Исторические методы исследования интеллигенции: концептуальные основания и когнитивные возможности

Проблемные моменты современного исторического познания, выражающиеся в фактической непроясненности предмета истории, односторонности его методологии и инструментария позволяют, в своей совокупности, говорить о приближении ситуации кризиса.

Указанные трудности, а также определенные идеологические причины, привели к тому, что в рамках отечественной историографии прослеживается тенденция избегать исследований теоретического и теоретико-методологического характера, если не подразумевать под теоретическими работы обобщающего плана.

Обратившись к отечественной историографии интеллигенции, легко убедиться в недостаточной проработанности именно теоретического сегмента данного исторического явления по следующим направлениям: 1) представление о природе интеллигенции, рассматриваемой в качестве социо-исторического феномена, концентрированно формализованные через соответствующие дефиниции; 2) генезис интеллигенции, его причины, характер и условия, неотделимые от понимания природы данного явления; 3) социальные функции, институциализирующие интеллигенцию как историческое явление; 4) корпоративные интересы интеллигенции, необходимо связанные с природой ее социального функционирования.

На наш взгляд, можно выделить три подхода к понятию «интеллигенция»: 1) атрибутивный, т.е. связанный с попыткой определить интеллигенцию через некий формализованный идентификационный признак-маркер, такой, например, как образовательный индекс или профессиональная принадлежность; 2) функциональный, т.е. связанный с определением интеллигенции через ее общественные обязанности, вычленение зоны ответственности и т.п. (изначальная методологическая диспозиция в этом случае выглядит более взвешенной, так как обращает исследовательское внимание не только к самой интеллигенции, но, в значительной степени, к тому историко-культурному контексту, в рамках которого она существует); 3) эмоционально-оценочный, на наш взгляд, оказывающийся вариацией атрибутивного и представляющий собой идентификационный маркер, базирующийся на произвольном допущении оценочного характера. Вполне допустимым было бы обозначить данный подход как эклектичный, так как нередко он совмещает в рамках одного определяющего высказывания элементы атрибутивного, логику функционального и, наконец, в качестве предмета функционирования чисто оценочные положения.

Очевидно, что проблема формализации понятия «интеллигенция» связана с гораздо более глубокими трудностями, чем это кажется в первом приближении. Сложности заключаются в дефиците четких представлений о собственно историческом пространстве как пространстве, в рамках которого идентифицируется любое конкретное явление, а также в недостатке методологической строгости относительно самого общества как социализирующего контекста, генерирующего любые социальные частности. К такому выводу приводит парадоксальное обстоятельство, что при избытке положительных данных по теме уровень содержательной неопределенности весьма высок. В этом случае исследовательская логика сигнализирует о недостатке именно объективных классификаторов. Кроме того, данная терминологическая проблема усложняется тем, что это - автодефиниция, а самоописание, как правило, не свободно от мифологизации.

На основании рассмотренного историографического материала, посвященного проблеме генезиса интеллигенции, можно утверждать, что вопросы причин и природы данного явления разрабатывались недостаточно глубоко. Центральный вопрос о том, является ли интеллигенция «вечной» социальной группой или она возникает на определенном, сравнительно позднем этапе исторического процесса, остается, по существу, нерешенным. Это, безусловно, связано с недостаточной проясненностью самого явления в познаваемых границах. Более успешно изучались конкретные условия, содействующие процессу генезиса. Но возможности данного ракурса изучения недостаточно использованы ввиду весьма сдержанного обращения к дедуктивно-историческому анализу массива эмпирических данных.

Любое генетическое построение может быть успешно только с опорой на определенную, нерелятивную «точку отсчета», позволяющую корректно указать на момент зарождения того или иного качества в рамках исторического пространства, а также на его изменение во времени, т.е. стадийность.

Оценивая уровень разработки вопроса об историко-культурных функциях интеллигенции, т.е. тех социальных практиках, которые ее институциализировали, приходится констатировать, что все известные нам исследовательские подходы делятся на две значительные группы - инвентаризационные и эссенциальные. Они не диаметрально противоположны друг другу, а, скорее, обозначают разные уровни научной формализации, на которую отваживаются исследователи.

Представители инвентаризационного подхода, как правило, концентрируют свое внимание на профессиональном составе интеллигенции, создавая на этой основе функциональные типологические группы.

Ясно, что для конкретно-исторических изысканий такой подход разумен, так как для фиксации положения интеллигенции «здесь» и «сейчас» демаркация между ее различными отрядами крайне важна. В свою очередь, для теоретического осмысления интеллигенции как историко-социального феномена более плодотворным выглядит сосредоточения на функциональном единстве, позволяющим формализовать ее как социальное целое.

Именно в этом смысле эссенциальный подход является результатом сосредоточения исследователей на сущностной функциональности интеллигенции, интегрирующей ее в достаточно устойчивую целостность вне зависимости от особенностей той или иной исторической ситуативности.

Проблема заключается в том, что вне зависимости от качества обоснования применения того или иного абстрактного понятия, сама степень отвлеченности делает его весьма зависимым от авторской субъективности и страдает следующими недостатками, нежелательными в рамках научного дискурса: 1) низкая способность к формализации; 2) трудность в конвертации; 3) крайне невысокая инструментальность. При этом возникает закономерный вопрос о том, насколько и кем указанные социальные функции выполнялись до появления интеллигенции, и чем было вызвано появление самой интеллигенции, выглядящее в этом случае исторически избыточным в рамках однонаправленного, линейного представления об историческом процессе. С указанными трудностями во многом связаны попытки некоторых исследователей фактически уйти от обсуждения темы функций интеллигенции как социальной группы.

