Советско-японский пакт о нейтралитете 1941 года в современной отечественной историографии

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советско-японский пакт о нейтралитете 1941 года в современной отечественной историографии

Т.А. Воробьёва

Отголоски Второй мировой войны в российско-японских отношениях сформировали в Японии имидж России как «нехорошей страны» - «русские вероломно нарушили пакт о нейтралитете, вступили в войну с Японией, захватили Курильские острова и не хотят возвращать северные территории». Однако и в России сохраняются стереотипы в отношении Японии - «агрессивного азиатского соседа до и во время Второй мировой войны, пособницы фашистской Германии» [1]. Тезис об «исторической вине» Советского Союза, а теперь России, который присутствует в политической ментальности определённой части японской элиты, влияет на весь комплекс современных российско-японских отношений. Аргументы сторон уходят в ту далёкую эпоху, когда мир шёл к этой войне. По мере расширения доступа к архивам становилось ясно, что объективно оценить события в рамках однозначных дефиниций невозможно. В свете тех аргументов, которые российской и японской сторонами приводятся для обоснования своей позиции по территориальному вопросу, тема советско-японских отношений в годы войны не утратила политической актуальности. Об этом свидетельствуют многочисленные документальные и монографические публикации последнего десятилетия, посвящённые различным аспектам предыстории и истории Второй мировой войны [2]. По сравнению с советской историографией, где традиционно преобладали работы, связанные со всем комплексом европейских проблем и советско-американских отношений, сейчас увеличился удельный вес исследований по проблемам международных отношений на Дальнем Востоке.

В наиболее значимых работах советского периода оценки процессов, происходивших на Дальнем Востоке и в советско-японских отношениях, сводились к фактору японской угрозы СССР, который якобы и определял политику держав, а также к одномерному обоснованию причин вступления Советского Союза в войну с Японией [3]. Современная отечественная историография советско-японских отношений в указанный период имеет полифонический характер. На основе одних и тех же документов учёные делают противоположные выводы. На смену самосознанию победителей, которые «всегда правы», приходит стремление разобраться в том, как было на самом деле, «привести историю в соответствие с фактами»; исследователи пытаются переосмыслить ситуацию на Дальнем Востоке накануне и в годы войны. Советско-японская война, по мнению В. Гаврилова, остается фактически «единственным неразвязанным узлом Второй мировой войны» [4].

Как заметил А. Шлезингер (мл.), «любое поколение историков сталкивается с вполне определёнными проблемами своего времени и, следовательно, оценивает прошлое в их свете» [5]. Поэтому важно рассмотреть позиции, логику и аргументацию современных отечественных исследователей, которые часто дают альтернативное толкование известных событий. В качестве объекта анализа взяты труды таких историков-востоковедов, как В. П. Зимонин, В. Молодяков, Б. Н. Славинский, В. П. Сафронов, А. Кошкин, К. Черевко, а также работы, посвящённые исто-рии взаимоотношений Советского Союза с державами оси и американо-английской коалиции, А.О. Чубарьяна, В. Сиполса, В. Печатнова, А.Малькова за последние десять лет [6]. Круг проблем, поставленных этими учёными, обширный. Речь пойдёт о знаковом событии в советско-японских отношениях периода 1940-1945 гг. - советско-японском пакте о нейтралитете 1941 г. Выбор сюжета не случаен, так как его оценка выходит за рамки научных исследований и часто связана с политикой, а иногда и с конъюнктурой. Американский учёный Дж. Ленсен назвал этот пакт «странным нейтралитетом». Если советско-японские отношения в указанный период всегда привлекали внимание западных учёных [7], то в советской историографии пакт о нейтралитете не являлся предметом специального рассмотрения, хотя тема советско-японских отношений разрабатывалась также активно. Однако в начале 1990-х гг. появилась серия статей, посвящённых пакту о нейтралитете, что во многом объяснялось выдвижением со стороны Токио «территориальной проблемы» как основной в российско-японских отношениях после распада СССР [8].

«Идиллию» в общепризнанном подходе советских авторов к оценке японской политики как агрессивной по отношению к Советскому Союзу нарушил Б. Славинский. Уже в первой работе «Советская оккупация Курильских островов» он поставил под сомнение тезис о правах Советского Союза на Южные Курилы [9]. Его перу принадлежит и первая в отечественной историографии монография «Пакт о нейтралитете между СССР и Японией», которая вызвала поток обвинений в отсутствии научной этики [10].

История подписания советско-японского договора о нейтралитете тесно связана со сложной дипломатической игрой, которую вели державы в 1940 г. Чубарьян так обозначил её основные контуры: Берлин, рассчитывая привлечь СССР к общей борьбе против Великобритании, был заинтересован в улучшении советско-японских отношений, в советско-английских в этот период отсутствовало конструктивное начало, а с Вашингтоном «сохранялись весьма прохладные и даже недружественные отношения» [11]. Японо-советские переговоры о нормализации отношений начались ещё до оформления военно-политического союза Токио с Германией. Речь идёт о переговорах летом 1940 г. японского посла в Москве А. Того и В. Молотова [12]. Б. Славинский, В.Мясников, А. Кошкин и другие отмечают, что после поражения Франции появился благоприятный момент для захвата азиатских колоний европейских держав. Советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г. «посеял сомнения в Токио в надёжности партнёра по Анти- коминтерновскому пакту», США и Великобритания могли объявить войну Токио из-за «китайского инцидента» [13]. В. Молодяков оценивает переговоры как вполне успешные, «хотя Сталин и Молотов предлагали серьёзно поторговаться», понимая, что Японии договор был нужен больше, чем Москве [14]. По мнению Кошкина, переговоры были «весьма серьёзным внешнеполитическим манёвром советского руководства», которое решило «повторить и на японском направлении поразивший мир дипломатический поворот в отношении Германии». Он признаёт, что «Москва шла на серьёзные политические издержки», но объясняет это «стремлением выиграть время для подготовки к большой войне» [15]. Проект пакта о нейтралитете фактически был подготовлен, но как раз в это время посол Того Сигэнори был отозван из Москвы по распоряжению нового министра иностранных дел Мацуоки. «Менять такого посла в такой ситуации было очевидной глупостью» [16], - пишет Молодяков. В результате «дипломатический «блиц» на японском направлении летом 1940 г. не состоялся. Новое японское правительство во главе с Коноэ решило не «форсировать заключение политического соглашения с СССР, предпочтя сначала укрепить военно-политический союз с Германией» [17]. 27 сентября был подписан Тройственный пакт и, очевидно, в Токио посчитали, что с помощью Германии можно будет добиться больших уступок от Советского Союза. Но, по замечанию американского исследователя Г. Бикса, заключив военный союз с Германией и Италией, Япония «совершила трагический шаг к большой войне» [18].

