"Историческая Россия" и Великая Война: невыносимая легкость бытия

Теоретизированиям о неминуемости победы Антанты и решающей роли в этом России можно противопоставить, например, гипотезу, высказанную Дж.Уилер- Беннетом: “Если бы царский режим сумел подавить революцию, сепаратный мир с Германией был бы заключен практически немедленно и на любых условиях” [56, с.34]. Представляется, что степень верифицируемости и в том, и в другом случае одинаково ничтожна.

Надо сказать, что и в России, и в среде ее союзников не все разделяли уверенность в успехе. Так, несмотря на умеренный оптимизм, А.Брусилов в конце 1916 г. высказывал сомнения в возможности крупного наступления российской армии. Того же мнения придерживались во время Петроградской конференции в феврале 1917 г его коллега В .Гурко и французский генерал Э.Кастельно [3, с.253-254, 260; 8, с.200; 42, с.701, 706, 713], а также Дж.Бьюкенен [8, с.203]. Невозможность наступления подчеркивал в октябре 1916 г. П.Врангель [60, с.267]. По мнению Б.ГЛиддел Гарта, в ходе брусиловского прорыва российские вооруженные силы понесли потери, фактически предопределявшие их развал [23, с.206, 224].

Весьма показателен следующий факт. Уже через 10 дней после отречения Николая ІІ новый верховный главнокомандующий Михаил Алексеев убеждал военного министра Александра Гучкова в невозможности ведения российской армией наступательныхопераций,

предусмотренных решениями конференций союзников в Шантильи (ноябрь 1916) и Петрограде [33,с.593]. Правда,

командующие фронтами отстаивали противоположное мнение, настаивая на начале наступления; впрочем, его скорое и бесславное завершение говорит само за себя, свидетельствуя, чья оценка ситуации была ближе к истине. Начавшееся 16-17 июня наступление сперва казалось многообещающим, однако уже через две недели (к 1-2 июля) потерпело окончательный провал. Неудачу не сумело предотвратить даже то, что русские имели 3-кратный перевес в живой силе, а на направлении главного удара - 6-кратный [2, с.319].

Само собой разумеется, беспримерный крах огромной империи, вступившей в войну на стороне будущих победителей, требовал поиска его причин. Как представляется, все возможные варианты ответов можно разделить на три группы. В первом случае основной причиной представляются действия партии большевиков, кульминацией которых стал ее приход к власти в октябре 1917 г. Во втором внимание сосредотачивается на Февральской революции как главном факторе краха армии и государства и соответственно на отрезке времени между февралем и октябрем. Наконец, в третьем варианте отправной точкой является то, что причину и октябрьских, и тем более февральских событий, со всеми вытекающими последствиями, следует искать в предыдущий период.

То, что главная причина краха России состояла не только, а главное, не столько в действиях большевиков, было достаточно очевидно еще до их прихода к власти. А.Деникин 6 июля 1917 г. подчеркивал: “Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие, а большевики - лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках армейского организма” [Цит. по: 2, с.321]. Сказанное подтверждается и тем, что, например, переброска немецких войск на Западный фронт уже шла полным ходом до Октябрьского переворота, не говоря уже о Брестском мире [2, с.336].

Как известно, одним из главных мотивов отстранения от власти Николая ІІ было стремление к более успешному ведению и скорейшему победоносному окончанию войны. На это надеялись и западные союзники, считавшие, что следствием Февральской революции станут эффективные действия российской армии на фронтах. Наибольший оптимизм на этот счет был присущ начинающему дипломату, послу США Д.Фрэнсису, выражавшему наивную (как представляется сейчас) уверенность в том, что новая власть сможет полностью мобилизовать силы России для войны. Куда меньше иллюзий на этот счет питал его соотечественник Э.Хауз [58, с.157, 160]. Среди скептиков в особенности выделялся М.Палеолог, утверждавший, что главным результатом революции стало бессилие России [42, с.766-767].

По впечатлениям части наблюдателей, в первое время после февральских событий немедленное заключение мира еще не было популярным лозунгом в солдатских массах; такое утверждение, например, находим в воспоминаниях Н.Суханова [50, с.231-232,

291-293, 299]. Напротив, П.Милюков констатировал “усталость” масс от войны, ярко проявившуюся в это время. Таким образом, признавал он, Февральская революция, вопреки ожиданиям, отнюдь не повысила боеспособность российской армии [33, с.593]; по оценке А.Брусилова, революционные события стали основным фактором, предопределившим разложение последней [3, с.261-285]. В целом существует консенсус относительно того, что ключевую роль в этом развале сыграл “Приказ №1” от 1 (14) марта 1917 г. Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов [5, с.217-218; 71, с.216]. Одним из прямых следствий катастрофического падения дисциплины стал резкий рост числа сдавшихся в плен и дезертиров: так, по оценке генерала Н.Головина, к осени 1917 г на 3 солдат действующей армии приходился 1 дезертир (всего - 2 млн.) [2, с.317]. В этих условиях 10 апреля 1917 г. Джордж Бьюкенен предположил, что даже переход к республике и федеративному устройству не сможет предовратить распада России [8, с.240]. Одновременно с этим Эрих Людендорф констатировал, что опасности российского наступления более не существует.

Вполне естественно, что к числу наиболее дискутируемых проблем принадлежит вопрос об истоках Февральской революции. Достаточно распространен взгляд, в соответствии с которым она стала результатом стихийных процессов; его придерживался, в частности, Э.Карр [18, с.75]. С подобной точкой зрения был солидарен Н.Головин, считавший, что “мартовские события застали врасплох наши левые партии, так же, как и правые” [Цит. по: 2, с.314].