Тем не менее, научная конвертация термина «интеллигенция», а также использование его указанными авторами позволяет утверждать, что устойчивая, сущностная составляющая данного феномена все же наличествует, хотя, по разным причинам, ускользает от внимания исследователей.

Еще более сложная историографическая ситуация складывается с изучением темы корпоративных интересов и мотиваций интеллигентской активности. Как правило, обращаясь к этим вопросам, мы сталкиваемся либо с отсутствием сколько-нибудь развернутых научных суждений на эту тему, либо с фактическим отрицанием наличия у интеллигенции автономных интересов, отдельных от иных социальных групп и слоев, а лишь указанием на одну из сфер их реализации. На наш взгляд, сложившаяся историографическая ситуация по вопросу корпоративных интересов интеллигенции связана со следующими обстоятельствами: 1) сложность строгого самоописания как такового, хорошо известная в историографии применительно к мемуаристике, и с этой точки зрения, чем более субъект знания соразмерен (конгруэнтен) объекту, сроднен ему, тем сложнее занять позицию внешнего объективного наблюдения; 2) именно природа интересов такова, что при отсутствии внешней точки отсчета, велик соблазн объективации и универсализации собственных социальных стремлений, за счет снижения уровня их противопоставленности остальной части общества и, в этом случае, придания им статуса максимального благоприятствования; 3) проблема интересов интеллигенции синтагматична общему состоянию разработки вопроса, поэтому невыясненная социокультурная идентификация, непроясненность генетических оснований и объективной функциональности создают благоприятные условия для камуфляжа реальных социальных притязаний и, одновременно, общим понятийным контекстом сдерживает исследовательский прорыв на этом отдельном направлении.

Подводя итог историографическому обзору, можно попытаться обозначить наиболее перспективные, на наш взгляд, векторы развития отечественного интеллигентоведения: 1) стремление к максимально корректной, позитивной квалификации интеллигенции в качестве историко-культурной, социальной группы за счет совершенствования представлений о специфике собственно исторического пространства как определяющего основания; 2) обновление методологических оснований, соответствующих новому видению исторического пространства и конституирующей его логике применительно к исследованиям интеллигенции; 3) строгий структурный анализ феномена интеллигенции, его принципиальных составляющих в результате его предельной научной объективации и сужения пространства произвольных допущений.

Исходя из анализа проблем современного исторического познания, особенно отчетливо заявляющих о себе при решении сложных теоретических задач исследовательской деятельности, можно констатировать необходимость парадигматического обновления методологии истории, которое позволит действовать не только индуктивно, но и дедуктивно, а значит, иметь теоретическую основу в такой же степени, как и точным наукам. Сама по себе дедуктивность как методология исследования исторической действительности возможна при следующих условиях: 1) опора на предельное допущение по поводу реальности, по отношению к которому все многообразие актуальной, в том числе исторической, действительности оказывается распределенной предрасположенностью; 2) возможность осознавать наличие объективной предельности и вытекающих из ее природы предрасположенностей; 3) способность сознательной деятельности в соответствии с постигнутой предрасположенностью.

Если наличие перечисленных условий теоретически возможно, то так же теоретически возможна исследовательская дедукция в истории как адекватный отпечаток объективной логики самого исторического процесса:

1. В истории вполне возможна опора на предельные допущения по поводу фундаментальных оснований бытия (объективная реальность). Либо мы допускаем, что история имеет смысл, цель, направленность и качественность (меру соответствия); либо история бессмысленна и, в конечном счете, представляет одну из сторон естественно-природного, самодостаточного процесса субъективно высвеченного человеческим сознанием. С точки зрения научной позитивности оба допущения как предельны, так и неопровержимы по своей природе, а значит, могут сохранять функцию теоретической, ориентирующей модели миропорядка. Минимальная научная добросовестность требует хотя бы осознания объективности данной предельной оппозиции;

2. Признание и учет наличия сознания как возможности и условия воспринимать мир, является минимальным основанием для личной и исторической активности человека (субъективная предельность). Субъективной исторической первичностью (естественно, без учета объективной первичности метафизических допущений) оказывается осознание человеком (как в личном, так и в коллективном измерении) собственного существования (самоосознание). Над этим объективным уровнем «исторического» неизбежно надстраивается уровень постижения существования как постижения содержания окружающей действительности.

В свою очередь, несомненная сложность отношений с реальностью предопределяет наличие (в статусе важного и необходимого) «рабочего образа действительности», функцией которого является придание первичной личной и коллективной осмысленности поведения человека. Принципиально важным является то, что «рабочий образ действительности» оказывается следствием экзистенциального выбора личности, связанного с принятием того или иного предельного допущения по поводу фундаментального основания Бытия. Именно здесь осуществляется ключевое для личной и исторической активности человека восприятие того или иного варианта объективной метафизической предельности субъективной предельностью человеческой личности. Именно через человека метафизическое допущение обретает вполне реальное, предметное существование и, по сути, перестает быть допущением (например, сообщество верующих взаимодействует с миром таким образом, что делает для позитивного исторического знания функционально бессмысленным вопрос о реальности бытия Божия);

3. В дальнейшем, экзистенциальный выбор личности, ответственный за наличие первоначального «рабочего образа действительности», корректируется и закрепляется в элементарном социальном общении, приобретая качество «образа истинности». Главным отличием «образа истинности» от «рабочего образа действительности» является высокий уровень осознанности норм использования его в социальной реальности (отрефлексирован в понятиях «принципы», «кредо», «правила», «нормы» и т.д.);

4. Именно наличие «образа истинности» как фактора предопределяет и обеспечивает личную и коллективную активность человечества в истории через этап выбора жизненной цели (или этап целеполагания) и способов ее воплощения в различных сферах деятельности.

