Российские реформы с позиции теории когнитивной истории

В-четвертых, технологически важна способность провести разделение социальных и инструментальных параметров реформ (например, наделение крестьян правом выхода из общины или колхозов без их формально-юридической ликвидации). В-пятых, необходима готовность осуществить дифференциацию положений проекта реформ с позиций объекта, субъекта и целей его реализации (например, разделение процессов секуляризации и аграрной реформы в обществе традиционного типа во избежание наложения и взаимного усиления качественно различных форм традиционалистски мотивированного социального протеста). В-шестых, важно обеспечить поэтапное проведение общей программы реформ, откладывая на время ту их часть, которая представляется нереализуемой в краткосрочной перспективе -- введение ограничений на реализацию отдельных положений доминирующего проекта для определенных регионов и групп населения, как это имело место в ходе крестьянской реформы 1861 г. (сохранение общины, выкупной операции, сервитутов, введение моратория на сделки купли-продажи крестьянской земли), а отчасти и в ходе принятия Земельного кодекса 2001 г., когда введение в действие его положений было доверено субъектам РФ (с учетом экономической, национальной, конфессиональной специфики регионов).

В-седьмых, «расчет согласия» в ходе реформ всегда предполагает определенный компромисс -- явный (зафиксированный в договоре) или подразумеваемый (принимаемый «по умолчанию»). Обсуждение рамок этого договора (доминирующего проекта), условий и прав его сторон может вестись в закрытом информационном режиме (что важно для преодоления популизма и поддержания профессионального уровня экспертного обсуждения) или в открытом, что позволяет придать большую демократическую легитимность принятым решениям. Но в обоих случаях необходима последующая легитимация принятых установок в обществе. Соблюдение этого контракта в расколотом обществе -- основа стабильности и предсказуемости реформ и успешного дезавуирования оппозиции, в частности -- со стороны экстремистских сил различной направленности, стремящихся либо остановить реформу, либо превратить ее в революционный коллапс системы. Балансируя между консерватизмом и радикальным популизмом, реформаторы неизбежно выражают формулу политического центризма, демонстрируя искусство политического лавирования.

Психические параметры информационно-коммуникативного процесса кристаллизуются в социальных (правовых) нормах и выполняемых ими функциях -- социального контроля, разрешения конфликтов, воспроизводства преемственности развития, адаптации индивида, легитимации власти, определения типологии позитивных и негативных стереотипов поведения (конформного, девиантного, делинквентного), наконец, в формировании поведенческих установок в отношении собственно информационного обмена.

Результаты реформ

Успех реформ определяется установлением оптимальных масштабов желательных исторических изменений (научный уровень доминирующего проекта); расчетом степени социального согласия (напряжения); адекватностью форм социального контроля, мобилизации и нейтрализации оппонентов (в частности, популистского и экстремистского характера); достижением необратимости когнитивного поворота -- закрепления ценностей, норм и установок поведения, которые становятся основой устойчивого социального развития. Кроме того, этот успех зависит от адекватных каналов коммуникации между властью и обществом -- диалога с социальными группами, критически важными для целей реформаторов; и от эффективности институтов обеспечения консенсуса на центральном и региональном уровне (судебная реформа, административная реформа, преобразования в области просвещения, экологии, медицины, особенно с акцентом на гражданские инициативы, местное самоуправление и административную юстицию).

Великая реформа -- это едва ли не единственный в истории России пример успешной демократической модернизации традиционного общества, осуществленной правовым путем, по плану, в соответствии с первоначальным замыслом и в установленные сроки, а главное -- с сохранением права собственности, социального консенсуса и правовой преемственности. Современная наука едина в констатации огромного социального значения Великой реформы 1861 г. и последующих реформ 1860-х годов, а также реформ Витте и Столыпина начала XX в. как продолжения логики Великой реформы. Это была полноценная альтернатива социальной революции в России и других аграрных странах. После различных аграрно-коммунистических экспериментов все они пришли к отрицанию уравнительно-коллективистских форм аграрного мышления, признанию рыночных отношений конкуренции в аграрном секторе экономики, к важности индивидуального трудового вклада и необходимости дифференциации форм собственности (в виде современных форм кооперации индивидуальных производителей, длительной семейной аренды или частной собственности на землю). Такой вектор развития, в свою очередь, предполагал демократизацию политической системы, намечая контуры политического плюрализма, разделения властей и гарантий прав личности.