Одновременно сохраняется - а в наше время, по крайней мере, в самой России существенно растет - популярность “теорий заговора”, объясняющих февральские события кознями то ли Германии (по аналогии с ее позднейшим содействием большевикам), то ли западных союзников России, прежде всего Британии. Этот феномен легко объясним с учетом “актуальности” сюжета ныне, в атмосфере поисков внутреннего врага - “национал- предателей”, прежде всего в лице либеральной оппозиции. Февральская революция порождает неустранимые аллюзии с “цветными революциями” - кошмаром сегодняшней российской власти. Поскольку же объяснение революционных событий внутренними факторами равнозначно признанию в слабости, востребованным становится поиск причин вовне.

Категорически не согласен был с тезисом о стихийности революции ГКатков. По его убеждению, упомянутые события были делом рук либералов и “инородных сил”. Под последними Катков подразумевал немцев, для которых, считал он, февральские события были не менее выгодны, нежели октябрьские [19, с.9-11, 86-140, 438, 441-447]. Историк полагал собранные им аргументы в пользу данного тезиса “прорывом” в изучении истории Февральской революции [19, с.11]. Весьма осторожно отзывался о возможной роли немецких “агентов” С.Ольденбург [39, с.707, 742]; в наше время не видит оснований утверждать о значительном влиянии на события со стороны Германии В.Никонов [38, с.388-389]. Упрощенным и игнорирующим глубинные внутренние причины революции считает подход Каткова к проблеме РПайпс [41, ч.1, с.274].

Если обратиться к впечатлениям современников, то, по свидетельству

В.Набокова, мнения о существенной роли немцев в инициировании революции придерживался П.Милюков [15, с.123; 35, с.121], тогда как сам он затруднялся решительно судить об этом [19, с.438]. Более категорично высказался в данном отношении начальник Петроградского охранного отделения К.Глобачев: “...я положительно утверждаю, что Германия никакого участия ни в перевороте, ни в подготовке его не принимала. Русская Февральская революция была делом русских

рук”. Что же до немцев, то их активность станет заметной уже после падения монархии [2, с.314; 38, с.388-389]. Сами немцы (устами, к примеру, Э.Людендорфа) также отстаивали тезис, в соответствии с которым революция произошла лишь при второстепенной роли их страны [38, с.389].

В значительной мере готовность верить в широкие возможности Германии по дестабилизации России была порождена грандиознойшпиономанией,

развернувшейся в годы войны. В той или иной степени этот феномен был характерен практически для всех стран (Мата Хари является здесь лишь наиболее ярким примером), причем далеко не всегда он соответствовал реальным масштабам угрозы. Однако именно в России истерия, охватившая общество, была особенно сильной [См.: 66; 2, с.305-315; 40, с.326-361]. В конечном счете ее последствия были фатальны не только для отдельных лиц (полковника С.Мясоедова, министров В.Сухомлинова и А.Протопопова, императрицы Александры Федоровны), но и для династии, монархии и Российской империи в целом. (Замечу, что преувеличенные представления о способности Германии влиять на российские события бытовали и на Западе. К примеру, Дж.Уилер-Беннет был уверен в будто бы намного лучшей осведомленности немцев, в сравнении с союзниками России, о реальной ситуации в стране [56, с.44]).

В связи с вышеизложенным уместно вспомнить слова Льва Троцкого относительно конспирологических теорий происхождения революции (правда, не Февральской, а Октябрьской): “Как утешительна историческая философия, согласно которой жизнь великой страны представляет собою игрушку в руках шпионской организации соседа” [55, с.256]. Эта саркастическая оценка представляется обоснованной.Действительно, исследователю зачастую трудно устоять перед соблазном стать вульгарным последователем Вильяма Оккама, склоняясь к простейшему объяснению исторических фактов: если то или иное событие кому-либо выгодно, следовательно, оно является прямым результатом целенаправленных действий получателя выгоды. Однако в этом случае последнему приходится приписывать черты своеобразного мини-демиурга, обладающего - по крайней мере, в рассматриваемой сфере - всеведением, всемогуществом и даром предвидения. Разумеется, стать жертвой действий подобного актора, выступающего, словно deus ex machina или стихийное бедствие, не зазорно, чем и объясняется популярность подобных представлений в переживающих кризис обществах.

Не меньшую популярность обрело представление о том, что своим крушением “историческая Россия” обязана не проискам (в конечном счете проигравшей) Германии, а коварству западных держав, не желавших делиться со своей союзницей плодами неминуемой и скорой победы. Так считали не только в России. Так, генерал Людендорф был убежден в том, что Февральская революция была результатом действий партнеров империи Романовых по Антанте [27, с.188]. В Германии достаточно популярным было представление о британском после Дж.Бьюкенене как о “некоронованном короле России”; эта же мысль, уже после свержения Николая ІІ, внушалась русским солдатам в немецких листовках [8, с.306]. Сам Бьюкенен, разумеется, отрицал какое бы то ни было свое содействие революции [8, с.226-235]. Напротив, он акцентировал внимание на своих неоднократных безуспешных попытках предостеречь императора и побудить его к некоторым компромиссам во внутренней политике (на аудиенциях в феврале и ноябре 1916 и в январе 1917 гг) [8, с. 166-167, 179-181, 191-198]. (Это разительно напоминает чрезвычайно распространенный в конфуцианстве сюжет “Добродетельный сановник увещевает неблагоразумного правителя”, в особенности учитывая, что до окончания

срока действия “небесного мандата” Романовых оставались считанные месяцы, а затем - недели). М.Палеолог, как и многие русские, усматривал в приписываемой Бьюкенену роли параллель со стремлением представить душой заговора против Павла І тогдашнего британского посла в Петербурге Чарльза Витворта [42, с.659]; в непричастности своего коллеги к чему-либо подобному представитель Французской республики был твердо убежден [42, с.779].

