"Историческая Россия" и Великая Война: невыносимая легкость бытия

Как известно, многие деятели белого движения не скупились на упреки по адресу союзников в недостаточной, по их мнению, помощи со стороны последних. Действительно, на всех этапах развития событий среди западных политиков не было единства по поводу целесообразности (или масштабов) интервенции. Последовательно выступал за непримиримую борьбу против большевиков Черчилль, считавший необходимой отправку с этой целью до 30 британских дивизий. Активную поддержку белогвардейцев отстаивал и Бьюкенен, полагавший, что, “если бы цель этого предприятия была достигнута, то деньги, которых оно стоило бы, оказались бы помещенными в хорошее дело” [8, с.333- 335]. К сторонникам интервенции принадлежали и генерал Нокс, и госсекретарь США Р.Лансинг [58, с.169-170, 181; 60, с.420-421].

Противником подобных действий был Э.Хауз, уверенный, что отсутствие боевого духа в любом случае не позволит воссоздать Восточный фронт против Центральных держав [1, т.2, с.248-249; 57, с.217]. Изначально скептически настроенный относительно подобных планов, Ллойд Джордж позже принял точку зрения Черчилля. Однако к концу 1919 г. он отошел от поддержки белых; это же касается и Бальфура, и сменившего последнего на посту главы внешнеполитического ведомства Джорджа Керзона. Провал интервенции признавал и Бьюкенен, отмечавший, что “затраченные на нее деньги были выброшены на ветер”.

В чем же причина поражения белого движения? Представляется обоснованным утверждение, что оно, по сути, не сумело предложить потенциальным сторонникам ни одного четкого лозунга, за исключением пресловутой “единой, неделимой России” [67, с.48; 2, с.340, 342]. Изначально располагая рядом весомых преимуществ, в сравнении со сторонниками украинского и других национальных движений, русские белогвардейцы в конечном счете оказались практически столь же бессильны в противостоянии большевикам. Осознание этого факта и побудило западных политиков отказаться от ставки на заведомо проигрышную карту.

Но, возможно, для Ленина и его соратников, как и для белых, единство России также представлялось первостепенной ценностью? В этом случае логичным было бы ожидать от них вполне определенной ориентации на Антанту, также долгое время отвергавшую возможность дезинтеграции России и не шедшую на контакты с “сепаратистами” даже после прихода большевиков к власти [60, с.360, 470-471, 473475, 512, 514-515]. Конечно, приверженцы “теории заговора” могут припомнить, что еще в самом начале войны Черчилль открыто заявил: “Нам эта война нужна для того, чтобы реформировать географию Европы в соответствии с национальным принципом” [Цит. по: 62, с. 137]. Несомненно, однако, что речь шла о противниках, но отнюдь не союзниках Великобритании.

Бьюкенен предположил, что “ряды Красной армии усилило опасение того, что союзники намерены расчленить Россию, а не интервенция” [8,с.334-335].

Представляется, что в целом проницательный наблюдатель в этом случае был неправ. Большевиками руководила иная мотивация: они опасались ослабления плацдарма мировой революции вследствие потери хлеба, угля, металла Украины, нефти Баку и т. п. Более адекватным представляется мнение Палеолога, полагавшего, что “революция была самым губительным ударом, какой можно было нанести русскому национализму”, а “сепаратизм” - наиболее опасным ее последствием [42, с.717-718, 737, 777-778, 780,798,825]. Единственными последовательными сторонниками единства России были как раз проигравшие, т. е. белые.

Одной из ключевых причин победы большевиков в гражданской войне в России стало умелое сочетание социальной демагогии и уступок в национальной сфере. В этих условиях именно “марксистский космополитизм”, а отнюдь не традиционный российский патриотизм, убедительно продемонстрировал свой мобилизационный потенциал. Не было случайным и то, что за пределами бывшей Российской империи успехи большевиков и их союзников оказались эфемерны. “Диктатура пролетариата” имела шансы установиться лишь на тех территориях, где, в силу ряда причин, были слишком слабы модерные национализмы, что и позволило “растворить” здешние социумы идеологической кислотой социальной пропаганды. (Дж.Кеннан подчеркивал в своей знаменитой “длинной телеграмме”: “Мировой коммунизм подобен болезнетворному паразиту, который питается только пораженными тканями” [74]). Во многом прав был Е.Гайдар, расценивавшийвосстановление

большевиками рассыпавшейся Российской империи как “уникальное стечение обстоятельств” [14, с.69]; стоит лишь уточнить, что в российских условиях успех большевиков был как раз неудивителен.

Безусловно, яркую метафору представляет собой интерпретация феномена Советского Союза как “замороженной” на 70 лет Российской империи (горбачевская “перестройка” в данном случае играет роль оттепели, возобновляющей процесс разложения). Но вряд ли подобное понимание верно. Нет оснований считать СССР “вторым изданием” Российской империи; скорее можно вести речь о внешнем (в данном случае - по признаку линии границ), а не сущностном сходстве. В биологии это явление называется конвергенцией: примером может служить внешнее подобие обитающих в одинаковых условиях акулы, ихтиозавра и дельфина. Так что точнее будет считать, что реализация советской властью принципа“пролетарского интернационализма” (вкупе с репрессивной политикой и рядом других факторов) надолго “заморозила” национальные проблемы, но не саму империю.

Некоторые (прежде всего российские) авторы видят причины легкого разрушения Российской империи в 1917 и Советского Союза в 1991 гг. “в отчуждении между государством и русским народом, в равнодушии наиболее многочисленного народа к судьбе “империи”, утрачивающей способность к выражению и защите его национальных интересов и ценностей” (А.Вдовин) [11, с.3]. При всем внешнем правдоподобии этого тезиса, он далеко не бесспорен. Необходимо помнить о том, что национализм, в его модерной форме, фундаментально несовместим с принципом династической легитимности, а следовательно, гибелен для традиционной монархии [66, с.303; ср.: 32, с.10, 35, 152-153]. Причем это относится и к немецкому (или венгерскому) национализму по отношению к Габсбургам, и к турецкому - к Османам, и к русскому (неминуемо оборачивающемуся великорусским) - к Романовым. Так что речь шла, вопреки Вдовину, не о мнимой утрате империей способности к защите русских интересов. Империи по своей сути непригодны ни для чего подобного; защита национальных интересов требует преобразования империи в национальное государство.

