Казнь Людовика XVI в восприятии русских и европейских интеллектуалов рубежа XVIII и XIX веков

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО

ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ «НАЦИОНАЛЬНЫЙ

ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ «ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Выпускная квалификационная работа

по направлению «Филология»

Казнь Людовика XVI в восприятии русских и европейских интеллектуалов рубежа XVIII и XIX веков

Руменко Евгения Олеговна

Москва 2015

Оглавление

I. Анализ политического дискурса в трактатах Э.Берка и Т. Пейна

II. Анализ прений французского Конвента по вопросу о казни Людовика XVI

III. Анализ политического дискурса в The Times

Вывод

Список используемой литературы

I. Анализ политического дискурса в трактатах Э.Берка и Т. Пейна

В данной главе будет рассмотрен политический дискурс, возникший в Англии в связи с реакцией на события французской революции и низложение Людовика XVI. Здесь будет предпринята попытка проанализировать те социокультурные парадигмы, при помощи которых авторы давали оценку происходящим во Франции событиям, а также риторические инструменты, которые использовались в конструировании общественно-политического дискурса в 1793 году.

Трактат Эдмунда Берка «Размышления о французской революции», несмотря на то, что он был написан за три года до казни Людовика XVI, представляет большую ценность для данного исследования по ряду причин. Прежде всего, логика рассуждений и метафоры, использованные Берком, создали поле для развития политического дискурса консерваторов, происходившего в дальнейшем, уже после казни короля. Кроме того, слова Баррера, приведенные в конце предшествующей главы говорят нам о том, что полемический дискурс, который породил данный трактат, выходил за пределы Англии, докатываясь и до залов Конвента Франции. Один из самых значимых в истории политических учений трактат - «Права человека» Томаса Пейна был написан в ответ на текст Берка именно с целью защиты Конвента и предназначался для чтения в обеих странах. И наконец, важно то, что многие из утверждений Берка оказались пророческими, его предсказания о сильном полководце, которому подчинится армия и, как следствие, вся страна, а также о тяжелейшем периоде, в который впадет растерзанная революцией Франция сбылись через десятилетия.

Трактат «Размышления о французской революции» (Reflections on the Revolution in France» был написан и опубликован в 1790 году, через некоторое время после устного выступления автора в парламенте. Он оформлен в виде письма некоторому молодому человеку из Парижа, с которым автор якобы состоит в переписке и которому было интересно его мнение по поводу происходящих у него на родине событий.

Анализ французской революции Берк начинает с упоминания двух обществ в Лондоне -- Constitutional Society и Revolution Society, которые поддерживали совершившуюся во Франции революцию и ее идеалы. Поэтому прежде чем перейти к общим рассуждениям, в первой части трактата Берк обрушивает поток язвительной критики на деятельность этих обществ, и на одного из важных их вдохновителей -- священника-нонконформиста Ричарда Прайса в особенности.

Ответный трактат Томаса Пейна был написан в 1791-1792 годах. Он изначально создавался как текст, рассчитанный на восприятие в двух странах -- Англии и Франции. Поэтому основной части текста автор предпосылает два предисловия, адресованных для читателя каждой из этих стран соответственно. В качестве основного мотива для написания своего труда Томас Пейн выдвигает как раз тот факт, что сочинение Берка не доступно большей части французского народа, так как написано на другом языке, а потому он берет на себя в некотором роде обязанности адвоката Революции: «As the attack was to be made in a language but little studied, and less understood in France, and as everything suffers by translation, I promised some of the friends of the Revolution in that country that whenever Mr. Burke's Pamphlet came forth, I would answer it». В предисловии к английскому изданию Пейн также упрекает оппонента в том, что он разжигает рознь между французской и английской нациями, а также оскорбляет Революцию и принципы Свободы («it is an outrageous abuse on the French Revolution, and the principles of Liberty»). В предисловии для французского читателя Пейн настаивает на том, что на французскую Революцию существует две точки зрения, одна из которых принадлежит правительствам иностранных держав, а другая их нациям. Так он с самого начала утверждает это разделения, подчеркивая, что в особенности нельзя смешивать понятия «нация» и «правительство» в отношении Англии («We must not confuse the peoples with their governments; especially not the English people with its government»). Это появляется в ответ на то, что Берк в своем трактате с самого начала стремится убедить читателя в противоположном: каждые 9 из 10 англичан, по его мнению, встанут на защиту монархии от революционных идей, проникающих из разрушающейся Франции.

Томас Пейн также предупреждает своего читателя о том, что большинство английских газет находится под идейным и финансовым контролем правительства, а потому правды в них искать нельзя («The French should know that most English newspapers are directly in the pay of government, or, if indirectly connected with it, always under its orders; and that those papers constantly distort and attack the revolution in France in order to deceive the nation»). В лояльности английских газет к монархическому режиму действительно можно убедиться на основе анализа публикаций в The Times за 1793 год, которому будет посвящена отдельная часть этой главы.

В то время как трактат Эдмунда Берка был переведен на русский язык лишь частично, трактат Томаса Пейна не был переведен совсем, поэтому в данной работе его идеи будут изложены с опорой на текст оригинала трактата, а также научные работы, посвященные изучению влияния его идей на развитие политической мысли.

Разговор о значении революции в жизни народа Берк начинает с рассуждения о понятии свобода. Он утверждает, что свобода гражданина должна пониматься в неотрывной связи с его благополучием. Следовательно, если формально свободный (от какой-либо внешней власти) гражданин несчастен и живет в бедности, то самую главную цель счастливого существования достигнутой считать нельзя. Он говорит об этом, используя следующую метафору: «Can I now congratulate the same nation upon its freedom? Is it because liberty in the abstract may be classed amongst the blessings of mankind, that I am seriously to felicitate a madman, who has escaped from the protecting restraint and wholesome darkness of his cell, on his restoration to the enjoyment of light and liberty? Am I to congratulate a highwayman and murderer who has broke prison upon the recovery of his natural rights? This would be to act over again the scene of the criminals condemned to the galleys, and their heroic deliverer, the metaphysic Knight of the Sorrowful Countenance». Берк подчеркивает то, что свобода во Франции существует как некоторый абстрактный идеал, для достижения которого в жертву приносится реальное благополучие и спокойная жизнь населения.

