Крым в контексте раннескифских миграций (по материалам звериного стиля)

Р.В. Зимовец

Раннескифский звериный стиль является одним из маркеров продвижения скифов в Восточноевропейской Степи и Лесостепи в VII-VI вв. до н. э. На основании анализа скифского звериного стиля Крыма, а также его многочисленных аналогий из Восточной Европы, выдвигается гипотеза, в соответствии с которой полуостров был основным транзитным путем из Предкавказья в Северное Причерноморье и Лесостепь в это время. Рассматриваются основные возможные маршруты такого продвижения Обосновывается предположение о значительном присутствии скифского контингента в VII в. до н. э. на территории как Степного, так и Предгорного Крыма.

Ключевые слова: скифский звериный стиль, Крым, ранний железный век, миграции скифов.

скиф крым стиль звериный

Как письменные, так и археологические источники свидетельствуют о том, что примерно с середины VII в. до н. э. на Крымский полуостров начали проникать носители скифской культуры. Геродот недвусмысленно пишет о том, что вернувшись (выделено нами - Р. З.) на свою территорию после переднеазиатских походов, скифы встретили сопротивление потомков слепых рабов, прокопавших ров от Меотидского озера до Таврских гор [Herod., IV, 1], перекрывших, таким образом, Ак-Монайский перешеек [Ольховский, 1981, c. 61-63]. То есть, скифы (по крайней мере, определенная их часть) присутствовали в Крыму уже до походов в Переднюю Азию. Возможно, именно с полуостровом связана и описанная Геродотом «погоня» за киммерийцами, в результате которой оба народа оказались в Передней Азии [вахтина, виноградов, Рогов, 1980, c. 155-156]. Во всяком случае, после походов скифы возвращались в Крым уже как в «свою страну». К 640-м гг. до н. э. относится погребение на Темир-горе, к чуть более позднему времени - 630-625 гг. до н. э. - захоронение у с. Филатовка в Северном Крыму [Храпунов, 1995, c. 30] - четкие индикаторы присутствия скифов в степных районах Восточного и Северного Крыма. Однако характер этого присутствия, а также вопросы, связанные с его территорией и интенсивностью в эпоху архаики (VII-VI вв. до н. э.) до сих пор остаются предметом дискуссии среди специалистов.

Большинство исследователей разделяет точку зрения, в соответствии с которой во второй половине VII-VI вв. до н. э. кочевники лишь изредка проникали на территорию Степного Крыма. Как отмечает И.Н. Храпунов, единичный характер памятников этого времени отражает малочисленность населения, хотя «не возникает сомнения, что кочевые скифы были единственными жителями крымских степей» [Храпунов, 2003, c. 16]. В совместной книге И.Н. Храпунов и В.С. Ольховский указывают, что и до переднеазиатских походов, и после возвращения из них скифы попадали в Северопричерноморскую Степь двумя путями: через низовья Дона и через Керченский пролив и полуостров. При этом исследователи отмечают, что второй путь был намного короче и известен скифам со времени «погони» за киммерийцами, т. е. с самого начала их пребывания на этих территориях [Ольховский, Храпунов, 1990, c. 20-21]. Однако в своей монографии, вышедшей пятью годами позже, И.Н. Храпунов определенно пишет о проникновении ранних скифов в VII в. до н. э. в Крым «с севера», т. е. через Перекопский перешеек [Храпунов, 1995, c. 45].

Меняются взгляды двух исследователей и на вопрос проникновения скифов в Центральный Крым и Крымское Предгорье. Так, в 1980-х гг. В.С. Ольховский полагал, что скифы проникают в Предгорье не позднее первой половины VI в. до н. э. и в это же время вступают в контакт с представителями кизил-кобинской культуры. Начинается процесс культурного взаимодействия и взаимопроникновения, в результате чего возникает некая смешанная культура, сочетающая в себе черты скифской и кизил-кобинской. Ее погребальный обряд совмещал западную ориентировку и вытянутое положение покойников при наличии керамики с резным геометрическим орнаментом и могильных сооружений в виде каменных ящиков. Однако немногочисленность памятников этого времени заставляет предположить, что скифы появляются в Крыму периодически, видимо, для сбора дани, а основными территориями их кочевья являются южноукраинские степи [Ольховский, 1982, c. 76]. А в уже упомянутой совместной книге соавторы пишут, «что кизил-кобинское население предгорий и части степей уже в VII в. до н. э. вступило в прямые контакты с появившимися в степи скифами. Подобные контакты вполне могли привести к появлению в столь ранний период группы смешанного скифо-кизил-кобинского населения, оставшегося в Крыму после ухода основной массы скифов в Переднюю Азию» [Ольховский, Храпунов, 1990, c. 26]. В более поздней работе И.Н. Храпунов все-таки говорит о VI в. до н. э. как о времени начала контактов скифов и кизил-кобинцев [Храпунов, 2003, c. 14].

В статье, опубликованной еще в 1950-х гг., на основании известных на то время археологических материалов, Т.Н. Троицкая пришла к выводу о существовании принципиальных отличий между раннескифской культурой Керченского полуострова, изначально находившейся под сильным греческим влиянием, и скифской культурой Центрального Крыма, являвшейся неким отголоском скифской культуры Поднепровья. Различными, по мнению Троицкой, были и пути проникновения скифов в Крым. Если восточная часть полуострова была тесно связана с Прикубаньем и миграция шла через Керченский пролив, в Центральном Крыму скифы оказываются на столетие позднее, проникая туда, вероятно, из приднепровских Степей через Перекоп [Троицкая, 1957, c. 68]. Основанием для такого вывода служат, в первую очередь, материалы «скифской триады», появляющиеся в Центральном Крыму намного позднее, чем в Восточном. Если предметы звериного стиля с Темир-горы датируются серединой - третьей четвертью VII в. до н. э., то первым ранним памятником в Центральном Крыму, из которого происходят известные бронзовые бляхи в виде свернувшегося хищника и ритуальный топорик, сочетающий голову хищной птицы и ногу неопределенного копытного, является погребение 3 кургана 2 у с. Долинное (курган Кулаковского), относящееся ко второй половине VI в. до н. э. При этом территориальная и хронологическая уникальность Темир- горы привела исследовательницу к выводу об «особом характере» данного памятника и его нетипичности для крымского региона [Троицкая, 1957, c. 69].

