Карл Шмитт в СССР

Размещено на http://www.allbest.ru/

Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник

Карл Шмитт в СССР

Михаил Киселев

Нет большой необходимости представлять Карла Шмитта (1888-1985) современному российскому читателю. Переводы его сочинений, равно как и споры о его идеях с начала 1990-х годов, стали неотъемлемой частью интеллектуальной жизни России, а количество отечественных публикаций о Шмитте перевалило уже за сотню. Современные исследователи фиксируют интерес к работам Шмитта на пространстве (бывшего) СССР, как правило, с середины 1980-х годов (Росси, 2008: 6), если не с начала 1990-х (Лапшин, 2012: 14). Это кажется логичным, учитывая факты политической биографии Шмитта как автора с правыми взглядами, который затем запятнал себя сотрудничеством с нацистами. Такое отношение проистекает из упрощенного восприятия советской интеллектуальной жизни, в немалой степени сформированного под влиянием позднего сталинизма, благодаря которому «советский марксизм рассматривался сквозь призму догматизма и сталинского диамата» (Пензин, Чехонадских, Чухров, 2017: 298). Однако, как предполагается показать в настоящей статье, реалии советской интеллектуальной жизни были сложнее, пусть в значительной степени они и определялись актуальным политическим контекстом, связанным как с внутренними процессами, так и с внешней политикой. Мы рассмотрим сочинения такого несоветского автора, как Шмитт, в качестве составной части советских рассуждений о государстве и праве и постараемся показать, что беседующие в Москве 1930-х годов о шмиттовских идеях два советских адвоката были не фантасмагорией, достойной булгаковского пера, а реальностью России. После мы постараемся объяснить, почему факты такого рода оказались в итоге в сфере интеллектуального забвения.

Вначале необходимо обратиться к истории Российской империи, для интеллектуальной среды которой с начала XVIII века важную роль играли культурные связи с немецкоязычным миром. И.Д. Левин (1901-1984), один из будущих советских читателей -- и критиков -- К. Шмитта, учившийся на философском отделении Московского университета в 1919-1922 годах у И. А. Ильина (1883-1954), С. Л. Франка (1877-1950) и Г. Г. Шпета (1879-1937), вспоминая интеллектуальную атмосферу уходящей «старой» России, писал: «Эта Россия была нераздельной частью Европы, или, скорее, путь через нее вел к Европе, особенно к Германии, которая в то время была второй духовной родиной. Достаточно перечислить семинары: Кант, Гегель, Гуссерль, Коген, Спиноза, Лейбниц, Бергсон» (Левин, 1991: 288). К этому можно добавить, что составной частью такой интеллектуальной Германии был и марксизм.

Неудивительно, что в России стали объектом внимания уже первые работы молодого Шмитта. Так, в марте 1911 года в Санкт-Петербурге Ф. О. Ельяшевич (1877-1941), изучавшей в начале XX века право в Германии, был опубликован реферат первой печатной шмиттовской статьи, посвященной правомерности врачебного оперативного вмешательства и вышедшей примерно за месяц до этого, в феврале (Ельяшевич, 1911: 281-285). В 1912 году Шмитт издал свою первую книгу «Закон и приговор» («Gesetz und Urteil»), и в сентябре того же года выпускник юридического факультета Петербургского университета, ученик автора психологической теории права Л. И. Петражицкого (1867-1931) М. Я. Лазерсон (1887-1951) напечатал на нее критическую рецензию в российской еженедельной юридической газете «Право» (Лазерсон, 1912). Эта же книга удостоилась в 1916 году отдельного разбора в статье специалиста по римскому праву и цивилиста И. А. Покровского (1868-1920). Последний критиковал Шмитта за идею, что судья в своей деятельности должен ориентироваться прежде всего на эмпирическую действительность юридической системы, т. е. на те толкования закона, которые приняты основной частью судейского корпуса. Покровский же полагал, что судьи должны руководствоваться правовыми идеалами (Покровский, 1916: 23-26). Можно только догадываться, как бы последующие работы Шмитта стали восприниматься в России, равно и о том, какое направление приобрела бы шмиттовская мысль, если бы не Революция 1917 года. Однако случилось то, что случилось.