Кроме того, в представлении Берка свобода неразрывно связана с почитанием исторического прошлого и глубоким уважением к традиции. Права и свободы человека в государстве должны быть основаны на порядке, установленном и проверенном столетиями. Берк сетует на то, что во Франции история позабыта и её примеры искажаются, служа доказательством неверных идеалов, а потому приводят к несчастью граждан («without care it may be used to vitiate our minds and to destroy our happiness»). Значительные части трактата Берка ознаменованы пафосом обращения к истории с целью познать прошлые ошибки и одновременно с этим сохранить благие примеры, чтобы перенести их в настоящее и будущее. В этом же контексте у Берка возникает любопытный конструкт: «rational liberty» или «regulated liberty», который он противопоставляет свободе анархии, обозначенной в метафорах приведенной параграфом выше цитаты. Берк убежден, что нельзя слепо следовать за абстрактной идеей свободы, не замечая того, что это приносит горе нации. В его представлении, ограниченная свобода, позволяющая нации жить в спокойствии и сравнительном процветании гораздо лучше той свободы, которая освобождает от каких-либо обязательств, но при этом не приносит человеку благополучия.

Стоит отметить любопытную деталь: Берк упоминает Рыцаря печального образа -- как метафору для обозначения высоких идеалов, которые в реальной жизни оказываются не применимы и приносят лишь беды. Пейн в своем трактате также обращается к этому литературному персонажу, но с целью высмеять другую идею Берка о том, что век рыцарства и галантности уходит в прошлое безвозвратно, если королева может быть подвергнута бесцеремонному и коварному нападению во время сна в собственных покоях. Пейн высмеивает Берка за то, что тот сокрушается по поводу отсутствия Дон Кихотов, которые бы сражались с пугающими его ветряными мельницами («and all this because the Quixot age of chivalry nonsense is gone, what opinion can we form of his judgment, or what regard can we pay to his facts? In the rhapsody of his imagination he has discovered a world of wind mills, and his sorrows are that there are no Quixots to attack them»). Этот пример показывает, как оба политических философа, оперируя в рамках общей культурной парадигмы, используют её элементы в качестве доказательств к противоположным точкам зрения.

Теперь хотелось бы рассмотреть дихотомию света и тьмы, которая в риторике о французской революции является одной из самых важных и наиболее часто возникающих. Порой исподволь, эта тема прослеживается через семантику отдельных слов, используемых авторами в характеристиках. К примеру, в приведенной выше цитате Берк употребляет метафору «wholesome darkness of his cell», в которой он не пытаясь оспаривать тот факт, что в монархическом государстве народ существует как бы в «темноте», говорит однако о том, что эта темнота для него «благотворная». В своем трактате Пейн высмеивает, вероятно, именно эту метафору, говоря о том, что Берк предпринял попытку поучать французский народ, тем самым как будто темнотой пытаясь осветить свет («if I may permit myself the use of an extravagant metaphor, suited to the extravagance of the case, it is darkness attempting to illuminate light» -- с. 3). Кроме этого случая, Пейн неоднократно прибегает к связанному на прямую со светом понятию «просвещенный», говоря о народе Франции. Противопоставление, в котором на одной стороне объединены понятия просвещенного общества и света, а на другой невежество и всеобщее скрытничество появляется, когда Пейн сравнивает Национальное Собрание Франции и Парламент Англии, где по его мнению, даже оппозиционная партия не является открытой (Their station [National Assembly] requires no artifice to support it, and can only be maintained by enlightening mankind. It is not their interest to cherish ignorance, but to dispel it. They are not in the case of a ministerial or an opposition party in England, who, though they are opposed, are still united to keep up the common mystery. The National Assembly must throw open a magazine of light. It must show man the proper character of man; - с. 30).

О том, что касается характеристики политического устройства Национального Собрания (и подспудно ему противопоставленного Парламента) у Берка можно найти встречное мнение, согласно которому Францией теперь управляет сборище «сельских клоунов» («country clowns who have seats in that assembly»), многие из которых даже не владеют грамотой. А сам принцип устроения такого органа и его пресловутую открытость Берк считает крайне неразумным с точки зрения практического управления государства. Ведь если люди были обучены для совершенно других профессий, если они были рождены в среде совершенно далекой от управления государством, то, по его убеждению, они не могут справиться с такой сложной задачей. («Woe to that country, too, that, passing into the opposite extreme, considers a low education, a mean contracted view of things, a sordid, mercenary occupation as a preferable title to command. Everything ought to be open, but not indifferently, to every man» (с.23)).

Другая важная дихотомия, которая с одной стороны представлена словами из ряда «порядок», «норма», «закон», «право», «мудрость», «процветание» а с другой всем тем, что выражает какое-либо отклонение от состояний, описываемых этими словами. На противоположной стороне полюса может быть «анархия», «беззаконие», «болезнь», «безумие», «произвол», «разруха». Ярким примером, который содержит целый ряд слов, связанных с семантикой беспорядка и анархии, может послужить следующая цитата из Берка, в которой он дает общую характеристику Революции: «Everything seems out of nature in this strange chaos of levity and ferocity, and of all sorts of crimes jumbled together with all sorts of follies. In viewing this monstrous tragicomic scene, the most opposite passions necessarily succeed and sometimes mix with each other in the mind: alternate contempt and indignation, alternate laughter and tears, alternate scorn and horror».