Важными критериями успеха преобразований выступают природа политического режима, качественные характеристики реформаторской элиты и адекватность ее лидеров. Природа политического режима России пережила в XX в. значимую трансформацию, включавшую пять этапов эволюции легитимирующей формулы: переход от абсолютизма (самодержавия) к дуалистической монархии с выраженным феноменом мнимого конституционализма (Манифест 17 октября 1905 г.); от этой последней формы -- к парламентской республике (которая была провозглашена Временным правительством и Учредительным собранием, но так и не стала реальностью); установление архаичной советской системы при режиме однопартийной диктатуры, стадии развития которой выражались эвфемизмами («трудовая республика», «республика советов», «советский парламентаризм», «общенародное социалистическое государство»); переходный режим периода перестройки, определявшийся как «социалистический парламентаризм» и «советская система с президентской властью»; принятие в современной России дуалистической системы (смешанной формы правления), в реальности означающей установление суперпрезидентской власти. Таким образом, начало и конец революционного цикла практически совпадают и характеризуются фактически неограниченной властью главы государства. Единственное реальное достижение революции в этой области состоит в том, что по сравнению с поздним монархическим режимом в настоящее время власть -- не наследственная, но (теоретически) избираемая (ИППП, 2013). Несмотря на все изменения формы правления, фактическая власть главы государства остается практически неизменной в монархической системе, однопартийном режиме и современном президентском режиме, определяя параметры информационного контроля и централизованный характер всех реформаторских инициатив.

Гомогенность реформаторской элиты -- условие последовательности в проведении реформ и предсказуемости их результатов. Имеет значение социальный профиль исполнителей реформ: служилая бюрократия петровского абсолютизма; либеральное дворянство Просвещенного абсолютизма; «просвещенная бюрократия» эпохи Великой реформы; профессиональные революционеры большевистского периода; номенклатура эпохи сталинизма; либеральные коммунисты -- «прорабы перестройки»; либеральные экономисты эпохи приватизации 1990-х годов; так называемые «силовики» и «эффективные менеджеры» -- прагматики на современном этапе. Социологический профиль реформаторской элиты характеризуется степенью ее открытости (или закрытости), социальным и институциональным статусом, характером рекрутирования и профессиональной подготовкой. Он определяет когнитивные установки, общую стилистику и символику реформ, используемые коммуникации, стратегии и технологии, в том числе заимствуемые извне.

Основная проблема российской реформаторской элиты в сравнительной перспективе состоит в недостаточной институционализации, в отсутствии стабильных процедур рекрутирования и, как следствие, в непрочности позиций в системе государственного управления (Дука, 2012). В отличие от ряда авторитарных режимов XX в., где элита постепенно готовилась к демократической трансформации, в России ее приход к власти был возможен, как правило, только в результате непредвиденного кризиса власти, а стабильность положения была связана едва ли не исключительно с поддержкой главы государства (как в период абсолютизма, так и во времена реформ Горбачева или Ельцина). Эта элита была плохо подготовлена к решению проблем постсоветского периода, включавших не только демократизацию, но и переход от плановой экономики к рыночной, причем в многонациональной стране. Соответственно утрата ею когнитивного доминирования (в ситуации контрреформ) и уход от власти определялись не столько достижением программных целей реформ, сколько элементарной сменой лидера.

Адекватность лидерства характеру перемен выражается в понятиях его легитимности (исторической, правовой и функциональной), в мотивации (идеологической, рационалистической или прагматической), в стиле руководства (патерналистском, демократическом или авторитарном), в уровне когнитивного контроля в ходе преобразований. Фактор случайности играет здесь наибольшую роль, определяя степень понимания лидером смысла, целей и методов реформ (контрреформ). С точки зрения контрфактического моделирования актуален вопрос о гипотетической адекватности лидерства одного типа для проведения реформ, исторически реализовавшихся при другом типе лидерства (например, перемещение фигуры Горбачева в контекст реформ Петра или наоборот). Это позволяет выявить вариативность моделей модернизации в условиях острых социальных кризисов и интерпретировать деятельность реформаторов как науку и искусство, а ее результат -- как сочетание рационального предвидения, интуиции и воли.

