних дел в случае, если время их пребывания затягивается на срок дольше нескольких дней. Уклонение от регистрации является административным правонарушением. В принципе, эта процедура не слишком сложна -- и большинство мигрантов, по словам экспертов из правоохранительных органов, ее проходит. Тем не менее, по оценкам миграционной службы, не менее 5--6 тысяч граждан стран СНГ находились в 2002 году в области нелегально16. Очень сложно отследить и зафиксировать передвижение и пребывание сезонников.

В любом случае, здесь важно отметить, что и официальные (явно заниженные), и неофициальные (так же явно, завышенные) оценки говорят о стремительном росте числа выходцев из Закавказья в России в целом, и в Прибайкалье в частности.

А это значит (помимо всего прочего), что произошло и качественное изменение мигрантских сообществ. В каком-то смысле, сменилась миграционная модель -- на место эволюционного плавного роста, перемещения в пределах единого государства, пришла трансграничная, мощная, спрессованная по времени волна. Усложнилась структура этих групп. Наряду с расширением ядра постоянных жителей сформировалась и динамично растет среда временных, в т.ч. маятниковых мигрантов. Достигнуто численное преобладание именно этого слоя. Следовательно, можно предполагать, что и мигрант стал иной, и возможности его интеграции в принимающее общество радикально изменились.

Эти оценки, с достаточной долей уверенности, можно отнести и к потоку выходцев с Северного Кавказа. Резко увеличилась интенсивность потока, выросло число мигрантов, что привело к численному преобладанию «новичков», а среди них -- временных обитателей Сибири. Конечно, они российские граждане -- и это радикальное отличие от выходцев из новых независимых государств. С другой стороны, возможность безвизового пребывания граждан стран СНГ (кроме Грузии и Туркмении), вообще правовая неопределенность переходного периода, психологическая инерция былой советской общности, нерасчлененный взгляд на всех выходцев с Кавказа у большинства иркутян («кавказцы», «лица кавказской национальности») -- все это делало положение и проблемы этих категорий мигрантов весьма близкими.

Рассуждения на тему: «а сколько же китайцев сейчас в России», стали уже тривиальными до неприличности. И все же остаются актуальными: ни надежных официальных цифр, ни более или менее общепринятых оценок нет. Анализ этого феномена содержится в одной из статей В.Г. Гельбраса17, что освобождает от необходимости вновь писать о его причинах, последствиях и параметрах разброса оценок.

Ситуация в Иркутске в этом смысле ничем не отличается от общероссийской. В 1990-х годах здесь официально регистрировалось по 4-7 тысяч граждан КНР в год. По данным ОВИР УПВС УВД Иркутской области, в 2000 году эта цифра составила 19124, 2001 -- 12811, 2002 -- 4384, 2003 -- 11447 человек18. По оценке государственных служб, сопоставимое количество пребывало в области нелегально. Заместитель начальника Управления по делам миграции УВД Иркутской области В. Луценко оценил среднегодовое число нелегально пребывающих в области граждан КНР в 4,5--5 тысяч граждан Китая из 10-12 тысяч всех незаконных мигрантов19. Все это, конечно, отличается от потока панических оценок о десятках и даже сотнях тысячах нелегальных китайских мигрантах, чья экспансия буквально захлестывает Сибирь.

Подавляющее большинство как легальных, так и нелегальных мигрантов -- временные, маятниковые визитеры, срок пребывания которых ограничен несколькими месяцами, часто -- неделями. Количество получивших вид на жительство граждан КНР ничтожно мало, зато реально значимо (хотя и трудно определимо количественно) число тех, кто находится в регионе сравнительно долго. Это студенты и аспиранты, сотрудники официально зарегистрированных китайских и смешанных предприятий, а также те, кто занимается здесь частным бизнесом и находит легальные, полулегальные, а то и вовсе нелегальные возможности для длительного пребывания. В иркутской прессе не раз появлялись материалы о жизни постепенно формирующегося компактного китайского поселения в одном из городских предместий20. И хотя там живет не так уж много китайцев, и это в большинстве своем старожилы Иркутска, граждане России, но сама тенденция требует пристального внимания, учитывая мировой опыт возникновения чайна-таунов. Пока же более важными симптомами формирования постоянной китайской общности в регионе являются процессы, происходящие на китайском рынке «Шанхай», появление нескольких китайских общественных организаций, несколько случаев массовых организованных действий китайских торговцев в защиту своих корпоративных прав.