Поразительно то, как с точностью до наоборот Томас Пейн описывает существование Франции при Людовике XVI, чьи деспотизм, праздность двора и изнеженность привели всю нацию к забвению чести и достоинства («the people appeared to have lost all sense of their own dignity, in contemplating that of their Grand Monarch»). В том, что касается воздействия Революции на жизнь нации Пейн вновь почти в тех же самых выражениях описывает эффект, совершенно противоположный тому, который был склонен видеть Эдмунд Берк. По мнению Пейна, Революция -- логическое и благое последствие нового порядка вещей, который, в свою очередь, стал следствием нового порядка мыслей: «It has apparently burst forth like a creation from a chaos, but it is no more than the consequence of a mental revolution priorily existing in France. The mind of the nation had changed beforehand, and the new order of things has naturally followed the new order of thoughts». Важно и то, что Революция в представлении Пейна возникает из хаоса, тогда как у Берка она его порождает.

Слово «революция», равно как и «монарх» у каждого из авторов оказываются в противоположных точках этой оппозиции. Если у Берка «монарх» находится в одном семантическом поле со словами «порядок», «счастье», «благополучие», то у Пейна все наоборот, и вместо слова «монарх» скорее будет употреблено «деспот» или «тиран». Эта риторика впоследствии широко была использована в речах тех представителей Конвента, которые во время прений о судьбе монарха и монархии доказывали необходимость полного уничтожения как первого, так и второго. Но прежде чем рассмотреть дискурс непосредственно о самой фигуре короля более подробно, необходимо отметить еще несколько важных для общего развития политического дискурса метафор, возникающих в приведенных выше цитатах.

В частности, в словах Эдмунда Берка о Революции необходимо отметить еще один риторический образ, который использовался и Пейном, а также теми, кто уже после казни короля развивал политический дискурс на эту тему в печатных изданиях Англии, - это метафора театральной постановки. Еще в самом начале своего трактата Пейн упрекает Берка в театральности, наигранности его политического жеста: «I can consider Mr. Burke's book in scarcely any other light than a dramatic performance; and he must, I think, have considered it in the same light himself, by the poetical liberties he has taken of omitting some facts, distorting others, and making the whole machinery bend to produce a stage effect».

Сам Берк почти в таких же выражениях сравнивает Революцию со своего рода кровавым спектаклем еще в одной части трактата, где он критикует заседавших в обществе Олд-Джюри: «Plots, massacres, assassinations seem to some people a trivial price for obtaining a revolution. Cheap, bloodless reformation, a guiltless liberty appear flat and vapid to their taste. There must be a great change of scene; there must be a magnificent stage effect; there must be a grand spectacle to rouse the imagination grown torpid with the lazy enjoyment of sixty years' security and the still unanimating repose of public prosperity»). Театральность в данном политическом дискурсе призвана обозначить нечто, что поражает своим внешним эффектом, но на самом деле является чем-то ужасающим, далеким от правды и достижения реальных добродетелей. Театральная метафорика в обоих текстах используется только с отрицательными коннотациями. В анализе публицистического дискурса The Times в отдельном разделе этой главы можно будет увидеть использование той же самой метафоры для описания событий, связанных с казнью короля.

В дихотомию порядок-хаос также встраивается метафора, сравнивающая правительство или некоторое отдельный государственный орган с постройкой. К примеру, Берк обращаясь к своему условному французскому адресату говорит о том, что Франция могла бы, взяв пример с Англии, построить свободное государство на благородных основах: «you possessed in some parts the walls and in all the foundations of a noble and venerable castle. You might have repaired those walls; you might have built on those old foundations». Пейн в свойственной ему манере в отвечает на метафору Берка, обсуждая взятие Бастилии. Он заявляет, что вместе с Бастилией пали тайные сговоры против нации, и эта тюрьма, которая являлась «алтарем» и «замком» деспотизма, разрушение которого стало достойным шагом для укрепления нового правительства («The prison to which the new ministry were dooming the National Assembly, in addition to its being the high altar and castle of despotism, became the proper object to begin with»).

Рассмотрев таким образом наиболее яркие и значимые с точки зрения развития политического дискурса дихотомии и входящие в них метафоры, теперь необходимо более подробно проанализировать те, которые непосредственно затрагивают тему монархии и монарха в государстве.

Прежде всего, Берк подходит к теме отдаленно, говоря о низложении королей в целом (без перехода к конкретным примерам), и указывая на то, что во все времена подобное было вне закона. Что еще более важно в понимании Берка -- этот вопрос ни мог быть связан с существованием каких-либо «прав», он сигнализировал о серьезных проблемах в государстве, а потому решался путем анализа политической ситуации, а также вероятных последствий и того развития событий, которое за этим низложением последовало бы («it has always been, an extraordinary question of state, and wholly out of the law -- a question (like all other questions of state) of dispositions and of means and of probable consequences rather than of positive rights»). Берк здесь также не забывает напомнить о необходимости смотреть в будущее с точки зрения примеров прошлого, которое содержит необходимые уроки.