Представляется обоснованным вывод Э.Лора о том, что сам русский национализм явился одним из факторов, способствовавших разрушению “исторической России” [26]. Созвучные тезисам Лора мысли высказал еще в середине 20-х гг П.Милюков [32, с. 198]. Наблюдателями констатировалось усиление русского национализма, начиная с последней четверти ХІХ в., в особенности в премьерство П.Столыпина [39, с.509-521, 531-532, 541]. Однако этим самым сводилось на нет действие сформулированного А.Оболенским принципа: “в Российской монархии есть русский царь, перед которым все народы и все племена равны” [Цит. по: 39, с.509].

Несомненно, часть российского (точнее - русского) общества в начале ХХ в. действительно стремилась к превращению Российской империи в национальное государство. Вопрос лишь в том, возможна ли была подобная перестройка без риска разрушения самой государственной структуры. В соседней Австро-Венгрии, где этнические немцы составляли 25% населения, отсутствие шансов на успех подобного замысла был очевиден (хотя венгры в Транслейтании и пытались осуществить собственный проект). Шансы России, в населении которой насчитывалось 43% великороссов, на первый взгляд представлялись значительно большими. Однако существовало серьезное препятствие, на которое указала Э.Томпсон. Если А.Миллер склонен подчеркивать слабость инструментария имперской власти и непоследовательность ее политики в национальном вопросе, то американская исследовательница в первую очередь выделяет слабость ассимиляционного потенциала России [54, с.46]. При всей враждебности значительной части ирландцев или индийцев к британцам, у них вряд ли возникали сомнения в культурном и цивилизационном превосходстве последних (тем более, что в ту эпоху требования политкорректности были еще неизвестны). Это же справедливо и относительно восприятия мадьярами или чехами немцев в Австро-Венгрии. Однако в России как минимум два народа - поляки и остзейские немцы - не имели никаких оснований считать великороссов превосходящими себя в данном отношении; подобные представления (в менее резкой форме) не были чужды и ряду других этносов империи.

В этих условиях идея создания “русского суперэтноса” оставалась не более чем (используя известные слова Николая ІІ, сказанные по иному поводу) “беспочвенными мечтаниями”. Не представляется убедительным тезис В.Никонова о том, что к моменту крушения Россия соединяла в себе черты как империи, так и национального государства [38, с.302-311], во многом перекликающийся со взглядами А.Миллера [32, с.149 и сл.].

Что же касается сущности и попыток решения национальных проблем в Советском Союзе, то следует признать, что по данному поводу возможны весьма несходные интерпретации имеющегося фактического материала. Признание того, что идея мировой революции пока что потерпела фиаско, обусловило переход к т. н. “строительству социализма в отдельно взятой стране”. Однако последнее в первые годы существования СССР должно было осмысливаться (по крайней мере, рефлексирующей частью населения) не в качестве самоцели, а как защита завоеванного мировым пролетариатом локального плацдарма с целью подготовки последующего наступления.

Вне всякого сомнения, революционные события - а опосредованно, через них, и катастрофа в І Мировой войне - привели к значительному ослаблению западного влияния в России. (Как уже отмечалось, тем же временем датируется и начало подобных процессов в глобальном масштабе). Западное происхождение социалистической идеологии (точнее, попыток ее научного обоснования) и марксизма в частности отнюдь не опровергает данного факта, тем более, что дискуссионен - и, по сути, неразрешим - вопрос о степени соответствия советской практики марксистской теории. Не имея возможности остановиться на данной проблеме подробнее, замечу лишь, что я солидарен с теми, кто рассматривает данный проект как одну из многочисленных в ХХ веке попыток “преодоления” модернизации и возвращения, в тех либо иных формах, к традиционным общественным структурам. Стереотипное противопоставление “правых” тоталитарных идеологий, отвергающих идеи Просвещения, и “левых”, якобы укорененных в последних, не учитывает того очевидного факта, что само Просвещение как феномен интеллектуальной истории не является чем- то целостным, гомогенным: достаточно сравнить традиции, восходящие к Дж.Локку и Ж.-Ж.Руссо.

Тоталитарные режимы любого толка, хотя и становятся возможными лишь в модерную эпоху, по своей сути ориентированы на ретроспективные утопии. Скажем, в случае с марксизмом, если отвлечься от псевдонаучной риторики, речь идет о возвращении человечества к “естественному состоянию”, хотя и на совершенно ином технологическом уровне; не случайно доцивилизационное состояние общества нередко определялось как “первобытный коммунизм”. Таким образом, мы, по сути, имеем дело с одним из вариантов “консервативной революции”, хотя трудно рассчитывать на признание этого факта самими сторонниками упомянутой идеологии. Последнее обстоятельство, впрочем, вряд ли следует считать решающим аргументом. Вспомним, что участники революции в Англии, излагая свои требования, апеллировали к якобы попранным Стюартами “добрым старым английским обычаям”, хотя речь в действительности шла о новеллах. Однако в ту эпоху хорошим тоном все еще считалось опираться на авторитет старины, тогда как позднее интеллектуальная мода стала противоположной.

Результатом вышеизложенного стал феномен тоталитаризма, в его различных вариантах. Для нас же в данном случае важно, что советский проект ставил под вопрос перспективы формирования на этой территории модерных наций. (Впрочем, даже в рамках привычных стереотипов о том, что корни социалистической идеологии лежат в идеях Просвещения, приходится вспомнить о ее принципиальной враждебности национализму).