Таким образом, в результате интенсивных миграционных процессов и общих перемен в стране, в регионе стал стремительно формироваться новый феномен -- мигранты из стран «ближнего» и «дальнего» зарубежья. Иногда -- как в случае с китайцами -- это совершенно новые группы, неизвестные и непривычные местному населению. Это иностранные граждане, преимущественно временные визитеры, не постоянные жители. Чрезвычайно велика «культурная дистанция», отделяющая их от принимающего общества.

Чаще же -- это выходцы из стран СНГ, недавние сограждане по единому государству, люди, связанные с российским обществом, русской культурой тысячей нитей. К началу рассматриваемого периода в регионе уже давно и прочно проживало довольно много их бывших земляков, соотечественников. Как правило, они, что называется «осибирячились», вросли в местное общество, предпочли избрать российское гражданство. Поэтому массовый приток теперь уже «граждан ближнего зарубежья» не выглядел в глазах местных жителей чем-то чрезвычайным, необычным. Но это были уже люди другого типа, с другими проблемами, в другой ситуации. И это заставляло их искать новые пути для решения своих многочисленных проблем, прежде всего, проблемы интеграции.

3. Формирование «новых диаспор» как инструмента адаптации и интеграции

В советские времена существовала мощная и отлаженная система организации трудовых миграций и интеграции мигрантов. В ее основе лежал государственный патернализм, стремление властей не просто монополизировать контроль над миграционными потоками, но управлять ими. Делалось максимально многое и для того, чтобы проблемы мигрантов (занятость, жилье, адаптация, аккультурация) решались в рамках государства, по предложенным им стратегиям и возможностям. Возможности выбора у мигрантов в этом смысле были ограниченными, более того, стремление к этому не поощрялось. Кроме того, внутригосударственный характер миграций, эффективное функционирование таких мощнейших унифицирующих институтов, как единая школа, армия, русскоязычные СМИ, русский язык как лингва-франко, снижали остроту адаптационных проблем. А реальные возможности свободного сообщения с регионом исхода отодвигали на задний план задачу сохранения национальной идентичности. Таким образом, большая часть проблем мигрантов решались через их взаимоотношения с государством и на его условиях. Поэтому и поиски ресурсов для экономического и социального успеха шли в этой плоскости.

Это обстоятельство часто фиксируется внимательными наблюдателями. Как констатировал иркутский корреспондент «газеты армян Юга России» «Еркрамас», «общинная жизнь армян и других меньшинств в советское время фактически прекратилась. Ее заменяли официальная "дружба народов", декады искусств национальных республик и историческая общность людей -- советский народ». Примерно так же оценивается ситуация в редакционной статье газеты «Азеррос. Азербайджанцы России»: «В годы Советской власти наши соотечественники приезжали на постоянное жительство в Россию, но это была единая страна. Всерьез же об азербайджанской диаспоре следует говорить лишь после распада СССР. Понадобились глобальные социально-экономические и политические потрясения, в результате которых десятки тысяч мужчин и женщин в поисках лучшей доли мигрировали в Россию... Парад суверенитетов разъединил страны, но народы продолжали еще рассчитывать друг на друга»21.

Большая специфика в этом смысле была только у тех, кто функционировал в рамках полулегального тогда сектора частного предпринимательства (торговля овощами, фруктами, цветами на колхозных рынках, шабашничество и т.д.). И хотя эти сферы деятельности находились в фактическом симбиозе с государственной, официальной экономикой, предпринимательская деятельность была невозможна уже тогда вне рамок сетей, связей и отношений, основанных на клановой, этнической, земляческой основе.