В том, что касается характеристики самого Людовика XVI, то значимым представляется следующий фрагмент: «the French rebel against a mild and lawful monarch with more fury, outrage, and insult than ever any people has been known to rise against the most illegal usurper or the most sanguinary tyrant». Он отмечает и в дальнейших рассуждениях тот факт, что Людовик XVI, во многом гораздо более уступчив и открыт к своим подданным, чем кто-либо другой из его предшественников. Берк возмущен тем, что о Людовике говорят так, словно он подобен персидскому или турецкому тирану, при котором народ угнетен, производство товаров в упадке, а науки не развиваются, - тогда как реальные факты этому не соответствуют. Любопытно, что Берк оправдывает существование «зла» монархии, по той причине, что оно компенсируется влиянием других государственных институций и даже нравов: «Along with much evil there is some good in monarchy itself, and some corrective to its evil from religion, from laws, from manners, from opinions the French monarchy must have received, which rendered it a despotism rather in appearance than in reality». На эту идею в язвительном тоне ответил Пейн словами о том, что если Берк считает, что монархия должна существовать в основе государства, а республиканские институции для её корректировки, а не наоборот, то это равносильно тому, чтобы стремиться мудростью исправлять безумие, чем безумием мудрость. Но сам Пейн пожелал бы вовсе отказаться от безумия («If he means that it is better to correct folly with wisdom, than wisdom with folly, I will no otherwise contend with him, than that it would be much better to reject the folly entirely»). В ответ же на приведенную горестную мысль Берка о том, что французы видят в Людовике ужасного тирана, которым он на самом деле не является, Пейн упрекает оппонента в том, что он не понимает истоков и принципов французской Революции. По его собственному убеждению, Революция направлена исключительно против деспотизма как института власти, а не против конкретного монарха, для которого уступки по отношению к народу стали только смягчающим обстоятельством («The king was known to be the friend of the nation, and this circumstance was favorable to the enterprise»). Пейн также отмечает, что едва ли какой-либо другой человек, воспитанный с детства как абсолютный монарх, был менее расположен к этому, чем Людовик XVI, и в этом он скорее прав. Согласно анализу исторических свидетельств, проведенному Дж. Хардманом в книге «Louis XVI. The Silent King», последний король действительно был человеком исключительно мягкого нрава, во многом даже пассивным .

Берк мог бы возразить ему на это (о чем он и пишет в своем трактате), что Людовик XVI не выбирал, когда и кем ему родиться «that is, in other words, neither more nor less than because he was Louis the Sixteenth, and because he had the misfortune to be born king of France, with the prerogatives of which a long line of ancestors and a long acquiescence of the people, without any act of his, had put him in possession». В этом же пассаже Берк выражает ужас по поводу тех последствий «свободы» («I tremble for the cause of liberty»), которые предстают перед нашим глазами в примере судьбы французского короля. Берк возмущен не только тем, что король и королева Франции захвачены как «пленники», и обвиняются в многочисленных заговорах, которым нет доказательства, но что и само их пленение было актом невероятной жестокости, подобного которому никогда бы не могло произойти в прежнее время и в какой-либо другой стране. Здесь он вводит сравнение парижан с диким племенем американских индейцев (чем бьет одновременно и по американской нации, защитником интересов которой был Пейн): «It was (unless we have been strangely deceived) a spectacle more resembling a procession of American savages, entering into Onondaga after some of their murders called victories and leading into hovels hung round with scalps their captives, overpowered with the scoffs and buffets of women as ferocious as themselves». В этой метафоре и дальнейших словах пассажа Берк подчеркивает, насколько на практике несовместимы высокие идеалы, провозглашенные целями Революции и то, как ведут себя «просвещенные» и «цивилизованные» люди на самом деле, когда эту Революцию вершат. При этом он отмечает, в каком ужасном положении должна находиться действительно добродетельная часть Национального Собрания, каким они должны подвергаться угрозам и давлению и в каком страхе жить.

Характеристику Людовика XVI Берк углубляет сравнением с Генрихом Четвертым (Наваррским). Отмечая тот ореол благоговения и народную любовь, которыми была окружена фигура этого монарха во время его правления, он говорит, что этот монарх был куда более авторитарным и во многих отношениях более жестким, чем Людовик XVI: «He never sought to be loved without putting himself first in a condition to be feared». По мнению Берка, Генрих Четвертый ставил свои интересы и взгляды выше, чем чем мнение народа, хотя он и заботился о нем, а также был способен отправить кого-либо из своих противников на эшафот. Причину народной любви к этому монарху Берк видит в том, что Генрих Наваррский умел заставить «неблагодарных» (ungrateful) уважать собственное мнение, и что он бы заключил в стенах Бастилии тех, кто при Людовике XVI разгуливает на свободе и сеет крамолу, распространяя идеи о цареубийстве.

Берк уделяет отдельное внимание описанию тех ужасов, которые пришлось перенести королю и королеве во время их ареста и в последующем заключении. При этом он подчеркивает, с каким благородством и стойкостью духа оба они переносили эти тяготы. Нельзя отказать Берку в мастерстве красочного описания (за что его также критиковал Пейн, как можно заметить в водной из приведенных выше цитат), которое представляет читателю ужасающую картину издевательств над королем, его семьей и преданными ему солдатами

В этом описании Берк не забывает напомнить читателю о том, что история сохранит память обо всех этих событиях и либеральном совершенствовании (liberal refinement) этой эпохи. К примеру, в следующих выражениях он описывает ночное нападение на покои спавшей Марии-Антуанетты: «A band of cruel ruffians and assassins, reeking with his blood, rushed into the chamber of the queen and pierced with a hundred strokes of bayonets and poniards the bed, from whence this persecuted woman had but just time to fly almost naked». В этой цитате возникают неожиданные детали, о которых сложно сказать, откуда именно они стали известны Берку, из чего искушенный читатель, по-видимому, легко сделает вывод о том, что это риторический прием, рассчитанный на усиление экспрессивного эффекта. В продолжение этого описания Берк также вкрапляет детали, по экспрессивности вполне уместно выглядевшие бы в картине из фильма ужасов: «[the king and his family]were then forced to abandon the sanctuary of the most splendid palace in the world, which they left swimming in blood, polluted by massacre and strewed with scattered limbs and mutilated carcasses. (…) Their heads [of the king's body guards] were stuck upon spears and led the procession, whilst the royal captives who followed in the train were slowly moved along, amidst the horrid yells, and shrilling screams, and frantic dances, and infamous contumelies, and all the unutterable abominations of the furies of hell in the abused shape of the vilest of women». Не скупясь на краски Берк рисует настолько ужасающую картину произошедшего с монархом и его семьей, что любой человек, независимо от его политических убеждений, должен бы на этом месте проникнуться человеческим состраданием и жалостью ко всей королевской семье.