Подтверждаются ли изложенные тезисы фактическим материалом? Как уже отмечалось, в отечественной (и не только) историографиираспространено представление о том, что большевики, несколькомодифицировав русификационную политику имперской власти, продолжали осуществлять ее в собственных интересах. Однако реальная картина была значительно более сложной и не такой однозначной. Более адекватно отображена специфика национальной политики большевиков этого периода в работах Дж .Хоскинга [68, с. 114-115, 120-127, 326; 67, с.89 и сл.], А.Вдовина и особенно - в вызвавшем значительный резонанс исследовании Т.Мартина “Империя “положительной деятельности”. Нации и национализм в СССР, 1923-1939” (“The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939”, 2001). Не менее адекватно основная идея этой работы отражена в украинском варианте перевода - “Імперія національного вирівнювання” [29].

Как убедительно показал автор, нет оснований сводить национальную политику большевиков исключительно или преимущественно к проявлениям великорусского шовинизма и реализации русификаторских задач. Одновременно, правда, наблюдается и противоположная крайность: часть российских авторов уже начала активно интерпретировать работу Мартина как якобы доказательство реализации в 20-30-е гг. последовательно русофобской линии в национальной политике, “искусственного” создания наций и удовлетворения национальных чаяний остальных народов за счет русских. Следует согласиться с тем, что национальная политика была для большевистского руководства, при всей важности, все же второстепенной и не столь принципиальной, как ряд иных политических, экономических и социальных вопросов, и, соответственно, проводилась куда менее последовательно и жестко: в связи с этим Мартин выделяет соответственно политику “мягкой линии” и политику “жесткой линии”. Хорошо известны примеры открытого проявления частью партийных и советских работников недовольства “украинизацией” и иными вариантами “коренизации”. При этом репрессии за несогласие с генеральной линией, если и следовали, были минимальны и ярко контрастировали с последующими действиями советской власти (уже на рубеже 20-30-х гг.) по отношению к активистам политики “коренизации”, заклейменной теперь как проявление “буржуазного национализма”. Последняя в значительной степени девальвировалась тем, что “террор осуществлялся асимметрично - в большей степени против буржуазных националистов, чем против великодержавных шовинистов” [28, с.36-40].

Если же говорить об “искусственном конструировании” наций (прежде всего в Центральной Азии), то, полагаю, следует помнить о принципиальном отличии между приоритетами национальных “будителей” (какой бы то ни было принадлежности) и большевиков. Для первых окончательное оформление нации и обретение ею суверенитета были высшей, конечной целью; при этом акцент делался на солидарности всех ее членов, второстепенности социальных и экономических противоречий. В советской же практике “nation-building” было инструментом для укрепления позиций власти, средством, но никоим образом не целью; как следствие, не допускалось достойных упоминания уступок в пользу национальной солидарности за счет классовой.

Нет оснований гиперболизировать и степеньинституциональной дискриминации русских в составе СССР, материализованной в отсутствии собственной столицы, республиканских партийной организации, академии наук и т. п. Достаточно вспомнить Британскую империю рубежа ХІХ-ХХ веков. Входившие в ее состав доминионы обладали собственнымипарламентами,

правительствами и столицами, тогда как Англия была лишена всего этого, поскольку ее соответствующие институты совпадали с общими и для Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, и для империи в целом. Вряд ли на этом основании правомерно делать вывод о некоей дискриминации англичан по сравнению с канадцами или новозеландцами.

Не стоит забывать и о том, что провозглашенная в 1923 г. “коренизация” уже в начале 1930-х гг была в значительной мере свернута (сперва фактически, позже - и формально), поскольку, с точки зрения официальной идеологии, роль главной опасности перешла от великорусского шовинизма к локальным национализмам. При этом отдельные элементы прежней политики наблюдались и позже, хотя все более сводились лишь к декларациям. В свете этого представляется вполне обоснованным принятый рядом авторов термин “националистический нэп”, подчеркивающий временный, тактический характер упомянутой политики большевистского руководства.

Что же до русификаторской политики, ощутимо возобладавшей в СССР уже в 30-е гг., то и она, полагаю, в большей мере носила, если можно так выразиться, не “идеологический”, а “инструментальный” характер. Дальнейшая консолидация власти и самого государства представлялась первоочередной задачей в условиях, когда надежды на мировую революцию окончательно стали призрачными. Вполне естественна попытка опереться при этом на наиболее многочисленный этнос. Что же касается насаждения русского языка, то и это видится единственно возможным выбором тогдашних носителей власти. В какой-то мере стоявшие перед последними задачи можно сравнить с теми, разрешить которые должны были реформы Йозефа ІІ в Австрии. Сопутствовавшая последним германизация была необходимым инструментальным сопровождением; другое дело, что советская власть, в отличие от “народного кайзера”, не могла ограничиться при этом лишь чиновничеством и военными. Постепенно оборачивающаяся русификацией, всеобщая ликвидация неграмотности, помимо потребностей индустриализации, не в меньшей мере диктовалась необходимостью

эффективной идеологической обработки населения. Большевики адекватно усвоили негативный опыт в этом отношении как режима Николая ІІ, так и собственный, материализованный в результатах выборов в Учредительное собрание. (По контрасту с полуграмотной, преимущественно крестьянской Российской империей страна с наивысшим уровнем грамотности в мире

- Германия, как хорошо известно, стала ареной триумфа умелой пропаганды стремящейся к власти политической силы с тоталитарной идеологией).

Безусловно, перемены в национальной политике большевиков были не столь решительны и всеобъемлющи, как этого желали бы русские националисты. Вероятно, одной из причин, определявших нежелание излишне педалировать русификационные процессы в межвоенный период, было то, что советской элитой не был еще забыт собственный опыт времен І Мировой и гражданской войн: этот опыт подсказывал, что делать решающую ставку на русский национализм достаточно рискованно. Поэтому справедливым представляется вывод о том, что “русский национализм, который так старательно насаждал Сталин, был совершенно не таким, каким его признавало и исповедовалобольшинство дореволюционных русских националистов” [68, с.126].