Как отмечал Р. Даллек, Тройственный пакт «должен был обеспечить для Токио экспансию к югу и помочь в урегулировании отношений с Россией» [19]. Об этом пишет Б. Славинский: «Уже в сентябре 1940 г. был поставлен вопрос об использовании Германии в качестве посредника в деле нормализации советско-японских отношений. При этом гитлеровское руководство исходило из собственных интересов - побудить Японию на действия против Великобритании на Тихом океане» [20]. Наиболее подробно эта тема исследована в книгах Молодякова [21]. Действительно, в рамках созданного осенью 1940 г. Тройственного союза между Германией, Японией и Италией рассматривалась возможность нормализации советско-японских отношений. Поэтому важно учитывать роль германского фактора в переговорном процессе между Москвой и Токио. Всесторонний анализ берлинских переговоров не входит в задачу нашего исследования, но они важны для понимания особенностей второго этапа в истории подготовки пакта о нейтралитете, когда японская сторона поставила вопрос о заключении договора о ненападении по аналогии с германо-советским 1939 г.

Предложение Москве присоединиться к «союзу трёх» в ноябре 1940 г. вносило новые коррективы в международную ситуацию. Опубликованные советские документы действительно свидетельствуют о начавшемся диалоге [22]. Учёные оказались перед дилеммой: на самом ли деле осенью 1940 г. Кремль серьёзно рассматривал возможность союза со странами-агрессорами или это была игра с той и другой стороны? Определяющим критерием при ответе на эти вопросы может быть оценка целей Трехстороннего пакта. Так, А. Кошкин, В. Сиполс, Е. Кульков, В. Зи- монин по-прежнему акцентируют внимание на антисоветской направленности Тройственного соглашения. Предложение Советскому Союзу присоединиться к нему А. Кошкин рассматривает как «операцию по дезинформации, призванную усыпить бдительность Сталина» [23]. Отмечая, что «условия, выдвинутые Сталиным, были заведомо неприемлемы для Германии», автор, очевидно, исходит из того, что истинный смысл «операции» был разгадан в Кремле. В качестве аргумента делается ссылка на то, что «Москва особенно не настаивала на ответе из Берлина». В присоединении Японии к пакту исследователь видит поддержку Токио агрессивных действий своих европейских союзников, в том числе и против Советского Союза. Сиполс, так же как Кошкин, уверен в том, что ноябрьские переговоры были «крупной акцией по дезинформации», не случайно «Берлин был заинтересован в том, чтобы пакт не мог рассматриваться как направленный против СССР». Кроме того, втягивание Кремля в переговорный процесс, считает автор, преследовало цель осложнения отношений Москвы с Лондоном «путём «утечки» сведений о переговорах» [24]. К. Черевко всё же видит различия в целях Берлина и Токио: «Тройственный пакт и согласие на переговоры о пакте четырёх выполняли для Германии в отличие от Японии роль камуфляжа с целью обеспечить внезапность нападения на СССР» [25]. Чубарьян также согласен с тем, что переговоры «в Берлине имели отвлекающий характер, так как принципиальное решение о войне Гитлер уже принял». К тому же автор считает, что «идея присоединения Москвы (к пакту трёх. - Т. В.) вряд ли могла заинтересовать Сталина». Впрочем, в данном случае позиция автора не до конца последовательна, поскольку с ней плохо согласуются утверждение учёного о том, что «Сталин поверил обещаниям Гитлера, был готов на самый кардинальный поворот в политике» или его замечание о планах Берлина привлечь СССР к общей борьбе против Англии с последующим предложением о разделе сфер влияния [26].

Более категоричен М. И. Семиряга, который утверждает, что «цель визита Молотова в Берлин состояла для Германии в том, чтобы втянуть Советский Союз в Тройственный пакт и таким образом создать союз Четырех Держав для раздела теперь уже не только Европы, но и всего мира на сферы интересов» [27]. Говоря об итогах берлинских переговоров, этот автор приходит к заключению, что «в Берлине оба диктатора предприняли новую попытку прозондировать планы другой стороны и обмануть друг друга». И далее: «Гитлер убедился в намерении Сталина пойти на самый невероятный шаг - на определённых условиях вступить в агрессивный блок трёх держав [28].

На наш взгляд, более взвешенной является позиция авторов «Системной истории международных отношений». Анализируя ситуацию после подписания Тройственного пакта, они указывают на возникший «кризис взаимопонимания в отношениях между Москвой и Берлином», для разрешения которого германское руководство затеяло переговоры с В. М. Молотовым в ноябре 1940 г. Германия нуждалась в консолидации сил своих союзников и на этом этапе была заинтересована в том, чтобы «выяснить шансы привлечения СССР к тесному и активному военно-политическому сотрудничеству против Великобритании и, при необходимости, США». Что касается советского руководства, то, по заключению авторов, оно хотело «понять, стоит ли Советскому Союзу присоединяться к Тройственному пакту, а если нет - насколько он опасен или может быть опасен для СССР». Причём Молотов пытался получить точный ответ и по поводу границ японского «восточно-азиатского пространства» [29].