Завершает этот пространный фрагмент с описаниями вывод о том, что в новом представлении французских граждан король -- лишь человек, королева -- лишь женщина, женщина -- лишь животное, и притом не высшего порядка, а любого рода идеи об уважении к женщине признаны «сумасшедшими» и глупыми. В то же время, убийство короля, или священника, или отца -- стало убийством «распространенным» и «извинительным» («common homicide», «sort of homicide much the most pardonable»). Одновременно с этим Берк оправдывает поведение и те свойства, которые революционеры склонны были приписывать врожденному характеру короля через то, в какие ужасные он помещен условия и какие страдания вынужден претерпевать. По его мнению, король, для которого вместо базовой необходимости сон и прием пищи сделали привилегией, не может думать об исполнении государственных обязанностей и не может стремиться к сколько-нибудь высоким целям или славе.

Еще один важный фрагмент, который необходимо рассмотреть в трактате Берка в связи с темой революции и вопроса о низложении короля -- разговор о Славной революции 1688 года и об эпохе реформации Кромвеля за сорок лет до этого. Несмотря на то, что на протяжении всего трактата Берк всячески критиковал французскую Революцию как с точки зрения общих политических установок, так и с точки зрения способов приведения их в реальность, и революцию вообще, как политическое действие, он оправдывает обе произошедших в XVII веке английских революции. И несмотря на то, что французские революционеры зачастую ориентировались на революционный опыт Англии, Берк видит огромную разницу между тем, что происходило в Англии и тем, что происходит во Франции. В качестве того, что отличает революции Англии от французской, Берк отмечает ряд моментов. Прежде всего, революционеры в Англии ставили своей единственной целью благополучие тех людей, чей жизненный покой они нарушили. Кроме того, у них было то, что Берк называет «long views» (хотя он и не поясняет, чем их взгляды отличались от планов французских предводителей революции), а стремились они к тому, чтобы управлять страной, а не разрушать её. Люди, вершившие революции в Англии, обладали выдающимися военными талантами, и даже если были жестоки, то все равно оставались украшением своей эпохи: «They were men of great civil and great military talents, and if the terror, the ornament of their age». Берк говоит здесь главным образом о Кромвеле, в восторженную характеристику которого он даже включает восхваляющее его стихотворение, написанное кем-то из поэтов эпохи протектората. Свое рассуждение о разнице революций он заключает следующими словами: «These disturbers were not so much like men usurping power as asserting their natural place in society. Their rising was to illuminate and beauty the world». Удивительно, что в этой цитате Берк вдруг обращается к риторике своих противников, говоря о том, что Кромвель стремился занять свое «естественное место в обществе», в то время как во всем остальном трактате он пытается доказать, что не может быть ничего более священного и обусловленного естественным ходом мироустройства, чем власть наследного монарха.

Разумеется, этот пассаж о реформации Кромвеля и о революции 1688 года вызвал у Пейна взрыв негодования и весьма резкие выражения в адрес рассуждений Эдмунда Берка: «When Mr. Burke attempts to maintain that the English nation did at the Revolution of 1688, most solemnly renounce and abdicate their rights for themselves, and for all their posterity for ever, he speaks a language that merits not reply, and which can only excite contempt for his prostitute principles, or pity for his ignorance». Такая реакция, понятна, потому что объяснения Берка действительно выглядят здесь чисто риторическими. Если в обоих странах во время революциях был низложен монарх, если в обоих пострадали мирные жители и был нарушен ход их жизни, то какое практическое различие можно увидеть между ними?

В том, что касается ответной критики Пейна на рассмотренные здесь мысли Берка о монархии, монархе и революции, то она построена на том, что Пейн высмеивает взгляды своего оппонента как устаревшие, а самого автора как закосневшего в предрассудках человека. Пейн не так много говорит про самого Людовика XVI, поскольку, как следует из приведенной ранее цитаты, революция совершалась не против этого монарха, но против политического строя, который он представляет. Многие исследователи говорят о том, что Пейн был сторонником сохранения королю жизни, а потому после казни монарха в скором времени был вынужден бежать в Америку. Поэтому контраргументы Пейна строятся на общих идеях о монархии, нежели на конкретном анализе правления Людовика XVI.

Споря с Берком, Пейн старается доказать, что монархический строй правления был основан на насильственной узурпации прав народа, а не на естественном их делегировании. Он обращается к истории Англии эпохи норманнских завоеваний и через анализ происхождения используемого Парламентом для выражения подчинения к королю слов: ро «That this vassalage idea and style of speaking was not got rid of even at the Revolution of 1688, is evident from the declaration of Parliament to William and Mary in these words: "We do most humbly and faithfully submit ourselves, our heirs and posterities, for ever."» доказывает, что монархическое государство в Англии зародилось через подчинение вассалов. Так как подобного рода выражение не свойственно ни старому парламенту Франции, ни настоящему Национальному Собранию, ни даже самому стилю английских манер (neither do we see in them anything of the style of English manners), соответственно, оно возникло по причине норманнского завоевания, когда было установлено подчиненное отношение между монархом и народом.

Пейн убежден, что наследовать корону и трон -- это то же самое, что передавать в наследство народ так, как будто он является имуществом или чьей-то частной собственностью. All hereditary government is in its nature tyranny. An heritable crown, or an heritable throne, or by what other fanciful name such things may be called, have no other significant explanation than that mankind are heritable property. To inherit a government, is to inherit the people, as if they were flocks and herds. К этому Пейн добавляет, что по короли, сменяющие друг друга на троне, приходят всякий раз с новым темпераментом, новыми привычками, новыми идеями, а потому у монархии, на самом деле, нет постоянного характера: «To-day it is one thing; to-morrow it is something else». В связи с этим, во главе народа может оказаться слабоумный старик, или маленькое дитя. Так, монархия ставит с ног на голову разумный естественный порядок (the wholesome order of nature), а потому от этой формы правления неминуемо следует отказаться.