В наше время весьма распространено представление о том, что одним из решающих факторов победы СССР во ІІ Мировой войне явился отход от интернационально-коммунистических лозунгов в пользу национальнопатриотических. (При этом, однако, часть авторов считает, что “русский народ в массе своей не рассматривал СССР как свое национальное государство” [11, с.3]). Война точнее, обескураживающие для сталинского руководства результаты ее начального периода - действительно обусловила значительные уступки русскому (и не только) национальному самосознанию,

изменение политики по отношению к церкви и т. п. Однако, думаю, преувеличением было бы считать, что именно война положила начало решительному повороту от “пролетарского интернационализма” к “советскому патриотизму”, основанному прежде всего на “национальной гордости великороссов”. Как только что отмечалось, сдвиги в этом направлении стали заметными еще с начала 1930-х гг. [11, с.42-141, 168], однако предпринятые ранее шаги не уберегли от катастроф первого года войны. При всем масштабе изменений военных лет, представляется все же, что они были не качественными, а количественными, лишь усиливая тенденции, все более явно проявлявшиеся в течение предыдущего десятилетия.

Обращение исследователей к вопросу о том, каким комплексом факторов была обусловлена победа СССР над Германией и каково их взаимное соотношение, перманентно влечет за собой оживленную полемику, в значительной мере обусловленную идеологическими мотивами. Я позволю себе сделать лишь несколько замечаний по данной проблеме. Прежде всего вспомним о том разительном контрасте, который представляют собой история участия Российской империи в І Мировой войне и Советского Союза - во ІІ. Держава Романовых переживала в начале войны ощущение близкого триумфа, единение и эйфорию, потерпев в итоге катастрофу. Таким образом, исход І Мировой войны для царской России оказался подобным началу противостояния с Германией для СССР (в данном случае приходится вынести за скобки участие “государства рабочих и крестьян” в начальном периоде войны), и наоборот. При этом в наше время перестало быть секретом то, что катастрофические поражения советских войск произошли в условиях их значительного количественного (а по некоторым позициям и качественного) преимущества над противником в вооружениях и военной технике, не говоря уже о человеческих и материальных ресурсах.

Российские историки (вслед за советскими) зачастую подчеркивают “молниеносность” побед Германии над ее европейскими противниками. При этом забывается, что большинство последних были совершенно несопоставимы с ІІІ Райхом (а тем более - СССР) по своему потенциалу. Это относится и к Дании с Норвегией, и к Бельгии с Нидерландами, и к Греции с Югославией. Что же до стереотипа, противопоставляющего “триумфальный марш” вермахта в польской и французской кампаниях “героическому сопротивлению” со стороны советских войск, то для его опровержения, как заметил М.Солонин, достаточно вооружиться географической картой и (при необходимости) таблицей умножения. Окажется, что уже за первые 3 недели войны против СССР вермахт продвинулся на 350500 км. и занял территорию площадью в 700 тыс. кв. км., что примерно в 3 раза больше территории Польши, оккупированной в сентябре 1939 г., и в 6 раз больше территорий Бельгии, Нидерландов и северо-восточной Франции, захваченных в мае 1940. Потери немецких войск в живой силе к этому моменту были в 1,5-2 раза меньше, чем за аналогичный период в мае 1940, в танках - примерно равными (при том, что французские средства противотанковой обороны весьма существенно уступали советским), а потери люфтваффе - вдвое большими на Западном фронте, нежели на Восточном [49, с.340 и сл.].

Почему же СССР не постигла судьба Польши или Франции? Упомянутые поражения не стали для него фатальными в силу наличия огромных ресурсов и территориальной глубины для отступления (вспомним заявление Александра І посланнику Наполеона о готовности отступать хоть до Камчатки). Тут следует отметить одно любопытное - и вряд ли случайное - обстоятельство. Война 1939-45 гг. явно в большей степени, нежели ее предшественница, заслуживает названия “мировой”. В то же время расстановка сил в ней в мировом масштабе нечасто представлена на географических картах; как правило, дело ограничивается Европой. Определить причину этого, думаю, нетрудно. Очертания Германии, вместе со всеми аннексиями,оккупированными

территориями и сателлитами, даже на пике ее успехов не производят впечатления на наблюдателя, в сравнении даже лишь с тремя ее основными противниками: Британской империей, СССР и США. Этой ситуации не изменил бы и учет Японии и ее завоеваний (если преднамеренно забыть о том, что она не оказала поддержки своей союзнице по пресловутой оси Берлин - Токио - Рим). Во ІІ Мировой войне ІІІ Райху противостояла, по справедливому замечанию Й.Феста, “коалиция почти всех государств мира” [64, с.12].

Куда реже, нежели изменения в национальной политике военных лет, вспоминают помощь СССР по ленд-лизу со стороны западных союзников. Адекватно соотнести значение этих двух факторов, разумеется, трудно: как сравнить весомость обращения к именам Александра Невского, Суворова или Кутузова, с одной стороны, и 4,5 миллионов тонн продовольствия и без малого полумиллиона автомобилей - с другой? Представляется, однако, что не менее существенную роль сыграли характер режима, противостоявшего сталинскому, и его политика по отношению к народам Советского Союза. Не подлежит сомнению, что значительной части населения СССР (в особенности из числа городских жителей и молодежи) к этому времени уже был привит сознательный советский патриотизм. Однако для остальных (вероятно, большинства) речь шла об элементарном выживании, инстинкте самосохранения. Именно действия нацистов на оккупированных территориях позволили власти большевиков обрести в глазах этих ее подданных статус “меньшего зла”.