Впрочем, пока это все довольно спекулятивные размышления. Соответствующих исследований в то время не велось, источников для изучения по понятным причинам почти не сохранилось. Прошло совсем немного времени -- и оказалось, что «натура ушла», причем ушла настолько прочно и основательно, что пока не очень ясно, как ее реконструировать. Думается, что изучение этнических и этномиграционных процессов советской эпохи -- это, возможно, наиболее сложная и потому интересная исследовательская проблема. Новая эпоха или разрушила, или обесценила каналы и структуры миграции и адаптации мигрантов, функционировавшие на основе государственного патернализма. Формирующаяся рыночная экономика создавала новые стимулы и механизмы для миграций. Теперь это становилось предметом исключительно личного выбора и личного риска мигранта. Более того, государство, ранее инициировавшее миграционное поведение, формировавшее и направлявшее миграционные потоки, создававшее элементарные условия для адаптации мигрантов на новых местах (для получения полноценной рабочей силы), на какое-то время утеряло к этому всякий интерес. Более того, структуры власти и отдельные ее представители по разным соображениям, сознательно или неосознанно, пытались и пытаются проводить анти-иммиграционную политику. Парадоксально, но именно в этих условиях миграция скачкообразно растет. Яркой иллюстрацией всему этому может послужить ситуация с миграцией представителей титульных народов Центральной Азии (республик Средней Азии во времена СССР) и Закавказья на Дальний Восток, в частности, в Амурскую область. В 1980-х годах здесь энергично осуществлялась государственная программа их планового переселения для работы в сельском хозяйстве. Она включала в себя целый комплекс правительственных решений, целенаправленную деятельность специализированных государственных структур, систему постоянного мониторинга и строжайшей ответственности региональных властей, научное сопровождение. Под программу выделялись значительные ресурсы. Переселенцы получали работу, налоговые льготы, большие по тем временам подъемные, практически безвозвратные ссуды на приобретение домашнего скота и, главное, жилья. В целом, по программе было переселено 1374 семьи из Туркмении (5,1 тысячи человек) и 339 -- из Узбекистана (1,3 тысячи человек)22. Несмотря на все расходы и усилия, программа полностью провалилась. Переселенцы очень плохо приживались на новых местах, текучесть кадров была огромной, а в конце 80-х годов, когда властям стало не до них, практически все уехали23.

В нынешней ситуации не приходится говорить о государственно-спонсируемых переселенческих программах. И, тем не менее, миграционный поток титульных жителей государств Центральной Азии и Закавказья стремительно нарастает. Формирование многочисленных таджикских общин во многих регионах России свидетельствует об этом со всей определенностью. Условия переселения сейчас, конечно, совсем другие. Мигранта встречает не оркестр и баня, не, пусть и казенная, но все-таки забота государственных служб, а проверки паспортного режима, милиционеры со штрафами и «крутые» с требованием дани, беззащитность от работодателей, статус «человека второго сорта». Никаких льгот, сплошные преграды.

В одиночку все эти проблемы решить невозможно. И здесь на первый план выходит такой ресурс, как опора на сообщество. Нетрудно предположить, что у мигранта, новичка членами такого сообщества могут стать, прежде всего, родственники, земляки, соотечественники. Особенно ценны связи с теми из них, кто приехал раньше, уже адаптировался, обзавелся полезными связями, контактами, знакомствами. Они могут помочь с первичным обустройством, работой, жильем, регистрацией. Опора на своих становится здесь жизненной необходимостью. Интеграция в принимающее общество через группу -- императивом. Много интересных наблюдений этого феномена содержится в статье А. Юнусова24.

Изучать это явление чрезвычайно сложно. Оно почти не фиксируется в привычных, традиционных для исследователей источниках, слабо рефлексируется самими участниками процесса, скрыто от постороннего наблюдателя. Мигрант, даже самый недавний, интенсивно вживается в принимающее общество, обрастает массой связей и контактов, не базирующихся на этнической или земляческой основе. Поэтому формирование и функционирование сетей и связей на этнической основе, представление о важности таких сетей (то есть, то, что определяется в категориях диаспоры) -- это может быть только частью жизненных стратегий, тенденцией в ряду других.

Поэтому так важен поиск индикаторов, видимых проявлений феномена. Важнейшим, возможно ключевым, показателем диаспоральности становится развитость, разнообразие и интенсивность функционирования внутриобщинных структур и сетей (семейных, клановых, земляческих, деловых, криминальных), присутствие признанных формальных и неформальных лидеров. Часто эти структуры организованы и функционируют на основе принципа клиентелы.