Приход большевиков к власти осенью 1917 года привел к существенным сдвигам в интеллектуальной среде на пространствах бывшей Российской империи, интегрированных в 1922 году в СССР. Большевики, совершившие, по словам А. Грамши (1891-1937), «революцию против „Капитала“» К. Маркса, столкнулись с проблемой выработки новых теорий во всех областях общественных и гуманитарных наук с учетом изменившихся реалий.

Если говорить о сфере государства и права, то для большевиков вызов заключался в том, что в условиях ненаступления всемирной революции идея отмирания государства потерпела крах. Еще в 1918 году один из ведущих теоретиков большевизма Н.И. Бухарин в рецензии на известную работу В. И. Ленина «Государство и революция» провозглашал: «В переходный момент между капитализмом и социализмом нужна классовая диктатура пролетариата, пролетарское государство, для того, чтобы додушить буржуазию, нужно орудие угнетения против буржуазии. <...> Пролетарская диктатура -- это... государство-коммуна, без полиции, без постоянной армии, без чиновничества». Что же касается коммунизма, то при его наступлении должно произойти отмирание государства: «Никакого государства не будет в коммунистическом строе» (Бухарин, 1918: 19). Однако когда к началу 1920-х годов стало ясно, что победа всемирной революции запаздывает, произошел переход к Новой экономической политике, предполагавшей серию компромиссов со «старым миром» в экономике, управлении, науке и культуре, пусть и с сохранением контроля над государственным аппаратом со стороны одной партии и при запрете всех остальных. Стало понятно, что даже государство-коммуна оказывается преждевременной мечтой и что необходимо создание советского государства с полноценным чиновничеством, полицией и системой правосудия, равно как и соответствующих концепций советского государства и права. При этом допускалось -- на временной основе -- привлечение специалистов-немарксистов. Как результат, в 1920-е годы в СССР работали научные и научно-образовательные центры, в части из которых допускалось сотрудничество с «бывшими», с буржуазными специалистами. В другой же части, связанной прежде всего с Социалистической (с 1924 года -- Коммунистической) академией, должны были господствовать представители марксизма-ленинизма.

К 1917 году большевистская теория государства и права находилась в зачаточном состоянии. Волею судеб на роль одного из главных теоретиков в этой сфере был выдвинут П. И. Стучка (1865-1932), выпускник юридического факультета Петербургского университета (1889) и фактически первый народный комиссар юстиции СНК, под руководством которого в конце 1917 г. началась реформа суда Формально первым народным комиссаром юстиции декретом II Всероссийского съезда Советов от 8 ноября (26 октября) 1917 г. был назначен другой выпускник юридического факультета Петербургского университета Г. И. Оппоков (Ломов) (1888-1938), однако он не прибыл в Петроград из Москвы, в связи с чем на эту должность 16 ноября назначили Стучку, который и стал одним из авторов Декрета о суде № 1 от 22 ноября 1917 г., упразднившего практически все прежние судебные учреждения.. Именно Стучке в 1921 году Оргбюро ЦК РКП(б) поручило создать первый советский учебник по общей теории права, результатом чего стала публикация в том же году книги «Революционная роль права и государства». С 1923 года он являлся председателем Верховного суда РСФСР, а также руководителем секции общей теории права и государства Социалистической (с 1924 года -- Коммунистической) академии, главного центра нового марксистско-ленинского правоведения (Плот- ниекс, 1978: 126, 209). В начале 1922 года Стучка констатировал: «„Гром не грянул“, марксист не обращал внимания на вопросы теории права и государства. Для теории государства потребовалась революция 1917 года, для теории права и того больше: контрреволюционные течения в связи с НЭП. <...> Мы лишь ныне начинаем спорить о вопросах права. А где только спорят о новом понимании, там властвует в головах еще старое» (Стучка, 1922: 164). Сам Стучка прилагал максимальные усилия, чтобы преодолеть это старое.

