Аспекты истории и жизни Венеции

Вагнер умер в Венеции. Стравинский умер во время шторма над лагуной. Здесь же скончался и Браунинг. И Дягилев. Некоторые умерли неподалеку. Данте умер в Равенне от лихорадки, которую он подхватил в Венеции. Байрон решил закончить свои дни в этом городе, но ему помешали события, случившиеся в другом месте. Можно с определенной долей вероятности предположить, что в этом самом артистическом из городов умрет некоторое число артистов, но истина заключается в том, что люди, чтобы умереть, отправляются именно в Венецию. Генри Джеймс интуитивно ощутил фатальную притягательность города для страдающей Милли Трил в «Крыльях голубки». «Мне кажется, - говорит она, - здесь было бы приятно умереть». Есть что-то утешительное в смерти около воды, в городе, который сам находится в предсмертной агонии. Умереть в большом венецианском доме, как Вагнер или Браунинг, значит обрести огромный надгробный памятник, не тратясь на строительство. А неумолчный колокольный звон может послужить репетицией смерти.

Город навевает меланхолию и подрывает силы. Это не место для старых, больных и страдающих. Его атмосфера порождает депрессию и вялость. Когда французский художник Леопольд Робер покончил с собой в Венеции, его соотечественница Жорж Санд приписала это атмосфере города. Венецианским вечером Антону Чехову, услышавшему музыку и пение, захотелось разрыдаться. Венеция - город слез. Вагнер, впервые попав в Венецию, погрузился в состояние «крайней меланхолии». Когда ирландский поэт Том Мур посетил Байрона, он сразу же невзлюбил город и назвал его «печальным местом». Такой же была реакция многих путешественников, внезапно испытавших странную подавленность. Даже в карнавальной атмосфере восемнадцатого века чувствовалась меланхолия. Иначе зачем так надрывно веселиться? Англичане, жившие в Венеции в девятнадцатом веке, советовали своим вновь прибывшим соотечественникам не проводить в городе слишком много времени. Считалось, что длительное пребывание здесь способствует мрачному расположению духа. Этому имеется объяснение из области культуры и психологии. В то время английские путешественники верили, что вся история Венеции была историей потерь и угасания, что город утратил цель своего существования и ему не на что больше надеяться. Возможно, так они предчувствовали упадок Англии и Британской империи.

Присутствие воды также навевает меланхолию. Вода олицетворяет память и бег времени. Вода - символ забвения. Она привлекает тех, кто хотел бы уйти от мира. Тех, кто хотел бы забыть и быть забытым. В угасании Венеции есть нечто, служащее утешением для проигравших битву с жизнью. Огромная и нередко безмолвная лагуна по-прежнему доминирует над городом. Для тех, кто держал путь на Восток, для купцов или пилигримов, Венеция была последним портом на западном берегу. Возможно, все эти прощания оставили в воздухе осязаемое чувство ностальгии. Возможно, люди с атавистическим складом ума горько сожалеют о прошлом, которое столь мучительно проступает на порой слишком шумных улицах современной Венеции.

Кокто описывал Венецию как больной лихорадочный город, плавающий в застойной воде и испускающий ядовитые испарения. Считалось, что на границе лагуны, там, где соленая вода смешивается с пресной, образуется вредный для здоровья воздух, а оттуда малярию разносят комары. В древности груды бревен и ловушки для рыбы также препятствовали свободному течению воды. Некогда процветающие поселения и острова вскоре оказывались в центре зловонных болот. В летние месяцы венецианские москиты до сих пор приносят неудобства.

Корреспонденция сэра Генри Уоттона полна упоминаний о нездоровом, на его взгляд, воздухе. Он «чувствовал сильную слабость и потливость, которые мгновенно возникают в этом воздухе»; боли в груди «усилились в этом туманном воздухе». Он чувствовал, что им овладевает ипохондрия, «ибо ее рождает само это сырое место». Венеция также вызывала в нем «свойственную ему склонность к унынию».

В Венеции стояло страшное зловоние, особенно в летние месяцы. В восемнадцатом веке город поражал своей запущенностью и грязью: на углах возле каналов гнили кучи мусора, в каналы сливались все виды нечистот и отходов. Узкие каналы мало чем отличались от сточных канав. В нарушении санитарного законодательства мусор веками сбрасывался в каналы под тем предлогом, что их очистит прилив. Эта дурная привычка укоренилась, и домохозяйки просто выбрасывали мусор на улицу.

В 1780-х годах Хестер Трейл заметила, что «отвращение преобладает над всеми другими чувствами». В базилике грязь и зловоние. Весь ладан с алтарей не может заглушить отвратительный запах. В то же самое время, что и Хестер Трейл, тюремный реформатор Джон Говард, писал о городе, как о «месте, зараженным вирусом преисподней». Гете отметил, что в дождливые дни под ногами хлюпает «мерзкая грязь», состоящая из грязи и экскрементов. Самих венецианцев считали грязными и неаккуратными. Раньше запах сам по себе считался признаком болезни. Он наполнял Джиббона «пресыщенностью и отвращением». Неудивительно, что все эти сообщения относятся к восемнадцатому веку. Венеция не в один день наполнилась смрадом - она всегда была и в некотором смысле остается такой до сих пор, - но только в восемнадцатом веке путешественники стали отпускать по этому поводу замечания. До этого зловоние, человеческое или любое другое, было чем-то само собой разумеющимся.

Только в конце девятнадцатого века связь между запахом и болезнью стали отрицать на основании научных фактов. В 1899 году один доктор отметил, что «многие запахи» Венеции безвредны, «так как они вызываются разложением сульфатов соленой воды и превращению их в сульфиды, в результате чего выделяются зловонные газы». Это объяснение не слишком утешало. В девятнадцатом веке Ральф Уолдо Эмерсон заметил, что в Венеции пахнет трюмной водой, а в конце двадцатого века Донна Леон, автор детективов, действие которых происходит в Венеции, описала в «Безымянном венецианце» «проникающий повсюду запах разложения, всегда притаившийся в глубине». Эту фразу можно понимать двояко - и как метафору, и буквально. В то же самое время другой автор детективов, Майкл Дибдин, писал в «Мертвой лагуне» о канале, где «в воздухе висят густые отвратительные запахи взбаламученной грязи, вредоносные миазмы такой силы, что они почти осязаемы». Авторов криминальных романов влечет к этому гибельному городу, где за красивой поверхностью скрываются летучие запахи.