5. Проекционистская активность как активность личностная и коллективная необходимым следствием имеет формирование коммуникативного пространства. Коммуникация (коммуникативное пространство) понимается нами как результат согласования проекционистских активностей индивидуумов в отношении «образа истинности». Именно проекционистский характер взаимодействия носителя «образа истинности» с действительностью актуализирует проблему взаимосогласованности множества индивидуальных проекций.

Можно предложить следующую модель истории как специфического сегмента действительности (желательно представлять эту модель в трехмерном пространстве, чтобы учитывать не только пространственную, но и временную, «поколенческую» составляющую): а) расположенные в пространстве «исторического» элементы-индивидуумы. Они представляют собой субъекты - носители определенного «образа истинности», в соответствии с осуществленным экзистенциальным выбором; б) индивидуумы (и коллективы индивидуумов) осуществляют историческую активность в форме проекции «образа истинности» на действительность (проекционизм). Проекция должна рассматриваться в единстве двух функций - активной (формирующей реальность в соответствии с имеющимся эталоном, «образом истинности») и пассивной (учитывающей свойства действительности и могущей корректировать в определенных пределах сам «образ истинности»); в) проекционистская активность неизбежно порождает возникновение их устойчивого взаимодействия - коммуникаций, коммуникационного пространства; г) складывается определенный тип коммуникации в виде господства разделяемого всеми или большинством «образа истинности» (по большому счету либо религиоцентристский, либо природоцентристский, на данном уровне обобщения оттенками и нюансами можно пренебречь). Этот базовый для исторического процесса тип коммуникации по своей природе может быть назван «коммуникацией смысла». Индикатором складывания данной коммуникации, свидетельством ее оформления оказывается появление языка как средства межличностного общения; д) в соответствии с установившимся типом коммуникации организуются все ее отдельные, частные формы (их характер, правила, пределы допустимой активности, представления об уровне автономности от цели общей коммуникации и т.д.). Именно так позиционированы в истории такие специфические взаимосвязи как экономика, политика, социальность, культура. При этом важно не забывать, что вся эта трехмерная модель окажется бесплодной абстракцией, если не учитывать, что все это многообразие частных актуализаций имеет свое основание в изначальной метафизической полноте (допущении). Именно это дает нам основание и возможность использования дедуктивного метода постижения истории во всем многообразии ее частностей. Дедуктивный метод оказывается полностью соответствующим модели истории как сегмента действительности. Между внутренней сущностью истории и методом ее постижения нет противоречия. В данном случае методология полностью соответствует архитектонике изучаемого.

От обоснований возможности теоретического и практического применения дедуктивно-исторического метода перейдем к попыткам выстраивания его конкретного алгоритма употребления.

Мы видим следующую последовательность методологических операций в реальном историческом материале:

1. Определение типа господствующего «образа истинности» в рамках той или иной цивилизации (общества, культуры, эпохи). В некотором смысле предлагаемое нами понятие «образа истинности» сходно с понятием «габитус», используемым еще О. Шпенглером и актуализированное Н. Элиасом и, в особенности, П. Бурдье. Понятие «габитуса» и «образа истинности» сближает видение истории как безусловной цельности, но понятие «образа истинности» более объемно, способно включать в себя понятие «габитуса» в качестве материально-социального контекста, объединяющего частные формы коммуникации;

2. Выявленный определенный тип «образа истинности» позволяет нам дедуцировать («расшифровать») внутреннее строение анализируемой целостности (цивилизация, общество, культура, эпоха и т.д.) на основе идеи «морфологического сродства», впервые последовательно и развернуто сформулированной О. Шпенглером, и основывается на аксиоматичности того, что любое направленное, осознанное (а в некотором смысле, и неосознанное) действие человека и общества стремится максимально соответствовать принципиальному «образу истинности» (т.е. предельному основанию бытия), а также воплощать его в действительность. При этом критерий соответствия заключается в максимальной выраженности в том или ином явлении, форме, сфере генетического родства с экзистенциальным допущением, метафизическим первоначалом. Поэтому, в любой сфере религиоцентристского по типу «образа истинности» общества мы обнаружим явную сориентированность на сакральные, надличностные основания. В свою очередь, с такой же чистотой и последовательностью мы обнаружим сориентированность любой сферы природоцентристского общества на естественные, рациональные, антропоцентристские основания. «Морфологическое сродство» между принципом организации верховной власти и, например, приоритетным типом поведения заключается в том, что и то, и другое логически последовательно выводится из совершенно определенного «образа истинности»: в связи с этим историческое дедуцирование дает нам образ нормы, порядка, а индуцирование - образ частности, исключения, даже казуса, что так же важно для истории, но только в подчиненном, служебном виде, а не в качестве системообразующего знания;