Видимой частью этой «грибницы» структур и сетей становятся сейчас национально-культурные общества (НКО). Скорее всего, это не самые важные и значимые как для общин в целом, так и для большинства их представителей, организации. Однако они являются индикатором процесса структурирования и интеграции мигрантов в принимающее общество в качестве группы. В этом качестве они чрезвычайно важны для исследователя. С другой стороны, соотношение формальных и неформальных институтов можно выделить в качестве индикатора уровня интеграции группы в принимающее общество.

НКО возникли в 90-х годов практически во всех российских регионах. В докладе Г. Алиева с удовлетворением отмечалось, что на Учредительном собрании присутствуют представители более чем 50 российских регионов. В основанный тогда Всероссийский азербайджанский конгресс вошли 60 общественных организаций из 54 регионов России. На учредительном съезде Союза армян России присутствовали делегаты от 44 регионов25. И дело здесь даже не в количестве и географическом охвате, хотя и это немаловажно. Важнее качество этих организаций, степень их влияния, их роль в жизни соответствующих меньшинств и принимающих обществ.

С начала 90-х годов создание национально-культурных обществ прямо поощрялось и стимулировалось российскими властями, особенно на региональном уровне. Поэтому их одновременное массовое возникновение от Калининграда до Владивостока удивления не вызывает. Как показывают многолетние наблюдения над историей становления и развития этих организаций в Иркутске (а их в городе сейчас несколько десятков), власти не очень-то представляли, для чего такие общества нужны и (насколько это было сознательно, трудно сказать) стремились удержать их в рамках чисто декоративных структур. Подписать от имени общественности некое письмо или обращение, провести на деньги администрации национальный праздник, продемонстрировать ситуацию национального согласия -- вот, пожалуй, и все, чего хотели власти от обществ. Какое-то время эти ожидания оправдывались. Организации носили эфемерный характер, состояли в них или немногочисленные энтузиасты, стремящиеся сохранить национальную культуру и язык, или общественные деятели, заинтересованные в прямом контакте с властями. Возглавлялись они, обычно, статусными, известными в городе представителями соответствующих национальных групп, «свадебными генералами».

Со временем ситуация стала меняться. В качестве практически единственных статусных, юридически оформленных национальных образований, имеющих при этом прямой выход на властные структуры, национально-культурные общества приобретают самостоятельную ценность для деловых и общественных деятелей формирующихся диаспор. Они приобретают и самостоятельное значение для принимающего общества и властей. В них начинают видеть собеседника, партнера по решению возникающих проблем. Можно предположить, что именно этим объясняется все более ожесточенный характер борьбы за лидерство, участие в этой борьбе «сильных людей» региона.

Десять с лишним лет непростой истории НКО Иркутска показали, что при внешней схожести, общем стандартном наборе заявленных в Уставах целях, это во многом очень разные организации. Разные по численности, активности и, самое главное, по реальным направлениям деятельности.

Ближе всех к задачам НКО, как организациям по развитию и поддержанию национальных культур, оказались представители, условно говоря, «старых» национальных меньшинств, коренные сибиряки, часто жители Иркутска уже не в первом поколении. Задач обретения статуса, адаптации и аккультурации перед ними не стояло, во все необходимые связи, сети и отношения они вошли, будучи органической частью местного сообщества. Зато остры проблемы этничности, во многом воспринимаемые в контексте языка, культуры, связей с «родиной предков». В отличие от недавних советских времен иметь дополнительную этническую характеристику стало не просто безопасно, но вполне респектабельно и даже престижно. А связи с «родинами предков», особенно теми, что проявляли интерес к своим «зарубежным соотечественникам», могли стать даже определенным дополнительным ресурсом. И уж совсем материальное воплощение это обретает в ситуации, когда «родины предков» осуществляют материально подкрепленные программы репатриации.

Отсюда и основная направленность деятельности таких НКО -- изучение языка, воскресные школы, национальные праздники, укрепление разнообразных связей с исторической родиной. Меньшая, в том числе и материальная, зависимость от местных властей, возможность во взаимоотношениях с ними выступить в качестве некого неофициального, но реального представителя соответствующего государства -- все это и определяло сдержанно-равноправный стиль взаимоотношений.

