Миграции, мигранты, "новые диаспоры": фактор стабильности и конфликта в регионе

Если же вернуться к рассматриваемому региону, то пока основные узлы противоречий, конфликтов, взаимных недовольств и претензий сосредоточены в сферах экономики, безопасности и межкультурных взаимоотношений.

Конфликтогенность присутствия мигрантов и «новых диаспор» в экономике бросается в глаза в первую очередь. О ней много говорят и пишут в категориях «засилье», «господство», «клановость», «нечестная конкуренция», «мошенничество», сейчас реже чем раньше -- «торгашество». Часто пытаются подсчитать или просто оценить долю тех или иных этнических групп в экономике региона, соответствие этой доли их удельному весу в численности населения.

Что стоит за этим? Насколько действительно велика роль миг-рантских меньшинств в экономике? Можно ли в принципе такую роль выявить и описать в количественных категориях? И, наконец, существует ли вообще их роль как группы или совокупности групп? Имеются ли особенности экономического поведения мигрантов, если да -- то в чем их причина? И как все это оценивается принимающим обществом, или его значительной частью?

Каждый из этих вопросов «тянет» на отдельное большое исследование. На уровне самых общих рассуждений можно констатировать, что ситуация мигранта, этничность могут быть серьезными экономическими факторами. Далеко не все способны стать мигрантами (речь, естественно, идет об экономических мигрантах, а не о беженцах и политэмигрантах). Отбор происходит еще на родине, на стадии выбора, принятия решения. Не каждый отважится на «прыжок в неизвестность», риск и лишения жизни в чужом государстве и обществе, низкий статус, отрыв от родных, своей среды вообще, тяжелый труд.

Поэтому, как правило, трудовыми мигрантами становятся люди легкие на подъем, энергичные, иногда авантюрные, предприимчивые, ориентированные на успех любой ценой. Ставка на успех (который часто бывает синонимом простого физического выживания) предполагает готовность и способность много и тяжело трудиться. Ситуация иностранца автоматически закрывает для него массу профессий и сфер деятельности в принимающем обществе -- и это заставляет быть конкурентоспособным там, где применение его труда и энергии возможно. Он готов браться за самые грязные и не престижные занятия -- даже если его профессия и статус на родине от них далеки.

Иностранный трудовой мигрант, особенно если он нелегальный, не защищен или очень плохо защищен трудовым законодательством, вообще государством (как своим, так и принимающим). Поэтому его труд дешев, а сам он в качестве наемного работника, дисциплинирован, послушен и безотказен для работодателя.

Те же ограничения могут заставить мигранта активизировать или создавать заново такой ресурс выживания и достижения экономического успеха, как неформальные связи на семейной, земляческой, этнической основе. Маленькая иллюстрация. Несколько случайно выбранных для исследования бригад таджикских строителей-отходников в Иркутске все состояли или из родственников, или из соседей и земляков. В них явственная видна иерархия -- всегда есть несомненный лидер-патрон и зависимые от него клиенты31. О роли этого фактора в бизнесе азербайджанцев в России обстоятельно пишет А. Юнусов32. Групповая солидарность, взаимопомощь и сотрудничество -- это немалый экономический ресурс.

Все перечисленные обстоятельства делают мигрантов сильными конкурентами на рынке труда, в бизнесе, в тех сферах занятости и профессиях, которые фактически предоставляет им принимающее общество.

Кроме того, действуют, и еще какое-то время будут действовать, обстоятельства, унаследованные от советского прошлого. Мощная, особенно в «период застоя», «теневая экономика» включала в себя заметную составляющую «этнического предпринимательства». Выходцы с Кавказа преобладали среди «шабашников» (сезонных строителей-отходников), торговцев овощами, фруктами, цветами на рынках больших и маленьких городов России.

Научное изучение этого феномена еще впереди, но и сейчас можно уверенно утверждать, что для многих из них торговля (не путать с государственной распределительной системой) становилась постоянной экономической специализацией, а функционирование в качестве почти легального рыночного элемента в официально нерыночном обществе -- социальной ролью. Огромное количество земляков и родственников были связаны с ними экономическими, родственными, социальными связями, формируя, таким образом, массовую социально-психологическую среду.

Причины и механизмы формирования и развития этого феномена -- предмет особого исследования. Здесь же важно отметить, что был накоплен большой рыночный потенциал: опыт частного предпринимательства, психологическая предрасположенность к нему, его высокая моральная оценка, отлаженная система связей, как на исторической родине, так и в принимающем обществе, немалые финансовые ресурсы. Этот потенциал давал большие стартовые преимущества в эпоху рыночной трансформации российского общества.

Отсюда -- непропорционально высокая относительно численности и весьма заметная роль выходцев с Кавказа в формировании современной рыночной среды, особенно в мелком и среднем бизнесе. По оценке заместителя начальника Управления по борьбе с организованной преступностью Ф. Чернышева, до 90% торговых киосков и павильонов Иркутска принадлежат азербайджанцам33. После распада СССР по проторенным еще в советские времена путям двинулся большой поток гонимых нуждой, экономическим кризисом и политическими неурядицами на родине новых мигрантов. Естественной сферой приложения их энергии и усилий также стало предпринимательство.