Когнитивно-информационная адекватность лидерства связана с выбором стратегии и тактики реформ, с решением проблемы лавирования, стиля правления, риторики и символики власти. Повторение тактических приемов (например, использование столыпинских приемов лавирования в период ленинского нэпа или программы и риторики реформ «оттепели» в эпоху перестройки) не случайно, но выражает типологические особенности лидерства в переходном обществе. Решение проблемы преемственности лидерства в расколотом обществе выступает важным условием последовательности курса реформ и избежания контрреформ. Уничтожение Петром своего сына, способного стать знаменем контрреформ, убийство Александра II и Столыпина террористами, свержение Хрущева партийной номенклатурой, отстранение Горбачева в результате августовского путча -- примеры фактической корректировки лидерства, способной обеспечить когнитивный поворот в пользу реформ или контрреформ, ставивших страну на грань катастрофы. В условиях неустойчивого равновесия подобный поворот оказывается чрезвычайно деструктивным фактором не только для судьбы реформ, но и для процесса модернизации в целом.

Стилистика российского реформаторства

Стилистика реформаторства -- его интегральная характеристика как культурно-исторического явления. Стиль, по словам А. Кребера, «во-первых, характерен, во-вторых, своеобразен, в-третьих, соотносится с определенной манерой, модальностью, модой» (Кребер, 2004. С. 804). Он определяется устойчивыми параметрами религиозной, правовой и социальной традиции, позволяя выявить определенные «константы» социальной и когнитивной адаптации общества, типичные институты и механизмы информационной саморегуляции системы. Представляет интерес вопрос о своеобразии российской стилистики реформ, степени влияния исторических прецедентов реформ на их последующее осуществление (Шкаратан, 2015).

В литературе широкое распространение получили различные фаталистические концепции решения этой проблемы -- «исторической колеи», «цивилизационной матрицы», особой «русской системы», предполагающие будто бы неизбежное возвращение к архетипам исторического сознания (Паин, 2010; Шкаратан, 2014. С. 73-83). Все они основаны на гипертрофированном представлении о роли так называемой социальной или исторической памяти, гипнотизирующей сознание общества и реформаторов каждой эпохи. В отличие от кратковременной памяти (которая удерживает информацию в течение секунд), долговременная память интегрируется в имеющуюся информационную картину в течение длительного времени. Однако с позиций когнитивной психологии память -- плохой ориентир для социального конструирования: память (индивидуальная, а тем более «коллективная») крайне неопределенна и изменчива, формы фиксации информации в ней чрезвычайно различны -- выделяют семантическую память (по значению), эпизодическую, лексическую и др., а ее основная функция (символическая) вытесняет функцию полноценного информационного ресурса, подменяя смысл исторических процессов искаженными представлениями о них. Закрепляя в сознании определенные стереотипы исторического опыта, память противостоит знанию -- достоверной, фиксированной и верифицируемой информации.

Целенаправленная реформаторская деятельность (в отличие от ее имитации) предполагает именно знание, масштаб которого, фиксируемый в доминирующем проекте, определяется не памятью, а пониманием смысла, уровень которого зависит от качества информации. Деятельность (в отличие от одномоментных актов мышления-действия) -- это последовательность развернутых во времени действий, направляемых не отдельными импульсами окружающей среды, а заранее осознанной целью. Она отличается, во-первых, возможной неограниченностью во времени; во-вторых, возможностью неоднократной коррекции промежуточных результатов (поэтапной фиксации и коррекции); в-третьих, уточнением цели по ходу осмысления проблемной ситуации.

Механизм реформ связан поэтому с селекцией программных установок, институциональных и функциональных практик в процессе реализации целей реформ. Определяющее значение имеет выбор реформаторов между научными стратегиями и импровизацией, хотя на практике часто возникают их комбинации. Научность стратегии определяется доказательностью установок, а также возможностью их промежуточной эмпирической верификации и корректировок; импровизация, напротив, апеллирует к абстрактным и эмоциональным аспектам выдвигаемых установок. Именно состояние этого ресурса определяет колебания реформаторов, вынужденных балансировать между сохранением стабильности системы и необходимостью ее изменений (как правило, имеющих внешний, навязанный характер). В этом состоит объяснение цикличности российских реформ, смена реформ контрреформами, тенденция к когнитивному редукционизму элиты (выражающая политический центризм).

Даже наиболее успешные российские преобразования (петровские реформы начала XVIII в., Великая реформа 1861 г., реформа Столыпина в начале XX в. и, возможно, рыночные реформы Ельцина-Гайдара) не избежали этих редукционистских тенденций, что делало их результаты непрочными и амбивалентными в глазах общества. Сталинская реформа, формально соответствовавшая критерию успешной реализации доминирующего проекта, функционально была скорее контрреформой, поскольку опиралась на ложный (имитационный) информационный ресурс. Критериям успешной реформы в наибольшей степени соответствует только одна из них -- Великая реформа 1861 г., поскольку результаты соответствовали ожиданиям реформаторов.