В рамках такой борьбы в 1927 году П. И. Стучка заявил, что «надо выработать новые способы применения и истолкования законов и вообще норм права», а также научиться «гибко применять и истолковывать закон и нормы права, нисколько не нарушая самой устойчивости оборота, а, скорее, наоборот: его укрепляя». В связи с этим он ставил вопрос: «Какова в этом отношении задача нашего суда?» И в ответе на него ему помогла. работа К. Шмитта «Gesetz und Urteil»! Стучка писал: «Довольно метко вопрос ставит один германский автор (Шмитт). По его словам, для правильной мотивировки судебного решения важны два вопроса: в чем они (судьи) хотят убедить и кого? При германских условиях он отвечает: остальных судей как высшей инстанции, имеющей право отменить это решение, так и равных судей, в смысле самолюбия, создания прецедента, чувства классовой солидарности». Соответственно, по Стучке, советский суд «должен убедить суд вышестоящий». Правда, далее он, как большевик, добавлял: «Но он должен убедить и своих избирателей и свою партию и, наконец, своею революционной законностию приобрести доверие среди широких масс трудящихся, в том числе и крестьянства. Конечно, этих масс в целом, а не отдельных людей только» (Стучка, 1927: 214-215).

Получалось, что П. И. Стучка, ключевой и наиболее авторитетный -- после В. И. Ленина -- раннесоветский теоретик нового, революционного права, а также важный функционер одобрительно высказался о К. Шмитте в той части, в которой с ним был не согласен буржуазный ученый И. А. Покровский. Если последний видел проблему в ориентации судьи на эмпирическую действительность, то для Стучки это выглядело преимуществом, так как означало ориентацию на убеждение масс трудящихся как высшей юридической инстанции, своеобразных судей судей. Итак, для советского большевика Шмитт оказался своеобразным союзником в борьбе за новое понимание права и государства.

В связи с этим неудивительно, что в 1928 году в издававшемся возглавляемой Стучкой секцией общей теории права и государства Коммунистической академии журнале «Революция права», редактором которого был также Стучка, вышла рецензия на второе издание книги К. Шмитта «Духовно-историческое положение современного парламентаризма»2. Текст, подписанный инициалами «С. Н.», открывался таким заявлением: «Рецензируемая монография Шмитта может быть отнесена к числу наиболее любопытных образчиков буржуазной литературы о парламентском строе» (С. Н., 1928: 150-151).

Прежде всего в рецензии указывалось, что Шмитт пытался «провести некоторую грань между парламентским режимом и демократией». Существо последней, по Шмитту, было «в однородности правящих и управляемых, в устранении и в отрицании всего „гетерогенного“». При этом «Шмитт не склонен „вульгаризировать“ существо демократии, усматривать основы демократизма в экономическом равенстве. Но все же он не может не сознаться, что большое экономическое неравенство способно „уничтожить политическую однородность или повредить ей“». Что же до абстрактного равенства «людей, как людей», то для Шмитта «это не демократический, а либеральный принцип. Основа демократии в „субстанциональном равенстве“, в равенстве по существу». Раз так, то «парламентаризм как государственная форма» обязан своим возникновением либерализму. Ведь «существенная черта парламентаризма -- не в наличии парламента, определяющего деятельность исполнительной власти, и представляющего национальную волю, а “в динамиче- ски-диалектическом“ процессе, т. е. „в процессе сопоставления противоположных мнений, из которых, как результат, рождается правильная государственная воля“». Однако в этом и состоит проблема современного парламентаризма: «С развитием партий парламенты перестали быть теми органами, где решаются теперь вопросы государственного значения. „В некоторых государствах парламентаризм, говорит Шмитт, -- свелся уже к тому, что и все общественные дела (Angelegenheiten) сделались объектом торга (Beute) и компромисса партий <...>. Исчезла и аргументация в собственном смысле, которая характерна для настоящей парламентской дискуссии. Его место занял трезвый учет интересов удельного веса в переговорах партий“». Итак, в излагаемой шмиттовской логике «парламентаризм вместе с отпадением публичности и дискуссии потерял свою духовную базу» (С. Н., 1928: 151).