В. Сафронов в работе, посвящённой анализу международных отношений на Дальнем Востоке, касаясь Тройственного союза, делает вывод: «В конечном счёте пакт был направлен как против США и Англии, так и против Советского Союза», но «первоначально и в Советском Союзе, и в Соединённых Штатах воспринимался прежде всего как антиамериканское соглашение» [30]. Такой вывод представляется слишком схематичным. Более сложную диалектику мотивов и целей главных участников тех событий отмечали многие авторы. Вот что по этому поводу пишет, например, известный американский дипломат и учёный Дж. Кеннан, анализируя ситуацию, сложившуюся осенью 1940 г.: «Неожиданное “упрямство” Англии показало слабость Германии в попытках проведения операции “Морской лев”», а советская операция в Бессарабии привела к напряжённости в советско-германских отношениях. В результате Берлин стал «искать средство для нанесения удара по Великобритании в другой точке» и в то же время «был заинтересован в том, чтобы США и Россия не выступили на стороне Англии против Германии» [31]. И далее, Тройственный пакт «не преследовал агрессивных целей против США. Он предупреждал США, что Вашингтону придётся иметь дело с тремя государствами» [32]. Оценивая политику Берлина в отношении СССР, Кеннан указал на стремление германского руководства «привязать Россию к пакту трёх через немецкое посредничество в урегулировании советско-японских отношений с тем, чтобы она не оказалась на стороне англо-американского блока» [33]. Присоединением Японии к Тройственному пакту Гитлер решал важную для себя задачу - менял вектор японской агрессии в сторону южного направления для нанесения удара по Великобритании [34].

Ревизионистский подход присутствует в работах В. Э. Молодякова. Он, возможно, единственный отечественный автор, который анализирует указанные проблемы, используя геополитический метод, что можно объяснить популярностью геополитических идей в современном историческом дискурсе [35]. Исследователь отталкивается от концепции континентального блока, разработанной немецким геополитиком К. Хаус- хофером [36]. Он считает, что для понимания германо-японо-советских переговоров осенью 1940 г. надо учитывать влияние таких политиков, как Риббентроп, Сиратори, Того, Мацуока, Коноэ, которых он относит к евразийцам и поклонникам идей К. Хаусхофера. Осенью 1940 г. в политике Берлина и Токио в отношении СССР, по его мнению, прослеживалось две линии. Так, в Германии одну представлял министр иностранных дел И. фон Риббентроп, взявший на себя миссию способствовать нормализации советско-японских отношений и, таким образом, привлечь Москву к «союзу трёх». Вторую - олицетворяла «антирусская позиция Гитлера». Для подтверждения автор ссылается на самого Риббентропа, который в своих воспоминаниях, написанных в тюрьме, заметил, что «столкновение с Россией можно было избежать, однако для этого требовались уступки с нашей (т. е. Германии. - Т. В.) стороны»; «У меня уже тогда было такое чувство, что в своей русской политике я был одинок» [37]. В Токио, по мнению Молодякова, также были сторонники союза не только с Германией, но и с Советским Союзом. Глава японского правительства Коноэ ещё задолго до этих событий отвергал «претензии Запада на универсальный характер их ценностей»; «Япония не должна мириться с атлантическим господством». Эти идеи «меланхолического принца» легли в основу его внешней политики - союза с Германией и СССР [38]. За программу «обновления внешней политики» Японии, составной частью которой была нормализация отношений с СССР, выступил японский посол в Италии Сиратори. Таким образом, «если в Европе концепцию «союза четырёх» выдвинул К. Хаусхофер, то в Японии, пишет Молодяков, приоритет на неё бесспорно принадлежал Сиратори» [39]. Войны с Советским Союзом не хотели дипломаты Хирото, Того и др. Учитывая эти обстоятельства, исследователь пришёл к выводу, что со стороны Берлина и Токио рассматривались конкретные условия присоединения Москвы к пакту, о чём свидетельствуют сам ход переговоров и проекты соглашений. Эта позиция Молодякова совпадает с оценкой американского исследователя Юкико Коширо (Yukiko Koshiro), который в статье, опубликованной в журнале «American Historical Review» в 2004 г., утверждает, что «план создания герма- но-итало-японо-советского союза нашёл поддержку со стороны японского правительства и дипломатов» [40]. Как пишет Герберт Бикс, «такая мысль была не столь абсурдна» [41]. Министр иностранных дел Мацуока оценивал такое соглашение как «дипломатическое средство устрашения. против англо-американского союза». Однако, по мнению Молодякова, «диалог в Берлине оказался куда более сложным и напряжённым, чем предполагали обе стороны. Сталин и Молотов думали, что Гитлер и Риббентроп хотят найти согласие и готовы «торговаться». Риббентроп был действительно готов, а вот Гитлер - нет» - такой вывод делает Молодяков в другой своей книге «Риббентроп. Упрямый советник фюрера» [42]. Таким образом, Молодяков выдвинул гипотезу, которая была невозможна для советской историографии. В то же время исследователь, на наш взгляд, не учитывает, что Гитлер не исключал будущей войны против Советского Союза, но тогда такая перспектива просматривалась более смутно, чем борьба против Великобритании, и это заставило Берлин рассмотреть возможность включения СССР в антианг- лийскую коалицию.

Взаимоотношения основных акторов мировой политики в 1940-1941 гг. являются наиболее дискуссионными. В работах ряда исследователей слабо отражён тот факт, что в каждой стране просчитывались разные ходы, присутствовали различные линии поведения. Так, советско-германский пакт 1939 г. и поражение Франции летом 1940 г. заставили правительство Коноэ пересмотреть вопросы отношений с Германией и Советским Союзом, для Японии открывались перспективы завоевания богатых колоний Голландии и Франции. В то же время китайская политика Токио осенью 1940 г. зашла в тупик. После заключения Тройственного пакта Вашингтон активизировал помощь Чан Кайши. В Токио возникает движение за «обновление» традиционной японской внешней политики, в рамках которой главным противником была Россия, а союзниками - Запад. Реформаторы (Сиратори) выступили за военно-политический союз с Германией и «всеобщее дипломатическое урегулирование с Советским Союзом». Однако отношение к союзу с Германией было неоднозначным. Он вызвал сопротивление со стороны прагматиков - адмирала Енаи, дипломата Арита. За войну с СССР по-прежнему ратовало сухопутное командование в отличие от морского, которое было сторонником южного направления [43].