Значительно больше список неудачных реформ, которые могут быть разделены следующим образом:

· реформаторский импульс не получил последовательного выражения в доминирующем проекте и адекватной стратегии (все реформы Просвещенного абсолютизма XVIII и отчасти начала XIX в.);

· реформы были прерваны на начальной стадии (реформы периода «оттепели» или косыгинская реформа);

· преобразования изначально задумывались как тактический прием (нэп) или вообще привели к крушению системы (программа реформ Временного правительства в начале XX в. и перестройка в его конце).

На исходе XX в. в ходе либеральных рыночных преобразований удалось добиться «решительного, но мирного, эволюционного по сути, хотя и революционного по форме, изменения» (Гайдар, 2010. С. 239). Каков же результат? Характерно признание современных реформаторов: «Мы не решили тех фундаментальных задач, которые стояли перед Россией сто лет назад... ни экономических, ни политических, ни социальных» (May, 2013. С. 121). После всех экспериментов постсоветского периода перспективной задачей по-прежнему выступает «модернизация страны путем реформ на основе универсальных ценностей гуманизма, прав и достоинства человека, доверия, сотрудничества и солидарности граждан», а споры касаются концепции реформ, их приоритетов и информационной повестки (Фонд Кудрина, 2015. С. 1).

Определяющей чертой российских реформ в исторической ретроспективе нового и новейшего времени следует признать самоопределение общества с позиций когнитивного редукционизма: провозглашая с четкой периодичностью (примерно раз в 50 лет) радикальные изменения общества в направлении глобального мейнстрима, российские реформаторы сводят его к пересмотру отношений общества и государственной власти, последовательно воспроизводя суть легитимирующей формулы последней. Феномен цикличности российских реформ выражается в последовательном воспроизведении этатистской модели социального регулирования (осмысленной государственной школой русской историографии), сходных теоретических и институциональных конструкций, в жесткой смене фаз когнитивного доминирования сторонников и противников преобразований (маятниковые колебания реформ и контрреформ), в оторванности реформаторов от общества, в общей тенденции к когнитивному смещению -- постепенной подмене одних принципов другими или замещению целей средствами их достижения. В результате когнитивный масштаб реформ ограничивается интересами правящих групп; возникает скептицизм в отношении правовой преемственности, заимствования носят поверхностный (технократический) характер, преобразования следуют по пути догоняющего развития, импровизация преобладает над планированием, реформаторы склонны к аутизму, стремясь выдавать желаемое за действительное и проводя соответствующую селекцию стратегий и технологий осуществления преобразований. Этим объясняется ограниченность качественных инноваций, имеющих устойчивый характер с позиций когнитивной адаптации общества.

Смысл новейшего этапа российских реформ

Современное состояние российского реформаторства, несмотря на новые задачи, воспроизводит преемственность стилистики и характеризуется сходными признаками. Россия в XX в. решила большинство проблем, связанных с выходом из исторической ситуации традиционного общества, но не преодолела в полной мере элементы ретрадиционализации советского периода при реализации основных параметров постсоветского доминирующего проекта реформ. Во-первых, базисные ценности российской культуры остались практически неизменными, отторгая идеи либеральной демократии, правового государства и приоритеты свободы личности. Во-вторых, основные конституционные принципы (справедливость, демократия, равенство, социальное государство, собственность, федерализм, разделение властей, местное самоуправление, независимость судебной власти, права и свободы личности) далеки от полноценной практической реализации, а в трактовке таких понятий, как свобода и равенство, и связанных с ними социальных и политических прав сохраняется устойчивое влияние советских правовых стереотипов. В-третьих, основная причина дисфункции конституционных положений усматривается в сохранении разрыва формальных и неформальных институциональных практик, увеличении значения последних (в том числе антиконституционных), в нарастании отклонений реализации принципов по основным областям конституционного регулирования -- в законодательстве, судебных и административных решениях (ИППП, 2014b).