Иное дело -- представители «молодых» мигрантских сообществ. Их ситуацию четко обрисовал один из активистов афганского землячества: «Мы бы и спеть, и станцевать смогли. Но сейчас, честно, не до этого. Слишком много проблем»26. О том, каковы эти проблемы, говорит, например архив Азербайджанского национально-культурного общества «Бирлик». Большая его часть -- это копии обращений и просьб в различные органы власти (прежде всего, МВД) и ответы на них. Обсуждению проблем взаимоотношений с властями посвятили значительную часть своего времени участники учредительной конференции Таджикского национально-культурного общества «Самонидов».

По отзывам активистов и лидеров НКО этого типа, от них ждут помощи в решении проблем статуса, первичного обустройства мигрантов, решения разнообразных проблем взаимоотношений с властями. Это также инструмент взаимопомощи в сложных или чрезвычайных ситуациях. В некоторых НКО принято в случае внезапной смерти своих членов или просто земляков брать на себя все расходы и организационные усилия, связанные с отправкой тела усопшего на родину. Формальными или неформальными лидерами НКО являются люди влиятельные, часто богатые, обладающие большими связями в городе. Их покровительство -- большой ресурс для новичка, а через НКО возможен прямой контакте ними.

В чем же интерес этих сильных людей, что заставляет их тратить немалые средства и, что еще дороже, время на работу в НКО? Более того, бороться за лидерство в этих общественных организациях? Причины разные и их немало. Естественно, это удовлетворение нормального стремления к лидерству, престижу и социальному признанию. Кроме того, руководящее положение в НКО, помощь его рядовым членам, позволяют строить отношения с ними на принципе «патрон -- клиент». Это значительный социальный и экономический ресурс. Еще больший ресурс -- высокий статус в городском сообществе, признанное место в его иерархии, прямые выходы на представителей властей и возможность, говоря современным бюрократическим языком, «решать вопросы».

Лидерство в НКО -- это возможность прямого контакта с властями государств исхода. Новые независимые государства, особенно Закавказья и Центральной Азии, их правящие элиты, стремятся контролировать соответствующие диаспоры, использовать их финансовые и человеческие возможности для национального строительства, борьбы за власть. Насколько это важно для них говорит хотя бы то, что, по некоторым оценкам, в России находится до четверти электората Азербайджана27.

Кроме того, лидеры, уже интегрировавшиеся в местное сообщество, кровно заинтересованы в установлении максимально возможного контроля над мигрантами-новичками, с тем, чтобы контролировать их поведение. Сознательное или, чаще, несознательное нарушение ими норм и правил поведения принимающего общества создает соответствующую репутацию всей этнической группе, больно бьет по ее оседлой, постоянной части.

Национально-культурные общества -- это только часть сети отношений и связей представителей «новых диаспор». Часть весьма важная, показательная, но, возможно, не главная. В основном, все-таки сети строятся на неформальной основе. По понятным причинам, изучать неформальные связи и структуры чрезвычайно сложно. Сложно даже в том случае, если они не носят криминального или просто закрытого характера.

Характерна в этом смысле ситуация в формирующемся в Иркутске китайском сообществе. Его представители также создали два культурных общества и организацию последователей учения Фалуныун. Последнее, впрочем, немногочисленно и не очень влиятельно. Два же культурных общества (оба возглавляются китайцами-старожилами Иркутска) открыто соперничают за право представлять интересы всех соотечественников города. Одна из них специализируется на посреднических услугах при решении налоговых проблем.

Однако, в каком-то смысле символом, наиболее видимым элементом китайского присутствия, является китайский рынок, известный в городе как «Шанхай» или «шанхайка». Возникнув в 1993 году как обычная торговая площадка, он быстро превратился в очень сложный социальный организм, со своими законами, правилами, иерархией, оформленной структурой.

Рынок играет важную роль в экономической и социальной жизни города и области, здесь концентрируются мощные финансовые и товарные потоки, он стал неотъемлемой частью повседневной жизни огромного количества иркутян. В качестве муниципального предприятия он приносит большие доходы городу, одновременно доставляя ему массу транспортных, санитарных, криминальных и т.д. проблем. Поэтому рынок всегда на виду, постоянно в центре внимания властей и общественности. Но при этом пристальном интересе знают они об этом феномене мало. Особенно мало известно о внутренней жизни рынка, об отношениях внутри его сообщества.