Однако, насколько эти общие и довольно спекулятивные оценки можно выразить количественно? Можно ли подсчитать удельный вес той или иной этнической группы, формирующейся «новой диаспоры» в экономике региона? На первый взгляд, основная проблема здесь техническая -- крайний дефицит информации, слабая разработанность исследовательских приемов и методик подсчетов. На деле же, все упирается в вопрос принципиального характера -- общностью или механической совокупностью являются в экономике представители изучаемых групп? Любые подсчеты имеют смысл, только если удастся доказать, что «новые диаспоры» являются едиными, консолидированными игроками на экономическом поле региона, что сформировались экономические группировки на этнической основе. Или, как минимум, сложилась (складывается) система сотрудничества и координации деятельности.

Скорее всего, однозначного ответа на этот вопрос нет, да и быть не может. Все ситуативно и изменчиво. Ресурс этнической солидарности может мобилизовываться, когда это выгодно, или игнорироваться, когда такой необходимости нет. Потребность в нем может ослабевать, в частности, по мере интеграции мигранта и его потомков в принимающее общество.

Многое зависит от отношения этого общества -- выделяет ли оно мигранта и его этническую группу, насколько это выделение негативно и дискриминационно. Выталкивает ли оно мигрантов в собственную кастообразную группу и, тем самым, заставляет этнически консолидироваться, в том числе и в повседневной экономической деятельности.

В этой статье нас как раз и интересует не столько сама роль «новых диаспор» в экономике, сколько ее оценка принимающим обществом и воздействие этой оценки на стабильность в регионе. С точки зрения общественного мнения, по крайней мере, преобладающего сейчас, этничность -- это врожденное и неотъемлемое человеческое качество, когда человек принадлежит своей группе по факту рождения. Этим же определяется и его экономическое поведение. Такой стихийно примордиалистский подход формирует отношение к мигрантам как естественным группам, изначально обладающим некими общими характеристиками и свойствами. Поэтому претензии, недовольства по поводу отдельных людей, частных ситуаций распространяются на всех.

Это одна из предпосылок того, что представителей некоторых мигрантских групп часто рассматривают в категориях «торговых меньшинств». Заметная роль выходцев с Кавказа и граждан КНР в формировании рыночной среды, естественная для недавних мигрантов устремленность в торговлю, как наиболее доступное для них занятие, ведут к тому, что оценка практик их экономического и социального поведения становятся базовыми характеристиками «образа кавказца» и «образа китайца». Их торговая, рыночная специализация -- в глазах большинства вещь само собой разумеющаяся, не требующая доказательств.

И очень плохая рекомендация для общества, долгие годы верившего в необходимость, возможность и справедливость материального равенства, а торговлю воспринимавшего только как торгашество, спекуляцию, занятие низкое, грязное, социально не значимое. При этом отторгаются как социально ценные не только само занятие, но и связанные с нею образ жизни, тип поведения, система ценностей. В такой среде формируется типичнейший по отношению к «торговым народам» стереотип жуликоватого, пронырливого бездельника, который обирает местного жителя -- трудолюбивого, честного, но бесхитростного человека.

Сейчас этот «образ торгаша» постепенно отступает на второй план. Связанные с ним кавказские погромы на иркутских рынках к концу 90-х годов прекратились. Рыночные отношения становятся привычными, законными с точки зрения общественной морали, а торгово-предпринимательская деятельность -- массовым занятием. Естественно, поэтому, что актуализируется проблема конкуренции. Тем более, что основным полем приложения сил и энергии мигрантов является мелкий бизнес -- массовое занятие современных россиян. Растет значение обвинений в «нечестной конкуренции», использовании незаконных и неэтичных методов ведения бизнеса.

Типичный сюжет, обошедший, видимо, прессу большинства городов России: «азербайджанцы (как вариант -- чеченцы, дагестанцы и т.д.) держат рынки», монопольно устанавливают там цены, не допускают туда посторонних торговцев, не дают возможности свободно торговать местным товаропроизводителям. Этот контроль и монополия базируются на криминальном насилии. Особенно часто об этом пишут московские СМИ.

В иркутской прессе эта тема начала было «раскручиваться» в середине 90-х годов, после письма в газету крестьян одного пригородного села. Они жаловались, что все места на рынках раскуплены, причем раскуплены «кавказцами», поэтому они не могут свободно сбывать продукцию своих хозяйств. В отличие от Москвы, правда, жалоб на то, что их силой заставляют торговать по уже установленным ценам или сбывать продукцию перекупщикам, не было. На первых порах тема была подхвачена многими газетами и местными телеканалами. Однако дальнейшего продолжения не последовало -- возможно потому, что муниципальные власти санкционировали создание в городе значительного количества новых рыночных площадок. Но внимание к теме осталось -- и когда в Иркутске было открыто новое здание Центрального рынка, многие журналисты специально отмечали (наряду с другими, по их мнению, достоинствами), что «кавказцы» там не торгуют. С другой стороны, были и публичные жалобы лидера азербайджанского национально-культурного общества, что его земляков неэкономическими методами оттеснили от работы в этом чрезвычайно привлекательном и доходном месте34.