Разумеется, само по себе отрицание собственной причастности не может освободить от подозре ний. Одна ко и в России было немало тех, кто считал, что при всех возможных претензиях к союзникам обвинения в их содействии революции безосновательны. Уже упоминавшийся К.Глобачев, чья компетентность в данном вопросе вряд ли подлежит сомнению, положительно утверждал, что относительно западных держав во главе с Соединенным Королевством можно говорить максимум о сочувствии стремлениям либеральной русской общественности [38, с.399]. (Подобную точку зрения можно встретить и в современной российской историографии [38, с.561-562]). Сам придерживавшийся либеральных убеждений А.Бубнов не скрывал отсутствия особых симпатий к Великобритании (что неудивительно для моряка), в то же время признавая: элементарный здравый смысл не позволяет утверждать, что британцы желали краха России, так как это могло бы обернуться их собственным поражением [5, с.250-251]. “Малоправдоподобной”считал возможность того, что Британия действительно пошла на такой риск, и С.Ольденбург [39, с.707].

Один из вариантов гипотезы о том, что Февральская революция была спровоцирована “коварным Альбионом” (с участием других союзников или без такового), объявляет конечной целью этих действий гипотетическую консолидацию российского общества, более эффективную мобилизацию ресурсов империи и ускорение разгрома Центральных держав. В действительности падение монархии имело прямо противоположный эффект, так что Э.Людендорф был вынужден признать, что Антанта просчиталась в своих планах [27, с.189, 196, 198]. Заметим, что победа западных держав над Германией и ее союзниками в конечном счете состоится не благодаря усилению России, а вопреки ее развалу и выходу из войны.

Если принять точку зрения, в соответствии с которой целью Британии являлось свержение царизма [15, с. 129-134], то приходится констатировать, что достижение этой цели было никоим образом не тождественно замыслу крушения России с целью отстранения от плодов будущей победы. С одной стороны, крайне легкомысленно было бы не учитывать возможности того, что революционные события будут развиваться дальше, выйдя из-под контроля. С другой, если Антанта рассчитывала на более эффективное ведение Россией войны вследствие изменения государственного строя, каким образом возможно было добиться устранения этой усилившейся державы из числа победителей? Получается, тайные вдохновители революции были уверены в своей способности пройти, без преувеличения, по лезвию бритвы: оставить Россию достаточно сильной для содействия в окончательном триумфе над Центральными державами, но в то же время надлежаще ослабленной для последующего отстранения от дележа пресловутого “пирога”.

Создается устойчивое впечатление, что распространенные в России фобии относительно англосаксов неразрывно связаны с подсознательной иррациональной уверенностью в качественном интеллектуальном превосходстве последних. Действительно, прямое свидетельство этого находим в работах уже упоминавшегося А.Вандама: “Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества - никогда и ни в чем наш хваленый инстинкт не играет у них роли добродетельной Антигоны. Внимательно наблюдая жизнь человечества в ее целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанной работой мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустой фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, т. е. политике, эта способность дает им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещренная океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы - живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчетом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов, теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?” [9, с.43-44]. “Своими неизменными успехами над материком даровитые островитяне обязаны не каким- либо борющимся за них таинственным силам, а исключительно самим себе, т е. своим большим и точным знаниям, определенной постановке целей и планомерному стремлению к последним. Превосходя во всем этом континентальные народы, они и обращаются с ними так, как знающие и сильные опытом мастера обращаются со своими знакомыми лишь с одной рутиной подчиненными” [9, с. 183-184].

Во многом предвосхищая тезисы своих единомышленников, Вандам описывал “то принесенное в мир англосаксами искусство борьбы за жизнь, посредством которого новые завоеватели создают события и усеивают ими море жизни таким образом, что на этих подводных камнях терпят крушение одинаково и друзья, и враги англосаксов” [9, с.83]. Неудивительно, что у части современных российских историков признание того, что “ХХ век стал, безусловно, веком англосаксов” [37, с.14-15, 19-20], сочетается с сетованиями по поводу краха Российской империи (как и впоследствии СССР) в результате не военного поражения, а иных факторов [37, с. 15]: иными словами, психологически более комфортным для них было бы признание превосходства соперника в грубой силе, но не в интеллекте.

Каким же был реальный (а не гипотетический) ход событий в первые месяцы после Февральской революции? Есть весомые основания считать, что именно весной 1917 г будущие победители оказались в наиболее критическом положении за всю войну, несмотря на вступление в нее США. Ни удар немцев в северной Франции в августе-сентябре 1914, ни отступление российской армии по всему фронту в 1915 гг. не создавали большей угрозы для конечного исхода противостояния. Одним из ключевых факторов стал переход Германии к неограниченной подводной войне с 1 февраля 1917 г. Из-за этого, вкупе с финансовым истощением, Великобритания и Антанта в целом балансировали на грани катастрофы. В этом заключении были содидарны как Эдвард Хауз [1, т.2, с.6-9, 7273], так и Эрих Людендорф и Альфред фон Тирпиц [27, с.189; 53, с.425]. В немногим менее угрожающем положении оказались западные державы и годом позже, когда, добившись мира на востоке, ІІ Райх предпринял последнее наступление в надежде уже не на победу, а на приемлемые условия мира. Как уже было отмечено, даже за несколько месяцев до окончания войны лидеры стран Запада отнюдь не были уверены в успехе, тем более - близком. Разумеется, можно множить до бесконечностиспекулятивные предположения о том, каков был бы ход (и исход) войны с сохранением участия в ней России, при вступлении США или без оного.

Однако это занятие представляется малопродуктивным.

С учетом вышеизложенного, практически невероятно, что целью западных союзников были ослабление России и ее выход из войны. Так что вряд ли оправданны многочисленные попытки инкриминировать им некую имманентную русофобию (если, конечно, не ставить знак равенства между монархией и династией, с одной стороны, и нацией и государством - с другой). Теоретически, даже принимая пресловутую теорию заговора, можно было бы вести речь разве что о “монархофобии” и, как уже отмечалось, явной легкомысленности западных лидеров, не ожидавших того, насколько непрочно в действительности государственное здание России. (Этому, впрочем, не следовало бы удивляться: один из лидеров партии кадетов В.Маклаков признавал, что сами российские либералы не ждали столь быстрого и легкого падения монархии [42, с.791]). Не следует забывать и о четырехсотлетнем опыте британской политики, направленной на выявление потенциальных претендентов на всеевропейскую гегемонию и эффективное противодействие им путем поддержки слабейших. Есть ли основания предполагать, что на этот раз в Лондоне допустили ошибку и один из союзников, а именно Россия, усилился в ходе войны настолько, что начал вызывать большие опасения, нежели Германия? Правда, в этом случае никуда не деться от вопроса: как могла такая мощная держава рухнуть столь легко?