Что касается США, там тоже не было единства мнений. Рузвельт считал, что «Германия, Италия и Япония опасны для благосостояния Соединённых Штатов» [44], в то время как в окружении президента, по замечанию В. Малькова, «были политики, которые руководствовались идеями Мэхэна и Маккиндера и воспринимали Россию более опасной, чем Германия и Япония» (американский посол в Японии Дж. Грю) [45]. В этом плане интересна статья В. Юнгблюда, где сравниваются подходы к дальневосточной политике трёх ведущих сотрудников внешнеполитического ведомства США - К. Хэлла, С. Хорн- бека и Дж. Грю [46].

Особую позицию занимал американский бизнес, с точки зрения которого экономические связи с Японией были важнее отношений с Китаем. Как заметил Печатнов, в 1939-1941 гг. Вашингтон действительно на определённых этапах рассматривал СССР как потенциального противника [47]. Но с осени 1940 г. стал наблюдаться некоторый отход от этой позиции. Так, в одном из октябрьских выступлений американский президент заявил, что «народ Соединённых Штатов. отвергает доктрину умиротворения» [48]. Ещё раньше в ноте К. Хэлла от 1 июля 1940 г. в общей форме была высказана готовность США сотрудничать с СССР, а министр внутренних дел Икес в беседе с советским послом Уманским сказал, что «настал момент для советско-американской встречи», чтобы выяснить, «нет ли точек соприкосновения между их внешней политикой». О реакции советского посла на это предложение свидетельствует ремарка, которую он позволил в своём отчёте («Это трусливый пробный шар, по-видимому, и был целью встречи») [49].

Итак во второй половине 1940 г. более радикально меняется внешнеполитический курс Японии, в то время как США занимают осторожную позицию по пересмотру своих отношений с Москвой после советско-финской войны и событий в Прибалтике. Что касается Германии, операция «Морской лев» терпела поражение, в отношениях с СССР возникла напряжённость после присоединения Бессарабии и Прибалтики. Продолжение борьбы с Великобританией стало рассматриваться через призму новой геополитической конфигурации - «ось Берлин - Москва - Токио» или союза 4-х.

Среди первых отечественных авторов, кто обратил внимание на заинтересованность Токио в «объединении недемократических и антидемократических стран, т. е. «союза четырёх», были Б. Славинский, В. Зимонин, В. Молодяков. В статье «Последний очаг второй мировой войны» Зимонин высказал мысль о том, что подключение Москвы к пакту 3-х было выгодно прежде всего Японии [50]. Несколько раньше к похожим выводам пришел американский автор Акиро Ирие, отметивший, что такой «сговор оказал бы психологическое давление на США и Китай» [51]. В сентябре 1940 г. в японской газете «Хоци» периодически появлялись сообщения «о переговорах Сталина с германским послом о заключении «соглашения четырёх», но с такой же периодичностью газета «Известия» публиковала опровержения ТАСС [52]. Б. Славинский в монографии «СССР и Япония - на пути к войне», говоря о возможности присоединения СССР к «союзу трёх», заметил, что «только случайность не сделала Россию и Японию союзниками в борьбе против США и других западных демократий» [53]. С точки зрения В. Совастеева, автора рецензии на эту книгу Славинского, «это был принципиально важный вывод» [54]. К. Черевко также согласен с тем, что на данном этапе «позиции Германии, Японии и Советского Союза совпали», их объединяла общая задача борьбы с Западом, ведь не случайно Советскому Союзу была предложена часть британского колониального наследства [55]. В то же время В. Сафронов, специалист по проблемам взаимоотношений США, СССР и Японии на Дальнем Востоке эти утверждения признаёт «весьма спорными», так как «задуманный альянс рассматривался Москвой не для борьбы против западных демократий, а ради решения собственных геополитических задач» [56]. Подтверждением этой точки зрения может служить тот факт, что и в директивной записке И. Сталина, и на переговорах Молотова в Берлине актуализировались проблемы Балкан, Черноморских проливов, Восточной Европы, то есть традиционные темы российской внешней политики. Следует обратить внимание, что Москва предпочитала вести переговоры о двусторонних соглашениях (СССР - Германия, СССР - Япония), в то время как Берлин настаивал на подписании общего соглашения четырёх держав. В связи с этим интересная версия высказывается итальянским учёным Эннио Ди Нольфо, который пишет, что в «концепции» Гитлера о соглашении четырёх держав «советские интересы в Европе полностью игнорировались» и «если бы она была принята, то стала бы очевидной готовность Советского Союза вписаться в гитлеровские проекты» [57]. От этого предостерегал советское руководство американский посол Штейнгардт. Так, в беседе с Вышинским он сказал: «Любое соглашение. с Германией, Италией и Японией ограничит свободу действия этой державы в будущем. приведёт к изоляции этой страны от великих держав и поставит её в зависимость от стран оси» [58]. Как известно, отвергнув «концепцию Гитлера», взамен Москва предложила свою.

В. Молодяков, Б. Славинский и отчасти В. Зимонин считают, что Япония была не только инициатором, но и более последовательным, чем Берлин, сторонником присоединения Советского Союза к пакту. С точки зрения двух первых авторов, континентальный блок был возможен как результат общности глобальных геополитических интересов трёх сильнейших стран [59]. Однако большинство исследователей, хотя и с разными оговорками, склоняются к тому, что в ноябре 1940 г. возникла лишь потенциальная возможность для формирования «союза четырёх», судьба «союза» зависела прежде всего от позиции Германии, так как без неё он был нереален. Следует иметь в виду, что Гитлер не рассматривал СССР в качестве равного партнёра; конкретные требования Сталина как условие присоединения к «союзу трёх» вызвали у него ярость. Можно сослаться на мнение С. Того, скептически относившегося к этой идее. В беседе с премьер-министром Коноэ, состоявшейся 5 ноября, т. е. до поездки Молотова в Берлин, он высказал свой взгляд на происходившие события: «Отношение Тройственного союза к СССР было довольно странным»; «заставить Россию признать лидерство Германии и Италии в Европе невозможно»; отметил усилившуюся напряжённость в отношениях между Германией и Россией, чем вызвал удивление Коноэ, который думал, что они хорошие [60]. Бывший посол в Советском Союзе предлагал вопрос о нормализации отношений с Москвой рассматривать вне зависимости отношений с Германией. Ещё раньше, 17 октября в беседе с Молотовым Того заявил, что «он твёрдо убеждён в том, что отношения между СССР и Японией могут развиваться параллельно», независимо от германо-советских и германо-японских [61].