Можно предположить, что эта конкретная ситуация отражает общее положение с конкуренцией на этнической основе. Конфликты и инциденты бывают, иногда им придается этническая окраска, но в целом, сложилось некое равновесие. В каком-то смысле модельной стала ситуация на «Шанхайке». Там торгуют не только китайцы. С ними мирно сосуществуют иркутяне, выходцы с Кавказа, из Центральной Азии, вьетнамцы и монголы. Сложилась даже некая специализация на этнической основе, что, в свою очередь, привело к созданию китайского, вьетнамского, кавказского и т.д. секторов. В ряде случаев все «разноплеменные» торговцы рынка дружно и организованно отстаивали общие корпоративные интересы, проводили совместные акции (пикетирование, организованное прекращение работы и т.д.).

«Теневые практики», столь распространенные в современном российском бизнесе, присутствие в нем мощной криминальной составляющей, вкупе с оценкой мигрантских сообществ как «торговых», стали основой для формирования их устойчивой криминальной репутации.

Образ «криминального кавказца» -- важнейшая составляющая современной российской мифологии. Далеко за 90% любых упоминаний о таджиках в иркутских СМИ так или иначе связаны наркотиками и наркобизнесом. Другой любимый их сюжет -- китайские триады, китайская организованная преступность. В криминальной хронике этническая принадлежность выходцев с Кавказа, Центральной Азии, китайцев, монголов обязательно подчеркивается. Но ни разу мне не встретился материал, где в этом контексте прозвучали бы этнонимы русский, украинец, белорус, татарин, бурят. В общем, если читать иркутские газеты и смотреть местное телевидение, следить за выступлениями местных политиков (вне зависимости от их клановой принадлежности и политических взглядов), то проникнешься ощущением тотального уголовного беспредела, который установили в регионе мигранты.

На этом фоне любые заявления представителей правоохранительных органов о том, что основную массу преступлений и правонарушений совершают местные жители, совершенно не воспринимаются. Правда, и публикуются такие оценки крайне редко. Еще реже публикуется соответствующая официальная статистика, из которой видно, что удельный вес мигрантов и представителей национальных меньшинств не превышает их доли в численности населения. Если какие-то цифры и публикуются, то без соответствующих комментариев. Правды ради, стоит заметить, что официальной статистике правоохранительных органов не слишком доверяют и они сами, не говоря уже об остальном населении. Но другой нет.

Есть подозрение, однако, что криминальный образ мигранта формируется не только и не столько из-за отсутствия реальной информации. Возможно, ее так мало именно потому, что в ней не нуждаются. Не нуждаются СМИ -- как важнейший социальный институт, не столько отражающий (или пытающийся отражать) общественные настроения, явления и процессы, сколько стремящийся оказывать воздействие на них. Возможно, они не нуждаются в такой информации как субъекты рыночных отношений, жизненно заинтересованные в высоком спросе на свой товар. На рынок должен поставляться товар, пользующийся спросом -- и для СМИ очень трудно и разорительно идти наперекор массовым настроениям. В массовом сознании сформировался соответствующий стереотип -- и воспринимается только та информация, которая ему не противоречит.

Поэтому уже недостаточно просто описать образ «криминального мигранта», недостаточно даже выявить масштабы его распространения. Это уже делается социологами, представителями других научных дисциплин. И это необходимо делать дальше, несмотря на опасения того, что своими вопросами социологи могут спровоцировать рост соответствующих настроений или даже создать соответствующий синдром35. Исходя из постулата о том, что «преступник не имеет национальности» можно осудить или проигнорировать соответствующие настроения в обществе, даже ввести табу на их изучение. Однако, от этого они не исчезнут и даже не уменьшатся.

Перед исследователями встает кардинальный вопрос -- что же формирует массовый, устойчивый, не нуждающийся в доказательствах и рациональных объяснениях образ криминального мигранта? Здесь вряд ли возможен однозначный ответ. Факторов много -- и они, скорее всего, разноплановые.

Уже отмечалось, в частности, воздействие криминализированности современного российского бизнеса -- во всяком случае, такого представления о нем в массовом сознании. Вряд ли стоит игнорировать широко распространенные и общеизвестные оценки представителей правоохранительных органов о существовании криминальных сообществ, организованных на этнической основе. Мировой опыт показывает, что для бесправных и чужеродных мигрантов криминал, криминальный бизнес, структуры организованной преступности становятся важным инструментом социальной интеграции в принимающем обществе. Мигрант -- особенно выделяемый этнически -- просто заметен. Каждое его правонарушение особо выделяется, маркируется этнически и распространяется на всю группу.

Но, даже учитывая все эти обстоятельства, рационально объяснить всеобщий страх перед «криминальным беспределом мигрантов» невозможно. А страх такой есть, он вполне реален. Не приходится отрицать влияния пропагандистской машины, всей совокупной мощи современных СМИ, массовой культуры. Кавказский криминальный авторитет или безжалостный боевик-убийца -- излюбленный и самый распространенный персонаж многомиллионного потока отечественных детективных романом, популярных телесериалов. Постепенно свое «место в этом строю» находит китайский, не менее безжалостный и бесчеловечный, «участник Триад», коварный наркоторговец из Центральной Азии и т.д. Так или иначе, все это читают или смотрят большинство россиян. Тем не менее, мощь этой машины имеет свои пределы. Можно констатировать, например, что интенсивные попытки «раскрутить» антиеврейскую истерию окончились неудачей.