Современная фаза социально-политического развития России представляет собой посткоммунистическую реставрацию, но вместе с тем и ответ на вызовы глобализации и многообразия мира. В настоящее время в российском обществе конкурируют два типа реставрации -- по отношению к советскому и досоветскому прошлому. Первый тип связывает перспективы общества с возвращением к ценностям и институтам советской системы, второй предполагает восстановление досоветских (дореволюционных) традиций, включая традиции русского имперского либерализма. Стабилизирующая роль реставрационных процессов может быть обеспечена при условии, что они сопровождаются изменениями или, во всяком случае, не исключают их полностью, выражением чего становятся ожидания «новой перестройки» (Шейнис, 2014).

Цель современных реформ -- добиться уничтожения исторического отчуждения общества и власти, выстроить стабильную правовую и институциональную систему, преодолевающую разрыв формально-правовых и неформальных антиконституционных практик, которые воспроизводят авторитарную систему власти. Приоритеты демократических конституционных реформ вполне очевидны. На этом пути необходимо отказаться от стереотипов номинального и мнимого конституционализма и заменить его реальным; от имитационной многопартийности и заменить ее функционирующей системой политической конкуренции; отказаться от партийных амбиций и заменить их национальными приоритетами; отказаться от коррупционно-бюрократической системы управления и заменить ее ответственным правительством; отказаться от режима неограниченной власти главы государства и заменить ее подконтрольным обществу национальным лидерством с понятной правовой процедурой сменяемости власти; в целом -- перейти от режима имперского президентства к режиму аутентично функционирующей смешанной формы правления (ИППП, 2014а). Это означает становление новой политической культуры «мыслящей демократии», приоритетом которой должен стать переход от популистских деклараций к реализации этических ценностей и принципов правового государства, основанных на интеллектуальной и политической свободе личности. Решение усматривается по линии создания новой публично-правовой этики, расширения социального контроля за стабильностью стратегии реформ в длительной перспективе, профессионализации реформаторов, организации независимого прогнозирования и мониторинга реализации важнейших конституционных принципов.

Провозгласив движение к инновационной экономике, демократии и правовому государству как общий когнитивный ориентир, российские реформаторы столкнулись с воспроизведением исторической модели ограниченного плюрализма (мнимого конституционализма), которая стала доминирующей в постсоветский период. Но проведение структурных экономических преобразований при сохранении данной модели вновь порождает угрозу когнитивного смещения -- подмены доминирующего проекта реформ средствами обеспечения консолидации власти и политического контроля, профессиональной реформаторской элиты -- ее бюрократическим эрзацем. Выход состоит в отказе от подобной когнитивной редукции -- в создании механизма инновационных реформ, основным элементом которого стало бы автопрограммирование элит на последовательное осуществление фундаментальных целей доминирующего проекта реформ. Подобное автопрограмирование может быть обеспечено четкой фиксацией целей реформ в доминирующем проекте, заключением договора о неизменности соблюдения его базовых принципов в длительной перспективе, введением в действие процедур общественного контроля и посредничества в разрешении конфликтов, созданием автономных от государственной власти институтов мониторинга. Общей предпосылкой, безусловно, будут обеспечение преемственности реформаторской элиты и понятных способов ее формирования и мобильности состава в направлении меритокрагии, а также предсказуемость процедур смены лидерства.

Когнитивно-информационная теория создает новую перспективу в изучении реформ как выражения информационного обмена в обществе. Каждый новый виток такого обмена идет не по кругу, а постоянно наращивает общий объем информационного ресурса реформаторов, закрепляя его в определенной картине мира и трансформируя в целенаправленную социальную деятельность. Решающей фазой в ходе этой деятельности становится постижение смысла, выраженное в понимании -- состоянии сознания, при котором рождается идея реформы и, исходя из нее, формируется цель деятельности. Ключевым моментом на этой стадии выступает переход от опыта к знанию и фиксация последнего в особом интеллектуальном продукте -- доминирующем проекте реформ, кодирующем информацию в новых понятиях, программных документах и символах.

Качество информационного ресурса определяет степень адекватности доминирующего проекта реформы, принятых на его основе программы, стратегии и технологий осуществления. На этом пути решается вопрос о разграничении подлинной и мнимой информации, степени открытости информационного обмена и контроля над коммуникациями для направленного информационного управления. Данный подход позволяет проанализировать динамику реформ как смену основных состояний информационной саморегуляции системы в ходе ее трансформации -- от возникновения особого типа информационной энергетики в начале реформ к фиксации их смысла и последующему затуханию, что позволяет раскрыть внутреннюю связь реформ и контрреформ, выявить механизмы и фазы этого процесса, границы и возможности управления и текущей корректировки.