В послевоенный период можно констатировать в целом усиление русификаторской политики руководства СССР. Тем не менее и в этих условиях часть русских националистов считала предпринимаемые меры недостаточными и твердила о необходимости более решительного и открытого перехода “от марксистского космополитизма к государственно-национальной политике” [46, с.38]. (Очень схожие идеи были популярны среди сербов в послевоенной Югославии). В силу специфики советской политической системы, трудно уверенно судить о распространенности подобных настроений и их поддержке в обществе. С точки зрения самих представителей “русской партии”, власть осознанно и жестко противодействовала последней, а наиболее последовательным сторонником подобного подхода называется Ю.Андропов [46, passim; 11, с.299-302]. Примечательно, впрочем, что биографы последнего, стоящие на иных идеологических позициях, вообще не упоминают о данном сюжете, очевидно, в силу его маргинальности и малозначимости [31].

Следует констатировать, что руководство СССР в последние десятилетия его существования старалось не предпринимать слишком резких шагов в национальной сфере. С одной стороны, это было данью в целом возобладавшим консервативным тенденциям, боязни любых перемен. Но вместе с этим очень вероятно, что пресловутая геронтократия оценивала ситуацию более трезво, нежели силы, рупором которых служили “Молодая гвардия” и “Наш современник”. Последние, думаю, явно недооценивали вероятную реакцию на перспективы усиления русского национализма со стороны второй половины населения СССР. Политбюро же, несмотря на то, что уже давно состояло преимущественно из этнических русских, должно было отдавать себе отчет относительно не только потенциальных политических дивидендов, но и опасностей резкого разворота национальной политики навстречу великорусскому шовинизму.

При всей условности любой исторической параллели, трудно удержаться от сравнения данной ситуации с той, в которой с середины ХІХ в. оказались Г абсбурги, а чуть позже - Романовы. Если в традиционных монархиях подданные, независимо от этнической принадлежности, были равны перед династией, то в СССР - перед партией. Несомненно, формирование полноценной модерной (велико)русской нации тормозилось и при монархии, и при большевиках имперскими задачами. Но и само развитие русского национализма - как в царскую, так и в советскую эпохи - способствовало не только ассимиляции других этносов, но и одновременно становлению и усилению их собственных национализмов.

Отечественным авторам зачастую трудно удержаться от определенной демонизации как Российской империи, так и СССР. Критикуя подобный подход, А.Миллер указывает на то, что монархию Романовых неправомерно представлять “империей зла” [32, с.11]. С этим в целом можно согласиться, тем более с учетом того, что в свете нынешних требований политкорректности воплощением абсолютного зла зачастую признается лишь один политический режим за всю историю человечества, тогда как даже в тоталитаризмах сталинского или маоистского толка целенаправленно отыскиваются позитивные стороны. Тем не менее, перефразируя слова российского исследователя, если “историческая Россия” и не была полноценной империей зла, то уж тем более не являлась средоточием добра, в сравнении с современными ей государственными образованиями и культурно-историческими общностями.

Однако, говоря о демонизации, я имел в виду прежде всего распространенную тенденцию гиперболизации мощи России. В действительности же последняя приобрела огромные размеры прежде всего за счет либо уже предельно ослабленных (подобно Речи Посполитой и Османской империи) государств, либо малонаселенных территорий: естественно, в землях инков, ацтеков, майя или чибча испанские колонизаторы не могли не быть конкистадорами, тогда как русские завоеватели Сибири выглядели всего лишь землепроходцами. Дж.Кеннан верно подметил, что России свойственно распространять свои власть и влияние, пользуясь обстоятельствами, отсутствием сопротивления, “как вода течет, подчиняясь законам гравитации” [Цит. по: 61, с.209]. К сказанному стоит лишь добавить, что эта характеристика справедлива не только по отношению к сталинскому СССР (о котором в данном случае шла речь), но и к “исторической России” в целом.

При своих грандиозных масштабах, Российское государство практически никогда не было столь грозным, как представлялось сторонним наблюдателям. Пребывание в плену расхожих стереотипов рисует картину почти неизменных побед российского оружия над многочисленными и опасными врагами, тогда как в действительности дело обстояло несколько иначе. Войны на собственной территории Россией действительно обычно выигрывались, в силу вышеупомянутых факторов, прежде всего - численности и пространства. При этом не следует забывать, что, например, походы вглубь России и Карла ХІІ, и Наполеона имели целью не завоевание (невозможность которого была совершенно очевидна), а, как модно сейчас выражаться, “принуждение к миру”. В противостоянии же с первоклассными европейскими (и не только) державами за пределами своих границ успехи России или бывали весьма скромны, или достигались в составе широких коалиций. Если припомнить лишь ХХ век, то исключением из общего ряда (война с Японией, І Мировая, война в Афганистане) будет выглядеть как раз ІІ Мировая война, за вычетом финской кампании.

Немаловажно и то, что внешняя сила (прежде всего военные возможности) не всегда соразмерны внутренней крепости государственного организма. Ярчайшим примером этого стал СССР, не спасенный от распада ни многомиллионной армией, ни 60 000 танков, ни паритетным с США ядерным арсеналом; напротив, обзаведение всем вышеперечисленным ускорило банкротство режима и государства в целом.

В случае с Российской империей определенным оправданием ее краха можно признать тяготы войны (впрочем, как уже говорилось выше, отнюдь не запредельные, если сравнивать с другими участниками І Мировой). Для распада же Советского Союза не понадобилось и войны, разве что “холодная”; не было и по-настоящему катастрофической экономической ситуации. Неудивительно, что для очень многих события 1991 г. оказались совершенно неожиданными. По словам булгаковского Воланда, человек “иногда внезапно смертен”. Такая же “внезапная смертность” оказалась присущей в 1917 и 1991 гг обоим государствам, построенным на российском фундаменте. Вряд ли это могло быть случайностью.