Возможно поэтому, что за этой фобией -- или в ее форме -- скрываются более глубокие и/или слабо отрефлексированные страхи и опасения. Не исключено, что боятся не столько криминала мигрантов, сколько того, что ощущается как угроза этнокультурной безопасности (по Сергею Панарину)36. В основе страхов и опасений может лежать ощущение «инаковости» пришельца, причем такой инаковости, которая может разрушить или радикально изменить культурные основы жизни.

Характерно, что страх перед «криминальным кавказцем» сильнее, чем перед «криминальным китайцем» или «криминальным таджиком». Может быть, причина и в том, что китайские (да и таджикские) мигранты более культурно изолированы, они менее решительно и энергично вторгаются в социокультурную ткань принимающего общества. Поэтому они меньше способны ее разрушить или изменить.

Тот же китайский мигрант до сих пор живет в своем мире, соприкасаясь с российской обыденностью только на рынке. Он не претендует на свою, собственную нишу в российском обществе, тем более -- на высокий статус. Поэтому и отношение к нему скорее отстраненно-пренебрежительное и совершенно не персонифицированное. И в личном качестве каждого отдельно взятого китайца не опасаются, угрозы от него не чувствуют.

Китайских мигрантов обычно воспринимают как массу -- и не случаен устойчивый, популярный еще с XIX века, образ муравья, муравейника37. Частью этого образа является не только представление о многочисленности и растворенности китайцев в группе. Муравей -- не человек. И легко убедиться, что «несущей конструкцией» мощного уже в конце XIX века синдрома «желтой опасности» было ощущение выключенности китайцев, нерасчлененных «желтых» вообще, из человеческого сообщества. И здесь образ муравья органично дополняется образом инопланетянина.

Удивительно, но этот образ появляется задолго до космической эры -- и он прямо или косвенно соотносится с европейскими попытками осмыслить и оценить феномен «возрождающегося Китая»38. Интереснейший материал для размышлений по этому поводу дают романы Герберта Уэллса «Война миров» (1898 год) и «Война в воздухе» (1908 год)39. Они содержат примерно однотипную картину смертельного столкновения цивилизаций. Причем, если одна сторона битвы представлена людьми, существами не просто разумными, но персонифицированными, испытывающими человеческие эмоции и чувства, то вторая -- некой разумной, но нерасчлененной, нечеловеческой силой. И если в «Войне миров» -- это марсиане, от которых и невозможно требовать человеческой логики и человеческих эмоций, то в «Войне в воздухе» их аналогом становятся «желтые», объединенные японо-китайские силы.

Интересен и важен здесь элемент трансцендентности, запредельности угрозы. Угроза воспринимается не как нечто рациональное, или поддающееся рациональному обоснованию и/или объяснению, по крайней мере, описанию, а как нечто таинственно-грозное, глобальное, всеобще-вездесущее, мало зависящее от действий, воли и решений отдельных людей. Рок.

«Чужой», представляющий опасность, предстает не в облике конкретного «врага», имеющего совершенно конкретные интересы, несущие в себе угрозу, пусть даже смертельную. Он становится персонификацией «абсолютного зла», воплощением тотальной чужеродности, принципиальной несовместимости. Аналогом Дьявола. С ним невозможно договориться, сторговаться, достичь компромисса. Его логику невозможно понять. Конфликт с ним -- это тотальное противостояние, смертельная война до полного уничтожения одной из сторон. А неконкретность, невидимость «врага» делает сомнительным возможность победы над ним.

Образ «желтой опасности», само это словосочетание, возродились в современной России после долгого перерыва. Как для массового сознания, так и для публицистов, журналистов, политиков напряженные дискуссии по «желтой проблеме» начала XX века -- явление не просто забытое, а как бы не бывшее. Это некая Атлантида, о существовании которой остались в лучшем случае неясные легенды и предания. Проблема осмысливается как совершенно новая, уникальная, а потому реакция на нее отличается почти первозданной свежестью.

По сравнительно недавней авторской оценке, «при первом же взгляде на отечественные публикации начала и конца века бросается в глаза их несомненное сходство в жанрах, оценках, подходах и эмоциональной окрашенности. Очень часто можно говорить даже не о сходстве, а о дословных совпадениях и повторах. При этом, если исключить специалистов, современные авторы дореволюционных почти не читают, а то и не подозревают об их существовании»40. Не отказываясь полностью от этого утверждения, хотел бы, однако, внести в него некоторые коррективы.

Главное отличие сегодняшней ситуации я вижу в том, что реально из употребления вышел (или почти вышел) эпитет «желтый», качественно важный для рассматриваемого феномена рубежа XIX-XX веков. И сам термин «желтая опасность» употребляется сейчас больше именно как термин, исторически сложившееся словообразование. Куда более адекватными для характеристики нынешних страхов я бы посчитал слова «китайская экспансия». Они и употребляются все чаще и чаще.

Вряд ли это следствие политкорректности -- этот мощный на Западе феномен не получил в России достаточного распространения и уж тем более не стал эффективным инструментом регуляции поведения. Кроме того, сами «политнекорректные» слова употребляются свободно -- и не только в качестве терминов при необходимости. Потребности в эвфемизмах пока явно не чувствуется.

Скорее можно предположить, что это результат ухода на периферию мощного, возможно преобладающего в конце XIX века, расового дискурса при анализе социальных отношений и проблем. Расизм,конечно, сохранился, расовые различия фиксируются и реально отражаются на характере человеческих связей и отношений, но массовое представление о непреодолимой пропасти между расами, взгляд на представителей иной расы как на инопланетян в целом ушло.