С этих позиций можно определить особую стилистику российских реформ -- интегральную характеристику, которая выявляет устойчивые и повторяющиеся когнитивные стереотипы в их проведении, позволяя выстроить типологию реформ по линии когнитивно-информационной адекватности их проведения. Информационная адекватность реформаторской элиты определяется ее общими социальными характеристиками -- местом в политической системе, степенью гомогенности и каналами социальной мобильности, характером лидерства. Но эти общие параметры могут дать разный эффект с учетом профессионализма и искусства -- используемых стратегий и технологий, определяющих сохранение когнитивного доминирования реформаторской элиты в обществе. Аналитика реализованных в ходе исторического процесса вариантов развития событий становится инструментом упреждающего прогнозирования. Успех или провал преобразований определяется тем, в какой мере элите удалось реализовать стратегические цели доминирующего проекта или, напротив, редуцировать их к частным параметрам либо полностью отказаться от их осуществления.

Наш анализ реформаторской деятельности показывает необходимость перехода от импровизации к планированию, основанному на прогнозировании, в котором ведущую роль играет экспертное начало институционального проектирования. Главный вывод применительно к современным реформам состоит в необходимости обеспечить устойчивость их курса и преодолеть когнитивный редукционизм, способствуя последовательной реализации элитами фундаментальных целей доминирующего проекта демократических реформ.

Список литературы

1. Бьюкенен Дж. (1997). Избранные труды. М.: Таурус Альфа. [Buchanan J. (1997). Selected works. Moscow: Taurus Alfa. (In Russian).].

2. Винер H. (1958). Кибернетика и общество. M.: Наука. [Viener N. (1958). Cybernelir.<?and society. Moscow: Nauka. (In Russian).].

3. Гаджиев Г. А. (ред.) (2009). Гражданское общество и правовое государство как факторы модернизации российской правовой системы. СПб.: Астерион. [Gadjiev G. А. (ed.) (2009). Civil society and rule of law as factors of Russian legal system modernization. St. Petersburg: Asterion. (In Russian).].

4. Гайдар E. T. (2010). Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма. [Gaidar Е. Т. (2010). Times of troubles and institutions. State and evolution. St. Petersburg: Norma. (In Russian).].

5. Ганелин P. Ш. и др. (ред.) (1996). Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. СПб.: Наука. [Ganelin et al. (eds.) (1996). The power and reforms. From czarist to Soviet Russia. St. Petersburg: Nauka. (In Russian).].

6. Грегори П. (2008). Политическая экономия сталинизма. М.: РОССПЭН. [Gregory Р. (2008). Political economy of Stalinism. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

7. Дживилегов А. К. и др. (ред.) (1911). Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. М.: Сытин. [Djivilegov А. К. et al. (ed.) (1911). The Great Reform. Russian society and the peasant question in past and present. Moscow: Sytin. (In Russian).].

8. Дука А. В. (ред.). (2012). Властные структуры и группы доминирования. СПб.: Интерсоцис. [Duka А. V. (ed.) (2012). Power structures and groups of domination. St. Petersburg: Intersocis. (In Russian).].

9. Журавлев В. В. и др. (ред.) (2013). Революционная мысль в России XIX -- начала XX века. М.: РОССПЭН. [Juravlev V. V. et al. (eds.) (2013). Revolutionary thought in Russia XIX -- the beginning of XX centuries. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

10. Захарова Л. Г. и др. (ред.) (1992). Великие реформы в России. 1856 -- 1874. М.: Наука. [Zacharova L. G. et al. (eds.) (1992). Great reforms in Russia, 1856--1874. Moscow: Nauka. (In Russian).].

11. ИППП (2013). Основы конституционного строя России: двадцать лет развития. М.: ИППП. [ILPP (2013). Fundamentals of the Russian constitutional settlement: twenty years of development. Moscow: ILPP. (In Russian).].

12. ИППП (2014a). Конституционные принципы и пути их реализации: российский контекст. Аналитический доклад. М.: ИППП. [ILPP (2014а). Constitutional principles and ways for their implementation. The Russian context. Moscow: ILPP. (In Russian).].

13. ИПГІП (2014b). Конституционный мониторинг: концепция, методика и итоги экспертного опроса в России в марте 2013 года. М.: ИППП. [ILPP (2014b). Constitutional monitoring: the concept, methods and results of the expert inquiry at Russia in the March of 2013. Moscow ILPP. (In Russian).].