В результате анализа шмиттовских идей рецензент пришел к заключению, что автор «правильно связывает его судьбу с эпохой либерализма, который он, однако, понимает не как этап в развитии буржуазного общества, а как особую метафизическую систему». При этом взгляды Шмитта на сущность демократии заслужили сдержанную похвалу рецензента. Ведь «отказываясь во „всеобщем, равном.“ видеть существенный признак реальной демократии, автор лишний раз убеждает нас в возможности существования реальной демократии только для определенного класса». Иное дело, что Шмитт, по мнению рецензента, не понял сути демократической диктатуры пролетариата (С. Н., 1928: 151-152). Таким образом, шмиттов- ские идеи вполне пришлись по вкусу в Комакадемии не только в части проблемы соотношения закона и приговора, но и в критике западноевропейского парламентаризма.

Иное дело, что далеко не все советские юристы, читавшие К. Шмитта, были в курсе всех тонкостей его политических взглядов и деятельности. В том же номере «Революции права» за 1928 год в другой рецензии, подписанной инициалами «М. Р.», было помещено такое довольно курьезное упоминание «Диктатуры»:

Не так давно один из социал-демократических теоретиков написал специальное историческое исследование о комиссарской диктатуре (C. Schmitt,

Die Diktatur, Mьnchen und Leipzig, 1928), очевидно, предполагая обосновать... печально-знаменитый тезис К. Каутского, что «тип диктатуры, как формы правления, это -- личная диктатура. Классовая диктатура, как форма правления, это -- нонсенс» <.> Результаты этого исторического исследования. теоретически бессодержательны и бесплодны. (М. Р., 1928: 146)

Стоит полагать, что Шмитта позабавило бы превращение его в социал-демократического теоретика и последователя К. Каутского.

К концу 1920-х годов интерес к сочинениям Шмитта проявили не только правоверные марксисты-ленинцы, связанные с Коммунистической академией и П. И. Стучкой. В 1928 году в издававшемся Институтом советского права Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) журнале «Советское право» была опубликована обзорная статья сразу о трех ключевых книгах Шмитта, выходные данные которых давались для советского читателя в таком переводе -- «Политическое богословие. Четыре главы к учению о суверенитете» (1922), «Политическая романтика» (2 изд. 1925 г.) и «Диктатура. От истоков современного учения о суверенитете до пролетарской теории классовой борьбы» (2 изд. 1928 г.). Ее автором являлся член Московской коллегии защитников и преподаватель нескольких вузов И. Д. Ильинский (Брук) (1892-1938), бывший эсер, который в 1920-е годы стал активно писать по проблемам теории права с марксистских, как ему казалось, позиций. Конечно, на страницах упомянутого выше комакадемовского журнала «Революция права» ему указывали, что он принадлежит к числу теоретиков, «мнящих себя марксистами», которых «нельзя даже „выслать“ за пределы марксовой теории, как людей, в этих пределах не обретающихся» (В. К., 1927: 217). Однако еще действовали идеологические послабления периода Новой экономической политики, благодаря которым и существовал Институт советского права РАНИОНа, бывший пространством сотрудничества беспартийных ученых (из которых далеко не все считали себя даже марксистами) с коммунистами от юриспруденции. Последних результаты такого сотрудничества отнюдь не радовали. В итоге уже в 1929 году -- в год Великого перелома -- журнал «Советское право» был закрыт, а Институту предъявлено следующее обвинение: «Коммунисты, научные работники, были использованы спе- циалистами-немарксистами для создания из института идеологического центра, в котором немарксисты отсиживались от наступающего воинствующего марксизма» (К. А., 1929: 146). Как результат, в 1930 году Институт был влит в Институт советского строительства и права Коммунистической академии. Так или иначе, Ильинский успел воспользоваться последними нэповскими послаблениями, в том числе и для того, чтобы изложить советскому читателю свое понимание политикоправовых идей К. Шмитта 1920-х годов.