Поэтому перенос центра тяжести с определения «желтый» на определение «китайский» представляется мне важнейшим, качественным сдвигом в структуре рассматриваемого феномена. Объект страхов, «враг» не просто конкретизируется -- он рационализируется.

Это не означает, однако, исчезновения или даже уменьшения опасений перед угрозой нарушения культурного равновесия из-за массового притока культурно чужеродных мигрантов. В нарушении такого равновесия видится угроза собственной культурной идентичности. И хотя до сих пор массового притока нет -- само его ожидание и предчувствие могут послужить питательной почвой для формирования самых разнообразных этнофобий.

А точнее сказать -- этнически окрашенной мигрантофобии. Это принципиальное отличие, т.к. даже без проведения специальных исследований можно утверждать, что этничность старожилов редко становится выделяющим и формирующим конфликт фактором. Даже если она замечается и фиксируется -- то просто как факт. Явление это для Сибири не новое. Еще с XIX века здесь существует оппозиция: старожил -- новичок. Для последних даже появилось прозвище «навозные». Игра ударениями недвусмысленно говорит о характере отношений.

Можно предположить, что зачастую страшит не иная этничность, а выделяющаяся модель поведения. Она не просто раздражает или шокирует, а воспринимается как вызов или агрессия. В свою очередь, такая модель поведения может быть обусловлена не только или не столько этническими различиями, хотя бы и маркируемая таким образом.

Распространенный вариант текущей российской ситуации -- крестьянское происхождение значительной части мигрантов, их неумение, часто нежелание соответствовать городскому стилю и укладу жизни. Миграция происходит не только из одного этнического ареала в другой, но из деревни в город. В ходе ее происходит маргинализация, когда носители крестьянско-патриархальной модели поведения, мигрировав, оказываются вне контекста привычной жесткой регулятивной системы деревни, вне постоянного и всепроникающего контроля сообщества. На первых порах особенно это может показаться отсутствием социального контроля вообще, отсюда -- осознанное или неосознанное нарушение норм морали и обычаев принимающего общества.

По словам С. Панарина, «принимающему обществу приток торговцев- азербайджанцев с их племенной моралью и подчеркнутым сексизмом и со склонностью значительной их части к престижному потреблению и криминальному предпринимательству, тоже создает проблемы в области физической и социальной безопасности»41.

Возможно, и даже наверное, отмеченная модель поведения присуща меньшинству мигрантов, но именно она становится визитной карточкой, характеристикой группы вообще. Не приходится и говорить о воздействии этого фактора на формирование мигрантофобии, на масштабы ее распространения.

Косвенным, но весьма показательным индикатором масштабов явления может послужить готовность общества к тому, чтобы поверить любым обвинениям в адрес мигрантов. Тех же китайцев обвиняют во всем -- от сознательного распространения атипичной пневмонии до массового поджога лесов, от грабежа российских природных богатств до варварского отлова и поедания собак, от тотальной причастности к шпионажу до такого же тотального (и финансово поддерживаемого китайскими властями) стремления осесть в России и скупить здесь всю собственность. Любая реалистичная информация на этот счет совершенно не воспринимается.

Пример китайских мигрантов особенно показателен потому, что с ними на практике местные жители сталкиваются и общаются меньше всего. А, значит, и меньше вступают в конфликтные отношения. Более того, там, где происходит реальный контакт, а это преимущественно на «шанхайке», обвинений и предубежденности в адрес китайцев меньше. Довольно высоко и доброжелательно оценивается их деловая практика: китайские торговцы услужливы, доброжелательны, они не «обмеривают-обвешивают», с ними можно торговаться. Но все это, а также их замкнутость, культурная отъединенность, отсутствие видимого стремления интегрироваться в принимающее общество, занять в нем свою нишу, завоевать ступеньку в его иерархии, не спасают от массовой китаефобии, недоброжелательного и даже враждебного отношения.

Поэтому не исключено, что неизбежный рост числа китайских мигрантов, такие же неизбежные процессы их интеграции в принимающее общество, могут усилить мигрантофобию, придать ей новую динамику и новую роль в общественно-политической жизни.

5. «Новые диаспоры» как объекты и субъекты регионального политического процесса

Уже сейчас мигранты стали весьма заметным объектом политической борьбы и пока слабо, но становятся ее субъектом. Мигрантофобия все больше входит в общественную практику в качестве инструмента политической мобилизации и борьбы за власть в регионе. Довольно подробное описание динамики становления и развития этого феномена в Иркутске содержится в моей недавней книге42. Вряд есть необходимость воспроизводить это снова.

Стоит констатировать только, что первыми начали использовать антииммигрантскую риторику в борьбе за власть силы национально-патриотического спектра Иркутской области. Еще с перестроечных времен национальный вопрос был одним из главных в их идеологии и политической практике. На первых порах основное внимание уделялось еврейской проблеме. Антисемитизм казался традиционно надежным и безотказным инструментом. Он привлекал также возможностью использования мощной дореволюционной публицистической и интеллектуальной традиции. Однако, к середине 90-х годов выявились его слабые инструментарные возможности. Национально-патриотические группировки и лидеры, несмотря на огромные усилия и немалые возможности, оставались бессильными маргиналами на политической сцене.