По неофициальным оценкам представителей заинтересованных государственных служб, наряду с администрацией рынка имеются и неформальные, но чрезвычайно влиятельные структуры из числа китайцев. Значительная часть торговой деятельности рынка контролируется несколькими семьями, на которых работают (в качестве нанятых продавцов или зависимых розничных торговцев) большинство китайских продавцов рынка. Существует и рэкет, осуществляемый как местным, так и китайским криминалом.

Все это, повторяю, лишь оценочные, практически не документируемые сведения. Тем не менее, в последнее время произошло несколько событий, свидетельствующих о высокой степени организованности сообщества «шанхайки». Они оказались способными на проведение массовых организованных действий. Несколько раз рынок прекращал работу из-за забастовок продавцов, недовольных действиями администрации. Более того, однажды такой конфликт привел к несанкционированному властями массовому пикетированию городской администрации.

Это был открытый вызов властям -- чрезвычайно рискованный шаг для иностранных граждан, находящихся в городе «на птичьих правах», осуществляющих свою экономическую деятельность на весьма сомнительной правовой основе, не имеющих в местном сообществе и властных структурах сильных неформальных защитников и лоббистов. На это нужны были мощные мотивы, с одной стороны, и высочайшая степень организованности, внутренней организации и дисциплины, с другой.

Таким образом, можно достаточно уверенно предполагать, что диаспорализация, интеграция в принимающее общество через группу, использование возможностей группы, становится для мигрантов важным, возможно, стратегическим путем вхождения в принимающее общество, а для укоренившихся представителей национальных меньшинств -- дополнительным ресурсом. Для части же активистов этничность, претензии на представительство интересов своей этнической группы может стать и профессией.

4. «Новые диаспоры» и проблема социальной стабильности в регионе

Формирование «новых диаспор» неизбежно влечет за собой изменение сложившейся социальной структуры принимающего общества. Появление в нем нового элемента ведет к перераспределению ресурсов, заставляет заниматься взаимной притиркой и привыканием, выработкой характера и стиля отношения. В общем, у принимающего общества и у отдельных его представителей появляется новая проблема, а это само по себе раздражающий фактор. И хотя все это происходит в ситуации общей дестабилизации, когда радикально меняется весь уклад и образ жизни сообщества, тем не менее, и этот момент не теряется в ряду других.

При динамичном росте «новых диаспор» за счет миграции, при том, что многие представители местного сообщества вдруг и неожиданно для себя обнаружили, что оказывается, они живут в многоэтничном обществе, -- все-таки реальное воздействие всего этого на жизнь обитателей Прибайкалья не слишком велико. И поэтому кажется несоразмерным пристальный интерес к феномену, его мощный конфликтный потенциал, который виден невооруженным взглядом.

В чем же многие представители общества и властей видят угрозу со стороны «новых диаспор»? Каковы вызовы? Какой образ феномена формируется в массовом сознании? Насколько эти угрозы и/или образы этих угроз стали или могут стать в дальнейшем дестабилизирующим фактором?

В обыденном сознании вряд ли существует некая типология, осознанная классификация причин и поводов для недовольства и опасений. Скорее -- общее раздраженное ощущение, что «понаехали тут всякие», «ведут себя как хозяева», «наглые», «не уважают наших обычаев», «живут за наш счет», «занимают наши рабочие места, квартиры», «пристают к нашим женщинам»28.

И все-таки, несколько крупных «блоков» выделить можно. Прежде всего, это комплекс проблем, связанных с самим миграционным процессом. Представители властей больше всего озабочены его стихийностью, слабой контролируемостью и большой нелегальной составляющей. И действительно, массовое нелегальное пребывание иностранных граждан является серьезной угрозой безопасности и стабильности в обществе. Оно демонстрирует неэффективность закона, бессилие государственных органов, провоцирует коррупцию, формирует почву для организованной преступности, лишает государство полагающихся ему налогов и сборов, делает мигрантов невидимыми и неподконтрольными, не позволяет принимать адекватных и продуманных управленческих решений. Все это в целом можно охарактеризовать как подрыв основ государственности.