И, наконец, в ответ на общую позицию Берка о том, что необходимо жить так, как было установлено в прошлом для будущих поколений: «Every generation is, and must be, competent to all the purposes which its occasions require. It is the living, and not the dead, that are to be accommodated». Он убежден, что никогда не было и никогда не будет такого парламента, и даже такой эпохи, когда у людей будет право контролировать как-либо жизнь поколений будущего, или как тем нужно будет руководить своим государством. Ведь по мнению Пейна, только текущая политическая ситуация является значимой в принятии государственных решений. И если законы прошлого оказываются к ней неприменимы, значит необходимо эти законы изменить.

В сущности, главная характеристика государственного устройства Франции, которую дает Пейн в своем трактате, и на которой будет впоследствии строиться множество аргументов тех ораторов, которые будут в Конвенте ратовать за казнь короля, умещается в следующем предложении: «The executive power in each country is in the hands of a person styled the King; but the French Constitution distinguishes between the King and the Sovereign: It considers the station of King as official, and places Sovereignty in the nation». На мой взгляд, именно ввиду принятия такой точки зрения стало возможным формально настаивать не только на низложении короля, но и на его казни. Приведенное утверждение Пейна отменяет и идею о священной фигуре короля. Это не высказано прямо, но это следующий шаг в логической цепочке, и он был сделан многими выступившими в Конвенте. Ведь если король не суверенен, и если функция его считается просто официальным, он едва ли отличается чем-то от другого чиновника в государстве, и, соответственно, не может быть никакого священного страха, который бы удерживал от вынесения суждения о его судьбе.

Таким образом, на основе изучения трактатов Томаса Пейна и Эдмунда Берка можно сделать выводы о том, насколько противоположной могла быть оценка происходивших во Франции событий среди людей одной эпохи и одного государства. Примечательно, что каждый из них убежден, что на его стороне находится абсолютное большинство, а на стороне противника лишь отдельные личности, идеи которых совершенно абсурдны. В то же время, несмотря на полярное расхождение в оценке Революции, близкий анализ текстов и используемой в них метафорики показывает, что оба автора развивали свои построения в рамках общих политических парадигм.

II. Анализ прений французского Конвента по вопросу о казни Людовика XVI

Данная глава будет посвящена анализу нескольких стратегий ведения политического дискурса, возникших во французском Конвенте под влиянием необходимости решить судьбу короля Людовика XVI. Речи представителей Конвента, рассматриваемые в этой главе, были произнесены на заседаниях с конца октября 1792 года, до начала января 1973 -- то есть, в последние месяцы перед казнью Людовика XVI. Рассматриваемые речи отобраны по принципу наибольшей значимости политических деятелей, которыми они были произнесены, а также с точки релевантности по отношению к теме данного исследования. Таким образом, в этой главе рассматривается риторика выступлений следующих членов Конвента: Майля, Мориссона, Сен-Жюста, Фуше, Робеспьера, Марата, Раймонда Десеза, Бюзо, Барера, а также отдельные сообщения, приносимые в Конвент депутациями от народа, или представителями департаментов.

В целях данной работы представляется необходимым проводить одновременный сравнительный анализ отобранных речей по отношению к ряду параметров. Но, так как за несколько месяцев заседаний политический дискурс и обсуждаемые идеи претерпели некоторую эволюцию, то мы постараемся одновременно держать во внимании и этот аспект временного развития политического дискурса, (возникшего в процессе обсуждения судьбы короля).

Конвент был создан в 1792 году с целью обсуждения вопросов организации новой власти в стране, после того, как властные полномочия короля были приостановлены 10 августа 1792 года. Первое заседание Конвента, прошедшее 21 сентября, было посвящено официальному провозглашению статуса республики в государстве. Как сообщают источники, с самого своего основания Конвент оказался расколот на две политически сильные противостоящие партии -- жирондистов (правая сторона) и монтаньяров (левая сторона, верх), которые начали вести борьбу и к каждой из которых поочередно (зачастую просто в зависимости от того, какая из партий оказывалась в более выгодном положении в тот или иной момент) примыкало относительно пассивное большинство (около 500 человек «болота» или «равнины» («plaine»). При попытке найти виновников «сентябрьской резни» раскол между двумя партиями был очевиден, и каждая из них стремилась обвинить противостоящую ей в попытке установить диктатуру и узурпировать власть.

1. Трактовка конституционного закона, определяющего взаимные отношения монарха и народа.

Заседания, посвященные решению судьбы Людовика XVI и вопросу о судьбе монархии в целом, открылись 16 октября 1792 года и продолжались до 19 января 1793, когда прошло последнее голосование и подсудимый окончательно был приговорен к казни через гильотинирование, которая состоялась 21 января 1793 года.

Первым на заседании 7 ноября выступил Жан Батист Майль (Jean-Baptiste Mailhe), вошедший в Конвент в составе партии жирондистов. В его речи, что характерно будет и для речей последующих ораторов, первым (первичным) ресурсом для построения аргументации является трактовка ряда статей принятой в 1791 году Конституции, а именно тех, которые касались права неприкосновенности монарха №2,5,6,7,8. Свою речь Майль начинает рядом риторических вопросов, суть которых может быть сведена к следующему: можно ли судить Людовика XVI за преступления, совершенные на «конституционном (это определение ключевое) троне», кто может судить его и каким образом следует это делать: как всякого обвиняемого в государственной измене гражданина, или с учетом его особого положения, должны ли принимать участие представители всех 83 департаментов, или Конвент обладает достаточными полномочиями для принятия решения о его судьбе. Эти вопросы станут ключевыми для всего процесса и будут неоднократно подниматься в последующих речах, произнесенных как со стороны обвинения, так и со стороны защиты.