В голодные времена, особенно в первые десятилетия шестнадцатого века, бедняков из-за недоедания поражала лихорадка. Лихорадка была разлита в воздухе. Были и другие болезни. Гастроэнтерит, тиф и инфлюэнца приходили и уходили вместе с временами года. Диарея и глазные болезни считались эндемическими заболеваниями. Врач шестнадцатого века приписывал недуги венецианцев половым излишествам и обжорству. В 1588 году появилась прежде неизвестная болезнь - грипп, сваливший с ног всю Венецию. Впервые в истории не собрался Большой совет. На первый взгляд, у гриппа множество симптомов, но он в действительности был тяжелой формой инфлюэнцы.

И, разумеется, была еще одна болезнь, известная в просторечии как «Смерть». Известно, что Венеция была первым европейским городом, в который пришла чума. Когда осенью 1347 года венецианская галера вернулась в родной порт из торгового плавания в Каффу на Черном море, она привезла в своем трюме черных крыс, на которых жили блохи Yersinia pestis . Торговые пути между Востоком и Западом сеяли смерть. Эпидемия распространялась также из Венеции. (Говорят, что Великая чума, разразившаяся в Лондоне более трех столетий спустя, началась после того, как в съемных комнатах на севере Друри-лейн умерли два венецианца). Так в Европу проникла «черная смерть». Весной 1348 года венецианские власти, напуганные массовыми смертями горожан, назначили трех человек, чтобы «тщательно рассмотреть все возможные способы сохранить здоровье города и избежать заражения воздуха». Это первый в истории Европы случай государственного и законодательного регулирования в области здравоохранения.

В Венеции очень рано возникла сеть общественных больниц. Было открыто множество церковных и благотворительных заведений для нуждающихся женщин, детей, сирот и опасно больных. Например, в 1735 году были учреждены специальные отделения для больных туберкулезом. В 1258 году уже существовала гильдия врачей и аптекарей, а полвека спустя государство выплачивало годовое жалование двенадцати врачам-хирургам. В 1368 году была открыта Медицинская академия. В то время доктора пользовались благосклонностью государства. Они облагались небольшим налогом и могли одеваться как им было угодно. Они носили белые шелковые чулки и кружевные камзолы. Им также разрешалось носить на пальцах любое количество колец. Им вменялось в обязанность наблюдать за работой фармацевтов и аптекарей, но запрещалось участвовать в их доходах. Аптечное дело было развито в Венеции с древности, отчасти благодаря притоку лекарств из таких торговых портов, как Каир и Византия. С Востока поступало и самое чудодейственное средство, известное как treacle - смесь янтаря и восточных специй, которое якобы излечивало все болезни, начиная с чумы и кончая укусом змеи. От этого корня происходит английское treacle - патока, противоядие.

Экономические и социальные последствия первой в Европе эпидемии чумы были огромны. Однако в городе на лагуне они имели свои особенности. Черная чума косвенно послужила спусковым механизмом крестьянского восстания в Англии и Жакерии во Франции, однако в Венеции подобных беспорядков или мятежа не было. Люди сохраняли спокойствие. Однако нехватка рабочих рук была так сильна, что в 1348 году правительство объявило, что предоставит гражданство каждому, кто поселится в городе в следующем году. Это неслыханное предложение больше никогда не повторялось.

В анналах города содержится более семидесяти записей о визитах «смерти». Чума 1527 года уничтожила пятую часть населения Венеции. Больные умирали прямо на улицах, а их тела плавали в каналах. Но самая страшная эпидемия случилась в 1575-1576 годах, когда погибло более трети населения. С июля 1975 по февраль 1577 в Венеции умерло 46721 человек. Из страха заразиться жены бросали мужей, а сыновья матерей. Одной из жертв чумы стал Тициан, ничем не болевший на протяжении всей долгой жизни. Близлежащие острова, Ладзаретто Нуово и Ладзаретто Веккио, где прежде жили прокаженные, теперь были отданы жертвам чумы. Тех, кто казался здоровым, но вызывал подозрения, на двадцать два дня отправляли на Ладзаретто Нуово. Тот, кто нарушил предписание, на несколько лет изгонялся из города. Тех, кто уже заболел, высылали на Лазаретто Веккио, где условия заведомо были ужасны. В палатах раздавались стоны, некоторые больные бросались в воды лагуны, над островком висели клубы дыма от сжигаемых тел.

Сам город был охвачен пароксизмом ненависти к себе, являвшейся оборотной стороной веры в свое священное предназначение. В глазах одного венецианского поэта целомудренная дева превратилась в ужасное чудовище, orridomostro . Горожане, погрязшие в пороках и роскоши, навлекли на себя гнев Божий. К тому же, статус Венеции как абсолютной модели города также работал против нее. Все города переживают упадок. Все города - приют смерти и болезни. Поэтому в мифе и предании сама Венеция должна была быть крайне нездоровым местом.

Нашествия чумы повторялись. С июля 1630 по октябрь 1631 в городе умерло 46490 человек. Летом первого года бежало 24000 человек - от болезни и изнуряющей жары, которая сама вызывает лихорадку. В поисках божественной защиты возносились молитвы святым, но святые не слишком помогали. Венецианские врачи облачились в черные мантии, пропитанные воском и ароматическими маслами, покрыли голову капюшоном, глаза защитили большими очками, а нос - длинным клювом с фильтром на конце. Они сами казались привидениями. Но в силу любопытного акта переноса именно это зловещее одеяние стало одним из излюбленных карнавальных костюмов. Это было не только memento mori , помни о смерти, мотив, весьма характерный для стихии карнавала, но и способ посмеяться над смертью.