Поскольку трудно найти рациональное объяснение предполагаемой решимости западных держав пойти на смертельный риск в попытках превентивно ослабить своего союзника, предпринимаются попытки поиска более экзотических мотивов. К примеру, актором, сыгравшим решающую роль в свержении Романовых, называются не национальные правительства, а некие тайные общества Великобритании и США. Среди участников возглавляемого ими глобального заговора фигурируют и члены династии, царская свита, либералы, старообрядческая оппозиция, генералитет [35, passim]. Главной же движущей силой объявлена “религиозномистическая и геополитическая доктрина сообщества, предусматривающая обязательное уничтожение православной самодержавной русской государственности” [35, с. 107]. Впрочем, для дискуссии с подобной точкой зрения требуется иной уровень компетентности в сфере тайных знаний.

Итак, можно считать, что если не существует консенсуса по поводу причин Февральской революции, то наблюдается практически полное единение относительно ее фатальных последствий для России и, в частности, выбывания последней из числа победителей в І Мировой войне. Иной вопрос - могла ли революция не произойти? Почему царский режим рухнул с поразительной легкостью? Более того, почему революция ознаменовала собой не только крушение династии и монархии, но и начало разрушения Российского государства в его тогдашних границах? Как уже подчеркивалось выше, судьба России постигла и противников будущих победителей, но намного позднее, практически одновременно с окончанием войны (не говоря уж о случае Блистательной Порты). Однако уникальность российской катастрофы еще более показательна при других сравнениях, к которым отчего-то обращаются нечасто.

“Трудно найти в истории пример более откровенного политического бессилия и неумения осуществлять управление государством, чем деятельность Временного правительства” [56, с.35]. К этим словам британского историка нечего прибавить, и вряд ли кого-то удивляет то, что большевики сумели свергнуть эту бессильную власть, продержавшуюся всего несколько месяцев. Куда поразительнее, что последняя в свое время с не меньшей легкостью положила конец монархии в России, со всей стоящей за ней многовековой исторической традицией; эту параллель провел уже Дж.Бьюкенен [8, с.309]. И впоследствии в русском лагере, противостоявшем советской власти, мало кто осмеливался открыто выдвигать лозунг реставрации Романовых, осознавая, что он способен не столько привлечь,сколько оттолкнуть

колеблющихся; на это обстоятельство обоснованно указывает Дж.Хоскинг [68, с.91-92; 67, с.40-41, 47].

Любой автор, обращающийся к сюжету украинской революции 1917-21 гг., вынужден вполне обоснованно констатировать слабость и эфемерность сменявших друг друга украинских режимов - Центральной Рады, гетмана Павла Скоропадского, Директории, а на западе - ЗУНР. Однако легкость и стремительность краха монархии Романовых выделяется даже на их фоне. Общеизвестно, что одной из фундаментальных причин тогдашнего поражения сторонников украинской независимости была нерешенность ими аграрного вопроса. Но не так хорошо известно, что начальник российского генерального штаба Н.Янушкевич обращался к Николаю ІІ с призывом пообещать солдатам землю, чтобы поднять боевой дух армии [60, с.141]. Можно ли найти более яркое свидетельство признания государством собственной слабости?

Один из лидеров белых А.Деникин пренебрежительно заявлял, что “на тощей почве украинского неопатриотизма нельзя строить ни народного воодушевления, ни народной армии”, и настаивал на “полном отсутствии национального момента в идее борьбы” своих противников [16, с. 168-169]. Однако, по его же собственным воспоминаниям, белое движение вначале - достаточно продолжительное время - отличалось весьма скромными масштабами: к нему примыкали немногие офицеры, юнкера, кадеты... Трудно удержаться от аналогии с составом участников битвы под Крутами - пресловутых “украинских Фермопил”. А ведь мобилизационный потенциал украинской национальной идеи в то время априори явно уступал потенциалу лозунга “единой неделимой России”, хотя бы с учетом того, что условия развития первой в Надднепрянской Украине - даже после 1905 г - трудно сравнивать с таковыми, скажем, в Ирландии и Индии (или Чехии и Хорватии). Исход “русской смуты” убедительно продемонстрировал, что и почва традиционного русского патриотизма, даже удобряемая предоставляемыми Антантой деньгами и оружием, оказалась ненамного тучнее.

Россия была далеко не единственной страной, где тяготы войны вызывали массовое недовольство, перераставшее в открытые волнения на фронте и в тылу. Так, в январе 1918 г. масштабные, хотя и кратковременные волнения и забастовки произошли в Берлине, Гамбурге, Вене и других городах Германии и Австро-Венгрии. Лето 1917 г было отмечено выступлениями на германском ВМФ в Киле [27, с.236]. Не лишены были подобных проблем и будущие победители. Так, в результате провала “наступления Нивелля” в мае 1917 г. мятежами были охвачены 16 корпусов французской армии. Впрочем, беспорядки удалось пресечь относительно малой ценой (по разным оценкам, всего лишь от 23 до 55 расстрелов) [23, с.303-304; 52, с.195]. В том же году резко (до 21 тыс. человек) возросло количество дезертиров. Не все спокойно было и в Италии. Наконец, можно вспомнить о “Пасхальном восстании” 1916 г. в Дублине.

Все перечисленные случаи, однако, коренным образом отличались от российского. Эту разницу Р.Пайпс охарактеризовал следующим образом: “...бунт, который французское правительство сумело долгое время держать в тайне, был подавлен и ни в коей мере не угрожал гибелью государства - весьма показательный пример национальной и политической крепости Франции в сравнении с Россией” [41, ч.1, с.313, прим.]. Указанное отличие признавалось и российскими современниками событий [5,с.218-219].