Особенно примечательно то, что симптомы близящейся катастрофы укрылись от глаз большинства западных советологов, посеяв сомнения в их компетентности. В этом свете неудивительны попытки некоторых из них представить крах СССР как “случайное” событие, которого вполне можно было избежать и соответственно - невозможно предвидеть. До предела подобная позиция доведена в работе С.Коэна [20], пришедшего к парадоксальному выводу, в соответствии с которым решающим в распаде Советского Союза стал субъективный фактор, а именно действия и личное соперничество Михаила Горбачева и Бориса Ельцина. Между тем продуктивнее было бы обратиться к цитировавшимся выше словам С.Мельгунова по поводу падения дома Романовых, применив их к рассматриваемому случаю. Не столь важно,

что убежденных сторонников независимости Украины и других республик было не так уж много; главное, что готовых открыто выступить за сохранение СССР и коммунистического режима в решающий момент не оказалось почти вовсе. (Позже, когда стало ясно, что сам по себе конец советской власти не принес немедленно материального процветания, многие задним числом стали - часто вполне искренне - считать себя таковыми, но речь идет не о них). Практически повторились события февраля 1917 г, когда в защиту прежней власти не выступил никто. Как отмечалось, некоторые авторы характеризуют обстоятельства падения монархии и династии Романовых как “грехопадение всего народа”; аналогичную оценку краха коммунизма и самого СССР дал А.Зиновьев, честно признавший, что в своей массе советское население не пожелало их защищать.

Предельно упрощая, можно предложить следующую схему процесса распада “исторической России” в ХХ веке. В І Мировой войне незавершенность формирования великорусской нации вкупе с рядом острых национальных, социальных и экономических проблем сделали царскую Россию “слабым звеном” антигерманской коалиции и привели ее к распаду. Правда, уже через несколько лет почти все эти земли были собраны воедино, однако, что немаловажно, отнюдь не под лозунгами восстановления “единой и неделимой”. Напротив, речь шла о ряде уступок национализму нерусских народов; огромную роль, разумеется, сыграла и социальная демагогия большевиков, в первую очередь по отношению к крестьянству.

Надежды на осуществление и национальных, и социальных чаяний значительной - если не большей - части населения развеялись в начале 30-х гг. Закономерным итогом этого стало то, что через несколько недель войны с Германией большевистский режим оказался на грани краха. Последнему не дали осуществиться прежде всего идеология и практика нацистского режима, огромное превосходство СССР в человеческих и материальных ресурсах, а также помощь западных союзников.

Наконец, последний распад состоялся практически без единого выстрела, поскольку целостность Советского Союза в 1991 г попросту никто не захотел защищать. Вера в светлое будущее, которая помогла большевикам победить в первый раз, была уже практически исчерпана, а смертельно опасного врага, чье наличие “спасло” их во второй, не существовало. Примечательно, что самого по себе сознательного патриотизма оказалось в конечном счете недостаточно для сохранения как монархии Романовых, так и позднего СССР.

Вышесказанное подводит к весьма интересным выводам. В начале ХХ века утрата Россией завоеванных ранее не(велико)русских территорий и возвращение ее к естественным границам (или, по российской терминологии, распад “исторической России”), вопреки планам части немецких лидеров, не состоялись, точнее, были вскоре преодолены. Тем не менее в конце столетия это все же произошло, хотя и при совершенно иных обстоятельствах, расстановке сил, а главное, основныхвыгодополучателях

произошедшего. Этот очевидный факт признан и в российской историографии. Так, А.Уткин констатировал: “...воспоминание о Первой мировой войне стало для нас еще актуальнее спустя десятилетия, потому что ее “германские” цели оказались выполненными. Но выполненными совсем в другое время и совсем другими людьми” [59, с.22]. О том же писала Н.Нарочницкая: “К ХХІ веку все, что за две мировые войны не удалось германцам., превосходно сделали англосаксы” [37, с.14]. Подобно герою блестящей новеллы О.Генри “Дороги, которые мы выбираем”, Российское государство в его имперских границах, меняя пути развития, оказалось тем не менее не в силах избежать фатальной для себя развязки.

Как результат, напрашивается весьма непривычная, с точки зрения обитателей постсоветскогопространства,

интерпретация обоих мировых конфликтов, точнее, как уже отмечалось, единого глобального противостояния с двадцатилетним “антрактом”. Чудовищные жертвы, понесенные СССР, и его огромная роль в разгроме сухопутных сил ІІІ Райха зачастую заслоняют важные обстоятельства, вполне очевидные при более хладнокровном и отстраненном анализе.

В обеих Мировых войнах Германии последовательно противостояли прежде всего англосаксы, сперва при ведущей роли Великобритании, впоследствии - США. Россия в первом случае выбыла из войны за год до конца (фактически - еще раньше); во втором СССР, если принимать во внимание реальные действия, а не наличие либо отсутствие формальных договоренностей, без малого первые два года войны был, по сути, союзником Германии. Знаменательно, что последнее обстоятельство, вопреки общей идеологической атмосфере, находит признание в российской академической среде [47, с.345-347, 351, 360, 362-363, 366367]. Зачастую - намеренно или нет - упускается из виду и то обстоятельство, что СССР оказался в составе антигитлеровской коалиции отнюдь не в силу собственного выбора, а вследствие нападения со стороны Германии.

Британское же руководство последовательно отвергало перспективы примирения с нацистским режимом и после разгрома Польши, и оставшись ровно на год (после фактической капитуляции Франции 22 июня 1940 г) один на один в борьбе с Германией. Этот очевидный факт не опровергается поисками компромисса с ІІІ Райхом со стороны отдельных политиков. Изначально было ясно и то, кому в данном противостоянии принадлежат симпатии подавляющего большинства политических лидеров и общества США, что вскоре стало материализовываться в конкретной помощи Великобритании. Другое дело, что, в силу изоляционистских настроений, для открытого вступления в войну администрации Франклина Рузвельта понадобилось откровенно спровоцировать на нападение Японию.