И все же, те, кто сумел приспособиться к климату Венеции, обычно отличались отменным здоровьем. По меньшей мере, патриции жили, как правило, очень долго. Считалось, что мягкий климат способствует неге и чувственности. На вид венецианцы семнадцатого и восемнадцатого веков (а возможно, и позже) отличались нежной плотью и округлостью форм. Их кожа была бархатисто белой. Однако внешность порой обманчива. Летописцы отмечали особую живость и импульсивность горожан. Венецианцам, создавшим свой город в неблагоприятных условиях, пришлось выработать твердый характер, чтобы защищать и сохранять его. Как утверждалось в девятнадцатом веке, возбуждение поддерживает жизнь.

Многие венецианские дожи были избраны, когда им перевалило за девяносто. Город был раем для стариков, и местная форма правления по сути можно считать герантократией. «Никогда ни в каком другом месте, - писал Файнс Моррисон в начале семнадцатого века, - я не видел такое множество глубоких старцев или сенаторов, уважаемых за их седины и старческую степенность». В венецианских архивах хранится сообщение о настоятельнице монастыря, обратившейся с жалобой к правящему дожу летом 1521 года, аббатисе было 106 лет. Тициан скончался в девяносто один год, Тинторетто в семьдесят шесть, Беллини в восемьдесят шесть. Пьетро Лонги было восемьдесят три, а Франческо Гварди восемьдесят один. В эпоху, когда они жили, это был весьма преклонный возраст. Он служит мерой их бесконечной активности, их гибкости и энергии, которые отличают венецианский гений.

Было сказано, что венецианцы жили дольше своих современников. По мнению Макиавелли, постоянная активность горожан позволяла им держать болезнь на расстоянии. Возможно, трата жизненных сил позволяла им противостоять недугам. В наше время отсутствие транспорта в городе означает, что по улицам и мостам приходится ходить пешком. Поэтому современные венецианцы меньше страдают от гипертонии и сердечных заболеваний; однако из-за влажного воздуха они чаще болеют ревматизмом.

Венеция была городом смерти в совершенно ином смысле. Ее «убийства по суду» были известны всей Европе своей секретностью и быстротой. Людей, оскорбивших государство, незамедлительно уничтожали. Мартовским утром 1498 года бытописатель Марино Санудо услышал бормотание на улице, смысл которого заключался в том, что справедливость восторжествовала. Проходя по площади Сан-Марко, он увидел на Пьяцетте высокое должностное лицо, болтавшееся между двумя колоннами. Чиновника, обвиненного в измене, повесили, никого не известив. Он был в своем костюме с пышными рукавами. Почти триста лет спустя английский художник Джеймс Норткот с ужасом увидел болтавшееся между колоннами тело с надписью «За государственную измену». Говорили, что если число приговоренных было недостаточным, власти брали тела из больниц и вешали их, чтобы держать население в страхе. Впрочем, это весьма сомнительно.

Церемонии публичной казни были призваны подчеркнуть тот факт, что государство берет на себя квазирелигиозную роль ангела мщения. Приговоренного сопровождали к плахе или виселице члены венецианской гильдии смерти в черных капюшонах. Затем он или она поворачивались к изображению Венеции и декламировал Salve Regina . На казни присутствовал дож в самых пышных одеждах. Горожане стояли молча и чинно, словно члены религиозного братства. Это была религиозная церемония , призванная очистить государство от заблудшего индивида. Эти публичные казни не имели ничего общего с беспорядком и весельем лондонского Тайберна, где преступников, пока они шли к виселице, приветствовали криками и аплодисментами. В Венеции они были торжественным общественным ритуалом.

Многие внутренние враги города были удушены в камерах Дворца дожей, а их тела тайно сброшены в воды лагуны. Когда племенник дожа в 1650 году был замечен в гондоле с испанским дипломатом, его бросили в камеру во дворце его дяди и быстро умертвили. За островом Сан-Джорджио Маджоре проходит большой канал, известный как Канале Орфано, из которого тела казненных попадали в море. Некий генерал, наемник, прельстившийся щедрым венецианским жалованием, был заподозрен в сношениях с врагом. Он был вызван в Большой совет во Дворце доже под предлогом консультации и сразу же направлен к секретной двери. «Мы не туда идем», - сказал он. - «Туда, туда, - ответили ему. - Мы идем именно туда, куда надо». Коридор привел его к тюремной камере. «Я погиб», - вероятно, воскликнул он. Старая венецианская пословица гласит: «Мертвец не воюет». Пощады не мог ожидать и любой венецианский адмирал или полководец, не оправдавший надежд государства.

Приговоры бывали весьма суровыми. В четырнадцатом и пятнадцатом веках фальшивомонетчиков сжигали заживо. Сыновьям двух сенаторов, распевавшим богохульные песни, вырвали язык и отрубили кисти рук. Монах, от которого забеременело не меньше пятнадцати монахинь, был сожжен на костре. Двух священников, обвиненных в государственной измене, похоронили заживо, положив друг на друга лицом вниз. Подобная жестокость заставляет вспомнить о восточных казнях. В Венеции изобрели и новый вид казни: приговоренного к смерти человека помещали в деревянную клетку с железными прутьями, которую затем подвешивали на столб на колокольне на площади Сан-Марко. Его кормили сокращавшимися порциями хлеба и воды, которые доставлялись к нему на веревке, пока он не умирал от голода и жажды на глазах у многочисленной толпы, снующей внизу.

Венецианцы также были известны своими тайными убийствами. В 1421 году Совет десяти решил отравить герцога миланского, предварительно испробовав яд на двух свиньях. О результатах ничего не сообщается. В 1649 году венецианский врач изготовил «квинтэссенцию» чумы, чтобы применить ее против турок; это первая истории упоминание о попытке применить биологическое оружие. В столицах Европы бытовало мнение, что Венеция использует группу профессиональных убийц, готовых уничтожить врагов, где бы те ни находились. На самом деле эта история вымышлена, но она свидетельствует о том глубоком подозрении, какое испытывали к венецианцам другие страны. Когда сила и могущество города стали иссякать, враждебность тоже уменьшилась. В восемнадцатом веке говорили, что яд, используемый венецианскими властями выдохся, а рецепт его изготовления потерян.