Последнему российскому императору пришлось столкнуться с тотальной изменой армии, в том числе и офицерского корпуса, и генералитета. (Часто упускают из виду, что наиболее известные защитники “белого дела” отнюдь не были монархистами, а, напротив, приветствовали, если не приближали, Февральскую революцию и зачастую были обязаны ей последующей карьерой). Это дало А.Бубнову основание для сравнения судеб Николая ІІ и Наполеона І [5, с.209]. Уничтожающие характеристики данного явления дал Э.Людендорф: “Российское общество и его вооруженные силы насквозь прогнили, иначе революция была бы невозможна”; “. армия не может долго сохранять здоровье, если страна больна” [27, с.188, 270]. Авторитетность этим высказываниям придает уже то, что их автор был свидетелем аналогичного краха собственной армии.

Коллега Бубнова по службе в ставке В.Пронин считал, что падение монархии не было предопределено, так как в Петрограде, по его мнению, можно было найти надежные войска [5, с.307]. Впрочем, доверие к этому утверждению подрывают описанные тем же автором выразительные сцены (также с обращением к французским параллелям, но уже иным): “Георгиевский батальон в полном составе с музыкой впереди, направляясь в город, проходил мимо штаба. ... Государь, стоя у окна, мог наблюдать, как лучшие солдаты армии, герои из героев, имеющие не менее двух Георгиевских крестов, так недавно составлявшие надежную охрану императора, демонстративно шествуют мимо окон его, проявляя свою радость по случаю свержения императора. Нечто в том же духе сделал и “конвой его величества”. Начальник конвоя ген. граф Граббе явился к ген. Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать “конвой его величества” в “конвой Ставки верховного главнокомандующего”. И вспомнились мне швейцарцы, наемная гвардия Людовика XVI, вся до единого солдата погибшая, защищая короля...” [5, с.290-291]. Те же аналогии возникли у М.Палеолога [42, с.741]. По мнению Дж.Хоскинга, “ситуация была совершенно не похожа на Францию времен революции 1789 г, когда множество людей были готовы взять в руки оружие, чтобы защищать монархию, что и привело в 1815 г к появлению на троне Людовика XVIII. В России на месте царя образовался вакуум” [67, с.40-41].

Представляется обоснованным мнение, в соответствии с которым Февральская революция лишь довершила развал армии, очевидный уже к началу 1917 г [2, с.315]. Это мнение разделял А.Брусилов, считавший, что к этому времени войска были готовы к революции [3, с.269]; Э.Людендорф подтверждал, что на тот момент уже началась переброска наиболее боеспособных частей германской армии с Восточного фронта на Западный [27, с.188].

Не подлежит сомнению, что в февральских событиях 1917 г. прежде всего ощущался дефицит воли к подавлению революции (если, конечно, не считать, что в пресловутый глобальный заговор были вовлечены практически все, от генерал- адъютантов до поручиков и прапорщиков). Это, впрочем, можно было предвидеть: о слабой и нерешительной борьбе “паралитиков власти” с “эпилептиками революции” говорил уже двумя годами ранее министр юстиции И.Щегловитов. Поэтому представляется, что разрозненные попытки взять под контроль ситуацию в столице, например, действия полковника А.Кутепова и экспедиция генерала Н.Иванова (если исходить из того, что последний действительно намеревался выполнить полученный приказ), были так же обречены на фиаско, как позже - выступление генерала А.Крымова в ходе корниловского мятежа.

Б.Г.Лиддел Гарт отмечал, что, по свидетельствам немецких генералов, одним из главных факторов, удерживавших их от выступления против Гитлера, была уверенность в том, что подобные действия не найдут поддержки в армии [22, с. 109-110, 133-134]. В России же очевидным образом сложилась противоположная ситуация, когда даже сохранявшие лояльность к власти избегали открытых проявлений этого, видимо, осознавая собственную маргинальность и бессилие. На первый взгляд кажется парадоксальным, что либерально-демократические режимы Великобритании и Франции (а также Германия, по степени авторитарности все же уступавшая России) проявили во время Великой войны значительно более твердую волю и жесткость - а порой и жестокость - в подавлении выступлений, представлявших опасность для государства. В действительности никакого противоречия здесь нет: масштабы происходящего были несравнимы с российскими, а главное, власти были уверены, что их действия найдут поддержку если не всего общества, то его подавляющего большинства. (В этом же, по моему глубокому убеждению, коренится объяснение различной степени решительности действий власти, существовавшей в Украине до конца февраля 2014 г, и пришедшей ей на смену).

Как уже отмечалось выше, не подлежит сомнению слабость большинства национальных движений начала XX века в империи Романовых (за исключением разве что польского и финского); то же относится и к российским либералам. Однако многие исследователи, справедливо подчеркивая это, упускают из вида немаловажное обстоятельство. Суть дела состоит не в том, что против царской власти выступили немногие, а в том, что на ее защиту не встал практически никто. С.Мельгунов констатировал по этому поводу: “Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления” [Цит по: 38, с.18].

Представляется вполне обоснованным распространенное сравнение Российской империи в последний период ее существования с ослабленным организмом, лишенным иммунитета. Следовательно, крах старого режима был предопределен его внутренней слабостью и разложением [56, с.28]. С этим выводом британского историка солидарны многие его российские коллеги. Так, А.Уткин, признавая наличие в тогдашней России “колоссальных внутренних изъянов” [60, с.64], писал: “Тем, кто, как Черчилль, считает, что царский режим был свергнут в тот самый час, когда стоял накануне победы, рекомендуется прочитать конфиденциальный отчет лорда Мильнера. ... Падение царя было буквально молниеносным. Как это могло произойти, не вызвав немедленно бури? Только одно объяснение выдерживает критику: это означает, что многие тысячи, если не миллионы подданных русского царя, задолго до того как монарх был вынужден покинуть трон, пришли к внутреннему для себя заключению, что царское правление не соответствует текущим требованиям” [60, с.295; 62, с.153]. В художественной форме сказанное отражено в строках Булата Окуджавы: “Вселенский опыт говорит, / Что погибают царства / Не оттого, что труден быт / Или страшны мытарства. / А погибают оттого, / И тем больней, чем дольше, / Что люди царства своего / Не уважают больше.”.