Противоположная точка зрения на характер присутствия скифов в Центральном Крыму и Предгорье была высказана Х.И. Крис. По ее представлениям, во второй половине VII в. до н. э. скифы не только появляются в Предгорье Крыма, но и уже составляют значительную группу населения [Крис, 1976, c. 245]. По мнению исследовательницы, к раннескифскому времени (вторая половина VII - начало VI вв. до н. э.) можно отнести около 50 впускных погребений, характеризующихся положением на спине и западной ориентировкой. Что касается лощеной керамики с резным геометрическим орнаментом, встреченной во многих из этих погребений, то она вполне может быть связана с пришлым скифским населением, поскольку, появившись в VII в. до н. э., проявляет сходство с керамикой Северного Причерноморья, Северного Кавказа, частично, Лесостепи (жаботин- ские памятники) [Крис, 1976, c. 241]. То есть, как полагала Х.И. Крис, не скифы заимствовали кизил-кобинскую керамику, а наоборот, кизил-кобинцы переняли у пришлых скифов новый керамический комплекс.

Э.В. Яковенко в докторской диссертации выдвинула гипотезу о существовании «торного пути», соединявшего район Северного Кавказа с Балкано-Дунайским регионом и Лесостепным Поднепровьем еще с предскифского времени и проходившего через территорию Крыма [Яковенко, 1985, с. 4, 17]. Этот путь был кратчайшим, и имел большое значение для утверждения скифских племен в Северном Причерноморье. Исследовательница обращает внимание на отличную от современной экологическую ситуацию на Керченском полуострове в VII- IV вв. до н. э., наличие в Керченском проливе удобных для перехода бродов Само слово «Боспор» в переводе с греческого язы-ка означает «бычий брод» [Ольховский, Храпунов, 1990, с. 21]., по которым «скифы устремились из Предкавказья на новое завоевание Северного Причерноморья» [Яковенко, 1985, с. 4, 17].

Схожую гипотезу развивает и М.Ю. Вахтина, акцентируя внимание на значении Крыма как транзитной территории в раннескифское время, соединявшей Прикубанье и Северное Причерноморье. Ссылаясь на упоминания «отца истории»,она высказала предположение о том, что «через район Восточного Крыма в эпоху архаики проходил путь регулярных миграций скифов, связывавших Степное Поднепровье и Кубань» [Вахтина, 1989, c. 78]. В пользу этих данных свидетельствуют и археологические материалы. В контексте обычая кочевников насыпать курганы вдоль главных степных «дорог» интерпретируются курганы на Темир- горе и близ Филатовки. На основании анализа родосско-ионийских сосудов с Темир-горы, Филатовки и Немировского городища, а также аналогий негреческим вещам с Темир-горы исследовательница отмечает определенное «тяготение» темиргорского погребения к западным районам Северного Причерноморья [Вахтина, 1989, c. 78].

Подытоживая мнения разных исследователей о роли и месте крымского полуострова в контексте раннескифских миграций, можно сформулировать следующие положения, которые демонстрируют единство и различия в подходах к данному вопросу.

Во-первых, все исследователи согласны с тем, что время появления скифов в Крыму необходимо относить к третьей четверти VII в. до н. э., т. е. ко времени темиргорского памятника.

Во-вторых, считается, что на протяжении второй половины VII-VI вв. до н. э. скифское население Крыма было крайне немногочисленным, и кочевало в степных районах полуострова.

Различия касаются, преимущественно, трех моментов. Во-первых, путей проникновения скифов на Крымский полуостров: через Керченский пролив (Э.В. Яковенко), Нижнее Подо- нье и Перекоп (И.Н. Храпунов), по обоим маршрутам (В.С. Ольховский, И.Н. Храпунов), по обоим маршрутам, но в разное время (Т.Н. Троицкая). От решения данного вопроса во многом зависит понимание роли Крыма в контексте раннескифских миграций: случайное проникновение, транзитная территория, постоянное пребывание.

Во-вторых, времени проникновения скифов в Центральный Крым и Предгорье: либо раннее, в VII в. до н. э. (Х.И. Крис, В.А. Колотухин), либо более позднее - VI в. до н. э. (Т.Н. Троицкая, А.М. Лесков). В.С. Ольховский и И.Н. Храпунов в разное время принимали и более ранний, и более поздний временной интервал.

В-третьих, это вопрос взаимоотношения скифов и аборигенного - кизил-кобинского - населения Крыма. С тем, что кизил-кобинская культура повлияла на скифов, кочевавших в Предгорье, похоже, согласны все исследователи, однако вопрос о степени этого влияния и его составляющих элементах остается дискуссионным. Также необходимо отметить, что, по сути, лишь один исследователь - Т.Н. Троицкая - на основании анализа раннескифского звериного стиля, дал четкую картину хронологической дифференциации эпохи архаики в Крыму и предложил свое видение заселения полуострова скифами в VII-VI вв. до н. э.

Задача данной статьи - проанализировать приведенные выше выводы и остающиеся открытыми вопросы в контексте современных знаний о зверином стиле эпохи архаики, представленном на территории полуострова. звериный стиль, наряду с другими предметами «скифской триады», является одним из наиболее характерных маркеров культур скифского облика на различных территориях их распространения. Естественно, рассмотрение этого материала должно находиться в контексте анализа других элементов «триады», а также погребальных комплексов и поселенческих структур.

Однако здесь и возникает принципиальная сложность. Комплексов, датируемых временем скифской архаики в Крыму крайне мало, и они хорошо известны. В то же время, с территории Крыма происходит достаточно представитель - ная коллекция предметов «скифской триады» архаического времени и, в первую очередь, предметов, оформленных в зверином стиле. Методологическая оправданность привлечения материалов скифского звериного стиля к рассмотрению вопроса о миграциях ранних скифов объясняется и тем фактом, что для большей части VI в. до н. э. не зафиксировано производство металлических предметов в зверином стиле в греческих городах Северного Причерноморья и на городищах Лесостепи [Ольговский, 2014, c. 88, 185, 249]. Звериный стиль, как в виде целостного репертуара образов, так и отдельных категорий предметов, появляется в Восточной Европе в «готовом виде», не имея аналогов и прототипов в предшествующих культурах данной территории, а это означает, что «за распространением характерных элементов культуры скрываются перемещения самих носителей этих культурных традиций» [Курочкин, 1989, c. 109]. После начала производства металлических изделий, оформленных в зверином стиле, в эллинских центрах Северного Причерноморья и на лесостепных городищах с конца VI и, в особенности в V вв. до н. э. этот феномен становится, в большей степени, маркером культурных влияний, связанных с производственными центрами, эстетическими предпочтениями и т. д., нежели миграционных процессов.