Отражают ли сообщения о государственном насилии отношение к насилию вообще? В данном случае важна природа насилия сама по себе. Власти применяли насилие, не считаясь с достоинством и спокойствием граждан. Говоря современным языком, права жертвы редко соблюдались. Преступления против государства - такие как измена - наказывались быстро и жестоко. Не столь тяжкие государственные преступления влекли за собой не менее жестокое наказание. Наиболее суровые наказания применялись к людям, оскорбившим город. Генуэзский моряк, прибыв в лагуну, заявил, что с радостью умыл бы руки в венецианской крови. Он был немедленно схвачен и повешен, причем подошвы его ног были отрезаны, чтобы его кровь орошала камни Венеции. Когда в 1329 году венецианец Марко Рицо заявил, что он бы хотел бросить всех патрициев, или «собак», в тюрьму, его арестовали, вырвали язык и навсегда изгнали из города.

Преступления против собственности считались более тяжким, чем преступления по страсти. К примеру, пытки обычно применялись в случае воровства, но не в случае убийства. За повторный грабеж преступнику автоматически грозило повешение. Создается впечатление, что изнасилование было довольно обычным делом, особенно изнасилование простолюдинок патрициями. Однако это преступление наказывалось всего восьмидневным тюремным заключением, причем насильник освобождался от наказания, если выплачивал жертве сумму в размере приданого. Это преступление не считалось серьезным. Судебные протоколы свидетельствуют о том, что жертвы нападения предпочитали вместо «Помогите!» кричать «Пожар!», так как это вызывало больший интерес.

Больше всего преступлений в венецианском обществе совершали патриции, хотя представители их класса стремились облегчить им наказание за преступления, не угрожающие государственному статус-кво. В частности, молодые патриции бывай крайне необузданны. Казанова всегда носил с собой нож, который, по его словам, «в Венеции носят все честные люди, чтобы защитить свою жизнь». Граждане и простой народ были более послушны. В Венеции существовали значительные полицейские силы, да и сами popolani были начеку и яростно защищали общественную безопасность. В густонаселенном торговом городе соблюдение порядка отвечало всеобщим интересам. В нем было место для партийных фракций, но не для преступных банд. Преступников-одиночек здесь не чествовали, как, например, Джека Шеффарда в Лондоне. В любом случае, куда мог скрыться преступник в городе, окруженном водой?

Таким образом, стоит ли удивляться тому, что в Венеции многие сходили с ума?

Автор этой книги услышал вой, похожий на вой обреченных, который доносился из небольшого доходного дома в Кастелло. Безумие поражает островитян коварнее, чем других. В самом городе никогда не было сумасшедшего дома; возможно, это считалось слишком вызывающим. Душевнобольных содержали на нескольких островах лагуны. Например, с восемнадцатого века женщин, потерявших рассудок, отправляли на остров Сан-Клементе, где их за различные проступки подвешивали в клетках над водой. Мужской сумасшедший дом на острове Сан-Серволо обессмертил Шелли:

«То, что мы видим - дом умалишенных

С своею башней - молвил Маддало. -

Вот в этот час всегда здесь слышать можно,

Как над лагуной колокол поет,

И каждого из кельи он тревожно

К вечерне для моления зовет».

Из зарешеченных окон палат сумасшедшие окликали проплывавшие мимо гондолы.

Можно сказать, что сам город демонстрировал некоторые психопатические склонности. Он постоянно находился в состоянии сильнейшего беспокойства. С момента своего трудного и опасного возникновения на водах лагуны, он чувствовал себя во вражеской осаде всего мира. Когда-то он находился в изоляции в полном смысле слова и постоянно страдал от глубокой онтологической неуверенности. Причины этого понять нетрудно: представьте себе Нью-Йорк или Париж, стоящие на воде, и вы ощутите глубинный страх, сопряженный с подобным положением. Вода зыбка. Вода непредсказуема. Вот почему Венеция всегда подчеркивала свою устойчивость и постоянство.

На протяжении всей своей истории она ощущает угрозу. Она проецирует образы непрочности и уязвимости, тем самым настойчиво вызывая реакцию заботы и попечения. В двенадцатом веке частые землетрясения повергли горожан в панику. В 1105 году остров Маламокко был затоплен, и было решено, что Венецию постигнет та же участь. В тринадцатом веке город охватил почти истерический страх пожара; считалось, что он тлеет где-то внутри, готовый вырваться наружу во мраке ночи. В пятнадцатом веке горожан повергла в ужас угроза заиливания лагуны и обмеления каналов. Высказывалось мнение, что она с каждым годом ей угрожает все бульшая опасность. Во второй половине того же века люди верили, что Венецию неминуемо постигнет кара за грехи. Грядет Божий суд, и Венеция погрузится в пучину волн.

Венеции всегда угрожала опасность. Во все века считалось, что город ждет неминуемая гибель. Глубокий всеобъемлющий страх, возможно, объясняет все действия города - захват материковых земель и создание империи были попытками уменьшить неуверенность. Медленное торжественное правление патрициев на самом деле было защитным механизмом. Венецианцы ненавидели непредсказуемость. Они испытывали настоящий страх перед будущим. Стяжательство, страсть к золоту и другим богатствам, возможно, объясняются так же, как скупость мистера Скруджа в повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь» - «Ты слишком боишься мира». Однако триумф Венеции, главный источник ее гражданской гордости в семнадцатом и восемнадцатом веке, ее притязания на вечную славу можно объяснить одним простым фактом: она поставила себя в уязвимое положение и все же осталась неоскверненной. Какой еще город на земле может об этом заявить?

Этот город всегда осознавал себя, даже был собой одержим. И занимался самообманом. Он лгал самому себе. Создавал о себе мифы. Он сочинил свою историю, совершенно не согласующуюся с подлинной. Он был во власти противоположных импульсов; к примеру, проповедовал гражданскую свободу и в то же время требовал полного контроля над населением. На первый взгляд, в нем царила атмосфера праздничного веселья, однако в центре его политики лежал коммерческий расчет. Судя по многочисленным призывам к народу Венеции не поддаваться искушению роскошью, чувственностью и расточительностью, его охватывала ненависть к себе. «Мы должны быть непорочными» - таков был призыв. Мы должны остаться неоскверненными, как наш город. Должны быть безупречными. Вот почему то, что угрожало порядку или безопасности, изгонялось за пределы города. Настроение народа было крайне неустойчивым. Любые внезапные изменения или неожиданное поражение повергали его в отчаяние. В шестнадцатом веке Марино Санудо то и дело пишет в своем дневнике: «весь город в отчаянии». Город преследовал постоянный страх заговора. У человека это опасный симптом психического расстройства.