Это обстоятельство было, хотя и с запозданием, осознано. Антисемитизм, оставаясь постоянным фоном, был оттеснен на второй план анти-кавказской и анти-китайской пропагандой. Немедленным результатом стало избрание нескольких национал-патриотических политиков в областное Законодательное собрание и Городскую Думу Иркутска. Из политических маргиналов они превратились в статусных и довольно влиятельных политиков.

Это успешное использование анти-иммигрантской риторики было сразу замечено и учтено сильными людьми области, которые ранее не проявляли к этой тематике никакого интереса. Начиная с губернаторских выборов 1997 года большинство ведущих политиков так или иначе вводит ее в свой пропагандистский арсенал. Распространенным инструментом электоральных битв становятся обвинения в связях с кавказскими бизнесменами, в лоббировании их интересов.

На тесную связь анти-иммигрантской риторики с политической борьбой указывает то обстоятельство, что она стихала сразу же после очередных выборов. Даже ведущее национал-патриотическое издание региона -- газета «Русский Восток» -- которая во время последних губернаторских выборов выходила чуть ли не каждый день и громадными тиражами, между выборами впадает в анабиоз и появляется раз в несколько месяцев.

Но периоды затиший используются для отработки соответствующего пропагандистского инструментария. Анти-кавказские материалы публикуются практически в каждом номере газеты. В книжном магазине «Руслан», который принадлежит хозяину и издателю «Русского Востока», появились в продаже брошюры под характерными названиями «Экспансия с Юга», «Чемодан -- вокзал -- Баку»43. Их анализ -- предмет отдельного исследования. Здесь стоит отметить только, что их появление может означать попытку подвести некую «теоретическую основу» и этим усилить анти-иммиграционную пропаганду.

Солидные политики в межсезонье эту тему отодвигают в сторону, а когда сталкиваются с прямыми вопросами журналистов или будущих избирателей -- стараются отвечать максимально осторожно и обтекаемо. Интересно отметить, однако, что редкая встреча, «прямая линия» ведущих политиков и чиновников с населением, обходится без недоброжелательных, а то и прямо враждебных вопросов о мигрантах.

И эти устойчивые и массовые анти-иммигрантские настроения (вне зависимости от сочувствия к ним) не могут не учитываться властями, ибо это настроения избирателей и налогоплательщиков.

Регулярно к этой теме обращается иркутская Городская Дума. В ней создана постоянная и активно действующая «Комиссия по проблемам пребывания иностранных граждан в г. Иркутске».

Периодически она проводит депутатские слушания по проблеме, запрашивает информацию от различных городских и областных ведомств, принимает обращения к областным властям. В 1999 году, как писала популярная иркутская газета, «в пику либеральности российского законодательства народные избранники решили предпринять следующую акцию -- обратиться с письмом в Законодательное собрание области о запрете въезда на территорию области иностранцев. «Мы понимаем, что законной силы этот запрет иметь не будет. Но общественное значение акция приобретет. Пора наводить порядок в бесконтрольном поведении граждан ближнего и дальнего зарубежья» -- так прокомментировала решение Думы депутат Вера Афанасьева»44. Этот эпизод довольно точно отражает тон и стиль обсуждений проблемы в городской Думе, спокойную готовность части ее членов выйти за пределы правового поля.

Областные власти занимались проблемами внешней миграции с начала 90-х годов. Уже в 1993 году появляются первые варианты соответствующего регионального законодательства. На их основе принимался (1995 год) и неоднократно модифицировался (1998, 1999 годы) закон «О пребывании иностранных граждан и лиц без гражданства на территории области». То, что аналогичная работа шла и в других российских регионах, свидетельствовало о существовании действительно серьезной проблемы, которую долго не могли или не хотели решить федеральные власти.

Философию этих документов четко сформулировал видный иркутский юрист, вице-спикер, затем спикер Законодательного собрания С. Шишкин: «Нам нужно защитить себя и свою территорию от потока иностранцев»45. Они пронизаны представлением о том, что мигранты из ближнего и дальнего зарубежья несут угрозу безопасности и стабильности региона. Поэтому ставится задача если не пресечь, то до предела ограничить их приток и возможности для экономической деятельности. Представления о том, что иностранные мигранты -- это важный экономический ресурс, пусть и опасный в обращении, в документах не прослеживается.

Побочное следствие такого подхода -- представление о том, что заниматься мигрантами должны преимущественно правоохранительные органы. При подготовке и модификации закона запрашивались преимущественно их оценки и рекомендации. Пока руководителей города и области сводки правонарушений интересуют больше, чем сведения о собранных с иностранцев налогах, созданных ими рабочих местах, роли тех же китайских «челноков» в насыщении потребительского рынка, особенно «рынка бедных». Это говорит, видимо, о том, что проблема пока не воспринимается как комплексная, имеющая жизненно важные для региона экономические, политические, геополитические, этнопсихологические и т.д. аспекты.

Что касается повседневной практической деятельности властей, то она оказалась богаче и противоречивее такой философии. Методы административных запретов и ограничений практиковались и практикуются. Начиная с 1994 года органы внутренних дел регулярно проводят операцию «Иностранец» с массовой проверкой мест проживания и экономической деятельности китайцев. Городская Дума принимала решение о введении моратория на использование иностранной рабочей силы в городе, пыталась ввести ограничения на деятельность туристических фирм и владельцев дешевых гостиниц и общежитий.