Говоря о немецкой юридической литературе послевоенного периода, И. Д. Ильинский указывал, что в ней «с каждым годом все заметнее качественно и количественно становятся работы, органически вырастающие из современности и в самых дебрях исторического прошлого ищущие материала для разрешения вопросов нашего времени. Особенно это относится к работам по общей теории права и государства. Если раньше юрист, работающий в этой области, теснее всего соприкасался с философией, то сейчас его мысль питается прежде всего влияниями, идущими от политики и науки о народном хозяйстве». Как раз «одним из интереснейших представителей этой новой формации немецких юристов» для Ильинского и был «профессор Боннского университета Карл Шмитт». Отметив, что Шмитту «принадлежит целый ряд работ, коих центральной осью служит вопрос о власти, о способах ее завоевания и удержания», Ильинский утверждал: «В строгом смысле слова, эти темы идут не к науке о государстве, а к учению о политическом искусстве. Так ставились они еще у Аристотеля, Макиавелли». Тем не менее, подчеркивал он далее, «Шмитт -- все-таки юрист; мысль его все время колеблется между правом как способом удержания власти, и властью как средством укрепления права». В связи с этим Ильинский делал следующий комплимент Шмитту: «Но и на крайних точках этих колебаний ясное сознание действительности не покидает автора, и это придает многим его выводам... острый и злободневный характер». При этом он отмечал, что «Шмитт добросовестно и небезуспешно пытается очистить понятия государственной науки от богословских и романтических примесей. Мысль автора. тяготеет более всего к вопросу о власти и смежным с ней вопросам суверенитета, революции и контрреволюции, диктатуры и исключительного положения». Раз так, то «ему приходится, по выражению Энгельса-Ленина, иметь дело с весьма грубыми материальными вещами. Этот материал не позволяет автору слишком далеко залететь в выси юридических умозрений» (Ильинский, 1928: 122-123).

Дав такую общую характеристику подходу Шмитта к праву, Ильинский перешел к анализу его конкретных работ. Рассуждения о шмиттовской небольшой книжке открывались так: «Начинается она следующим кратким и выразительным определением: „Тот является носителем верховной власти, кто решает вопрос о необходимости исключительности“. Этим читатель сразу вводится в существо дело» В современном переводе Ю. Ю. Коринца: «Суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» (Шмитт, 2000: 15). Ср. также новейшую редакцию перевода: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» (Шмитт, 201бб: 8).. Излагая мысли Шмитта, Ильинский писал: Для сохранения своего бытия государство может выключить действие всего правового порядка в его совокупности. Суверенный орган и есть тот, который решает, что приспели время и обстоятельства для такого внеправового акта. Природа суверенитета лежит не в монополии принуждения или власти, а в монополии решения. Поэтому учение об исключительном положении представляет для государствоведа более острый интерес, нежели учение о нормальном, правомерном ходе государственной жизни. Наблюдая последний, мы не замечаем истинных движущих пружин государственного бытия.

Они вскрываются лишь в исключительном акте.

Далее читатель знакомился со шмиттовской критикой Г. Кельзена (1881-1973) и Г. Краббе (1857-1936). Отметив, что суть критики Шмитта состоит в следующей идее: «В каждом данном обществе следует спрашивать не о цели принуждения, но о том, кто его осуществляет», -- Ильинский не без снисходительности хвалил немецкого юриста, который «не дошел еще до четкости классового понимания природы права, но сделал крупный шаг по направлению к ней» (Ильинский, 1928: 124-125).

Ильинский так отзывался об анализе Шмиттом гоббсовских идей в «Политической теологии», которые там противопоставлялись прежде всего нормативизму Г. Кельзена: «После путаных выкладок неокантианской алгебраистики читатель вместе с автором отдыхает на простых, ясных, как день, положениях политической философии Гоббса: „Право создается не истиной, но властью“. Всякие попытки выйти за пределы этой грубой материалистической теоремы неизбежно приводят в обманчивое царство понятий, которые за своей внешней пышностью скрывают абсолютную бесплотность и тем напоминают порождения богословской мысли». Далее Ильинский излагал исторические наблюдения Шмитта по истории европейских правовых понятий:

Из них одни явились плодом исторической преемственности между богословской и правовой догматикой. Таково понятие всемогущего бога, преобразованного юристами в столь же всемогущего законодателя. Другие обнаруживают родство с богословием в своем систематическом строении. Исключительное положение для юриста то же, что чудо для богослова. Идея правового государства, подчиняющая правовому нормированию всякий акт верховной власти, есть юридический рефлекс учения деистов о миропорядке, из которого изгнано всякое чудо. (Ильинский, 1928: 125)