Определение аналогий целому ряду образов, происходящих с территории Крыма, их генезиса, дает представление о возможных путях миграций скифов во второй половине VII-VI вв. до н. э., а также роли крымского полуострова в этом процессе. Для решения поставленной задачи мы проанализируем репертуар образов звериного стиля эпохи архаики в Крыму, и приведем основные аналогии крымским изображениям с других территорий Восточной Европы, выявляя возможные закономерности их генеалогии и развития (1), на основании этого анализа рассмотрим возможные направления миграций ранних скифов и роль Крыма в этом процессе (2).

1. СОСТАВ ОБРАЗОВ И ИХ АНАЛОГИИ

Коллекция оригинальных архаических крымских изображений в скифском зверином стиле насчитывает 38 экземпляров (с учетом зооморфных превращений и дополнительных изображений). Количество предметов, которые они оформляют - 32. Наиболее известными изделиями звериного стиля с территории Крыма, относимыми ко второй половине VII в. до н. э. являются костяное налучье и бляха в виде свернувшегося хищника с Темир-горы (рис. 1, 1, 2).

Костяное налучье выполнено в виде головы бараноптицы (грифобарана), оформленного дополнительными изображениями на клюве (моделировка рта), в основании клюва (моделировка рогов), и в основании головы. Изображение бараноптицы является одним из наиболее архаичных в скифском зверином стиле, на что уже неоднократно обращали внимание специалисты ^ Наиболее ранние изображения зафиксированы в Келермесских курганах 1/В, 2/В, датируемых 660-640 гг. до н. э. [Галанина, 1997, c. 184-192]. Однако образ бараноптицы встречается также в Закавказье и Передней Азии - зоне переднеазиатских походов скифов, в частности в Тейшебаини (Кармир-Блу- ре) и Норшунтепе [Иванчик, 2001, c. 25, рис. 4, 8; с. 37, рис. 14, 6]. Большинство среднеднепровских изображений исследователи считают подражательными по отношению к предкав- казским образцам [Канторович, 2015, c. 806], что позволяет уверенно говорить о сложении данного образа на территории Кавказа-Пред- кавказья во время переднеазитских походов и последующем его проникновении в Среднее Поднепровье через территорию Крыма.

В виде изображений бараноптицы оформлены распределительные пряжки-пронизи уздечных ремней, навершия деревянных псали- ев, налучья, ритуальные бронзовые навершия. Относящаяся к категории костяных налучий 2, темиргорская бараноптица характеризуется рядом оригинальных черт: она имеет значительные размеры, и украшена тремя дополнительными изображениями. Наиболее близкие по стилистике экземпляры происходят из могильника Новозаведенное-II, относимого ко второй половине VII - началу VI вв. до н. э. [Петренко, Маслов, Канторович, 2000, c. 246], из зольника 28 Бельского городища, датируемого последней четвертью VII - второй-третьей четвертью VI вв. до н. э. [Шрамко, 2015, c. 489], из погребения 1 кургана 2 близ Семе- новки Херсонской области [Мурзин, 1984, c. 17, рис. 5, 6]. Семеновское налучье - единственное в данной серии, не имеющее дополнительных изображений. Близким по иконографии является изображение бараноптицы на парных бронзовых навершиях из кургана 476 у с. Волковцы, также украшенных дополнительными изображениями и датируемых VI в. до н. э. [Ильинская, 1968, c. 193].

Дополнительные изображения заслуживают отдельного рассмотрения. Э.В. Яковенко обратила внимание на общность образа головы копытных животных на клюве бараноптицы с Темир-Горы и ряде посульских псалиев [Яковенко, 1976, c. 238-239]. Изображение на клюве темиргорской бараноптицы представляет собой удлиненную головку, оканчивающуюся двумя рельефными овалами, передающими ноздрю и рот животного. Маленький глаз моделирован кружком. Сзади - длинное лепестковой формы ухо, впадина раковины которого образует, одновременно, рот бараноптицы. Это изображение находит параллели на костяных псалиях Посулья, выполненных в виде головы «бегущих» коней, относимых к VI в. до н. э. [Яковенко, 1976а, c. 129; Яковенко, 1976, c. 238-239]. Особенно схожей с темиргорской головкой является одна из головок «бегущего» коня из кургана у хут. Шумейко [Ильинская, 1965, c. 89; рис. 1, 5]. Посульские аналогии собственно и позволили Э.В. Яковенко идентифицировать дополнительное изображение на темиргорском клюве как голову коня. Но кроме посульских псалиев, крайне близким этому изображению является изображение на клюве бараноптицы из кургана 13 могильника Новозаведенное II (Предкавказье). Здесь также представлено животное с удлиненной головкой, оканчивающейся двумя овалами и имеющей длинное ухо [Петренко, Маслов, Канторович, 2000, c. 244-245, рис. 5, 1] 1.

На клюве бараноптицы волковецких наверший отсутствует дополнительное изображение головки копытного. В то же время, ее рога, также как и рога темиргорской бараноптицы, оформлены в виде фигурок животных, интерпретация которых до сих пор неоднозначна. Так, Э.В. Яковенко видит в данном образе молодого (безрогого) лося, характерным признаком 1. Необходимо отметить, что идентификация дополнительного изображения на клювах бараноптиц с Темир-горы и Новозаведенного II, как головы копытного, не является бесспорной. Так, А.Р. Канторович идентифицирует изображение на клюве темиргорского изделия с головой «копытного или зайца», а на клюве бараноптицы из Новозаведенного II - как «копытного или хищника» [Канторович, 2015, с. 804]. которого является горбоносая морда [Яковенко, 1976, c. 239]. Е.В. Переводчикова трактует их как изображения зайцев [Переводчикова, 1994, с. 54], А.Р. Канторович - как голову копытного или зайца [Канторович, 2015, c. 804]. Не так давно идентификация дополнительного изображения на рогах бараноптиц с Темир-горы и Волковцов в качестве головы зайца получила дополнительную аргументацию. На Западном укреплении Бельского городища был выявлен костяной наконечник лука в виде головы бараноптицы, рога которой украшает выполненное крайне реалистично полнофигурное изображение зайца [Шрамко, 2015, c. 487-511, ил. 1. 1]. По мнению И.Б. Шрамко, уникальность бельского налучья заключается в том, что с его помощью становится возможной идентификация ряда дополнительных образов, размещенных на головах бараноптиц - темиргорской, волковецких и, возможно, новозаведенной - остававшихся до настоящего времени спорными. Соглашаясь с И.Б. Шрамко относительно идентификации образа зайца в оформлении рогов бараноптиц с Темир-горы и Волковцов, отметим, что трактовка Э.В. Яковенко изображений на клюве темиргорской (а, значит, и новозаведенной) бараноптицы как головок копытного остается актуальной, благодаря аналогиям «бегущим» коням на псалиях Посулья.