По самому первому вопросу о том, имеет ли нация право вершить суд над монархом, Мель называет «самым простым», но требующим основательного обсуждения по той причине, что есть некоторое меньшинство, которое убеждено, что конституцией Людовику XVI гарантируется право на безнаказанность, а также потому, что есть еще нации, управляемые монархами, и их нужно «просветить» (et que vous devez instruire ), и, наконец, для всего человеческого рода, который должен будет взять пример с французских граждан (mais pour l'universalitй du genre humain qui vous contemple, qui s'agite entre le besoin et la crainte de punir ses tyrans, et qui ne se dйterminera peut-кtre que d'aprиs l'opinion qu'il aura de votre justice. ). Таким образом, вопрос о казни короля с самого начала обсуждения был помещен в несколько перспектив. Не только осознавался он как требующий решения для французского народа здесь и сейчас, но и как вопрос общеевропейского, а затем и общемирового масштаба при этом в контексте будущего исторического развития общества.

Введение своего первого тезиса Майль начинает со следующих слов: «J'ouvre cette Constitution qui avait consacrй le despotisme sous le nom de royautй hйrйditaire;». Таким образом,он сразу вводит проблему отношения к монархии, которая может быть представлена тем или иным образом через риторическую характеристику. Естественно, что Майль не был первым, кто заговорил об этом в контексте французской революции. В трактате Эдмунда Берка, который будет подробным образом проанализирован в следующей главе, также затронута тема разницы между монархией и деспотией применительно к конкретному случаю Людовика XVI. Тем не менее, Майль подходит к этой проблеме с другой стороны. Почти в самом финале своей речи он скажет такую фразу: «Tous les Franзais partagent votre haine pour la tyrannie; tous abhorrent йgalement la royautй, qui ne diffиre du despostime que par le nom», еще более подчеркивающую то, что в его представлении деспотизм и монархия не имеют никакого различия вообще, кроме как номинативного. Сославшись на статью номер 2, принятой в 1791 году Конституции, он продолжает её анализ с точки зрения условий, при которых монарх может считаться лишенным власти. В числе таких условий он называет следующие: «si le roi ne prкtait pas le serment prescrit, ou si, aprиs l'avoir prкtй, il le rйtractait ; que, s'il se mettait а la tкte d'une armйe et en dirigeait les forces contre la nation, ou s'il ne s'opposait pas par un acte formel а une telle entreprise qui s'exйcuterait en son nom; que, si, йtant sorti du royaume, il n'y rentrait pas aprиs une invitation du Corps lйgislatif, et dans un dйlai dйterminй, il serait censй, dans chacun de ces cas, avoir abdiquй la royautй». Каждое из перечисленных здесь условий соответствует тем обвинениям, которые представители Конвента предъявят королю на заседании 20 ноября, основываясь на тех письмах, которые были найдены в «железном шкафу» дворца Тюильри.

Далее в этой логической цепочке идет заключение о том, что после низложения с трона король оказывается лишенным всякой власти и переходит в статус обычного гражданина ( le roi devait кtre dans la classe des citoyens). Следовательно, Мейль делает вывод о том, что король может быть обвинен и судим как и всякий другой гражданин. Но важно здесь то, что осужден он может быть лишь за те действия, которые были им совершены после его низложения и перехода в статус гражданина. Именно это место стало главной уловкой жирондистов, используя которую они старались отводить финальное решение о судьбе монарха на как можно более долгий срок.

Рассуждением о том, какую роль должен играть конституционный закон при решении судьбы короля, открывается речь и следующего оратора -- Мориссона, который выступил с докладом на прениях 13 ноября. Также будучи жирондистом, Моррисон имел целью отсрочить принятие окончательного решения о судьбе короля и, если возможно, доказать необходимость сохранения жизни низложенного монарха. Тем не менее, начинает он довольно неожиданным образом, заявляя, что единственный закон, которым должен руководствоваться народ при решении судьбы монарха -- его собственная верховная воля: «Ainsi, le peuple souverain n'a d'autre rиgle que sa volontй suprкme; mais oomme il ne peut vouloir la diriger que vers sa prospйritй, et qu'il n'est rien d'utile pour lui que ce qui est juste; ses droits, ses pouvoirs ont nйcessairement pour limites les devoirs que lui impose sa propre justice». Так, в речи Мориссона народ наделен определением «суверенный», а воля его, соответственно «высшей». И покуда народ не может сам себе желать ничего, кроме процветания, соответственно, в достижении этой цели он не может быть ограничен ни чем, кроме установленных им самим для себя границ справедливости. Закон Конституции, соответственно, не может быть выше народной воли, а потому может быть подвергнут пересмотру, если того требуют обстоятельства и если без того невозможно достижение народного счастья. («Mais ce droit de juger les rois, qui est imprescriptible parce qu'il tient essentiellement а la souverainetй des peuples, est cependant suscep-tiblede recevoir des modifications dans la maniиre de l'exercer. » с.386 ). В этом отношении Мориссон во многом повторяет идеи, выдвинутые Майлем: « Louis XVI n'йtait roi que par la Constitution : la nation йtait souveraine sans constitution et sans roi. (Applaudissements.)». Суть его тезиса заключалась в том, что в отличие от монарха, народ не связан законами Конституции, а имеет беспрекословное право изменять её, вне зависимости от того, совершал ли король какие-либо государственные преступления или нет. Нация имеет право в любой момент низвергнуть правителя с трона и поместить на его место любого другого гражданина (« la nation avait, а chaque instant, le droit de le faire descendre du trфne et de mettre а sa place tout autre citoyen.»).