Любопытная версия высказана в книге израильского учёного Г. Городецкого: «Гитлер обманывал Риббентропа, заставляя его поверить в возможность компромисса», но это одновременно был и «роковой самообман Сталина» [62]. Можно согласиться с тем, что Гитлер обманывал Сталина, но и Сталин, в свою очередь, «был рад обманываться». Странность ситуации как раз и заключалась в том, что война Германии против Советского Союза была реальной, но Лондон и Вашингтон, даже в условиях начавшейся войны против атлантического мира не торопились с нормализацией отношений с Москвой после советско-финской войны. По мнению Городецкого, упускается из виду тот факт, что решение Гитлера об операции «Барбаросса» «ни в коем случае не было произвольным и односторонним. Окончательно оно созрело только после того, как русские отклонили германские условия, являвшиеся предпосылкой для создания Континентального блока» [63].

25 ноября В. Молотов передал германскому послу советский проект «пакта четырёх держав», который Кеннан оценил следующим образом: «Это один из самых интересных документов в истории советской дипломатии. Сталин предложил высокую цену за присоединение СССР к Тройственному пакту, но он жестоко просчитался»; «поведение Сталина было хаотичным» [64]. С ним согласен Дж. Гэддис, охарактеризовавший «стратегию Сталина между 1939 и 1941 годами как ошибочную», но одновременно отметив, что Рузвельт и после пакта Молотова-Риббентропа «оставлял дверь открытой для возможного взаимодействия с Москвой» [65]. Японский автор Харука Одзава в статье «Американо-советские отношения и Япония», наоборот, внимание обратил на «испуг Рузвельта перед перспективой присоединения СССР к Тройственному пакту» [66].

Одновременно с постановкой вопроса о возможности присоединения Советского Союза к пакту 3-х с октября 1940 г. возобновляются советско-японские переговоры, в ходе которых новый посол Японии в Москве Татэкава выдвинул идею подписания пакта о ненападении по аналогии с советско-германским договором 1939 г., причём все «крупные» вопросы он предлагал решить потом. В Токио возлагали надежды на посреднические усилия Германии. Молотов занял жёсткую позицию и поставил вопрос о компенсации в виде передачи «утерянных ранее территорий». Возникает вопрос, почему Москва не пошла на подписание пакта о ненападении? Молодяков считает, что Сталин и Молотов поняли неприемлемость для Японии их требований и «они придерживались Realpolitik» [67]. Черевко, наоборот, акцент делает на идеологический аспект, с одной стороны, а с другой - отмечает, что в интересах Москвы было подтолкнуть японскую экспансию в сторону южных морей [68].

В отечественной историографии нет единства в вопросе о главной причине отказа советского руководства. Славинский, Зимонин, Сиполс, Сафронов выдвигают в качестве таковой китайский фактор [69]. Действительно, у Советского Союза было обязательство перед Китаем не подписывать с Японией пакта о ненападении до нормализации японо-китайских отношений. Но Молодяков, Черевко не признают этот аргумент, хотя с формальной стороны, возможно, так и было. Они акцентируют внимание на территориальной проблеме, которая для Сталина была главной и без решения которой пакт о ненападении не мог появиться. В результате переговоры к концу 1940 г. зашли в тупик и в советско-японских отношениях вновь появился отрицательный фон. Не оправдались надежды Токио на помощь Берлина в достижении договорённостей с Советским Союзом, так как Гитлер окончательно утратил интерес к идее пакта 4-х и 18 декабря утвердил план «Барбаросса».

Несмотря на провал переговоров осенью 1940 г., в Токио не отказались от договора о ненападении с Советским Союзом. Чубарьян ставит принципиальные вопросы: «Почему Япония после подписания Тройственного пакта нуждалась в урегулировании отношений с СССР и даже провал берлинских переговоров в ноябре 1940 г. её не остановил»? «Кто был в большей степени заинтересован в этом соглашении - Москва или Токио»? Сопоставление позиций учёных по этим вопросам позволяет сделать вывод, что различия в их выводах были во многом следствием несовпадения оценок степени осведомлённости японского правительства о решении Гитлера напасть на Советский Союз. В ряде работ доминирующим аргументом является информация, якобы полученная Мацуокой в Берлине, о скором нападении Германии на Советский Союз (Кошкин, Н. Б. Адырхаев и др.). Так, Кошкин, например, утверждает, что уже в конце декабря 1940 г. руководство Японии узнало о подготовке Германии к войне [70]. Тогда непонятно, из каких соображений исходила Япония - военно-политический союзник Германии по «союзу трёх» и «ан- тикоминтерновскому пакту»? Тем более, что автор затем пишет, что Мацуока считал, что «идея пакта 4-х ещё жива» и может быть использована для японо-советского урегулирования на японских условиях» [71].

Американский посол в СССР Штейнгардт в своих донесениях в Вашингтон подчёркивал, что целью поездки Мацуоки в Берлин в марте 1941 г. было «спросить Гитлера, намеревается ли он напасть на Советский Союз», и считал, что дальнейшие шаги японца будут определяться ответом на этот вопрос [72]. Американский посол в Японии Дж. Грю в своих депешах государственному секретарю в это же время сообщал, что «общий тон японской прессы показывает желание продолжить усилия японского правительства к заключению соглашения с СССР» [73]. Чубарьян исходит из того, что хотя в Берлине Мацуока и не получил официальной информации о войне Германии против СССР, но он «мог догадываться об этом». Кроме того, японский министр понял, «что немцы не намерены больше договариваться с Москвой», но при любом раскладе Германия заинтересована в японской экспансии на юг [74]. В результате японский министр принял самостоятельное решение о подписании пакта о нейтралитете. Славинский, ссылаясь на государственного секретаря США К. Хэлла, пишет, что в Токио о возможной войне Германии против Советского Союза знали, так как японские дипломаты эту информацию получили от американцев. Но Хэлл в своих воспоминаниях не говорит, что он передал информацию японцам, как заявляет Славинский. Он действительно отмечал, что эта информация для него была «особенно полезна. в переговорах с японцами, так как исключала возможность союза России с Японией» [75]. В то же время он утверждал, что независимо от того, знал Мацуока или догадывался о планах Германии в отношении СССР, договорённость с Москвой «имела важное значение для японской внешней политики» [76].