Впрочем, для целей нашего исследования важна не столько идентификация, сколько сама связь рассматриваемых образов. Известны лишь два случая, когда непосредственно клюв бараноптицы украшается дополнительной головкой копытных: Темир-Гора и Новозаведенное II. Ближайшими аналогиями этим изображениям являются головки «бегущих» коней на посульских псалиях. Таким образом, есть основания говорить о том, что специфическая иконография головы бараноптицы с дополнительными изображениями копытных на клюве сложилась на пространстве от Кавказа до Восточного Крыма, а отдельный его элемент находит самостоятельное оригинальное воплощение на костяных псалиях Посулья.

Если верно предположение о том, что субъектом зооморфных превращений рогов бараноптиц с Темир-горы, Бельска и Волковцов является фигура зайца, становится возможным говорить о локальных особенностях образов, характерных для Крыма и Днепровской Левобережной Лесостепи (Посулья и бассейна Ворсклы) Зооморфная трансформация рогов новозаведен- ской бараноптицы в большей степени отсылает к мотиву хищника, нежели зайца [Петренко, Маслов, Канторович, 2014, с. 245].. К сожалению, необходимо признать, что условность изображения в основании клюва темиргорской бараноптицы, да и в целом «определенный разнобой признаков», характерный для изображения зайца в эпоху арха- ики [Полидович, Вольная, 2005, c. 423], не позволяют пока ставить точку в этой дискуссии.

Клювовидные и барановидные пряжки-пронизи. Фрагментированная клювовидная пряжка-пронизь с сильно загнутым клювом и рельефно выраженным ртом была обнаружена неподалеку от с. Межгорье Белогорского р-на (рис. 1, 5). Еще 2 бронзовые пряжки-пронизи в виде скульптурной головы барана найдены в окрестностях Старого Крыма, на территории горного массива Агармыш (Кировский р-н), а также к юго-западу от пос. Красногвардейское одноименного р-на [Скорый, Зимовец, 2014, c. 70, 72] (рис. 1, 3, 4).

Ближайшими аналогами крымской клювовидной пряжки-пронизи с обозначенным ртом являются пряжки из Келермесских курганов 2-4, 24 [Галанина, 1997, табл. 22, рис. 87; 88; табл. 25, рис. 339; 347]. На территории Украинской Лесостепи учтено 25 подобных предметов, 20 из которых на Посулье, 1 - в Повор- склье, 4 - в бассейне Тясмина [Могилов, 2008, c. 69]. В.Р. Эрлих отмечает стилистическую близость клювовидных пронизей и птицеголовых скипетров предскифского времени с территории Кавказа [Эрлих, 1990, c. 249], что дает основание говорить об их кавказском происхождении и последующем распространении на территорию Крыма и Лесостепи. Таким образом, крымская клювовидная пронизь может быть отнесена ко второй половине VII в. до н. э.

Две пронизи в виде головы барана находят аналогии в Келермесских курганах 2-4, 2, 24 [Галанина, 1997, табл. 21, рис. 169, 170; табл. 22, рис. 270, 271, 232; табл. 23, рис. 291, 292; табл. 24, рис. 378, 379], а также в Лесостепи, где учтено 11 экземпляров: 5 - в Тясминской группе, 5 - в Посулье и 1 - в западном Подолье [Могилов, 2008, c. 69]. Принимая во внимание морфологическую динамику данного типа изображений, крымские головки баранов, подвергшиеся явной схематизации по отношению к келермесским, необходимо относить к рубежу VII-VI вв. до н. э. либо к первой половине VI в. до н. э. [Канторович, 2015, c. 475]. Обнаружение барановидных и, в особенности, клювовидной пряжки-пронизи в Крыму вписывает полуостров в общий контекст скифской архаики второй половины VII - первой половины VI вв. до н. э., представленной Келермес- скими курганами с одной стороны, и памятниками Посулья и Тясмина - с другой.

Еще одной группой архаических предметов с территории Крыма являются 4 бронзовые бу- тероли, оформленные в виде головы хищной птицы (рис. 1, 6-9). Они происходят: из урочища Алан-Тепе (окрестности Старого Крыма), горных массивов Агармыш и Кубалач, c. Александровка Белогорского р-на [Скорый, Зимовец, 2014, c. 39-42]. По аналогии с бутеролью из впускного захоронения Репяховатой Могилы, крымские наконечники ножен могут быть датированы второй половиной VII - рубежом VII-VI вв. до н. э. [Скорый, 2003, c. 36], либо концом VII в. до н. э. [Алексеев, 2003, c. 295]. Исключение составляет бутероль из Александ- ровки, являющаяся явной схематизацией и упрощением по отношению к аналогам, а потому относящаяся, скорее всего, к первой половине VI в. до н. э.

Большая часть аналогий крымским буте- ролям, оформленным в виде головы хищной птицы, происходит с территории Кавказа и Предкавказья (15 экземпляров). При этом имеет смысл выделять бутероли с конусовидной втулкой, оканчивающейся закрученной, выступающей за ее пределы головкой (дигорско-чегемский тип), конусовидной втулкой, оканчивающейся ажурной, моделированной двумя или тремя полосами головкой (кобанский тип) и подпрямоугольной втулкой и вытянутой головкой с очень массивным клювом, продолжающей форму втулки (тип «Репяхова- тая Могила») Схожий принцип классификации разработан Д.А. Топалом [2015].. Как было продемонстрировано в отдельной работе [Зимовец, 2016], лишь на территории Юго-Восточного Крыма встречены сразу два различных типа бутеролей - дигорско-чегемский и «Репяховатая Могила». При этом одна из бутеролей может быть рассмотрена как переходный вариант от дигорско-чегемского типа к типу «Репяховатая Могила» (конусовидная втулка, закрученная головка, но, в то же время, массивный клюв, большой выпуклый глаз). Бутероли типа «Репяховатая Могила» обнаружены только на территории Причерноморской Степи и Лесостепи Агармыш, Старый Крым, о-в Левке (Змеиный), Репяховатая Могила (Матусов), Ниспоренский р-н Молдовы, а также бутероль из фондов Харьковско-го исторического музея [Зимовец, 2016, с. 80; Топал, 2015, с. 66]., на Кавказе они пока не встречены. При том, что родиной бутеролей в виде головы хищной птицы является, скорее всего, Кавказ и Предкавказье [Зимовец, 2016, c. 85], вполне допустимо, что именно Крым стал территорией формирования новой стилистики бутеролей, распространившейся на Северное Причерноморье, Приднестровье и Лесостепь.