Дальше этого дело, однако, не пошло. Предложения отдельных политиков о дальнейших ограничениях и даже выдавливании иностранных мигрантов наталкивались на несоответствие их общероссийскому законодательству. Самое же главное, уже введенные ограничительные меры быстро демонстрировали свою неэффективность. Операции «Иностранец» не смогли уменьшить числа нелегальных мигрантов. Мораторий на использование иностранной рабочей силы был вскоре снят, т.к приносил городской казне убытки, а притока гастарбайтеров не уменьшил. Это заставляет принимать взвешенные и прагматические управленческие решения.

Характерна в этой связи ситуация вокруг «Шанхайки». Руководство города озабочено -- и постоянно эту озабоченность демонстрирует -- царящей там антисанитарией, скученностью, транспортными проблемами, преступностью, массовыми экономическими правонарушениями. Однако все предложения ликвидировать или перенести рынок в другое, неудобное для покупателей место, отвергаются или переносятся на неопределенное будущее. Весной-летом 2003 года, во время эпидемии атипичной пневмонии, была развернута массовая общественно-политическая кампания с требованием закрыть рынок по санитарным соображениям. На этом настаивали и областные власти. Мэрия, несмотря на очевидную непопулярность такого решения, причем в условиях приближающихся выборов, рынок не закрыла.

Представители городских и областных властей как правило не испытывают к мигрантам особых симпатий. Нередко они это демонстрируют и публично. Однако, погромных настроений не поощряют. Они сумели, в частности, пресечь, ставшие было традиционными в начале 90-х годов, погромы на рынках.

События на Кавказе, война в Чечне, регулярные террористические акты ведут к росту напряженности вокруг выходцев с Кавказа. Это серьезный экзамен для властей, т. к. потворство погромным настроениям, игра на них -- это большой соблазн. Пока он преодолевается. Вот стандартное заявление высокопоставленного чиновника в один из таких пиков напряженности: «У иностранных граждан будет внимательно проверяться паспортный режим, нарушителей его ждет высылка на родину, это, безусловно, коснется и выходцев из кавказских республик. Но без всякой лишней подозрительности. Мы воюем с хорошо обученными боевиками, а не с чеченским народом. Большая часть выходцев с Кавказа, осевших в Иркутске, вполне законопослушна»46.

Таким образом, местные власти ищут свое место в регулировании нового процесса в новых обстоятельствах. Результаты этих поисков довольно противоречивы, но сам по себе опыт практической деятельности в этой сложной и деликатной сфере способствует формированию прагматического, рационального видения проблемы.

«Новые диаспоры» уже стали значимым объектом регионального политического процесса. Незаметно, постепенно они входят в него и в качестве субъекта, участника. В каком-то смысле, это началось с деятельности представителей этнических меньшинств в политике и властных структурах в личном качестве. Дело для Сибири давнее, совершенно привычное, естественное и никого не удивляющее.

Возьмем в качестве иллюстрации современный Иркутск. Выходец из Дагестана -- крупный медицинский администратор -- уже несколько раз избирался в областную легислатуру. Ее председателем и членом Совета федерации был потомок немецких переселенцев. Бизнесмен-кореец два раза избирался по иркутскому округу в Государственную Думу, по партийному списку от Иркутска прошел в нее бизнесмен-ингуш. Популярнейший политик региона -- бывший губернатор Ю.А. Ножиков -- сын китайца, с отчеством Абрамович (по отчиму-еврею)47. Это не мешало ему руководить областью еще с советских времен и безоговорочно выиграть несколько выборов.

Но сам факт такого участия еще мало о чем говорит. Этничность политика может оставаться его сугубо частным делом и не предопределять его готовности выражать и отстаивать интересы своей этнической группы. То же самое можно сказать и его восприятии людьми. Иначе говоря, политик-кореец может быть корейским политиком (и/или оцениваться так), а может и не быть.

Так вот, в последние годы наметилась тенденция, когда некоторые политики начали позиционировать себя и в этническом качестве. Так, бывший вице-губернатор В. К. Яковенко стал одним из лидеров «Иркутского товарищества белорусской культуры», а председатель Рады товарищества О.В. Рудаков баллотировался на нескольких местных выборах, выступая как в этой роли, так и в качестве сторонника одной из общероссийских партий. Пока, правда, это скорее исключение.

Более распространена ситуация, когда лидеры и активисты национально-культурных обществ лоббируют интересы представляемых ими групп и их отдельных членов в коридорах власти. Они проводят пиаровские кампании в местных СМИ, делают общеполитические заявления. Некоторые из них постепенно входят в местный истеблишмент именно в качестве штатных национальных лидеров.

Глава азербайджанского национально-культурного центра, выступая на II Съезде народов Бурятии, вносит предложения от лица всей пятитысячной «азербайджанской общины». Он рассказывает о своих регулярных встречах с руководителями республики и города, где решаются проблемы открытия национальных ресторанов и кафе, строительства мечети, защиты от милиции, которая «было одно время -- доставала нас, «лиц кавказской национальности». Он обращается непосредственно к присутствующему Президенту РБ: «Мы не один раз встречались с вами, обсуждали вопрос о том, почему нет ни одного азербайджанца в аппарате Президента, Правительства, мэрии г. Улан-Удэ. Ведь это нарушение национальной пропорции в кадровой политике...