Авторы книги о Р. Зорге В. Гаврилов и В. Горбунов помечают, что в Токио знали о скорой войне Германии против СССР и цель поездки Мацуока как раз и состояла в выяснении вопроса, почему Берлин «не призывает Японию ударить одновременно по Советскому Союзу и, наоборот, толкает её в сторону Сингапура?» [77].

Им оппонирует Молодяков, который пишет, что в Берлине, вопреки утверждениям многих советских и современных отечественных авторов, Мацуока не получил информации о готовящейся войне против СССР, так как Риббентроп в тот момент не знал о директивах по плану «Барбаросса». Не случайно позиция немецкого министра иностранных дел показалась Мацуоке какой-то неопределённой. В то же время «Мацуока понял, что над его далеко идущими планами “континентального блока”, заимствованными у Хаусхофера и Сиратори, нависла колоссальная угроза» - заключает Молодяков [78]. Мнение отечественного учёного подтверждается словами американского профессора Джеймса М. Бернса: «Гитлер не обмолвился перед Мацуокой ни словом относительно своих планов нападения на Россию». Но «если Гитлер обманул своего японского союзника в наиболее важном политическом вопросе, то Мацуока получил возможность поменяться с ним ролями, когда прибыл в Москву», - заключает Бернс [79]. О том, что достоверные сведения о сроках нападения Германии на Советский Союз Мацуока стал получать спустя несколько дней после своего возвращения в Японию, сообщает К. Черевко в монографии «Серп и молот против самурайского меча» [80]. Констатация факта, что Гитлер дал распоряжение «не информировать японцев о плане Бара- баросса», есть в статье В. Сиполса. Позицию Гитлера автор объясняет тем, что в Берлине опасались, как бы в Токио не решили прекратить борьбу против Великобритании, если узнают о нападении на Советский Союз [81].

Причина, по которой Гитлер не посвятил Риббентропа в план «Барбаросса», очевидно,заключалось в том, что его тактика в момент пребывания Мацуоки в Берлине сводилась к поощрению Японии к активным действиям в направлении Сингапура, а не Владивостока. Возможно, Гитлер рассчитывал на быстрый разгром Советского Союза и без помощи своего азиатского союзника. В то же время можно предположить, что такая позиция нацистского лидера отражала скрытые противоречия между союзниками - ведь Индия притягивала к себе и Берлин, и Токио. К сожалению, отечественными авторами фактически не рассматриваются темы германо-японских противоречий и влияния американского фактора на японо-советские переговоры.

О наличии серьезных разногласий с Советским Союзом Риббентроп всё же поведал японскому министру иностранных дел. Он, в частности, заверил гостя, что в случае советской агрессии против Японии Германия окажет ей немедленную помощь. Риббентроп, который всего несколько месяцев назад убеждал Молотова присоединиться к союзу Германии, Японии и Италии, теперь заявил, что «подобный союз с СССР абсолютно невозможен, как невозможно соединить воду с огнем, поскольку Советский Союз не отказался от своей глобальной экспансии». Мацуока с этим выводом полностью согласился [82]. Однако английский автор Дж. Чэпман пишет, что «официальные лица Германии, и особенно посол Отт, утверждали, что Мацуока не отреагировал открыто на это заявление» [83]. Хотя в Берлине всё же дали понять, что любое соглашение Токио с Москвой нежелательно, но «неясные предупреждения немцев о надвигающейся войне Германии против СССР» убедили Мацуоку в необходимости занять самостоятельную позицию. Позже, на заседании Координационного комитета 25 июня 1941 г. Мацуока это объяснял так: «Вообще-то я пошёл на заключение пакта о нейтралитете, считая, что Германия и Советская Россия не начнут войну. Если бы я знал, что они вступят в войну, я бы, вероятно, занял в отношении Германии более дружественную позицию и не стал бы заключать пакт о нейтралитете» [84]. Для Берлина подписание договора с Москвой стало полной неожиданностью, о чём сообщал Риббентроп в телеграмме германскому послу в Токио [85]. Возникает вопрос, почему в историографии пакта о нейтралитете такое внимание уделено теме степени информированности Японии о надвигающейся войне Германии против Советского Союза? На наш взгляд, для значительной части отечественных исследователей этой проблемы версия о том, что Мацуока знал о сроках нападения на СССР, является убедительным доказательством вероломства японского министра и его готовности пойти на нарушение договора уже в период его заключения.

Опубликованные в 1998 г. документы беседы Сталина с японским министром позволили отечественным авторам выдвинуть ещё один тезис, согласно которому правительство Коноэ якобы было заинтересовано в реанимации идеи «союза четырёх» через подписание советско-японского договора. Такой подход присутствует и в зарубежной историографии [86]. Об этом пишут Сафронов, Молодяков [87]. Действительно, эта тема была затронута во время беседы Мацуоки с И. Сталиным 12 апреля 1941 г. Сталин сказал, что «СССР считает принципиально допустимым сотрудничество с Японией, Германией и Италией», но так как «Германия не нуждается в помощи (СССР. - Т. В.), то это значит, что пакт четырёх ещё не назрел» [88]. Но, по мнению Чуба- рьяна, Мацуока уже в Берлине понял, что проблема «союза четырёх» исчерпала себя («великий проект Мацуоки не имел успеха» - Акиро Ирие) и поэтому пришёл к решению о подписании соглашения с Москвой вне связи с Тройственным пактом [89]. С этим утверждением согласуется вывод Молодякова о том, что позиция Берлина не оставила ничего другого Японии, как пойти на двухсторонние переговоры с Москвой.