Бронзовая бляха с двухфигурной композицией козы с козленком (?). Крайне интересно оформление бляхи - детали конской узды, обнаруженной между пос. Зуя и с. Ароматное Белогорского р-на [Скорый, Зимовец, 2014, c. 101-102] (рис. 1, 10; 2, 1). У животного - поджатые под туловище ноги, передняя нога лежит на задней. Туловище - массивное, с четко выделенным бедром. Короткая толстая шея плавно изогнута, по ее внешнему краю рубчиками условно показана шерсть. Голова животного слегка приподнята, смотрит вперед, глаз моделирован концентрическим кружком.

Все изображение выполнено очень компактно: ноги плотно прилегают к туловищу, рог лежит на спине животного, ухо полностью заполняет пространство между шеей и оформленным рельефными валиками рогом.

Уникальность крымского изображения состоит в наличии в нижней части туловища и, частично, на шее еще одной головки, оформленной в той же манере, что и голова козла, но без рогов и с длинными стоячими ушами. Дополнительная головка органично вписана в первое изображение: большая ее часть выполняет роль лопатки основного изображения, морда немного заходит на туловище, а длинное лепестковой формы ухо расположено вдоль шеи. Видовую принадлежность второго животного определить сложно, но, скорее всего, здесь представлена коза с детенышем.

С точки зрения двухфигурного характера композиции нам известны лишь два изображения, происходящие с крайне удаленных друг от друга территорий. Первое - на хорошо известных костяных бляшках и пластине из кургана 2 у с. Жаботин на юге Днепровской Правобережной Лесостепи, где представлены двухфигурные композиции, воплощающие, по мнению М.И. Вязьмитиной, лосиху с детенышем [Вязьмитина, 1963, c. 160] (рис. 2, 3). Второе - на «оленном» камне, обнаруженном у подножья горы Кош-Пей, в 2,5 км к востоку от поселка Аржан, где изображены две свернувшиеся пантеры, вписанные одна в другую (рис. 2, 2). Время жаботинского кургана 2 определяется, как правило, VII в. до н. э. [Ильинская, 1975, c. 71], при этом уже достаточно давно наметилась тенденция к удревнению этой даты вплоть до конца VIII в. до н. э. [Медвед- ская, 1992, c. 87]. «Оленный» камень из окрестностей Аржана находчик и публикатор датирует концом IX - VIII вв. до н. э. по аналогии с изображением из «царского» кургана Аржан (бронзовая бляха свернувшегося хищника) [Марсадолов, 2005, c. 304].

По мнению М.Н. Погребовой и Д.С. Раевского, истоки жаботинской композиции «двухголовых животных» следует искать в луристанском искусстве. В качестве прототипов указываются бронзовые рукоятки точильных камней с конической втулкой, увенчанные двумя головками козлов, «вырастающих» из одного туловища [Погребова, Раевский, c. 151, рис. 30, ж, c. 154]. Принимая во внимание эту важную аналогию, все-таки необходимо отметить, что в отличие от луристанского скифские изображения не двухголовые, а именно двухфигурные: налицо стремление мастера не просто изобразить дополнительную головку, но передать наличие полноценного дополнительного изображения, аналогичного, но меньшего (как по размеру, так и по возрасту) животного. Это достигается при помощи компактности композиции, органичного вписывания дополнительного образа в основной и стремлению к закругленности формы изображений. В жаботинском и крымском изображениях дополнительные фигуры как бы произростают из основной, являясь естественно наложенными на нее. В аржанском такое наложение формально отсутствует: меньшая фигура просто помещена в контур большей, основной. Но в силу самой специфики композиции свернувшегося хищника такая двойственность вполне выглядит как наложение: меньшая фигура как-бы помещается «на фоне» основной и тем самым органично вписана в нее. Идея композиции, в которой меньший образ органично вписан в основной, не являясь при этом зооморфным превращением, объединяет все три раннескифских изображения и не находит художественных аналогий в луристанских рукоятях точильных камней. В связи с этим можно сделать вывод о самостоятельном характере рассматриваемой композиции в скифском искусстве и ее возможных истоках в саяно-алтайском регионе.

Если же «взять в скобки» двухфигурность, ближайшей аналогией крымской бляхе по иконографии и стилистике исполнения можно считать костяную булавку с зооморфным окончанием из женского погребения 1, кургана 1 группы II Волошинского могильника в Полтавской области (рис. 4, 4), которое авторы раскопок датируют первой половиной VII в. до н. э. [Кулатова, Скорый, Супруненко, 2006, c. 53; рис. 6, 2] Примечательно, что в этом же погребении была найдена костяная булавка, верхняя часть которой оканчивалась резным скульптурным изображением головки барана. На рукояти булавки также имелся резной геометрический рельефный орнамент в виде равнобедренных треугольников, аналоги которо-го известны на жаботинских псалиях, изделиях из Кармир-Блура и псалиях из Самтавро, что и позво-лило авторам раскопок предложить такую раннюю датировку. Более отдаленная аналогия - бронзовая подвеска из погребения 1 Нижнечегемского могильника [Канторович, 2015, c. 1167]. По мнению А.Р. Канторовича, объединяющего оба изображения в волошинско-чегемский тип, он «явно не местного происхождения, поскольку находит многочисленные соответствия в изображениях козла, лежащего с ногами внахлест, в более восточных зонах скифо-сибирского мира, в особенности в Южной Сибири» [Канторович, 2015, c. 930]. В то же время, исследователи волошинского погребения акцентировали внимание на переднеазиатских и келермесских аналогиях костяному изображению горного козла, происходящего из этого памятника [Кулатова, Скорый, Супруненко, 2006, c. 56-59].

Учитывая крайне ограниченную серию двухфигурных изображений, вопрос об их прародине и генезисе пока не может быть решен окончательно. Бесспорно только то, что они представляют собой один из наиболее архаичных пластов скифского искусства звериного стиля, бытующего ограниченный период времени - в VII в. до н. э., возможно в первой его половине. Если принять «низкую» датировку «оленного» камня из Аржана, предложенную Л.С. Марсадоловым, тогда действительно, есть основания считать саяно-алтайский регион прародиной этого образа и общим истоком двухфигурных композиций. Также появляется еще один аргумент в подтверждение центральноазиатской концепции происхождения скифского звериного стиля и тезиса А.И Тереножки- на о небходимости поиска прародины скифов в «глубинах Азии» [Тереножкин, 1961, c. 205]. В этой связи вполне вероятно, что датировка крымского изображения может быть отнесена к первой половине VII в. до н. э.