3. Знание доминирующего типа «образа истинности» и предопределяемого им внутреннего строения анализируемой целостности создают возможность для устойчивого, нерелятивного и вполне позитивного объяснения (интерпретации) любого отдельно взятого фрагмента исторического прошлого во всей его конкретности. На этом уровне происходит взаимодействие возможностей дедуктивного и индуктивного метода исследования, когда информационный массив исторической конкретики (факты) проходит осмысляющую экспертизу со стороны дедуктивно полученных фундаментальных параметров, определяющих исторический процесс в целом. В первую очередь, мы получаем возможность оценивать смысловую сторону поведения человека в истории в связи с четким представлением о фундаментальных принципах пространства, в котором он свободно действует, а не в несколько вульгарной причинно-следственной форме. В таком случае историк не упрощает человека, а учитывает присущую ему свободу воли, возможность выбора, всегда имеющуюся вариативность. В абсолютной системе координат, создаваемой дедуктивно-археологическим методом, каждый поступок человека получает возможность быть оцененным не произвольно-субъективно (на что вынуждает историков индуктивизм), а относительно предельных, абсолютных, неподвижных смысловых начал. Иными словами, дедуктивность фиксирует человека в истории за счет наличия, при всем разнообразии человеческой активности, устойчивого, безотносительного оценочного пространства. Выявление такого пространства - один из главных результатов применения нового метода познания исторической реальности.

Вторая глава «Дедуктивная археология» как комплекс методов исторического исследования интеллигенции» посвящена формализации «дедуктивной археологии» в качестве инновационного методологического комплекса, включающего в себя дедуктивно-моделирующий, дедуктивно-генетический и дедуктивно-структурный методы исследования исторического пространства, а также демонстрации его когнитивных возможностей в приложении к феномену интеллигенции.

Сущность дедуктивно-исторического подхода заключается в том, что опора на предельное допущение о природе исторической реальности описывает пространство изучаемого универсально, через взаимозависимость бинарных, исключающих друг друга абсолютных оснований и в своей противопоставленности обеспечивает онтологическую полноту рассмотрения исследуемого объекта (Бог есть/Бога нет; в мире есть смысл/в мире нет смысла и т.д.). Именно дедуктивная методологическая диспозиция позволяет последовательно дедуцировать более частные уровни исторической реальности за счет комплекса более специализированных методов.

Дедуктивно-моделирующий метод позволяет формализовать историческое пространство с целью объективировать в его рамках само явление интеллигенции (или иное историческое явление), исходя не из произвольных допущений о природе интеллигенции, а из логики самого пространства, имеющего статус предельного.

Именно данный метод в наибольшей степени овеществляет специфику «дедуктивной археологии» как исследовательского принципа, формализуя историческое пространство на основе предельных допущений, обеспечивающих онтологическую полноту рассмотрения любых объектов, включенных в данное пространство. Не оставляет сомнения, что историческое пространство - это пространство, осложненное включением в него человека, лишенного опоры на инстинктивную программу деятельности. Исходя из этого, дектическая (опосредованная через сознание) реальность представляет собой: а) пространство переживания человеком неопределенности существования и, одновременно; б) потребности в обретении определенности существования, т.е. в обретении человеком (или коллективом) такого состояния, когда для него вполне ясным оказывается смысл существования и значимые параметры действительности. В этом случае человек обретает ценностный эталон, позволяющий осуществлять проблемный выбор в разнообразных ситуациях, а также осознанно планировать свою деятельность.

Стремление к достижению определенности существования реализуется в процессе решения взаимозависимых, взаимообусловленных задач - навигационной, коммуникативной и формативной. Они в совокупности определяют процесс историогенеза во всей его сложности. Они неизменны, актуальны и влиятельны для любой исторической эпохи и действующих в пространстве истории людей.

Решение навигационной задачи заключается в стремлении понять основополагающие параметры бытия, обрести состояние определенности существования. При этом речь идет не столько об эмпирическом контакте с действительностью, сколько о выработке представлений, о предельных основаниях данной в ощущениях реальности. Именно восполняя неизбежную навигационную потребность, человек соотносит себя с двумя возможными предельными допущениями о природе реальности - религиоцентристским или безрелигиозным. Эти положения, принципиально важные для выработки стратегии исторического поведения человека, одновременно взаимодопустимы и интеллектуально неразрушаемы. В этом их предельность и культурогенность. Навигационная потребность человека предопределяет его коммуникативную потребность, т.е. необходимость вступать во взаимосвязь с окружающим миром и себе подобными по поводу обретения смыслового основания существования.

В свою очередь, освоение действительности, в соответствии с принятыми предельными смыслами, задающими характер и направленность коммуникативных процессов, можно квалифицировать в качестве формативной потребности человека. В рамках решения данной задачи можно говорить о масштабировании действительности, которое заключается во внесении меры, т.е. определенного соотношения, соподчинения уровней и элементов реальности относительно организующего ее смысла/абсолютного основания. Возможными становятся различного рода градации, исходящие из четко установленных приоритетов.

Вследствие этого можно говорить о складывании коммуникативного формата как историко-культурной целостности, являющейся результатом решения проблемы упорядочивания и систематизации дектического (опосредованного в сознании) пространства, в рамках которого сознание оказывается связующим и конституирующим началом.

Он содержит в себе смысловую, логическую и конструктивную составляющие. Смысловая составляющая коммуникативного формата вытекает из решения навигационной задачи в рамках освоения дектического пространства и представляет собой определенное видение целей и смысла существования человека/общества. Именно формирование жизни и реальности в соответствии со смыслом и целью, являются главной отличительной чертой человеческого бытия в сравнении с животным, действующим по врожденной инстинктивной программе.