Р.Пайпс отмечал: “Февральскую революцию от других революционных переворотов отличало множество особенностей. Но самой поразительной чертой была скорость, с которой рухнуло Российское государство. Так, словно величайшая в мире империя, занимавшая одну шестую часть суши, была каким-то искусственным сооружением, не имеющим органического единства, а вроде бы стянутым веревками, концы которых держит монарх в своей руке. И когда монарх ушел, скрепы сломались и все сооружение рассыпалось в прах” [41, ч.1, с.366]. Тем же, кто обвинит этого автора в русофобии, стоит припомнить размышления на ту же тему

В.Розанова: “Русь слиняла в два дня. Самое большое - в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая “великого переселения народов”. Не осталось царства, не осталось церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом - буквально ничего. Остался подлый народ. ” [Цит. по: 41, ч.1, с.366-367].

Крах Российской империи действительно был во многих отношениях беспримерен. (Стоит уточнить лишь: во всемирной истории, но не в истории самой России). Естественно, что для многих ее приверженцев анализ причин катастрофы был чрезвычайно болезненен, поскольку подвергались серьезным испытаниям сами основы их мировоззрения. Неудивительно, что среди объяснений падения династии называются подчас такие экзотические, как “грехопадение всего народа” [35, с.620].

В свое время Морис Палеолог, демонстрируя завидную прозорливость, предсказал, что крах царизма обернется и катастрофой для Российского государства [42, с.717-718, 737, 798, 825]. Наблюдалась, таким образом, парадоксальная ситуация: помимо монархии, ничто иное не могло послужить пресловутыми скрепами, удерживавшими Россию от распада, но при этом сами скрепы были уже нежизнеспособны, что и выявилось при первом же испытании, когда никто не пожелал защищать монархию и династию. (В действительности подобные парадоксы не так уж и редки. Напомню пример из недавней отечественной истории. На президентских выборах 1999 г. было очевидно, что даже без использования властью административного ресурса шансы лидера коммунистов П.Симоненко на победу во втором туре практически равны нулю, поскольку этот кандидат абсолютно неприемлем для значительно большего количества избирателей, нежели Л.Кучма. В то же время весомый шанс переиграть действующего главу государства в очном противостоянии имел А.Мороз, но при этом ограниченность “ядерного” электората не позволяла ему надеяться на попадание во второй тур выборов).

Останавливаясь на конкретных причинах, приведших к фиаско Российской империи в І Мировой войне, участники событий и позднейшие исследователи нередко обращались к частным проблемам. Так, роковым для российской армии, по мнению многих, стало смещение с поста верховного главнокомандующего Николая Николаевича (август 1915 г) и его замена Николаем ІІ. Высоко оценивая полководческие качества великого князя и отрицая наличие таковых у царя, А.Бубнов оправдывал неудачи первого тем, что его свобода действий была ограничена [5, с.12- 14, 29-30, 41]; отставку Николая Николаевича он считал “пагубным решением” [5, с.102- 105]. Со своим коллегой были солидарны генералы В.Гурко и А.Брусилов [3, с.65-67, 174-175, 229, 233, 238, 246-247, 252, 268]. Нетрудно заметить, что эти оценки исходят от лиц, симпатизировавших либеральным кругам и соответственно неблагосклонным к последнему Романову. Однако, как известно, против намерений Николая ІІ высказались и почти все министры (т. н. “стачка министров”). Что же до высоких оценок Николая Николаевича как стратега, то они исходили и от иностранцев, причем из обоих лагерей: Э.Людендорфа [27, с.50, 65, 82], А. фон Тирпица [53, с.542], В.Черчилля [60, с.576]. Отстранение великого князя от командования побудило М.Палеолога к предположению, что революция в России становится возможна еще до окончания войны [42, с.357-358].

Естественно, в среде монархистов и антилибералов, усматривающих в Николае Николаевиче “масона, франкофила и покорного исполнителя воли союзного командования” [40, с. 178], оценки прямо противоположны. Ответственность за нехватку вооружений и боеприпасов, катастрофу 1915 г. и иные проблемы возлагаются всецело на великого князя; замена же его Николаем ІІ вела к неминуемой победе, не состоявшейся вследствие недостаточной помощи со стороны западных союзников, заговора той или иной степени глобальности и т. п. Показательно, что настоящий ренессанс подобных взглядов, в основу которых положена откровенная апология последнего российского монарха, наблюдается в современной российской историографии [См., напр.: 35; 7].

Достаточнораспространено представление о том, что основные причины краха России объективны и могут быть обнаружены прежде всего в материальной сфере. Такую точку зрения отстаивал, например, А.Уткин [60, с.436]. Ее обоснованию в значительной мере посвящена претендующая на новаторство работа В .Галина (впрочем, примечателен тот факт, что данное исследование более чем наполовину составлено из прямых цитат). Им предложено такое понятие, как “мобилизационная нагрузка” [15, с.133, 340353]. Используя такие показатели, как возрастной состав населения, производительность труда, эффективность экономики в целом, вплоть до т. н. “20%-ного климатическо-географического налога”, автор попытался доказать, что главной причиной постигшей империю катастрофы явилась перегрузка, вызванная экономической отсталостью, которую не пожелали помочь компенсировать западные союзники России.