Поверьте, у нас, у бурятских азербайджанцев, тоже есть достойные вашему вниманию кадры -- от этого выиграем все мы»48.

Говоря о постепенном становлении «новых диаспор» в качестве субъекта политического действия, стоит вспомнить и об уже упоминавшихся массовых акциях китайских торговцев -- забастовках и пикетировании городской администрации Иркутска. Создан прецедент -- и не исключено, что он может стать началом нового этапа их участи в местной политике. Иностранное гражданство может и не стать для этого непреодолимым препятствием. Не исключено, что со временем и иркутские газеты начнут обсуждать проблему, уже поднятую их дальневосточными коллегами: «А если мэром Биробиджана будет китаец?»49. Причем в статье имеется в виду не просто этнический китаец, а иностранный гражданин, но постоянный житель города.

Таким образом, мигранты, формирующиеся «новые диаспоры» становятся значимым элементом не только «экономической ткани» принимающего сибирского общества, но и входят в их общественную жизнь, политический процесс -- и как проблема, которую необходимо решать, и как участник принятия таких решений.

6. Возможные стратегии

Новая миграционная ситуация становится мощным и долговременным вызовом для национальной безопасности. Будущее нашего края будет прямо зависеть от стратегии ответа на этот вызов. Уже сейчас в общественном мнении и политике властей сформировалось несколько моделей такой стратегии. Они могут быть пока не сформулированы в этом качестве, даже не очень осознаны и вербализированы -- но они существуют.

Одна из них -- изоляционизм. Логика ее проста -- коль скоро процесс внешних миграций чреват серьезными проблемами и трудностями -- надо его пресечь, в идеале -- свести к нулю. История показала, что в принципе это возможно -- но в условиях тоталитарного общества, командной автаркической экономики и полной закрытости от внешнего мира. Путь тупиковый и для современной России вряд ли возможный. Даже небольшие отступления от этих принципов создают ситуацию, когда любые административные ограничения и запреты оказываются полностью неэффективными.

В условиях рыночной экономики такая политика изначально обречена. Ее единственным результатом станет уход миграционного потока за пределы правового пространства с тотальной криминализацией иммигрантских сообществ, их полной непроницаемостью для властей, массовым коррумпированием представителей последних, огромными потерями госбюджета от неполученных налогов и сборов, утечкой капиталов, деформацией рынка труда и т.д. и т.д. Логическим следствием станут межэтнические конфликты. Миграционный процесс будет идти все равно, но в нелегальных и, следовательно, предельно криминализированных формах.

Противоположная стратегия -- отказ от осознанной стратегии, равнодушие к проблеме, реакция на свершившиеся факты. В последние годы она демонстрировалась довольно часто. Так, после паники начала 90-х годов упало внимание к проблеме китайской миграции. Причины этого понятны -- поток уменьшился и стабилизировался, общество и власти привыкли, наиболее острые проблемы так или иначе решены. Но что будет в случае новой массовой волны, сопровождающей процесс экономического роста? Начался миграционный поток титульных жителей Центральной Азии, особенно таджиков -- а общество и власти до сих пор его просто не замечают.

Оптимальный, но и самый трудный вариант -- управление процессом. Он строится на реалистичном понимании того, что процесс внешних миграций неизбежен, более того, необходим в качестве инструмента развития региона. Но он сопровождается массой рисков, к которым надо заранее готовиться. Для этого -- опять же заранее -- необходимо готовить общество, формировать общественное мнение, создавать законодательную и институциональную базу. Эта стратегия может включать в себя:

· тщательный и постоянный мониторинг процесса;

· поощрение диверсификации миграционных потоков, использование максимально большого количества источников иностранной рабочей силы, создание ситуации постоянной конкуренции на рынке труда;

· создание комплексной системы социокультурной адаптации, аккультурации, иногда ассимиляции мигрантов и их детей;

· создание механизма натурализации, которая могла бы стать инструментом воспитания лояльного и законопослушного жителя, возможно -- гражданина России;

· создание гибкой, всеобъемлющей и внутренне непротиворечивой законодательной базы, прежде всего, миграционного законодательства;

· совершенствование институциональной системы;

· эффективная государственная защита гражданских и трудовых прав гастарбайтеров, иначе их демпинговый труд изуродует рынок труда вообще;

· жесткая борьба с нарушителями российского законодательства;

· продуманное разделение прав и полномочий в регулировании этого процесса между центральными и местными властями;

· максимально возможная легализация труда гастарбайтеров, что позволит государству контролировать ситуацию, собирать налоги, сводить масштабы криминальности иммигрантских сообществ и уровень коррумпированности госаппарата к социально приемлемому уровню;

· адаптация самого принимающего общества к новой миграционной ситуации и ее глобальным последствиям.

Все это только небольшая часть стратегии управления процессом, но и перечисление только этих мер показывает, насколько она сложна и труднореализуема. Она требует огромной, часто незаметной, неэффектной, кропотливой и, главное, повседневной работы. Однако только она может послужить залогом развития Сибири и Дальнего Востока как неотъемлемой части России.

Размещено на Allbest.ru