Бронзовые бляхи в виде фигуры горного козла с направленной вперед головой. С юго-востока полуострова (горный массив Кубалач) происходят 6 экземпляров бронзовых бляшек, на которых представлен горный козел в позе, аналогичной рассмотренному экземпляру, но уже без дополнительного изображения и исполненный в другой стилистике [Скорый, Зимовец, 2014, c. 102-105] (рис. 3, 3-8). Несмотря на то, что целым является лишь одно изделие, а остальные 5 - фрагментированы (в 4 случаях это туловища без головы, а в одном - голова без туловища), однотипная стилистика исполнения сохранившихся фрагментов не оставляет сомнений в том, что все экземпляры передают образ горного козла, выполненный в единой манере Более детально о данной серии однотипных изоб-ражений, а также о возможных причинах их предна-меренного повреждения [Скорый, Зимовец, 2015].. Все 6 изображений левосторонние, передняя нога лежит на задней. Туловище неширокое, поджарое. Ноги не прилегают к туловищу, а голова к шее, как в ранее рассмотренном экземпляре, благодаря чему данные изображения выглядят ажурными и как-бы облегченными. В 4 экземплярах хорошо проработаны рельефные бедро и лопатка. Шея относительно тонкая, немного наклонена вперед. В 3 экземплярах вдоль шеи проходит ребро, подчеркивающее ее двухплоскостную моделировку. Хвост передан небольшой петелькой с отверстием. В двух экземплярах под хвостом фигурок имеется выступ прямоугольной формы, скорее всего, - не удаленный литник. У единственного целого изображения голова смотрит прямо (рис. 3, 4; 4, 3), такая же позиция головы была, скорее всего, и у других экземпляров. У целого экземпляра голова проработана довольно условно. Обособленная же голова выполнена детально и высокохудожественно: глаз обозначен впадиной, окаймленной рельефным кружком, двумя параллельными рельефными валиками переданы губы животного, линией-впадиной между ними - рот, выделена бородка (рис. 3, 3; 4, 1). Форма рога у обоих экземпляров с сохранившейся головой круглая либо подковообразная, имеет рельеф. Удлиненное лепестковой формы ухо расположено у основания рога, не полностью заполняя открытое пространство между рогом и затылком.

Изображения горного козла с поджатыми ногами и направленной вперед головой редки в скифском зверином стиле Восточной Европы. Гораздо более распространенным является образ козла в жертвенной позе - с повернутой назад головой [Переводчикова, 1994, c. 91]. Полных аналогий на территории, как Восточной Европы, так и восточной «провинции» скифского звериного стиля крымским изображениям отыскать не удается. С Нижнего Поднепровья и Прикубанья происходят 3 изображения козла, иконографически схожих с крымскими. Это золотая обивка сосуда из Испановой Могилы [Мозолевский, 1980, c. 146-148, рис. 83, 11], бронзовый нащечник из разрушенного комплекса у с. Шунтук [Канторович, Эрлих, 2006, кат. 84] и парные бронзовые нащечники из ритуального комплекса 2 кургана 8 Уляпского могильника [Канторович, Эрлих, 2006, кат. 76]. Они выделены А.Р. Канторовичем в отдельный испа- ново-уляпский тип середины V-IV в. до н. э. [Канторович, 2015, c. 449-451]. Общие черты с крымскими фигурками имеют и изображения горных козлов из погребения 1 у с. Хошеутово в Нижнем Поволжье [Очир-Горяева, 2012, c. 210; илл. 232]. Однако все вышеприведенные аналогии существенно отличаются по стилистике исполнения от крымских экземпляров. Так, изображения из Испановой Могилы и Шунтука - более схематичные, в них отсутствует проработка ног, головы и деталей туловища. У уляпского изображения непропорционально большая голова, у шунтукского - ноги животного. У всех изображений - очень короткие шеи, что создает диспропорцию. В целом, манера их исполнения более условна и схематична, что свидетельствует о производном и более позднем характере данных изображений.

Более близкие аналогии, на наш взгляд, можно найти между рассматриваемыми крымскими изображениями и изображениями козла на поясе и золотой бляшке из Зивие (рис. 4, 2, 5), а также на знаменитой парадной секире из кургана 1/Ш Келермесского могильника [Алексеев, 2012, c. 74] (рис. 4, 6). Интересно, что если изображения из Зивие ажурны, изображения на келермесской секире сочетают в себе ажурность (изображение рога, уха) и компактность (достаточно плотно прижатые к туловищу ноги), что делает их близкими, как рассматриваемым однотипным изображениям, так и крымскому изображению козла (козы) в двухфигурной композиции. Изображения горного козла с направленной вперед головой хорошо известны по луристанским бронзам (II - начало I тыс. до н. э.) и печатям типа Керкук середины II тыс. до н. э. «Причем на печатях эта поза объясняется всей композицией: козлы с подогнутыми ногами обычно даны по бокам священного дерева, они как бы поклоняются ему. На Ближнем Востоке эти изображения уходят в глубокую древность...» [Членова, 1967, c. 125, c. 282, табл. 32]. Можно проследить более или менее непрерывное развитие образа горного козла от ранних переднеазиатских образцов, через изображения из Зивие, к Келермесу и, далее, к крымским и волошинскому экземплярам.

Несмотря на относительную редкость изображения горного козла в Северном Причерноморье, необходимо отметить важность этого образа в мировоззрении скифов эпохи архаики. Не кажется случайным тот факт, что самые ранние изделия греческой керамики, найденные в раннескифских захоронениях и на городищах раннескифского времени (ойнохойя с Темир-горы, фрагмент кувшина из кургана у села Болтышка, фрагменты ойнохой с Не- мировского и Трахтемировского городищ) также несут на себе изображения горного козла. Видимо этот образ был настолько востребован ранними скифами, что даже чисто греческие изображения этого животного заимствовались ими, в том числе для использования в ритуальной практике.