Без сомнения, все указанные факторы имели место, однако характерно, что попытки учесть объективные обстоятельства (к примеру, те же природно-климатические условия и размеры территории) при объяснении поражений, которые потерпели в России Наполеон и Гитлер, редко встречают понимание и отклик как в российском научном сообществе, так и в массовом сознании. Напрашивается следующая аналогия. Ни для кого не секрет, что в ряде эпизодов истории Англии (а затем Великобритании) ей приходил на помощь такой естественный фактор, как островное положение. Не стали исключением и оба мировых конфликта. При этом редко задаются вопросом: неужели пересечь пролив труднее в одну сторону, нежели в другую? И почему Ла-Манш не преградил в свое время путь ни римлянам, ни англам, саксам и ютам, ни данам, ни нормандцам, ни даже голландскому экспедиционному корпусу Вильгельма Оранского - будущего Вильяма ІІІ?

Действительно, материальная и технологическая слабость России в сравнении с основными участниками войны не вызывает сомнений [2, с.215-272]. С другой стороны, если в 1915 или 1916 гг могли еще существовать иллюзии относительно того, что единственным препятствием на пути российских побед является лишь нехватка оружия и боеприпасов, то события начала 1917 убедительно опровергли это.

Вполне ожидаемо, что либерально настроенные современники описываемых событий придерживались отличной точки зрения. По мнению А.Бубнова, тяготы войны и вообще внешние причины (в том числе и “странности”, находимые им в поведении Великобритании относительно России) второстепенны; главным же образом к катастрофе и поражению привела революция, вызванная “пагубной внутренней политикой” власти и недовольством народных масс [5, с.12, 118120, 194-198, 201,203, 212-213,219-220, 244245, 247-248, 250]. Мнение о “пагубной внутренней политике” царского режима разделяли А.Брусилов, Дж.Бьюкенен и др. [3, с.75-76, 243, 253-254, 256-257; 8, с.23, 159, 162, 166-167, 174-175, 187, 189-190, 216].

Представляется, что поражение России наиболее адекватно объясняется действием человеческого фактора [2, с.283-300]. Встречающиеся порой утверждения о сохранении российской армией боевого

духа не слишком убедительны. Высказывавшимся подобным образом представителям западных союзников - генералам А.Ноксу, Э.Кастельно - это, как уже отмечалось, не придавало большого оптимизма; что же до российских авторов (С.Ольденбурга, ГКаткова), то такая точка зрения высказывалась ими задолго после описываемых событий [19, с.67-68; 42, с.713; 39, с.703]. Главным же, безусловно, является то, что реальный ход событий неопровержимо подтвердил правоту пессимистов.

Последних, констатировавших катастрофическую утрату войсками боевого духа, было немало, прежде всего среди профессиональных военных. Уже в 1916 г Н.Головин признавал “надлом духа в стране”; В.Пронин, наблюдая в начале следующего года давно ожидавшееся изобилие материальных средств, отмечал его несоответствие моральному состоянию армии [5, с.260]. Особенно разительным выглядел контраст последнего с энтузиазмом, охватившим российское общество в первые недели и месяцы войны. Это отмечал Дж. Бьюкенен [8, с.23]; П.Милюков и С.Ольденбургуточняли, впрочем, что и в 1914 г подъем духа в основном не затронул низы (а следовательно, преобладающую часть) населения России [33, с.481-482; 39, с.620]. Факт “моральной неустойчивости”, упадка духа российской армии принимается как аксиома в ряде исследований [23, с.48-49, 226, 307; 56, с.20; 57, с.18]. (Одновременно, по крайней мере, часть российских исследователей признает стойкость, несмотря на чудовищные потери, армий Германии и западных союзников России [60, с.253]).

Чем же объясняется подобная неустойчивость? Р.Пайпс указывает прежде всего на недостаточное развитие в российском обществе национального, государственного чувства, сознательного патриотизма [41, ч.1, с.102, 230, 351, ч.2, с.81, 229; 33, с.481-482]. Причиной этого он полагает слабость и низкую эффективность

идеологического воздействия на массы, прежде всего на крестьянство. Лояльности же династии и лично Николаю ІІ и его семье в условиях тотальной войны оказалось недостаточно.

Примечательно, что оценки, чрезвычайно созвучные приведенной, давались и намного ранее. А.Брусилов сетовал на отсутствие “подготовки умов народа к войне” и слабый патриотизм, вследствие чего большинство солдат попросту не имело представления о том, за что воюет [3, с.72-76, 265]. (Любопытная параллель: проезжая по Г аличине и отмечая низкий уровень культуры местного гуцульского населения, Э.Людендорф также высказал сомнение в надлежащем понимании ими целей войны [27, с.63]). Подобный взгляд был весьма распространен среди коллег генерала [5, с.219, 253-254, 260261]; разделял его и британский посол [8, с.250-251]. Данный факт признают, с оговорками или без них, многие современные российские историки [15, с.115; 71, с.215, 217, 235; 38, с.424; 2, с.295, 299-300; 40, с.67, 139, 143 и др.].

Представляется, что предложенное объяснение весьма близко к истине. Действительно, пропаганда среди полуграмотных крестьян в солдатских шинелях малодейственна. Не случайно появление тоталитарных режимов (по определению невозможное без мобилизации масс) стало феноменом ХХ века, принесшего с собой массовую грамотность. Следует лишь уточнить, что этих же крестьян чуть позже удалось чрезвычайно успешно и быстро распропагандировать, убедив бросить окопы и отправляться делить помещичью землю. Действенность пропаганды, видимо, все же далеко не в последнюю очередь определялась ее содержанием.