Логическая составляющая коммуникативного формата вполне корректно формализуется в последовательности воплощения Смысла и вытекающих из него логических следствий в пространство социального взаимообщения. Экономика, политика, социальные отношения, культура и т.д. являются только отдельными частными, специализированными формами коммуникации, играющими подчиненную роль в достижении главного результата - реализации цели и смысла существования. Конструктивная составляющая коммуникативного формата вытекает из решения задачи преобразования действительности в соответствии с логикой организующего Смысла и ее экспликациями. Масштабирование как действие идеальное окончательно овеществляется в процессе конструирования как действии практическом. Управленческая структура, социальная стратификация, особенности хозяйственной практики и т.д. являются реализованными в действительности предельными принципами в рамках коммуникативного процесса. Естественно, что в рамках того или иного коммуникативного формата необходимы, в целях его поддержания и функционирования, сознательные, планомерные, настроенные на самовоспроизводство социально-культурные активности. Люди, связанные с данного рода институциализирующими практиками, могут быть определены в качестве коммуникаторов. В рамках определенностной матрицы эта функция принадлежит священнослужителям, а в рамках неопределенностной - интеллигентам/интеллектуалам.

Статус информации как таковой был крайне низок в традиционных обществах и в силу следующих факторов, напрямую связанных с их религиозной основой: интеллигенция дедуктивный исторический

1. Наличие абсолютного смыслового центра мироздания позволяет через качественную метричность (мерность) организовывать окружающее человека пространство. Можно констатировать, что в иерархической социальной структуре и агиократической системе организации управления нет зон неопределенности, порождающих постоянную потребность в их информационном мониторинге. Как социальная, так и управленческая системы выстроены в соответствии со священным эталоном и не нуждаются в какой-либо корректировке со стороны повседневной реальности. Традиционный коммуникативный вектор предполагает, что статус действительности заведомо ниже статуса идеального. Положительным качеством для традиционного общества является неизменяемость, статичность, невнимание к изменчивой реальности ради верности незыблемому Абсолюту. Статичные традиционные общества, ориентированные на воспроизводство священного образца как в сфере устройства власти, так и в социальной стратификации, были практически равнодушны к текущей информации, опосредующей повседневность, ввиду ничтожности ее статуса и влияния в сравнении с высшей реальностью;

2. В соответствии с ведущим фактором (теоцентризм) эталонным являлся императивный тип поведения, при котором любая, даже самая неблагоприятная, конъюнктура не освобождала человека от обязанности поступать в соответствии с установленными образцами. Императивность поведения практически не оставляла человеку законного пространства для рефлексии, тем самым также объективно снижая ценность информации. Основанием такого рода активности может быть только лишь нерелятивный абсолютный смысловой центр, задающий незыблемую систему координат для качественной оценки любого фрагмента реальности и режима поведения в ней. Следование этическому ориентиру осуществлялось в режиме безусловной обязанности, вне зависимости от степени ее формализации. Разумеется, что носители такого типа поведения относительно независимы от информационного обеспечения своей активности, так как их поступки зависят не от ситуационной оценки актуальности, а от абсолютных императивов в приложении к конкретной действительности.

3. Четкая система социальных корреляций, надежно фиксировавшая человека в действительности через разного рода обязательные функции (верующий, подданный, супруг, сосед, родитель, член сословия или корпорации и т.д.), объективно снижала возможность индивидуального поступка, проявления, а в связи с этим - и информационную заинтересованность. Возможности индивидуального поступка в соответствии с оценкой ситуации объективно снижалась требованиями императивности. явление высокой социальной плотности объяснялось эффектом «распространяющейся определенности» через систему частных соответствий практически на все сферы человеческой активности.;

4. Пространственная адаптированность, связанная с низким уровнем миграции, незначительной дальностью перемещений, либо с полным отсутствием таковых. В первую очередь это было связано с максимальной определенностью основных параметров существования, весьма характерной для религиоцентристских обществ. Императивный тип поведения и множество обязательных функций, которые человек обязан был выполнять в режиме ответственности перед обществом и собственным «образом истинности», также делали непрестижным произвольное передвижение в пространстве.

5. Временная адаптированность традиционного человека, связана с существованием в двух режимах темпорального: а) сакральное время; б) замкнутый годовой природный цикл. Сакральное время ориентировало человека на пребывание в координатах трансцендентной истины, через вечно повторяющееся обращение к ее значимым элементам, опосредованным в религиозных праздниках и религиозных ритуалах.

Еще более очевидным был режим определенности, задаваемый замкнутым годовым природным циклом с его сменой времен года и, в соответствии с этим, различных видов трудовой деятельности и бытовой занятости. Таким образом, время для традиционного человека было не длительностью, а константой, дополнительно указывающей на сущностное в реальности, что, повторяясь и не исчезая, делает ее зоной порядка и определенности.

Обобщив сказанное, можно утверждать, что древние, доиндустриальные общества являлись обществами предельной определенности, что, безусловно, снижало информационную зависимость как отдельного человека, так и общества в целом. Конечно, люди древности и средневековья интересовались происходившим вокруг них, но они гораздо меньше, чем современный человек, были зависимы от ситуации в определении линии своего поведения, сверяя ее с четким, буквальным следованием религии и сословному долгу. Поэтому в такого рода обществах не было сколько-нибудь серьезных генетических оснований для возникновения специфической группы информационных посредников, востребованность которых проявляется только в условиях крайне высокого уровня неопределенности существования и социальной потребности в его преодолении/смягчении.