Можно сказать, что Венеция олицетворяет собой все города. Она воплотила многие страхи, поражающие города: страх заболеть, страх заразиться, страх навсегда быть отрезанным от природы. Но она также олицетворяет собой страхи, относящиеся к городам: их роскошь, их могущество, их агрессию. Место, полное страхов.

4.Город мифов

Карта разворачивается

Существует множество карт Венеции, не все из них надежны. Возможно, по количеству карт этот город занимает первое место в мире, и все же в некотором смысле он не поддается переносу на карту. Улицы, сalli , слишком напоминают лабиринты, тесные проходы, их соединяющие, слишком извилисты. Здесь слишком много закоулков, чтобы их можно было перенести на бумагу. Во всяком случае, город расположен не на одном уровне, а раскинулся вдоль мостов и каналов, под окнами первого этажа. До боли знакомая картина: туристы, потрясающие картами и тщетно глядящие на названия улиц и мостов. Они оказались в «совсем другом месте». Чужакам в Венеции нельзя не заблудиться. Во всяком случае, городов, существующих в человеческом воображении, нет ни на одной карте.

Первая дошедшая до нас карта Венеции, на которой можно ясно разглядеть окончательные очертания города, относится к двенадцатому веку. Но самой известной остается карта Якопо де Барбари 1500 года, изображающая город «с птичьего полета». На этой карте впервые появился образ Венеции как значимой формы. Ее детали не имеют себе равных, ее исполнение беспримерно. Однако это было, скорее, символическое, чем натуралистическое изображение. Оно выступало в виде священной геометрии, подчеркивая тем самым искусственную природу города. Меркурий, сидящий на облаке над городом, прямо над рынком Риальто и базиликой Святого Марка, возглашает: «Я, Меркурий благосклонно блистаю над этим рынком, как ни над одним другим». Нептун глядит на него из вод лагуны, возглашая: «Я, Нептун, обитаю здесь, успокаивая воды этой гавани». Сам город имеет форму дельфина, резвящегося в волнах. Он безлюден, внушая веру в то, что Венеция важнее любого из ее временных обитателей. Они просто тени на ее стенах. Разумеется, эта карта не преследует никакой практической цели. Как сказал другой венецианский картограф пятнадцатого века Фра Мауро, «моя карта… только один из вариантов реальности. Она может быть хоть сколько-нибудь полезной только как орудие воображения. Я полагаю, и самый мир следует рассматривать как совершенное произведение искусства и проявление бесконечной воли».

Множество венецианских карт выражали меркантильные интересы города. Они были созданы не только для того, чтобы обозначить торговые пути в Китай и Trebizond, но и чтобы облегчить проникновение туда, где ни один купец из города еще не побывал. Например, многие пытались отыскать морской путь к индийским пряностям. На почерневшей стене галереи рядом с рынком Риальто были фрески, составляющие mappamundi , карту мира, а в самой галерее хранилась копия «Путешествий Марко Поло».

Венецианцы были сведущими и знаменитыми картографами. В их водном мире они искали определенности и достоверности. Легко понять их одержимость в городе, где карта редко встречается с реальностью. Изготовление карт олицетворяет собой стремление к порядку и контролю. Это еще одна сторона всеобъемлющего правления. Например, венецианские власти заказывали множество подробных карт, которые касались всех аспектов жизни материковых провинций, находившихся под их господством. Возможно, именно этот дух завоеваний побудил венецианского картографа написать первое эссе о пейзажной живописи. В Венеции не было пейзажей. Для их создания годились только захваченные территории. В 1448 году другой венецианский картограф, Андреа Бьянко, впервые намекнул на существование Америки, нарисовав «остров» там, где приблизительно находится Бразилия. В начале шестнадцатого века венецианец Джованни Контарини изготовил первую точную карту Африки.

В домах известных купцов и патрициев на стенах висели карты мира. Покои Дворца дожей украшали карты с торговыми путями Венеции по всему миру. На картине художника середины восемнадцатого века Пьетро Лонги «Урок географии» изысканно одетая дама изучает глобус, держа в правой руке два компаса; у ног ее лежит открытый атлас. Сам Фра Мауро, бенедиктинский монах из Мурано, создал знаменитую полную карту мира, mappamundi , с символическими деталями и ссылками на Священное писание. Он заявил, что создал ее «для размышления славных правителей» города. Уже в середине пятнадцатого века в Венеции имелась мастерская, занимавшаяся только изготовлением карт. Венецианские картографы особо славились своими морскими справочниками, картами береговой линии, предназначенными специально для моряков. В 1648 году в Венеции была создана Академия аргонавтов, занимавшаяся изданием карт и глобусов.

Неудивительно, что копия «Путешествия Марко Поло» находилась в Риальто. Марко Поло самый известный из всех венецианцев - возможно, за исключением Казановы - и самый известный из путешественников. Его история в некотором смысле является типичной для Венеции коммерческой историей. Он принадлежал к семье, занимавшейся торговлей. Некогда жили два брата, родившиеся в венецианском приходе Святого Иоанна Златоуста, стоявшие во главе торгового дома в Константинополе, одной из ветвей их семейного бизнеса. Они были патрициями, но в Венеции патриции богатели на торговле.

В 1260 году, во время крупных беспорядков в Византии, Николо и Маффео Поло решили в поисках новых торговых путей отправиться на Восток. Они взяли с собой драгоценности, надежно спрятав их в одежде, и начали путешествие в Среднюю Азию. Они добрались до Бухары, где теперь располагается современный Узбекистан, где войны и слухи о войне задержали их почти на три года. Однако благодаря счастливому случаю, они познакомились с посланниками, направлявшимися ко двору великого хана, «владетелю всех татар в мире». Эту возможность нельзя было упускать. И они отправились в город Кублай-хана. Император был любезен и любознателен. Он подробно расспрашивал о законах и обычаях их страны. Под конец их пребывания в Пекине он вручил им послание к папе и предложил вернуться с маслом от лампад, горящих у гробницы Христа в Иерусалиме.