Такая трактовка основополагающего принципа государственного устройства находится в полемической оппозиции нескольким теориям государственного права.

В целом, в своих логических построениях Мориссон отталкивается от того, что было сказано Майлем, поэтому его речь не требует слишком подробного рассмотрения. Сходясь с Майлем в том, что король должен быть лишен своих властных полномочий он говорит о том, что с решением о его судьбе торопиться не стоит: «Nous avons ce pouvoir ; mais, pour l'exercer, il faut quelquefois nous combattre nous-mкmes, et prendre le temps de calculer avant d'agir.

Ce qui est vrai pour un individu est vrai pour une nation tout entiиre. Pour prendre une dйtermination quelconque, il ne suffit pas de consulter son pouvoir, il faut quelquefois rйsister aux affections les plus naturelles, et suspendre son action pour calculer quelles en seraient les consйquences». Соглашаясь с тем, что народ может изъявлять свою волю без каких либо ограничений со стороны закона, он призывает слушателей к тому, чтобы внять доводам разума, и взвесить возможные последствия в противовес тому, чтобы повиноваться воздействию возмущенного чувства и желания мести. (J'ose ici le soutenir ; vous ne pouvez vous mettre au-dessus de ces lois positives sans dйtruire les liens essentiels de la sociйtй, sans vous avilir aux yeux de toutes les nations de l'Europe, sans donner vous-mкmes а la Rйpublique entiиre une premiиre leзon d'anarchie, un premier exemple de dйsordre gйnйral, exemple bien terrible dans ses consйquences, mais si contraire а vos propres principes, que je peux dire que vous n'avez pas mкme le pouvoir ae le donner.)

Поэтому Мориссон предлагает гражданам повременить с проведением суда над королем и тем более, вынесением окончательного вердикта. Он аргументирует это тем, что исполнение воли народа, пусть даже согласно естественным законам общества, неминуемо вызовет ответную реакцию, а потому необходимо, чтобы не только принимаемое решение было тщательно продумано, но и чтобы как можно большее количество граждан имело возможность принять участие в процессе его принятия. («Citoyens, suspendez ici votre jugement; les lois de la nature, je les respecterai toujours, elles sont la base sacrйe de tous nos droits; mais comme dans l'ordre social, ces droits ne peuvent s'exercer que par une espиce de relation rйciproque, il a fallu leur marquer des limites pour йviter une opposition destructive, pour que chaque individu pыt exercer les siens dans la plus grande latitude possible; »). Очевидно, что подобная риторика служила жирондистам для реализации их собственных интересов. Поэтому за невозможностью попыток сохранить жизнь королю, которые бы неминуемо навлекли на жирондистов шквал обвинений в роялизме (они и без того им подвергались), они выбрали стратегической целью максимально возможное замедление судебного процесса.

На слова Майля о том, что каждому человеку природой дано право отомстить за убийство его близких, даже если его совершил сам король («если бы какой-нибудь свирепый король убил мою жену или сына, то я имел бы конечно право убить его в свою очередь» - «Quoi ! si un tyran avait poignardй votre femme ou votre fils, il n'est pas ae Constitution qui pыt, ou vous punir de vous кtre laissй entraоner par ce premier mouvement de l'вme qui vous aurait commandй de rйpondre aux cris de leur vengeance par la mort de leur assassin, ou vous empкcher d'appeler sur sa tкte l'animadversation des lois divines et humaines, parce que les droits et les devoirs de la nature sont d'un ordre supйrieur а toutes les institutions! (Applaudissements.) Et un peuple dont les droits sont йgalement fondйs sur la nature, tout un peuple n'aurait pas le droit de se venger de la perfidie d'un individu qui, ayant acceptй la mission d'exйcuter ses lois suprкmes avec le pouvoir nйcessaire pour la remplir, en aurait abusй pour se constituer son oppresseur et son meurtrier! » ) Мориссон отвечает с позиций криминальной психологии. Он отчасти оправдывает ответное убийство и соглашается с Майлем, но только в том случае, если оно совершено немедленно, в состоянии аффекта, когда человек не способен разумом противостоять захлестнувшему его порыву. Убийство же, совершенное по прошествии времени и с рассчитанным умыслом, пусть и в отмщение близких человеку людей - не что иное, как преступление и делает преступником уже самого человека («si vous le faisiez, vous seriez criminel vous-mкme»). Исходя из этого, убийство короля могло бы быть оправдано только в следующем случае: «если бы 10 августа я увидел его с кинжалом в руках, покрытого кровью моих братьев; (…) то я бы сам поразил его насмерть». (с.11) Но теперь, по прошествии нескольких месяцев, когда король безоружен и находится всецело во власти своих судей, необходимо заглушить жажду мести и поступать согласно голосу разума.

Таким образом, в финальной трактовке закона Мориссон приходит почти к той самой точке, откуда начал: «nous devions йcarter de notre cњur les impulsions d'une trop juste vengeance, et n'йcouter que la voix de la raison. Eh bien, la raison nous conduit tout naturellement sous l'empire de la loi; mais je l'ai dit, je le dis encore а regret, la loi reste muette а l'aspect du coupable, malgrй l'йnormitй de ses forfaits». Если человек будет слушать голос рассудка (а другого выбора в данной ситуации ему не остается), то он должен следовать не естественному закону, оправдывающему (только немедленное) убийство врага в отмщение, а закону историческому и конституционному, который в случае Людовика XVI «к сожалению, нем». Важно, что здесь Мориссон не употребляет слово «неприкосновенность», которое вызвало бы ситуацию явного противоречия самому себе, но он говорит «закон нем», как бы наталкивая слушателей на мысль о том, что нет законного предписания для казни короля за какие-либо его преступления.