14. Ключевский В. О. (1990). Право и факт в истории крестьянского вопроса // Ключевский В. О. Соч. М.: Мысль. Т. 8. С. 50-58. [Kluchevskiy V. О. (1990). Law and fact in the history of the peasant question. In: Kluchevskiy V. O. Writings. Moscow: Mysl. Vol. 8, pp. 50 -- 58. (In Russian).].

15. Кребер A. (2004). Стиль и цивилизация // Кребер А. Избранное: Природа культуры. М.: РОССПЕН. [КгоеЬег А. (2004). Style and civilization. In: Kroeber A. Selected works. The nature of culture. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

16. May B. A. (2013). Логика российской модернизации: исторические тренды и современные вызовы // Сенявский А. С. (ред.). История России. Теоретические проблемы. М.: ИРИ РАН. [Mau V.A. (2013). The logic of the Russian modernization: historical trends and contemporary challenges. In: Seniavskiy A. S. (ed.) History of Russia: Theoretical problems. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).].

17. Медушевская O.M. (2008). Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ. [Medushevskaia О. М. (2008). Theory and methodology of the cognitive history. Moscow: RSUH. (In Russian).].

18. Медушевская O.M. (2010). Теория исторического познания: Избранные произведения. СПб.: Университетская книга. [Medushevskaia О. М. (2010). Theory of historical knowledge. Selected works. St. Petersburg: Universitetskaia Kniga. (In Russian).].

19. Медушевская O.M. (2013). пространство и время в науках о человеке: Избранные труды. М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив. [Medushevskaia О. М. (2013). Space and time in human sciences: Selected works. Moscow, St. Petersburg: Center for Humanitarian Initiatives. (In Russian).].

20. Медушевский A. H. (1994). Утверждение абсолютизма в России. Сравнительное историческое исследование. М.: Текст. [Medushevsky А. N. (1994). The foundation of absolutism in Russia. A comparative historical study. Moscow: Text. (In Russian).].

21. Медушевский A. H. (2005). Проекты аграрных реформ в России XVIII -- начала XXI века. М.: Наука. [Medushevsky А. N. (2005). The projects of agrarian reforms in Russia in the 18th -- the beginning of the 20th centuries. Moscow: Nauka. (In Russian).

22. Медушевский A. H. (2009). Когнитивно-информационная теория как новая философская парадигма гуманитарного познания // Вопросы философии. № 10. С. 70 -- 92. [Medushevsky А. N. (2009). Cognitive-information theory as a new philosophical paradigm in human sciences. Voprosy Filosofii, No. 10, pp. 70 -- 92. (In Russian).].

23. Медушевский A. H. (ред.) (2010). Конституционные проекты в России XVIII -- начала XX в. М.: РОССПЭН. [Medushevsky А. N. (ed.) (2010). Constitutional projects in Russia of the 18th -- the beginning of the 20th century. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

24. Медушевский A. H. (2011). Когнитивная теория права и юридическое конструирование реальности // Сравнительное конституционное обозрение. № 5. С. 30 --42. [Medushevsky А. N. (2011). Cognitive theory of law and the legal construction of reality. Comparative constitutional review, No. 5, pp. 30 -- 42. (In Russian).].

25. Медушевский A. H. (2014). Ключевые проблемы российской модернизации. М.: Директ-Медиа. [Medushevsky А. N. (2014). Key problems of the Russian modernization. Moscow: Direct-Media. (In Russian).].

26. Милюков П. H. (1905). Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб.: Типография Стасюлевича. [Miliukov Р. N. (1905). The state economy of Russia in the first quarter of the XVIII century and reform of Peter the Great. St. Petersburg: Stasyulevich printing house. (In Russian).].

27. Паин Э. А. (ред.) (2010). Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание, последствия. М.: Квадрат. [Pain Е. А. (2010). The ideology of a "special way" in Russia and Germany: Origins, content, consequences. Moscow: Kvadrat. (In Russian).].

28. Президентский центр (2011). Эпоха Ельцина. Очерки политической истории. М.: Президентский центр. [Presidential centre (2011). The epoch of Yeltsin. Studies in political history. Moscow: Presidential centre. (In Russian).]

29. Рогалина Н. Л. (2010). Власть и аграрные реформы в России XX века. М: МГУ. [Rogalina N. L. (2010). State power and the agrarian reforms in Russia of the 20th century. Moscow: MSU. (In Russian).].