Путешествие назад в Венецию заняло у них еще три с половиной года. Они не видели своего города пятнадцать лет, и по возвращении Никколо Поло встретил дома сына, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Его назвали Марко в честь святого покровителя Венеции. В конец концов они получили от нового папы Григория Х грамоты с папским благословением и сосуд с драгоценным маслом. Потом они вернулись к Кублай-хану вместе с молодым Марко Поло. И вновь их путешествие заняло три с половиной года. Однако самое интересное еще впереди. Через двадцать четыре года в приход Святого Иоанна Златоуста прибыли три странника. В одежде из грубой шерсти, как татарские воины. С длинными волосами и бородами и грубой обветренной в долгих странствиях кожей. Марко Поло вместо со своим отцом и дядей наконец вернулся домой.

Их не признали членами семьи Поло. Они говорили на ломаном венецианском диалекте. Скорее всего, их выдворили бы из прихода как самозванцев. Но Марко Поло представил доказательства. Он взял одежду из домотканой шерсти и распорол ее по швам. Туда было зашито множество драгоценных камней - рубины, сапфиры, бриллианты, изумруды, - щедрые дары великого хана. Венецианцев, разумеется, мгновенно убедили эти баснословные сокровища, и они, согласно летописцу, приняли пришельцев «с превеликими почестями и уважением». Марко Поло стали называть Марко Миллионе, а внутренний двор его дома Корте Миллионе. Во время недавних раскопок на месте, где находился дом его семьи, были обнаружены новые фундаменты, относящиеся ко времени возвращения Марко Поло. Он не хранил свое богатство в драгоценностях.

Всем известно, что история здесь не кончается. Марко, будучи горячим патриотом, снарядил на свои деньги галеру для войны против генуэзцев. В битве близ острова Корчула, в сентябре 1298 года, Поло был взят в плен. Его посадили в генуэзскую темницу, где он провел около года. За это время он приобрел известность как рассказчик удивительных историй о дальних странах. И нашелся человек, который их записал. Старик из Пизы по имени Рустикан записал его рассказ на curious старофранцузком, почерпнутым из рыцарских романов. Письменная версия имеет все признаки устного рассказа: «довольно об этом, теперь я расскажу вам кое-что еще», «оставим Мосул и поговорим о Бодаке, большом городе», «но сначала я должен вам сказать…»

Рукопись переписали. Ее начали распространять. Однако после заточения, Марко Поло вернулся к тихой ничем не примечательной жизни в родном городе и занимался только обычными торговыми делами. Он подарил экземпляр своей книги французскому королю, посетившему Венецию, но больше никаких упоминаний о книге, сделавшей его бессмертным, нет. Он умер в 1323 году в возрасте шестидесяти девяти лет. На смертном ложе он заявил, что не рассказал и половины вещей, которые видел. Когда-то считалось, что эти истории были просто красивыми историями, однако в последние годы становится все более очевидным, что Марко Поло правдиво описал те страны и города, в которых он побывал. Он был практичен и предусмотрителен, у него была ясная голова и зоркий глаз. Он также обладал почти детской энергией и любознательностью, которые помогли ему остаться в живых за многие годы странствий среди необычных людей. Он был истинным венецианцем. Мы могли бы счесть его венецианским героем, если бы город не питал неприязни к героическим личностям, угрожающим благополучию государства.

Из рассказа о странствиях Марко Поло становится ясно, что он прошел через всю Азию по поручению Кублай-хана, желавшего знать свою империю во всех подробностях. Пожалуй, подобную миссию мог выполнить только венецианец. Он был первым путешественником, сообщившим о богатстве и величии Китая, описавшим монгольские степи и неприступность Тибета; он написал о Бирме и Сиаме, о Яве и Индии; он рассуждает о факирах Пашаи и идолопоклонниках Кашмира; рассказывает о битве между Чингиз-ханом и попом Иваном.

Во многих отношениях это было удивительное путешествие, но Поло неукоснительно следовал венецианской традиции. Дипломаты и другие официальные лица должны были составлять подробные письменные отчеты, relazione , о посещенных ими иностранных городах. Отчасти книга Марко Поло имела целью преподать венецианцам урок хорошего правления. Действительно, через несколько лет после возвращения путешественника венецианское правительство ввело если не конкретные детали, то некоторые общие принципы монгольской системы. Они следовали рецептам Великого хана, Великого Господина Господ, которого Марко Поло описывает как «самого могущественного человека в том, что касается войск, земель и сокровищ, которые существуют или существовали в мире со времен нашего праотца Адама по настоящее время».

Венецианским купцам также требовалась точная информация о состоянии местных обществ и местных экономик. В чем те нуждаются? Что могут продать? Они умели не только беспристрастным глазом оценить товар, но и внимательно следить за местными условиями. Более всего они нуждались в информации. Тогда не стоит удивляться, что Марко Поло с особым интересом наблюдал за торговлей во всех городах, которые он посетил. О городе Кобинан в Персии он написал: «есть тут железо и сталь, и онданик. Выделываются здесь из стали большие и очень хорошие зеркала». Описав, как люди зарабатывают себе на жизнь, он часто прибавлял «больше ничего не стоит упоминания».

Венецианские патриции были профессиональными путешественниками, обычно в роли купцов. В отличие от своих современников во Флоренции или Гамбурга, они не могли бы жить без точного знания морских путей и береговой линии. Дух путешествий всегда был свойственен венецианцам. Иначе и быть не могло, ведь город смотрит на Адриатику и Средиземное море. Уже в девятом веке венецианские купцы посетили Египет, Эвксинский Понт и Азовское море. В начале пятнадцатого века венецианец был рыцарем в Дании. А веком позже венецианский кораблестроитель преуспевал на верфях острова Элефанта в Индии.