Сформулированная нами модель религиоцентристского коммуникативного формата создает методологическую возможность для определения исторической ситуации, когда западноевропейское католическое традиционное общество начинает утрачивать принципиальные системные параметры религиоцентристского. «Совмещение» дедуктивной модели с массивом твердо установленных наукой фактов прямо указывает, что таким периодом является время Ренессанса, Реформации и Барокко. Преемственность и логическое единство указанных периодов позволило их объединить в рамках термина «Большое Барокко».

Становление нового типа коммуникативности, начавшееся в конце XVI - начале XVII вв., исходившее из неопределенности бытия и относительности его характеристик, обозначило становление нового типа общества, которое вполне корректно может быть названо информационным. Информационным общество делает необходимость постоянного добывания информации как следствие неизбежной жизненной потребности отдельного человека и социума в целом.

Генезис информационного общества реально проявился в следующих взаимосвязанных процессах:

1. Утрата традиционным католическим обществом отчетливого религиоцентристского основания в условиях реформационного раскола и интеллектуальных нехристианских спекуляций эпохи Возрождения.

2. Сосредоточение на материальной, чувственной стороне бытия как естественная реакция на кризис индивидуальной и коллективной традиционной картины мира. Реальность, доступная простому чувственному восприятию, остается последним бастионом для определенности человеческого сознания.

3. Инвентаризация реальности, институциализированная в форму так называемой «научной революции» XVII в.. Чувственное отношение к реальности, являясь средством преодоления кризиса определенности, связанного с эпохой Барокко, породило феномен науки как института новоевропейского общества, неизвестного другим культурно-историческим регионам. Наука развивается по двум направлениям: а) конкретно-экспериментальное воздействие на природу, и б) создание обобщающих теоретических систем, могущих восполнить для общества и человека функции утерянных истин веры в качестве абсолютного смыслового центра, ориентирующего в действительности (ньютоновская механика, коперникианство, философские системы Т. Гоббса, Р. Декарта, концепция «естественного права» Г. Гроция и т.д.).

4. Систематизация реальности. Ощущая свою потерянность и бессилие в бесконечном хаотичном мире, человек Большого Барокко проникается страстью к упорядочиванию, систематизации хотя бы той части пространства, которая непосредственно его окружает. Главным систематизатором социальных взаимоотношений становится совокупность элементарных договоренностей, формализующих принцип поддержания справедливости на основании секуляризации представлений о природе личного или общественного ущерба. Таким регулятором и систематизатором новоевропейского общества оказалось право в том его статусе, который не был известен религиоцентристским цивилизациям.

5. Интимизация мировоззрения и культуры (по терминологии И.С. Кона), связанная с обращением человека к себе, к своим переживаниям, чувствам, фобиям и т.п. «Точечное» чувство человека Большого Барокко логически неизбежно порождало процесс автономизации морали, когда моральная оценка оказывалась зависимой в первую очередь от внутренних критериев конкретной личности, ее интересов и желаний. Мораль становится ситуативной в такой же степени, в какой ситуативным оказывается поведение человека формирующегося информационного новоевропейского общества. Смысловая неопределенность порождает не только ситуативный тип поведения, но, что вполне логично, его индивидуалистический характер.

В таких условиях возникает необходимость компенсации дефектов личной компетенции за счет регулярного привлечения информационных ресурсов в виде институциализированных инфо-услуг, т.е. лиц, сообществ, социальных групп, функцией которых становится удовлетворение этого специфического спроса. Именно потребность новоевропейского человека в регулярной инфо-компенсации собственной познавательной ограниченности стала главным онтологическим условием зарождения такой специфической социальной группы как интеллигенция, под которой следует понимать специфическую общественную группу, функцией которой является производство, передача, тиражирование и хранение информации. Тем самым, интеллигенция обеспечивает внутрисоциумную коммуникацию, а шире - функционирование данного типа общества.

Кроме того, в случае с новоевропейской интеллигенцией необходимо говорить об особых, благоприятных условиях для ее генезиса и институциализации а) пространственного, б) социального и в) ментального характера. Иными словами, социально-функциональная востребованность интеллигенции реализуется полноценно и непротиворечиво лишь только при наличии соответствующего историко-пространственного контекста.

Под пространственными условиями следует понимать ситуацию, при которой в рамках религиоцентристского общества возникают зоны определенной асинхронности обычному порядку вещей. В средневековой Европе такими зонами становятся города.

Городское историко-культурное пространство напрямую связано и со складыванием социальных условий для генезиса и институциализации слоя инфо-посредников. Преимущественно здесь формируется общность, ставшая социальным материалом для кристаллизации протоинтеллигенции. Маргиналы обладали огромным потенциалом социогенности, общественной пластичности, в силу фактической денонсации ими традиционных социальных обязательств.

Более того, именно маргинальная среда с ее обреченностью жить вне «кристаллической решетки» поведенческих алгоритмов традиции выработала ментальные условия для генезиса интеллигенции. Маргинал, существуя и действуя в режиме неопределенности, вынужден ежечасно и ежеминутно продумывать тактику и стратегию своего поведения, овладевать всеми нюансами ситуации, предупреждая возможные последствия собственной активности и постоянно оценивая личную адекватность складывающейся конъюнктуре. Все это чрезвычайно благоприятствует переразвитости рефлексивных начал в ментальности маргинала.