Стилистическая однотипность 6 крымских изображений, проявляющаяся в целом ряде характеристик и деталей (пропорции, передача ног, бедра и лопатки, форма хвоста, рога, наличие не удаленного литника либо его следов) свидетельствует об одной художественной школе, в рамках которой они создавались. Поскольку изображения в этой стилистике встречены только в Крыму, вполне оправдано говорить о локальном крымском варианте образа горного козла с направленной вперед головой, явившегося результатом переработки переднеазиатских и келермесских образцов. В пользу архаичного характера крымских изображений свидетельствуют такие детали, как выделение лопатки и моделировка шеи двумя сходящимися плоскостями [Канторович, 1995, c. 49], выделение скулы и щеки. Учитывая определенную стилизацию крымских изображений по отношению к переднеазиатским и келермесским прототипам, их можно датировать широкими рамками рубежа VII-VI - VI в. до н. э. В связи с этим мы вынуждены скорректировать датировку, предложенную в первой публикации указанной серии блях [Скорый, Зимовец, 2014, с. 102--105].

Бляхи в виде свернувшегося хищника. В Крыму хорошо представлены все массовые типы этого образа, от самого архаического темиргор- ского до эллинизированного ак-бурунского Не представлен в данной статье, т. к. надежно да-тируется V в. до н. э.. К эпохе архаики можно отнести два изображения - темиргорское и новопокровское. Еще одно изображение - кулаковское - относится к рубежу архаики - началу классического времени. Аналогии темиргорского кошачьего хищника сосредоточены, в основном, на территории Предкавказья (22 экземпляра), в том числе в Келермесских курганах (9 экземпляров) [Канторович, 2015, c. 1088-1090]. Еще 4 экземпляра происходят с территории Среднего (Дарьевка, Волковцы, Яблоновка) и Нижнего (Константиновка) Поднепровья, 1 экземпляр - с Подонья (Новоалександровка). При этом приднепровские изображения из Волков- цов и Яблоновки стоят, по мнению А.Р. Канторовича, в конце эволюционного ряда данного типа, на грани другого морфологического типа, к которому относятся изображения из погребения 3, кургана 2, у с. Долинное (курган Ку- лаковского) и Пантикапея [Канторович, 2015, c. 95].

Последние, в отличие от темиргорского изображения и его аналогий, скорее всего, передают образ волка: морда хищника вытянутая и узкая, туловище - узкое, поджарое, отсутствует кольчатость в трактовке лап и кончика хвоста, появляются ажурность и зооморфные трансформации. Большая и малая бронзовые бляхи из кургана Кулаковского относятся ко второй половине VI - рубежу V-V вв. до н. э. [Яковенко, 1976а, c. 130], либо же к концу VI - первой половине V в. до н. э. [Канторович, 2015, c. 104] (рис. 5, 1, 2). В состав изображений двух свернувшихся хищников входят дополнительные образы: голова лося и козел с головой, повернутой назад (большая бронзовая бляха) и голова лося (малая бронзовая бляха). Еще одно оригинальное изображение свернувшегося хищника, тиражированное на 3 бляхах, происходит из конского погребения в Пантика- пее [Толстиков, 2011, c. 265-267] (рис. 5, 3). К этому же типу относится и хищник на фрагментированной (бракованной?) бляхе из Белогорского района Крыма [Скорый, Зимовец, 2014, c. 83-84] (рис. 5, 4). География этого типа свернувшегося хищника, по отношению к предыдущему существенно смещается на запад: с территории Предкавказья происходит лишь 5 из 21 аналогичного изображения, с территории Крыма - 3, с Подонья - 4, остальные - с территории Поднепровья и Побужья: Ковалевка, Томаковка, Новые Раскайцы (Правобережная часть Северного Причерноморья), Журовка, Макеевка (Лесостепное Правобережье), Басов- ка, Кнышевка, Протопоповка, Енковцы (Лесостепное Левобережье). По мнению Э.В. Яковенко, образ волчьего хищника заимствуется скифами из ананьинского искусства через посредство савроматских племен, однако на территории Скифии и, в особенности, Крыма, он перерабатывается под влиянием античных мастеров, привносящих в образ черты ажурности и натурализма [Яковенко, 1976а, c. 130]. По А.И. Шкурко, среднедонские изображения имеют явно вторичный и подражательный характер по отношению к поднепровским [Шкурко, 1976, c. 99, 101; рис. 3]. А.Р. Канторович полагает, что данный тип изображения сформировался, скорее всего, в Приднепровской Степи, с последующим заимствованием в Лесостепи и копированием в Подонье. Таким образом, механизм передачи «савроматского» образа на территорию Скифии остается не вполне ясным. Мы находим его уже в сформированном виде на территории Степного Причерноморья (включая Крым) и с некоторыми признаками античного влияния (дополнительное декорирование, изображение гениталий у кулаковского хищника).

Аналогии еще одного изображения свернувшегося хищника из Новопокровки Кировского р-на Крыма [Скорый, Зимовец, 2014, c. 108- 109] вообще не встречаются в Предкавказье (рис. 3, 1). Большинство из них происходят с территории степного и лесостепного Левобережного Поднепровья: Мелитопольского уезда, Гусарки, Опишлянки, Волковцов, Басовки. Лишь по одному изображению - из Ольвии и Нижнего Подонья. Два изображения также обнаружены на территории Румынии, одно - в Нижнем Поволжье (могильник Аксай-I). Данный образ размещается, преимущественно, на крестовидных бляхах, но также известен и на отдельных изделиях (Басовка, Мелитопольский уезд). Изображение является чем-то средним между свернувшимся и согнутым в лапах хищником. Исследователи уже обращали внимание на преемственность данного образа по отношению к схеме стоящих на полусогнутых ногах кошачьих хищников типа Келермесской пантеры, верхней части рукояти зеркал «оль- вийского типа» [Капошина, 1956, c. 178-179] и даже по отношению к «аржано-казахстанским образам», в частности хищникам, представленным на кинжалах из кургана Аржан-II [По- лидович, 2010, c. 221]. Время бытования этих изображений - вторая половина VI в. до н. э. [Канторович, 2015, c. 145].

Еще одним изделием «ольвийского» типа является изображение хищника на бронзовой рукояти зеркала из Керчи [Кузнецова, 2002, табл. 81, кат. 252] (рис. 3, 2). Всего учтено 21 аналогичное изображение, происходящее с территории Нижнего Побужья и Поднепровья (7), Среднего Поднепровья (2), Подолья (1), Приазовья (1), Прикубанья (8), Центрального Предкавказья (2) [Канторович, 2015, c. 140]. При этом крымское изображение относится к более позднему типу данных изображений, для которых характерно упрощение и схематизация

и датируется второй половиной VI в. до н. э. Именно этот тип изображений широко встречается как собственно в Скифии, так и за ее пределами: в Предкавказье, Поволжье, Центральной Европе [Кузнецова, 2002, c. 323-328].