Противостояние англосаксонских государств Германии не сводилось к банальной борьбе геополитических, экономических и иных интересов. В данном случае речь шла и о том, какая модель общественно-политического развития одержит верх. Й.Фест писал об этом: “Она (ІІ Мировая война. - В.В.) стала своего рода всемирной гражданской войной, которая решала не столько вопрос власти, сколько морали, которая будет господствовать впредь в мире” [65, с.372]. Вплоть до катастрофы 1945 г и среди германских интеллектуалов, и в обществе в целом преобладало убеждение в “особом пути” (Sonderweg) собственной страны; соответствующие высказывания времен І Мировой приводились выше. Коренные изменения в этом отношении произошли лишь во второй половине ХХ века, причем при решающей роли внешних факторов. (Собственно, малоуспешность, в отличие от Германии, политических и экономических реформ в постсоветских государствах во многом объясняется отсутствием “внешнего управления”, когда задача реформирования старой системы возлагалась на элиты, являющиеся ее же порождением).

Таким образом, І и ІІ Мировые войны действительно следует признать растянутым во времени и разделенным двадцатилетним перерывом глобальным конфликтом между англосаксами и Германией. Итогом стала победа первых; это вынуждены признавать даже наиболее шовинистически настроенные российские историки [37, с.14- 15, 19-20]. Однако в истории (как и в жизни) выгодополучателями от чьего-либо поражения нередко становятся и те, кто не был непримиримым противником проигравших. Именно в такой роли и

оказался СССР после 1945 г, в силу того, что поражение Германии создало вакуум силы в континентальной Европе. Парадоксально, но понесший огромные человеческие и материальные потери Советский Союз оказался теперь куда более влиятельным геополитическим актором, нежели в межвоенный период.

Упомянутое усиление СССР до роли второй сверхдержавы, полагаю, следует расценивать как побочное следствие ІІ Мировой войны. Означало ли это, что, победив одного противника, англосаксонский мир и либеральная идеология получили взамен иного, равноценного? Считаю, это не так. Как уже отмечалось выше, накопленный за четыре столетия опыт позволил (если не американским, то более искушенным британским) политикам безошибочно определить врага №1. Сам тот факт, что после 22 июня 1941 г Великобритания, а за ней и США приняли сторону Советского Союза в его противостоянии с Германией, однозначно свидетельствует о том, что именно последняя воспринималась ими в качестве главной угрозы. (В свете этого следует расценивать и многочисленные конспирологические теории о возможных обстоятельствах, целях и следствиях знаменитого полета Рудольфа Гесса в Великобританию в мае 1941 г.). Это подтвердил и сам дальнейший ход событий. Совокупными усилиями почти всего мира ІІІ Райх был повержен; есть все основания полагать, что сделать это было возможно лишь с помощью внешней силы. Его место достаточно неожиданно для западных держав занял новый противник, представлявшийся временами не менее опасным. Однако ход истории доказал ошибочность этого взгляда. Многие из нас были непосредственными свидетелями того, что для распада СССР не потребовалось ни войны, ни полномасштабной экономической катастрофы, а всего несколько десятилетий - отнюдь не тотальной - “холодной войны”.

Крах Советского Союза в 1991 г, как уже отмечалось, принято воспринимать как рубеж, завершающий “короткий ХХ век”. Это мнение разделяют даже те, кто изначально отнесся со скепсисом к идее Фрэнсиса Фукуямы о “конце истории”. Но так ли обстоит дело в действительности?

Характеризуя последствия краха нацистского режима для Германии, В.Лакер писал: “Германия после Гитлера не только оказалась расколотой и ослабленной, она стала совершенно другой страной. Огни, погашенные в 1939 г, не зажглись вновь. ... Германия и Центральная Европа до Гитлера были одним из политических и культурных центров мира. ... в старой Европе ... был культурный центр мира, который исчез, не оставив преемника” [21, с.392]. С большим оптимизмом (что примечательно) эти же перемены интерпретировались многими немцами. По мнению Й.Феста, “.более молодое поколение . отрезало, будучи свободным от сантиментов, предрассудков и воспоминаний, связующие нити, ведущие к прошлому. ... Оно... отреклось и от любого рода интеллектуального радикализма, от любого рода асоциальной страсти к великой теории и оставило прошлому то, что столь долго было присуще немецкому мышлению: системность, глубокомыслие и пренебрежение реальностью. ... для него нет больше царств никогда не существовавшего прошлого и химерического будущего, впервые страна начинает жить в ладу с реальностью. Но вместе с тем немецкая мысль утратила и нечто от своей тождественности. “Немецкий сфинкс”, о котором говорил Карло Сфорца незадолго до прихода Г итлера к власти, расстался со своей загадкой, и миру от этого стало лучше” [65, с.611-612].

Распад СССР и крах коммунизма выглядели такими же многообещающими в плане перемен в России, которые должны были привести к ее сворачиванию с “особого пути”, тягостного для собственного населения и небезопасного для близких и далеких соседей. Существовали небезосновательные надежды на то, что силы реставрации и реванша в постсоветской России, в отличие от Ваймарской республики, не сумеют достичь успеха, и страна окончательно перестанет быть Востоком Ксеркса, ряженого в одежды Христа. Этому должны были способствовать и “тучные нулевые” годы, в особенности если задуматься о том, что относительное изобилие этих времен правомерно рассматривать не как результат обратного разворота от политики “лихих девяностых”, а, напротив, как наконец-то наступивший эффект предыдущих реформ, в частности, полноценного включения в мировую экономику.

Неудивительно, что в условиях эйфории от победы в “холодной войне”, падения “железного занавеса” и начала либеральных и демократических преобразований в бывших социалистических странах Запад начал, по сути, процесс одностороннего разоружения, сравнимый разве что с таковым в ведущих странах Европы, прежде всего Великобритании, после І Мировой войны [70, с.217-219] (хотя в СССР и мало в это верили). В обоих случаях имела место жесточайшая экономия на финансировании вооруженных сил, естественным следствием которой стало резкое падение их боеспособности (открыто признаваемое сейчас, в частности, со стороны НАТО).