В условиях информационного общества интеллигенция в рамках указанных социальных институтов предлагает членам социума следующие необходимые для существования в системе инновационной коммуникации (т.е. коммуникации по поводу неопределенности бытия в качестве смысло- и структурообразующего начала «образа истинности») инфо-компоненты: 1) актуальная конфигурация «образа истинности»; 2) вытекающие из инновационного «образа истинности» частные, специализированные кодификации нормативных порядков; 3) тематизированная информация прикладного, утилитарного характера.

Актуальная конфигурация «образа истинности» отвечает неустранимой потребности осознанно действующего индивида в сбалансированном, непротиворечивом мировидении. В рамках новоевропейского общества инфо-посредник осуществляет своеобразную «торговлю определенностью», реконструируя и редактируя в каждый данный момент реальности «индивидную карту действительности» (по терминологии Л. Фестингера) отдельного человека или коллектива.

Кодификация нормативных порядков как одна из важнейших функций интеллигенции прямо вытекает из ее социальных обязанностей и, одновременно, внутренних претензий по созданию для общества актуального «образа истинности». Производство тематизированной информации утилитарного характера является прямой, буквально повседневной, непосредственной социальной обязанностью интеллигенции в рамках современного секулярного общества.

Перефразируя определение интеллигенции за счет замены термина «информация» понятием, объясняющим саму информационную потребность, мы получаем функционально более адекватную дефиницию. В условиях современного (новоевропейского) общества интеллигент/интеллектуал - это тот, кто производит, хранит, тиражирует и реализует «определенность» требуемого формата.

Состояние определенности бытия входит в противоречие с корпоративными интересами инфо-посредников/интеллигенции, которые, как у любого посредника, заключаются в стремлении как можно дольше сохранять системные условия, когда его медиативные функции социально востребованы и непротиворечиво реализуемы:

а) условие функциональной востребованности. Востребованность интеллигенции коренным образом зависит от сохранения состояния тотальной неопределенности существования, которое является для инфо-посредников социо- и функциогенным. Кроме того, от режима неопределенности всецело зависит аксиологический статус интеллигента в обществе, его самоидентификация и личные преференции. Современное общество, в силу привычки, не в полной мере сознает, насколько новоевропейский человек, зажатый в тиски ощущения абсолютной неопределенности внешнего мира и внутренней ограниченности собственной компетенции, оказывается зависим от информационного медиатора;

б) условие функциональной автономности. Стремление к сохранению неопределенности существования как главного для себя социо- и функциогенного состояния заставляет интеллигенцию активно противостоять редактуре инфо-пространства со стороны определенностных по своему характеру традиционных социальных структур и, в первую очередь, со стороны религии. Провозглашение интеллектуальной юрисдикции «новоевропейской науки» над религией, превращение религии в «еще один» информационный сегмент является вполне логичным стремление для коммуникатора-интеллигента. Естественно, что наличие абсолютных, неизменных, определенностных истин (догм) объективно препятствует самозаконности инфо-пространства, затрудняя интеллигенции получение «неопределенностной ренты»;

в) условие функциональной мобильности. Функции интеллигенции непротиворечиво реализуемы только в обществе инновационного типа, представляющем собой структуру, обеспечивающую прежде всего интересы информационного обмена в условиях принципиальной неопределенности бытия и относительности любых его характеристик. Важно отметить, что логика функционирования обществ новоевропейского типа вела их по пути так называемой «информатизации». Мы употребляем этот термин не в привычном значении, связывающим его с процессами компьютеризации, а в историко-теоретическом смысле, означающем насыщение всех сфер жизни общества коммуникацией инновационного типа и последующими за этим социальными трансформациями.

Полученные результаты теоретического осмысления феномена интеллигенции в целом стали возможны в связи с применением применения комплекса методов, условно называемых «дедуктивной археологией»: дедуктивно-моделирующий метод позволил формализовать историческое пространство, базирующееся на двух предельных коммуникативных форматах; в рамках одного из них - неопределенностного (безрелигиозного) - интеллигенция обретает максимально объективную диспозицию в качестве коммуникатора/информационного посредника; дедуктивно-генетический метод дает возможность обозначить зарождение и проследить зарождение и начало формирования интеллигенции как специфической социальной группы в момент трансформации западноевропейского религиоцентристского общества в общество новоевропейское (безрелигиозное) и выявить условия данного процесса; дедуктивно-структурный метод позволил, отталкиваясь от выявленной природы исторической реальности, и исходя из ее структуры, соответственно подвергнуть анализу и структуру исторического явления интеллигенции, получив представление о ее природе, социальных функциях и корпоративных интересах.

В третьей главе «Российская интеллигенция как объект дедуктивно-исторического познания» на основании применения дедуктивной методологии на общетеоретическом и междисциплинарном уровне выявляется специфика исторического пространства зарождения и формирования собственно российской интеллигенции. Кроме того, с помощью дедуктивно-генетического, дедуктивно-моделирующего и дедуктивно-структурного метода раскрываются особенности российской интеллигенции на данном этапе.

Специфика коммуникационных контактов/конфликтов (к которым и относится вестернизация) заключается в том, что ментальные процессы и их результаты оказываются более фундаментальными и влиятельными в сравнении с частными реформаторскими проектами и алгоритмами прикладного характера, которые как раз и попадают обычно в поле внимания исследователей. Строго научное овладение проблематикой вестернизации, тем более в ее частных приложениях, невозможно без реального понимания и учета пространства, задающего тот или иной цивилизационный формат.