Существуют рассказы о путешествиях в Гренландию и Тартарию. В 1432 году Пьетро Кверини добрался до Северного Ледовитого океана; сорока годами позже Иосафат Барбаро ступил на берег Каспийского моря. Когда Джон Кабот (гражданин Венеции по собственному выбору, одобренному государственным декретом) высадился в Новом свете, он рядом с английским флагом установил знамя Святого Марка. Возможно, стоит упомянуть о том, что Себастьян Кабот родился в Венеции; в 1498 году он открыл полуостров Лабрадор и в 1526 добрался до низовьев реки Ла-Плата. В середине пятнадцатого века молодой венецианский патриций Альвизе да Мосто отправился в Сенегал и открыл Острова Зеленого мыса. Он описал подробности своего плавания в истинно венецианском духе, поскольку он «был первым из благороднейшего города Венеции, кто вошел в океан через Гиблартарский пролив и направился к югу, в землю негров…» Он также был первым торговцем, обменявшим лошадей, шерсть и шелк на рабов и попугаев.

Венецианские путешественники преследовали двоякую цель: получить доход и добиться славы; общественный вес и уважение проистекали из коммерческого успеха, и открытие новых земель служили тому и другому. Вот почему многие купцы вели записи своих успехов. Они служили доказательством их подвигов и исполняли роль мемориалов семейного бизнеса. Первые отчеты путешественников были опубликованы в Венеции в пятнадцатом веке. В 1543 году вышла антология путешествий под названием «Путешествия из Венеции в Тану, Персию, Индию и Константинополь». Из города на лагуне были сделаны первые шаги.

Карта фиксирует границы. Венеция всегда стояла на границе. Ее называли «шарнир Европы». Во всех своих действиях она, по сути, обладает всеми признаками границы - порогового пространства. Она вечный порог - то ли земля, то ли море. Она стоил посередине между древними имперскими городами, Римом и Византием.

В этом месте Италия встречалась с Востоком и в самых общих чертах Европа встречалась с Африкой. В этом месте можно было сесть на корабль, плывущий в Левант, и оставить позади христианский мир. Вот почему некоторые считали, что священная миссия Венеции заключается в том, чтобы объединить западных христиан с остальным миром - с греческими христианами на Босфоре, а также с наследниками ислама и индуизма.

Гете описывал Венецию как «рыночную площадь, где встречаются рассветные и сумеречные страны»; под этим он имел в виду, что город, расположенный между западом и востоком, является срединной точкой между солнцем на восходе и на закате. Когда в эпоху Карла Великого Священная Римская империя была разделена, лагуны Венеции не были отнесены ни к западу, ни к востоку. По словам венецианского историка Бернардо Джустиниани, их оставили «в целости и сохранности, почти как известные святые места». Далее он говорит, что «эти места были оставлены как своего рода граница между обеими империями». В средние века почтовая служба, осуществляемая венецианскими галерами, была единственным средством сообщения между королевскими дворами Германии и Константинополем. Первые представления о мусульманском мире пришли из Венеции.

Венеция также была границей между религиозным и светским. Публичное пространство города было пороговой зоной благочестия и патриотизма. Границы между прошлым и будущим были размыты, как и границы между личным и общественным, которые постоянно нарушались. Здесь встречались и смешивались католики и протестанты, иудеи и христиане, турки и европейцы, католики и православные. Все цивилизации Средиземного моря - греко-римская, мусульманская иудейская и христианская - сошлись в Венеции. О венецианских художниках пятнадцатого века было сказано, что в своем искусстве они осуществили синтез тосканского и фламандского стилей. Город был дверью между холодным севером и жарким югом; поначалу он был предназначен для торговли, но затем стал средством доступа к общему делу жизни, распространявшемуся по Европе.

Венеция в полном смысле слова неоднородна как с культурной, так и с социальной точки зрения. Некоторым она покажется восточным городом, с базиликой Святого Марка, весьма напоминающей мечеть, и Риальто, весьма напоминающим восточный рынок. Вот почему другие европейские страны с таким подозрением относились к Венеции. Она содержит в себе признаки «Другого». Здесь уместно напомнить, что арабские слова, проникшие в венецианский диалект, главным образом связаны с торговлей - zecca (мята), doana (таможня), tariffa - или с предметами роскоши, например, «софа» и «диван». «Увы, венецианский народ, - пишет папа Пий II в 1458 году, - как много из своего древнего характера вы утратили! Слишком долгое общение с турками сделало вас друзьями мусульман». Фасад Дворца дожей, смотрящий на лагуну, мусульманский по духу. По всему городу действительно встречаются заимствования мотивов исламской архитектуры и исламского искусства. Даже венецианские цвета - ярко-синий и золотой пришли со Среднего Востока. Торговые пути, организованные морские караваны, даже венецианские гильдии были мусульманскими по происхождению. Венецианцы испытывали истинную симпатию к мусульманской цивилизации и восхищение ею не без связи с неприязнью к папской пышности. На картинах Карпаччо, например, венецианские интерьеры украшены предметами восточного происхождения; трон мадонны на картине Джентиле Беллини «Мадонна с младенцем на троне» стоит на турецком ковре или молельном коврике.

Венеция во многих отношениях была близка Византии. Она заимствовала идеи и практику у древнего города, которому когда-то подчинялась. Ее даже называли вторым Константинополем. Венецианское общество было, скорее, иерархическим, нежели феодальным. Влияние византийской цивилизации можно заметить в домашней изоляции молодых девушек, а также в обычае разделять мужчин и женщин во время церковной службы. Оно также чувствовалось в чопорности и пышности религиозных церемоний, в которых использовались ритуалы и реликвии византийской церкви. Чувствуется что-то восточное в величавости и символизме венецианской политической жизни с ее сложным бюрократическим механизмом и торжественной практикой выборов. К тому же, не был ли дож чем-то вроде императора? Он иногда рассматривался в подобном же священном свете. На страстной неделе дож изображал Христа в его последние дни. В той же роли выступал и византийский император.

Базилика Святого Марка построена по образцу константинопольской церкви Святых Апостолов. Хронисты Венеции также сообщают, что церковь была построена архитектором из этого города, но это утверждение спорно. Однако не возникает сомнения, что в городе в то время жили мусульманские ремесленники. Религиозная политика Венеции, с ее понятием государственной церкви, основана на византийском примере; ее глава назывался патриархом, как в Константинополе.