Фрагментированный топорик-скипетр, оформленный в виде головы хищной птицы и ноги неопределенного копытного был обнаружен в Кировском р-не Крыма [Скорый, Зимо- вец, 2014, с. 135-136]. От него сохранился лишь «клинок» в виде скульптурной головы хищной птицы с массивным клювом и гиперболизированным шаровидным глазом (рис. 5, 8). Однако почти полная идентичность фрагмента «клинку» целого экземпляра из кургана Кулаковского (рис. 5, 7) позволяет также датировать его второй половиной VI - рубежом VI - V вв. до н. э., либо концом VI - первой половиной V в. до н. э. и отнести к очень ограниченной серии топориков (всего 4 экз.), в оформлении которых сочетается изображение головы хищной птицы («клинковая» часть) и неопределенного копытного (обушная часть). Известны всего лишь две аналогии двум крымским топорикам-скипетрам из кургана Кулаковского и Кировского р- на: из северокавказского аула Тауйхабль [Канторович, Эрлих, 2006, кат. 55] и Левобережной Лесостепи (Посулье) [Яковенко, 1976а, c. 132]. Однако оба крымских экземпляра характеризуются более короткой клинковой частью, что делает их крайне схожими между собой.

Концом VI - первой половиной V в. до н. э. датируются две подвески из клыка кабана, украшенные изображениями головы кабана и волчьего хищника: из кургана 3 имения Тала- евой [Яковенко, 1976а, c. 131-132] и из разрушенного погребения около Керчи [Королькова, 2006, табл. 64, 1], (рис. 5, 11, 12). Роговые подвески и их бронзовые имитации, оформленные в виде голов животных (как правило, хищника и птицы) находят многочисленные аналогии в Поволжье и Южном Приуралье (курган Блю- менфельда, Пятимры-1, Мечет-Сай), с одной стороны, и в Приднепровской Лесостепи (Пастырское, Медерово, Журовка, Макеевка, Гуляй- город, Роменский уезд), с другой [Королькова, c. 227-231, табл., 60-64]. Сюжеты, распространенные на крымских и поднепровских клыках, скорее всего, были позаимствованы из ананьинского искусства посредством савро- матских племен [Яковенко, 1969, c. 206]. Этим сюжетам присущи определенные локальные особенности. Так, для приднепровских клыков это, преимущественно, сочетание головы птицы (узкая часть) с головой волчьего хищника (широкая часть), либо изображение головы хищной птицы в сочетании с дополнительной орнаментацией, в которую могут входить и зооморфные изображения. Исключение составляет клык из Национального музея истории Украины, на котором изображены фасы голов, судя по всему медведя. Сюжетные композиции савроматских клыков более разнообразны, кроме птиц и волчьих в них присутствуют кошачьи хищники и даже копытные (олени), что косвенно подтверждает их генетическую приоритетность. В крымских же изображениях узкий конец клыка оформлен в виде головы кабана, весьма популярного в Крыму сюжета и в более позднюю эпоху скифской классики [Скорый, Зимовец, 2014, c. 105-108, 156], что, в свою очередь, может свидетельствовать о местных особенностях интерпретации данного образа.Из 77 известных кабаньих клыков и их имитаций на пространстве от Алтая до Восточной Европы известны лишь 4 изображения кабана. Помимо крымских, это клык с городища Глубокая Пристань (Нижнее Побужье, хора Ольвии) и с разрушенного погребения у села Новопривольное (Нижнее Поволжье) [Королькова, 2006, c. 249-250].

В Золотом кургане представлены образы в специфической стилистике, указывающей на переход от архаики к классике, сопровождавшийся усилением влияния греческого искусства. Все они относятся к концу VI - началу V в. до н. э. [Алексеев, 2003, рис. 26, 14]. География их аналогий практически полностью замыкается в пределах Скифии. Поясная бляха в виде полнофигурного изображения птицы с распростертыми крыльями и с повернутой в профиль головой [иТуАК, 1891, рис. 12; 13] (рис. 5, 9) имеет ограниченный круг аналогий, происходящих из Центрального Поднепровья - Мель- гуновский курган, Журовка, Старый Мерчик; Нижнего Поднепровья - Солоха; Предкавказья и Кавказа - Краснодарский край, Красно- маяцкий могильник, могильник Вани (птицы из последних 2 памятников выполнены, преимущественно, в греческой манере и практически лишены черт скифского звериного стиля). При этом крымская птица занимает среднюю хронологическую позицию между самыми ранними экземплярами из Мельгуновского кургана (вторая половина VII в. до н. э.) и более поздними изображениями из Солохи (конец V в. до н. э.). Еще более ограниченной является серия блях в виде головы грифона с открытой пастью и ломаным языком [ИТУАК, 1891, рис. 12; 13] (рис. 5, 10). Эти изображения передают мотив редуцированного позднегреческого грифона, хотя исследователи не исключают возможность формирования данного образа и в скифской среде, в результате контаминации профильных голов львов и хищных птиц. Кроме крымского, в нее входят изображения из Грищенец, Берестняг, Журовки и Ольвии. Наконец, имеется всего 2 аналогии крымским полнофигурным изображениям кошачьих хищников со «свисающими» передними лапами из Золотого кургана [ИТУАК, 1891, c. 148, рис. 8] и Пантикапея [Островерхов, Охотников, 1989, рис. 1, 1] (рис. 5, 5, 6), происходящие из Среднего Поднепровья (Журовка и Макеевка). При этом поднепровские «пантеры» выделяются схематизмом и утратой ряда мелких деталей, что говорит об их подражательном характере и генеалогическом приоритете крымских изображений. Кроме того, сама композиция крымских кошачьих хищников, а также наличие на «пантере» из Золотого кургана специальных гнезд для цветных вставок свидетельствуют в пользу серьезного греческого влияния на формирование этого образа. Исследователи склонны считать обе крымские бляхи произведениями «бос- порской школы» звериного стиля [Островерхов, Охотников, 1995, c. 52].

2. ГЕОГРАФИЯ И ХРОНОЛОГИЯ ОБРАЗОВ КАК ОТРАЖЕНИЕ ВОЗМОЖНЫХ НАПРАВЛЕНИЙ МИГРАЦИЙ РАННИХ СКИФОВ

Картографирование мест обнаружения предметов в зверином стиле архаического времени указывает на места их концентрации, коими являются: восточная часть Керченского полуострова (9), Предгорье Центрального Крыма (10) и Предгорье Юго-Восточного Крыма (10). Единичные экземпляры обнаружены в Центральной и Юго-Восточной Степи (3) (рис. 6).