Переходя к анализу процесса вестернизации, необходимо подчеркнуть, что столкновение так называемых «коммуникативных форматов» вполне подчиняется логике «несоизмеримости структур», подмеченной П. Фейерабендом. Совмещение таких структур может быть только конфликтным и бескомпромиссным, и интрига взаимодействия будет заключаться только в том, принципы какой структуры окажутся отмененными.

В нашем случае характер взаимодействия двух коммуникативных цивилизационных форматов обусловлен их способностью воспринимать и адаптировать «новое» как «иное». В этом смысле инновационная коммуникация отличается высокой степенью структурной устойчивости и эластичности. Неопределенность как ее фундаментальное организующее основание обладает следующими характеристиками к адаптации «нового»: 1) «принимает» и «вмещает» любое количество «сигналов» извне безотносительно к их конфигурации (это связано с тем, что инновационная/неопределенностная коммуникация базируется на представлении о том, что ничего не известно наверняка, а все известное относительно, и никакой новый квант информации, даже теоретически, не может разрушить такое коммуникативное основание, кроме как его усилить; 2) адаптация новых «сигналов» никак не зависит от их сочетания с базовыми основаниями коммуникация, так как неопределенность в смысловом плане предельно валентна; 3) функционирование новых «сигналов» и даже создание на их основе новых смысловых конструкций вовсе не требует согласования с другими агентами коммуникации и даже может им противоречить, не разрушая своеобразной целостности данной системы. Более того, именно такой режим взаимодействия с «новым» как «иным» воспроизводит и укрепляет инновационную коммуникацию как определенным образом организованное отношение к действительности.

Напротив, религиоцентризм как определенностное/истинностное коммуникативное основание по своей природе и логике гораздо сложнее взаимодействует с «новым», тем более «иным»: 1) «прием» новых «сигналов» жестко и определенно ограничен параметрами Абсолютной Истины, заданными системой легитимной интерпретации со стороны религиозного канона. В таком обществе, где религия играет смысло- и структурообразующую роль, восприятие «нового» всегда оказывается в большей или меньшей степени проблемой сохранения чистоты веры; 2) адаптация новых «сигналов» зависит от их сочетания с образующими началами религиоцентристской коммуникации, поэтому новая информация обязательно проходит через экспертизу канона. При этом оценка новой информации невозможна без процесса сравнивания, что объективно способствует в этом случае деабсолютизации сакральных ценностей, вне зависимости от субъективных намерений, направлявших деятельность экспертов. В качестве иллюстрации можно вспомнить события, связанные с реформами патриарха Никона и последовавшим за ними расколом внутри православной церкви. «Книжная справа», несмотря на ортодоксальность, которая двигала всеми участниками процесса, серьезно поколебала не только устои церковной жизни, но и социальную монолитность московского общества; 3) функционирование новых «сигналов» невозможно без учета практически всей системы значений традиционной коммуникации, чтобы не иметь статуса «инородного» элемента. Трагическая противоречивость данной ситуации заключается в том, что органическое включение «нового» как «иного» в систему религиоцентристской коммуникации возможно, если оно перестанет быть именно «новым». В ином случае любой, даже кажущийся частным/техническим элемент новоевропейской инновационной коммуникации, оказавшись в традиционной среде, может инициировать опасные резонансные процессы.

Неизбежный процесс согласования двух коммуникативных форматов, начиная от системообразующих оснований и заканчивая частными следствиями, подчиняясь логике «несоизмеримости структур», порождает качественно новую коммуникативную ситуацию, в рамках которой диспозиции «иного» существенным образом меняются, не оставляя без изменений и саму традиционную коммуникацию. Механизм взаимодействия традиционного и инновационного, исходя из их возможностей адаптации «нового» как «иного» носит явно асимметричный характер. Инновационная коммуникация легко «впитывает» и «обезвреживает» аргументы традиции, превращая их в аргументы, подтверждающие именно новоевропейское отношение к миру и человеку. Новоевропейский человек таков именно потому, что все слишком относительно и противоречиво, отсутствует однозначный определенный порядок. Поэтому знакомство с «иным» не разрушает, а еще более подтверждает правильность его логики отношений с миром. Напротив, религиоцентристская коммуникация любые инновационные аргументы переживает как неизбежный повод к ревизии собственных оснований, которая, в свою очередь, порождает ощущение сомнения, двусмысленности, относительности того, что может быть только абсолютным. При этом для рассогласования традиционной коммуникации, особенно на начальных стадиях этого процесса, вовсе не обязательно опровергать ее абсолютное основание. Вполне достаточно выработать привычку операционно игнорировать это основание для сосредоточения на той или иной актуальной инновационной тематике (реформирование военного дела, создание системы образования, развитие наук и т.д.).

Асимметрия в отношении к «новому» как «иному» в конечном счете дает нам основание утверждать, что инновационная коммуникация, строго говоря, не столько взаимодействует с традиционной, сколько разрушает, перерождает ее.

Таким образом, пространством зарождения и началом формирования российской интеллигенции было пространство взаимодействия и согласования двух несоизмеримых по отношению друг к другу исторических коммуникативных форматов.

В этом случае любые инновационные коммуникации (к которым вполне можно отнести интеллигенцию) оказываются в сложной системной ситуации. Они объективно нарушают и разрушают легитимную логику традиционной коммуникации и, в свою очередь, вне зависимости от осознанности, отторгаются ею. Данные признаки ситуации неизбежно должны сказываться на мироощущении и особенностях социально-исторической практики интеллигенции.