Переговорный процесс достаточно подробно освещён в современной литературе и базируется не только на опубликованных, но и на архивных документах. Разночтения касаются вопроса, почему не был подписан пакт о ненападении, а также оценки договора о нейтралитете. В свете этой проблематики интересны рассуждения американского посла Л. Штейнгардта: «Советское правительство, если пойдёт на договор о ненападении, то только за высокую цену - территориальные уступки. однако Япония, которая не скрывает своего стремления к заключению политического соглашения с Советским Союзом, не готова платить эту цену, даже в части ликвидации японских концессий на Северном Сахалине» [90]. В большинстве работ вновь концентрируется внимание на территориальной проблеме, так же как это было при оценке переговоров осенью 1940 г. Была ли эта проблема для Москвы в тот период главной или она использовалась специально для затягивания переговоров? Предметом анализа этот вопрос не стал. Но зато в работах отмечается, что внезапно Сталин согласился на пакт о нейтралитете при условии письменного обязательства Мацуоки о передаче японских концессий на Северном Сахалине [91]. Штейнгардт так прокомментировал изменение в позиции Москвы: «Советское руководство решило отказаться от своей жёсткой позиции в пользу японского нейтралитета в случае немецкого нападения на Советский Союз. Мацуока - тоже. Этот пакт оградит Японию от советско-американского сотрудничества в случае войны Японии с США» [92]. Действительно стороны сочли целесообразным отказаться от своих требований (территориальные уступки, с одной стороны, и прекращение помощи Китаю - с другой). Чубарьян, объясняя причины, почему Сталин пошёл на соглашение с Японией, говорит о его стремлении снизить враждебность нацистского руководства в отношении Советского Союза. Этот момент отмечает и Городецкий - «укрепить отношения с Германией». Кошкин вообще считает, что идея исходила от Сталина, который был заинтересован не допустить японского участия в советско-германской войне. Сталин и Молотов действовали в рамках Realpolitik, когда подписывали договор, поэтому отказались от территориальных претензий и ограничились японскими концессиями на Сахалине - таково мнение Молодякова. Однако Чубарьян возражает против такой оценки: «Именно с точки зрения реальной политики для Сталина было бы выгодным развитие отношений с США». Японский историк Хосоя считает, что компромисс был достигнут за счёт Японии [93].

Анализируя причины неподписания договора о ненападении, Славинский в качестве таковых выдвинул китайский фактор, впервые опубликовав записку замнаркома С. Лозовского Молотову, в которой речь шла об обязательстве СССР не подписывать с Японией договор о ненападении до установления нормальных отношений последней с Китайской республикой [94]. Кроме того, он утверждает, что центральным вопросом на переговорах Сталина с Мацуокой была китайская проблематика. Именно из-за необходимости разрешения «китайского инцидента» тот приехал в Москву и искал примирения с Кремлем с тем, чтобы СССР прекратил помощь Чан Кайши [95].

Согласно его утверждению, Мацуока хотел добиться прекращения советской помощи Китаю.

Об этом пишет и Дж. Ленсен [96]. Но советское руководство отказалось даже обсуждать этот вопрос. О юридическом аспекте устного обязательства СССР пишет и Сафронов. С точки зрения Черевко и Молодякова, учитывая прагматический характер советской политики, это не имело значения [97].

К сожалению, не все исследователи рассматривают советско-японский переговорный процесс на международном фоне и концентрируются в основном на взаимоотношениях СССР и Японии. В связи с этим выгодно отличаются монографии Чубарьяна и Сафронова, в которых переговоры излагаются в контексте международных отношений и политики держав в 1940 - весной 1941 г.

В отличие от распространенного в советской историографии тезиса о стремлении Лондона и Вашингтона направить японскую агрессию против Советского Союза, эти авторы обратили внимание на незаинтересованность, в частности, Вашингтона не только в ослаблении советской поддержки борьбы китайского народа, но и в советско-японском сближении [98].

Наибольшие расхождения наблюдаются в оценке советско-японского пакта о нейтралитете и реакции на него в мире. В целом большинство исследователей всё же отходит от антияпо- низма, от определения позиции Японии как попытки закамуфлировать форсированную подготовку к войне. Однако, предлагая отказаться от такого одностороннего подхода, Кошкин, например, в монографии «Японский фронт Сталина», ссылаясь на многочисленные заявления японских политиков об отношении к пакту вскоре после его подписания, как бы подтверждает вывод о «дипломатической уловке», да и само название главы «Стратегия коварства» позволяет предположить, что автор всё же склонен считать, что договор о нейтралитете был тактическим ходом японской дипломатии, стратегия которой строилась на предстоящей войне с Советским Союзом [99]. Приняв летом 1941 г. план «Кантокуэн», Япония, по существу, разорвала этот пакт. Сквозная идея всех последних работ Кошкина сводится к утверждению - Япония была готова к войне против СССР. Его обвинения строятся на существовании военного плана «Кантокуэн» и на заявлении Мацуоки и некоторых японских военных и гражданских политиков после нападения Германии на Советский Союз отказаться от пакта и поддержать Рейх [100]. В качестве аргументации для обоснования своей концепции автор выделяет во внешней политике Японии как раз те моменты, в которых безусловно проявился её агрессивный характер. Многочисленные свидетельства в пользу этой оценки приводит и Черевко. Однако, сопоставляя действительное соотношение вооружённых сил двух стран с точки зрения угрозы безопасности СССР, он заключает, что Токио не форсировал мероприятия по подготовке к нападению на Советский Союз летом 1941 г. и в этом проявилась реальная роль пакта [101]. Анализируя материалы японской газеты «Contemporary Japan», Молодяков, напротив, констатирует факт отсутствия поддержки позиции министра в правительственных кругах [102]. Славинский также отмечает, что в Японии пакт был воспринят с воодушевлением [103]. Сам же автор в пакте видит антикитайскую направленность. Осторожно к оценке пакта относится Сиполс, который считал, что «особенно полагаться на договор с Японией нельзя было», хотя и отметил его позитивный характер. «Нейтралитет не гарантировал безопасность СССР на Дальнем Востоке и в Сибири»; «Япония не напала на СССР только потому, что не получился блицкриг» и далее, «обязательства Москвы по пакту фактически утратили силу после агрессии Японии против США» [104].