Есть и другие дериваты. Представление об Арсенала, оружейной мануфактуре, принадлежащей правительству, взято из византийской практики. Длинный черный плащ, который носили патриции, похож на византийский кафтан. Разбрасывание монет народу по случаю выбора дожа - практика, заимствованная у восточных императоров. Ведение подробной документации наверняка позаимствовано у византийской бюрократии. Само слово «византийский» стало синонимом перегруженности деталями. В Венеции также записывалось буквально все. Когда венецианцы отращивали бороды в знак национального или личного траура, они подражали своим восточным современникам. Любовь к куклам и кукольному театру имеет древние корни. Конечно, все итальянцы имеют давнюю традицию кукольного театра и театра масок, но любовь венецианцев к куклам восходит к более spectral традиции Византии, в которой подчеркивается меланхолический аспект неживой кукла, пока человеческое желание не вдохнет в нее жизнь.

5.Сплоченная семья

До самого последнего времени среди венецианцев всегда царил дух братства. Утверждать, что все они одна большая семья, было избитым клише. Это было заметно всем. Дух братства проявлялся в самой атмосфере общения. Простые люди - popolani - были «детьми» республики, патриции их отцами. Гете называет дожа «дедом народа». Организация общественного здравоохранения и сиротских домов для детей, потерявших отца, свидетельствуют о том, что государство в сущности считало себя одной большой семьей. Управляющие этими заведениями старались создать внутри большой семьи маленькие семьи. Так поступали в Венеции.

Степень гармонии не стоит преувеличивать; как и в любом замкнутом сообществе там возникали споры и вражда. Венецианцы не были святыми. Однако там не было той вопиющей дисгармонии или фанатичной злобы, поражавших такие города, как Флоренция и Генуя. Эмоции и отношения людей ограничивались небольшим замкнутым пространством, и это естественным и неизбежным образом привело к тому, что в общественной жизни установилась семейная атмосфера. Топография города позволяла воспринимать его как огромный семейный дом. Джеймс называет Венецию общей жилищем, «великолепным совместным местом жительства, семейным, домашним и отзывчивым». Известно, что Наполеон назвал площадь Сан-Марко лучшей гостиной Европы. Однако эта семья не могла покинуть дом.

Семья была определяющей социальной силой венецианского общества. Политические и общественные союзы были построены на фундаменте семейной жизни. Выражение l ' honorevolezza della casa , честь семьи, повторялось очень часто. Успех или провал политической карьеры в значительной степени зависел от влияния патрицианской семьи. Одни и те же имена - среди них Вендрамин, Барбо, Дзен, Фоскари и Дандоло - повторяются на протяжении многих веков венецианской истории. Их известность продолжается гораздо дольше, чем у Бэконов или Сесилов. Большой совет был по сути собранием семейств, связанных друг с другом рядом обязательств; с точки зрения эмоций, это было не столько собрание фанатиков, сколько место договоров и компромиссов. Оно не служило ареной для демонстрации принципов или идеологических высказываний. Отдельные семьи были не в состоянии создавать фракции или оказывать определяющее влияние на результаты выборов. Они существовали на основе взаимной зависимости.

По закону венецианские власти считали всю семью ответственной за проступки одного из своих членов. В середине четырнадцатого века анонимный составитель венецианской хроники, cronica Venetiarum , описывает целые семьи так, как если бы они были отдельно взятыми людьми с определенными привычками и характеристиками; Дандоло были «отважными», тогда как Барберини были «бестолковыми… развлекаясь по всему миру». В книге говорилось, что Барбо никогда не были богатыми, Мочениго бедными, а Эриццо сострадательными. Одна и та же фамилии попадается в списках сенаторовЮ епископов или богатых купцов. В Венеции все были одержимы генеологией, и в пятнадцатом веке были заведены Золотые книги, Libri d'Orо , чтобы заносить туда сведения о свадьбах и рождениях патрициев.

Главным коммерческим предприятием в городе был семейный коллектив, fraterna . В их бухгалтерских книгах на равных условиях фигурируют как домашние, так и коммерческие счета. Братья, живущие под одной крышей, воспринимались как деловые партнеры, если они формально не разрывали эту связь; семейный бизнес считался более эффективным и более ответственным. По словам одного патриция, отцы и сыновья трудились друг для друга «с большей любовью, большей честностью, бульшим доходом и меньшими издержками». Сокращались и «накладные расходы». В венецианском обществе было гораздо больше холостяков, чем в любых других городах Италии. В пятнадцатом веке, например, холостяками остались более половины взрослых мужчин. Их собственность после смерти доставалась детям женатого брата, тем самым поддерживая семейный бизнес.

Сама семья рассматривалась как подобие государства. Она была институтом, в котором индивидуальная воля была обязана подчиняться решению коллектива. Муж обладал безусловной властью; роль жены сводилась к деторождению; детям предписывалось молчаливое послушание. Господа и слуги были связаны друг с другом в тесном контексте контроля. Без семьи не было бы государства; без государства не было бы семьи. Идеал семейной гармонии был, таким образом, весьма силен. В уставе гильдии строителей провозглашается «любовь и плодотворное счастье между … добрыми соседями и дорогими друзьями». Члены братства Святого Иоанна Евангелиста стремились получить благодать «посредством любви», тогда как каменотесы трудились для «всеобщего блага и процветания».

Таким образом, мы можем сравнить жителей Венеции с пчелами, трудящимися сообща в золотом улье. Пчелы должны подчиняться всеобщей цели улья. Они соревнуются, но не враждуют. Они трудятся без устали, но не из принуждения, а в стремлении к общему благу. Там нет гражданских войн. Чарльз Баттлер в своей книге «Женская монархия в истории пчел» перечислил некоторые характеристики этих насекомых: они полезны, трудолюбивы, верны, проворны, ловки, смелы и искусны. Все эти качества можно приписать венецианцам. Плиний Старший заметил, что пчелы «признают только то, что представляет общий интерес». Это еще один ключ к пониманию венецианского общества. Мы также можем понять природу Венеции из книги Би Уилсон «Улей», где она утверждает, что улей - «это место, где мир природы сливается с миром артефакта, вот почему оно представляется таким таинственным». Такова и тайна Венеции.