30. Румянцева М.Ф. и др. (ред.) (2011). Когнитивная история: концепция, методы, исследовательские практики. М.: РГГУ. [Rumiantseva М. F. et al. (eds.) (2011). Cognitive history: concept, methods, research practices. Moscow: RSUH. (In Russian).].

31. Сафонов M. M. (1988). Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л.: Наука. [Safonov М. М. (1988). The problem of reform in the governmental policy of Russia of 18th--19th centuries. Leningrad. Nauka. (In Russian).].

32. Сахаров A. H. (ред.) (2007). Управление Россией: опыт, традиции, новации. М.: Наука. [Sakharov А. N. (ed.) (2007). The governance in Russia: experience, traditions, innovations. Moscow: Nauka. (In Russian).].

33. Сахаров A. H. (ред.) (2011). Российская империя от истоков до начала XIX века. М.: Русская панорама [Sakharov A.N. (ed.). The Russian empire from origins till ^tke beginning of the 19th century. Moscow: Russkaia Panorama. (In Russian).].

34. Сенявский А. С. (ред.) (2013). История России: теоретические проблемы. Вып. 2. М.: ИРИ РАН. [Seniavskiy A. S. (cd.) (2013). History of Russia: theoretical problems. Iss. 2. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).].

35. Скворцов Л. В. и др. (ред.) (2014). Человек: образ и сущность. Когнитология и гуманитарное знание. М.: ИНИОН РАН. [Skvortsov L. V. et al. (eds.) (2014). The human: Image and essence. Cognitology and human knowledge. Moscow: INION RAS. (In Russian).].

36. Фонд Кудрина (2015). Предложения III Общероссийского гражданского форума 21--22 ноября 2015 г. М.: Фонд Кудрина. [Kudrin Fund (2015). Proposals of the III All-Russian civil forum of November 21--22, 2015. (In Russian).].

37. Шевырин В. M. (ред.) (1996). Реформы и реформаторы в истории России. М.: ИРИ РАН. [Shevyrin V. М. (ed.) (1996). Reforms and reformers in the history of Russia. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).]

38. Шейнис В. Л. (2014). Власть и закон. Политика и конституции в России в XX-XXI веках. М.: Мысль. [Sheinis V. L. (2014). State power and the Law. Politics and constitutions in Russia of the 20th--21st centuries. Moscow: Mysl. (In Russian).].

39. Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2004). Модели общественного переустройства России: XX в. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2004). T he models of social reconstruction in Russia of the 20th century. ROSSPEN. (In Russian).].

40. Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2005). Общественная мысль России XVIII -- начала XX века. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2005). The social thought in Russia XVIII -- the beginning of the 20th centuries. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

41. Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2010). Российский либерализм середины XVIII -- начала XX века. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2010). The Russian liberalism from the middle of the 18th to the beginning of the 20th century. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).].

42. Шкаратан О. И. (2014). Евразийский вектор русского цивилизационного транзита /V Общественные науки и современность. №. 3. С. 73 -- 83. [Shkaratan О. I. (2014). The Eurasian vector of the Russian civilization transit. Obschestvennye Nauki і Sovremennost, No. 3, pp. 73-83. (In Russian).].

43. Шкаратан О. И. (ред.) (2015). Россия как цивилизация: материалы к размышлению. М.: ВШЭ. [Shkaratan О. I. (ed.) (2015). Russia as civilization. Materials for rethinking. Moscow: HSE. (In Russian).].

44. Ясин E. Г. (2012). Сценарии развития России на долгосрочную перспективу/, Ясин Е. Г. Экономика России накануне подъема. М.: ВШЭ. [Yasin Е. G. (2012). The scenarios of Russian development in the long-term perspective. In: Yasin E. G. The Economy of Russia on the eve of growth. Moscow: HSE. (In Russian).].

45. Bodin P.-A. et al. (eds.) (2013). Power and legitimacy -- challenges from Russia. L.; N.Y.: Routledge.

46. Damm К. W. (2006). The law-growth nexus. The rule of law and economic develop ment. Washington, DC: Brookings Institution.

47. Skyner L. et al. (eds.) (2005). The transformation and consolidation of market legislation in the context of constitutional and judicial reform in Russia. Analitical Report 2003. Moscow; L.: ILPP.

48. Stolleis M. et al. (eds.) (1996). Reformen im Russland des 19. und 20. Jahrhunderts. Westliche Modelle und Russische Erfahrungen. Frankfurt am Main: Klostermann.

Размещено на Allbest.ru