Определяя истинный характер пакта о нейтралитете, надо учитывать, что Япония руководствовалась соображениями «политической целесообразности и собственного интереса», как заметил В. Гаврилов [105]. Оценивая пакт, авторы «Системной истории международных отношений» исходят из того, что советско-японское соглашение лишь «подтвердило статус кво на Дальнем Востоке, но не укрепило его». В то же время оно давало определённый выигрыш как Советскому Союзу, так и Японии - «снижение вероятности войны на два фронта». Берлину важно было отвлечь внимание Москвы от подготовки Германии к войне, а Японии - дать возможность свободно действовать против США [106]. Высокую оценку советско-японскому пакту дал К. Хаус- хофер, который назвал его «шедевром политиков, обладающих великой прозорливостью», «проявлением геополитической проницательности» [107]. Несмотря на определённые расхождения в оценках, в конечном итоге все исследователи приходят к заключению, что пакт был связан с взаимоотношениями в треугольнике Германия - Советский Союз - американо-английская коалиция и однозначно ответить на вопрос «Кто больше был заинтересован в соглашении - Москва или Токио?» нельзя.

Неоднозначно освещается вопрос о международной реакции на советско-японское соглашение от 13 апреля 1941 г. Кошкин пишет, что Вашингтон понимал необходимость советско-японского пакта, ссылаясь на слова американского посла в Москве Л. Штейнгардта: «Тем, кто утверждает, что советско-японский пакт представляет угрозу для Соединённых Штатов, я отвечаю, что Советский Союз имеет опасного соседа на Западе и заинтересован в обеспечении мира на Востоке. Я сам поступил бы точно так же на месте Советского правительства» [108]. Сиполс приводит примеры положительного отношения к пакту послов английского (С. Криппса) и итальянского (А. Россо). По его словам, английский посол в Токио Р. Крейги охарактеризовал договор как «пример искусства дипломатической перестраховки» [109]. Однако в беседе с советским послом в Токио Я. Маликом Крейги сказал: «Я им недоволен. японцы, подписав договор, немедленно полезли на Юг, т. е. против нас» [110]. Примерно так же расценил пакт и американский посол во Франции, который в одном из своих донесений госсекретарю писал, что это означает войну в южном направлении [111].

По мнению Сафронова, «администрация Рузвельта считала необходимым использовать всё возможное для предотвращения подобного соглашения» и неоднократно, как пишет Чубарьян, предостерегала Москву от каких-либо договорённостей с Токио и Берлином [112]. Не случайно в преддверии переговоров 20 марта советскому послу Уманскому была передана информация о возможном нападении Германии на Советский Союз. В Вашингтоне исходили из того, что подобная информация должна исключить возможность серьёзного сближения Москвы с Японией. Некоторыми политиками в США переговоры в Кремле расценивались «как надежды Москвы на войну Японии против США», так как пакт прямо толкал Японию на агрессивные действия против США [113].

Антиамериканская направленность советско-японского пакта нашла отражение и в работах зарубежных авторов. Акиро Ирие, например, считал, что Япония совершила ошибку - «Япония должна была сблизиться с Вашингтоном, а не с Москвой» [114]. Молодяков приводит слова японского историка Харука Одзавы, который в статье «Американо-советские отношения и Япония» пишет, что американское руководство «до последнего не верило в возможность заключения советско-японского пакта о нейтралитете, который разрушил надежды Вашингтона на одновременное нападение Германии и Японии на Советский Союз» [115]. Х. Де Сантис также указывает, что в Госдепартаменте «не исключали возможности, что после нападения Германии на СССР Япония переключит своё внимание на север и присоединится к нацистскому наступлению» [116]. Отечественный историк Зимонин согласен с тезисом, что западные державы на определённом этапе были заинтересованы в направлении японской агрессии против Советского Союза [117]. По мнению другого японского учёного Юко Коширо, «пакт о нейтралитете с Советским Союзом по крайней мере ослабил дух великого альянса по борьбе с фашизмом» [118]. Американка Е. М. Столберг в статье «Японо-советский пакт о нейтралитете» отмечает, с одной стороны, позитивную роль пакта в советско-германской войне, а с другой - утверждает, что это соглашение «привело Японию к войне с США» [119].

Однако эти утверждения противоречат некоторым фактам - Москва искала сотрудничества с США и Великобританией. В то же время действительно на Западе были политические силы, которые не исключали нападение Японии на Советский Союз. Но в 1940-1941 гг., когда Япония предприняла активные усилия по нормализации отношений с СССР, очевидно, тезис о неизбежной войне Японии скорее нужен был тем политикам, которые были заинтересованы в том, чтобы предотвратить агрессию Японии против их стран. Ведь после начала европейской войны, капитуляции Франции и подписания пакта 3-х у Японии возникли реальные возможности для расширения своих владений в направлении на юг. А это вызывало беспокойство в первую очередь Вашингтона и Лондона. К тому же Москва открыто обвиняла США во враждебных действиях. Линия советского посла в Вашингтоне Уманско- го не способствовала диалогу, хотя после разгрома Франции «руководство США явно склонялось к противодействию Германии в Европе и Японии - на Дальнем Востоке» [120]. В связи с этим Мальков считает, что «некорректно говорить о международной изоляции СССР в рассматриваемый период» и иллюстрирует этот тезис примерами общения С. Уэллеса и Уманско- го, которые «весной 1941 г. общались уже как старые знакомые», но тут же замечает, что «опасная игра западной дипломатии на советско-японских противоречиях велась вплоть до провоцирования полномасштабной войны между СССР и Японией» [121]. Сафронов не обостряет эту проблему, так как в «Вашингтоне не было единства взглядов в оценке намерений Токио в отношении СССР»; сотрудники дальневосточного госдепартамента, например, полагали, что «обстановка в Азии должна была вынуждать Токио воздержаться от нападения на СССР» [122]. Анализируя американскую политику летом 1941 г. на дальневосточном направлении, Сафронов приходит к выводу, что, несмотря на то что определённые силы в США допускали «сиюминутную выгоду» от японо-советской войны, верх взяло мнение, что «нападение Японии на СССР обернётся в конечном счёте против “высших интересов” США». Поэтому Рузвельт считал необходимым сдерживать японскую агрессию, «но предпочитал делать это так, чтобы не раздражать Токио»