Ход истории, однако, как в первый, так и во второй раз посрамил надежды оптимистов. Многозначительным сигналом стал уже пресловутый эпизод, когда президент РФ В.Путин в послании федеральному собранию 25 апреля 2005 г. назвал крушение Советского Союза крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века [73]. Параллельно, под аккомпанемент ламентаций о “недопустимости попыток переписывания истории”, в РФ развернулась масштабная кампания по созданию собственных, “улучшенных” версий прошлого. Безусловно, в этом нет ничего уникального: практически любому народу и государству присуще стремление если не превратить собственные поражения в победы, то, по крайней мере, оттенить героические и обойти постыдные страницы собственной истории.

Яркой иллюстрацией упомянутой тенденции стало заявление Путина 1 августа сего года о том, что у России якобы была украдена победа в І Мировой войне [75]. Вряд ли оно стало для кого-то неожиданным. Показательно, однако, что даже победа СССР во ІІ Мировой, с точки зрения некоторых авторов, требует “улучшения” и создания альтернативной версии войны, в которой СССР и его немногочисленные союзники (Польша, Чехословакия, Югославия, Болгария) противостоят всемирной коалиции - Великобритании, Франции, Германии, Италии, Японии, США, Китаю, Турции и т. д. Итог - присоединение к России, помимо прочего, Финляндии, половины Румынии, зоны проливов, Монголии, Маньчжурии, Китайского Туркестана, Кореи, Аляски, Гавайских островов и британских владений в Африке [25].

Безусловно, описанный случай можно было бы рассматривать как забавный курьез, не находись он в таком очевидном резонансе с общей идеологической ситуацией в постельцинской России. Последняя живо напоминает ту, в которой первобытные люди рисовали на стенах пещер сцены охоты на еще не убитых медведей и бизонов, за тем исключением, что в нашем случае имеем дело со все новыми виртуальными победами над давно поверженными (или, что еще экзотичнее, никогда не побежденными) противниками. Подобные психологические комплексы неудивительны для Украины, с ее укорененной традицией виктимности и пространных рассуждений об “украденных победах” (скажем, гипотетических триумфах, которых лишил Богдана Хмельницкого сперва под Зборовом, а двумя годами позже - под Берестечком его союзник Ислам-Герай ІІІ). Однако, как видим, в случае с нынешней Россией аналогичные комплексы куда масштабнее, а их укорененность в коллективном бессознательном, в сочетании с преднамеренным культивированием, представляет собой серьезнейшую угрозу, причем в наше время - уже не только потенциальную.

Признавать собственные ошибки полезно в любом случае. К сожалению, я не могу отнести себя к тем проницательным наблюдателям, которые уже достаточно рано отдавали себе отчет в том, что изменения в политике России носят долгосрочный и (пока) необратимый характер, чреватый дальнейшей эскалацией и возрастающими угрозами ее соседям. Существовала все же надежда, что ситуация не так безнадежна [10, с.130]. Слабым утешением служит то, что, помимо историков, для которых футурологические экзерсисы не являются основным полем деятельности, в подобной же ситуации оказалось большинство и политологов, и политиков.

После как І Мировой, так и “холодной” войн в стане победителей совершенно очевидно брало верх легкомысленное отношение к побежденной стороне. Формулируя тему І тома своей “Второй Мировой войны”, Черчилль написал об этом так: “Как народы, говорящие на английском языке, из-за своего неблагоразумия, легкомыслия и добродушия позволили вновь вооружиться силам зла” [69, с.9]. Трудно поверить, что эти слова произнесены не в 2014 г

Можно вспомнить банальную сентенцию о том, что единственный урок истории - то, что она никого, никогда и ничему не учит. Однако, на мой взгляд, существуют и некоторые основания для умеренного оптимизма (историк не должен пытаться выступать в роли Кассандры, поэтому речь идет не о попытке предсказания, а об основанной на фактах прошлого надежде). Безусловно, история никогда не повторяется, но, как точно подметил в свое время Марк Твен, часто рифмуется. Завершение “холодной войны”, таким образом, служит “рифмой” к завершению І Мировой. В обоих случаях победители оказались чересчур беспечны и легкомысленны, недооценив склонности поверженных противников к реваншу и их возможности на этом пути. Примерно двадцатилетний “антракт” между окончанием Великой войны и концом 30-х гг. соответствует периоду такой же длительности (начиная с 1991 г.), завершившемуся в наши дни. Единственный эпизод, пока не получивший собственной “рифмы”, - это ІІ Мировая война.

Таким образом, как представляется на данный момент, окончание ХХ века (не календарного, но исторического) было возвещенопреждевременно.

Соответственно, и сам век оказывается отнюдь не “коротким” (1914-1991), а “длинным”, поскольку время его окончания пока что неизвестно никому.

В нынешней глобальной ситуации главная задача, стоящая перед цивилизацией Запада, одновременно сложна и проста: не совершить новой ошибки, аналогичной прежним. В прошлом “цикле” 1914-45 гг этого повторения удалось избежать. Разумеется, “нормализация” России, в отличие от Германии, невозможна путем открытого военного противостояния (тем более в ядерную эпоху). Однако, если прецедент в истории весом настолько же, насколько в англосаксонском праве, в этом и нет нужды. Уже отмечалось, что и ІІ, и ІІІ Райхи возможно было победить лишь военным путем, поскольку внутренне германские народ и государство были достаточно сплоченны и прочны. Российский же случай представляется качественно иным. Несомненно, тамошняя власть нередко преподносит сюрпризы и своим противникам, и союзникам, и собственному народу. Но, в свою очередь, и сами народ и страна не реже и не меньше удивляют как окружающий мир, так и собственных правителей. Поэтому, при всех трагедиях и угрозах 2014 и, вероятно, последующих лет, стоит помнить, что после 1914 года в России случается и 1917.

Библиография

1. Архив полковника Хауза. Избранное. - Т.1-2. - М.: АСТ-

2. Белаш Е.Ю. Мифы Первой мировой. - М.: Вече, 2012.

3. Брусилов А.А. Мои воспоминания. - М.: Вече, 2013.

4. Брюханов В.А. Заговор против мира. Кто развязал

5. Бубнов А.Д. В Ставке верховного главнокомандующего. - М.: Вече, 2014.