Кроме того, раздувание этой угрозы, использование ее в качестве инструмента манипулирования, достижения неких ведомственных, корпоративных или региональных задач, нагнетание с этой целью антииммигрантской истерии также не способствует эффективности государства и общественному здоровью. Ситуация с гигантским разбросом оценок численности китайцев свидетельствует об этом со всей определенностью.

С этим связаны и массовые страхи по поводу численности мигрантов. Идея о том, что численность мигрантов является фактором угрозы, что есть некий порог, после которого этот фактор становится разрушительным для принимающего общества, широко распространена сейчас не только в обыденном сознании, но и у чиновников и некоторых ученых-экспертов. Она является, в частности, теоретической основой специфической миграционной политики в Краснодарском крае29.

Не вдаваясь в дискуссию с этим крайне спорным тезисом, хотел бы отметить, что в Байкальском регионе удельный вес внешних мигрантов в общей численности населения весьма невелик, даже по самым завышенным оценкам. Тем не менее, наблюдается парадоксальное явление: даже представители государственных служб дают с одной стороны весьма скромные статистические данные и оценки на этот счет, а с другой часто оценивают ситуацию в категориях «экспансии» и даже «нашествия». А уж о тоне и стилистике средств массовой информации говорить не приходится, причем принципиальных отличий у изданий разной политической и идеологической направленности не наблюдается.

Особенно волнует численность китайцев. Мотивы этого понятны, на тысячу ладов, в разных трактовках и вариантах они воспроизведены и в серьезных научных трудах, и в пропагандистских материалах, и в прессе. Учитывая неограниченный миграционный потенциал Китая, его растущую державную мощь и амбиции, неуклонное уменьшение и без того малочисленного населения Сибири и Дальнего Востока, игнорировать эти опасения, отметать их с порога как фантомные, не приходится. Другое дело, что мониторинг и анализ реальной ситуации очень часто подменяется спекуляциями в духе известного советского анекдота о том, что «китайцы будут проникать к нам малыми группами по сто тысяч человек в каждой».

Игнорирование местными властями того факта, что китайцев в регионе не так уж и много, что в основном это маятниковые мигранты, что неуклонного роста их численности не наблюдается, а происходят подъемы и спады в зависимости от состояния экономики -- все это плохая база для принятия управленческих решений, тем более, ориентированных на будущее.

Это не значит, что нынешняя ситуация с численностью будет всегда или сохранится даже в обозримом будущем. В ближайшие десятилетия в этом плане возможны радикальные сдвиги -- и уже только такая возможность заставляет анализировать возможные последствия.

Мне вообще представляется сомнительной гипотеза о том, что численность мигрантов и их удельный вес в составе населения напрямую определяют уровень нестабильности и конфликтности в обществе. Конечно, чрезвычайно заманчиво получить научно обоснованный, очень конкретный инструмент для измерения уровня этнической напряженности. Не случайно за него так ухватились практики, чиновники некоторых регионов. Однако пока эта гипотеза не доказана. Как правило, аргументация этого важного и далеко ведущего тезиса заменяется перекрестными ссылками на отечественных и зарубежных коллег. И, если заняться реконструкцией, то, скорее всего, он введен в отечественный научный оборот В.И. Козловым со ссылкой на статью британского автора в качестве аргументации30.

Такой редукционистский подход игнорирует целый комплекс основополагающих факторов. Прежде всего -- состояние принимающего общества. Его численность, национальную и социальную структуру, уровень развития экономики, внутреннюю конфликтность и социальную тревожность, состояние экономического и социального кризиса или, напротив, подъема, исторические традиции ксенофобии и толерантности. Давление на ресурсы, характер этих ресурсов. С другой стороны -- и мигрант при таком подходе предстает среднестатистической единицей, а не носителем вполне определенных культурных, этнических, экономических и т.д. характеристик. Не учитывается величина культурной дистанции между ним и принимающим обществом. То, претендует ли мигрант на уже имеющиеся ресурсы или способен и готов создавать новые -- и то, как это оценивается представителями принимающего общества. Собственно, этот ряд можно продолжать долго. Можно вполне резонно предположить, что численность мигрантов и их удельный вес в составе принимающего общества -- только одна из составляющих сложного и в каждом отдельном случае уникального набора факторов, определяющих конфликтогенный потенциал.