Прежде чем продолжить изложение, необходимо объяснить выбор названия данной статьи. Он имеет два источника. Первый очевиден: событиями Великой войны Российская империя была взвешена, подобно Валтасару в библейском предании, найдена слишком легкой и разделена [Дан. 5:26-28]. Действительно, как показано выше, легкость, с которой произошло крушение России, была беспрецедентна. Что же до отсылки к названию романа Милана Кундеры, то следует напомнить, что именно чешский писатель имел в виду. По его мнению, бытие полно невыносимой легкости, поскольку каждый из нас живет всего один раз (Einmal ist Keinmal: “единожды - все равно, что никогда”, или “один раз не считается”). Общеизвестна и иная формула: в одну и ту же реку можно войти лишь раз. Так или иначе, ключевая мысль сводится к уникальности любого субъекта, объекта, события или процесса: все происходит лишь один раз. Впрочем, для историка, мало-мальски рефлексирующего по поводу собственного ремесла, здесь нет ничего нового (почему и бесперспективны поиски законов исторического развития, а выделение отдельных закономерностей, как правило, сводится к констатации банальностей).

Данная проблема затронута не случайно. Широко распространено представление, в соответствии с которым крах империи Романовых был качественно отличен от подобных катастроф, постигших державы Габсбургов и Османов. Случай ІІ Райха оставляю в стороне, поскольку, вопреки мнению А.Миллера, нахожу больше оснований считать данное образование не империей, а национальным государством, пусть и весьма своеобразным. Собственно, это подтверждается уже тем, что Германия после поражения не подверглась (само)распаду.

Упомянутое отличие многие усматривают в том неоспоримом факте, что уже спустя несколько лет основная часть бывших территорий Российского государства была вновь собрана воедино под властью большевиков, тогда как с владениями других неудачников Великой войны - Австро-Венгрии и Османской империи - ничего подобного не произошло.

Правда, уже здесь следует оговориться, что необратимость дезинтеграции последних гарантировалась, помимо прочего, решениями победителей в войне. И даже в этом случае туркам удалось весьма существенно “скорректировать” границы своего национального государства, сравнительно с первоначальными планами союзников. Что же касается территорий, находившихся ранее под суверенитетом России, то непосредственное вмешательство Антанты в определение их судеб не следует преувеличивать. Еще важнее то, что помощь со стороны последней адресовалась в подавляющем большинстве случаев силам, соперничавшим с большевиками в деле реинтеграции бывших частей империи, а отнюдь не выступавшим за сохранение суверенитета новообразованных государств. Окажись победителем в войне Германия, “собирание” земель вокруг Москвы могло оказаться куда проблематичнее.

Так или иначе, в реальном - а не альтернативном - прошлом после победы в гражданской войне границы территории, контролируемойбольшевиками, преимущественно совпадали с довоенной территорией империи Романовых. Естественно, возникал соблазн интерпретировать этот факт как проявление некоей закономерности (вне зависимости от положительной или отрицательной оценки последней). Один из вариантов - утверждение, что распад России являлся исторической случайностью, вызванной неблагоприятными, прежде всего внешними, обстоятельствами, и потому был вскоре преодолен. По сути, не слишком отлично и иное представление, весьма популярное в отечественной историографии последних десятилетий. В соответствии с ним, государство (формально до образования СССР - государства), созданное большевиками, являлось несколько видоизмененным вариантом, “вторым изданием” Российской империи.

Но можно ли, в самом деле, считать, что Ленин и его соратники - более или менее сознательно - приняли на себя роль восстановителей единства “исторической России”, что впоследствии ставили им в заслугу деятели евразийского движения, да и далеко не только они [См., напр.: 70, с. 170]. (Это напоминает распространенный сюжет, в котором герой, одержавший победу над драконом, сам превращается в поверженного противника). Общеизвестно, что долгое время большевики проявляли весьма слабый интерес к национальным проблемам (на их взгляд, второстепенным), воспринимаясоответствующие

теоретические наработки австромарксизма с изрядным скептицизмом. Безусловно, они и позднее не согласились бы с А.Безансоном, полагавшим, что Российская империя, в принципе, вполне могла решить свои политические, социальные и экономические проблемы; исключение составлял лишь национальный вопрос. Однако после революции большевикам пришлось существенно пересмотреть свои взгляды: оказалось, что отсутствие четкой позиции по данному вопросу существенно снижает шансы в развернувшейся борьбе за власть.

Многие отечественные исследователи считают, что поддержка большевиками права наций на самоопределение была неискренней и представляла собой исключительно дань текущему моменту. Полагаю, несмотря на весомую долю великороссов в партии (в сравнении, например, с меньшевиками), нет оснований говорить о каких-либо весомых уступках их национализму вплоть до начала 30-х гг Речь идет скорее о том, что национальный вопрос, с точки зрения руководителей ленинской партии, был далеко не самым принципиальным и допускал значительное пространство для компромиссов.

Неоспоримым фактом является то, что вначале власть большевиков установилась преимущественно в центральных великорусских областях: создавалось впечатление “ужимания” Российской империи до Великого княжества Московского. Не останавливаясь на специальном анализе данной проблемы, считаю бесспорным факт “созвучности” многих аспектов большевизма великорусскому менталитету. Дж.Кеннан остроумно заметил по этому поводу: “Нельзя назвать случайным совпадением то, что марксизм, в течение полувека безрезультатно блуждавший по Западной Европе, задержался и впервые пустил свои корни именно в России” [74]. Но, повторюсь, можно ли считать борьбу красных с белыми соперничеством между двумя вариантами реинтеграции России?

В лагере Антанты не вызывали сомнения патриотические чувства противников большевиков. Однако ряд британских и (в меньшей степени) американских политиков еще весной 1918 г рассматривал как один из вариантов помощи “русскому национальномувозрождению” иностранную интервенцию, которая была бы осуществлена с согласия большевистского руководства [1, т.2, с.247-282]. В.Черчилль определял именно белых как “русское патриотическое движение” [70, с.167]. Не существовало единого мнения по данному вопросу и в Германии. Статс-секретарь (министр) иностранных дел адмирал Пауль фон Гинце и лидер национал-либералов Густав Штреземан, возражая своим оппонентам Эриху Людендорфу и Карлу Гельфериху (на недолгое время сменившему убитого в Москве В. фон Мирбаха), желавшим сближения с антибольшевистскими силами, указывали, что те будут настаивать на реставрации довоенных границ России [27, с.289-290; 60, с.576].