После этого Ильинский перешел к изложению взглядов Шмитта на политическую романтику4, для которой, «по мнению Шмитта, характерно отсутствие логики, последовательности, связанности. Романтизм ненавидит изыскание причин, в особенности причин общих. На место закономерности он ставит случайность <...> Романтик в государстве, как и во всем, усматривает лишь повод для эстетического любования, для свободного творчества линий, фигур и цветов». Актуализируя для советского читателя эту критику романтизма в политике, Ильинский замечал: «Маркс со всей силой уничтожающей критики обрушивался на романтического врага, осознавая опасность, которая кроется в проповедуемом романтиками отрыве от действительности». Далее он переходит к вопросу о классовой природе романтизма, отмечая, что «Карл Шмитт считает новую буржуазию классовой носительницей романтизма и пытается связать этот вывод с теорией изолированного человека, пронизавшей всю буржуазную экономику и юриспруденцию», он высказывал свое несогласие. По Ильинскому, романтика «не была ни главным, ни даже существенным оружием для буржуазии в целом. И лишь некоторые слои буржуазной интеллигенции, богема мысли и жизни, приняли всерьез политическую романтику», ибо она придавала им ощущение исторической весомости, «не требуя ни серьезных умственных усилий», ни значимых политических действий. В связи с этим Ильинский вновь обратил внимание советского читателя на эту проблематику: «Та же история повторяется в наше время (с революционными романтиками, никак не могущими вжиться в эпоху будничной хозяйственной стройки) и будет повторяться... неоднократно» (Ильинский, 1928: 127).

После этого Ильинский перешел к диктатуре5 по Шмитту, которая «не есть уничтожение права, но, несомненно, -- уничтожение правовой схоластики. Право создается, применяется и охраняется диктатурой, поскольку это отвечает ее целям». В этой логике «диктатура есть обеспечение правопорядка в целом за счет пожертвования отдельными его нормами». Ильинский указал на выделение Шмиттом двух видов диктатуры -- суверенной и делегированной (или комиссарской), а также познакомил советского читателя с политически актуальной трактовкой Шмиттом чрезвычайных полномочий президента Германии в Веймарской конституции (Ильинский, 1928: 128, 130).

В связи с этим Ильинский писал: «Когда юристы усиленно заботятся о юридическом оформлении диктатуры <...> это значит, что поводов для такого оформления имеется больше, чем достаточно. Когда при том юридическое оформление сводится к разрешению верховной власти от всяких правовых уз <...> это значит, что социальное содержание грядущих событий не может вместиться в какие бы то ни было правовые рамки». В итоге он отдавал должное чувству действительности К. Шмитта: «Буржуазная юриспруденция сбрасывает старые проржавевшие доспехи и бренчащие подвески богословского и романтического мышления. Они сменяются простым и хорошо рационализированным орудием диктатуры, не связанной никаким законом и опирающейся на вооруженную силу. Гаубица и пулемет вместо комментированного издания Веймарской Конституции -- что же, это имеет все преимущества ясности, а ясность всегда желательная не только со стороны друзей, но еще больше того -- со стороны врагов» (Ильинский, 1928: 130-131).

После 1929 года возможности для публикации у авторов, не зарекомендовавших себя как ортодоксальные марксисты-ленинцы, существенно уменьшились. Тем не менее некоторые лазейки для высказываний еще оставались. Одной из них было написание статей для «Энциклопедического словаря» братьев Гранат. М. Г. Рабинович, внук И. Н. Граната, в руках которого находилось редактирование этого издания в 1920-1930-е годы, вспоминал: «Странное для того времени издание был этот словарь. Издавало его не государственное, а кооперативное издательство „Русский библиографический институт Гранат“ <...> Как мог сохраниться такой словарь в цензурных условиях двадцатых и особенно -- тридцатых годов? До конца тридцатых годов помогало то, что в нем когда-то сотрудничал Ленин» (Рабинович, 2005: 128-129). Одним из авторов, привлеченных к работе над этим словарем, стал Ильинский. Так, он написал статью «Республика», которая была напечатана в 1932 году. В ней Ильинский, рассуждая о современных республиках, заявлял, что идет процесс их монархизации, когда «их неофициальные главы управляют без срока, а официальные снабжаются тем политическим оружием, которое сами изобретатели его, римляне, доверяли не постоянным (консулы), а чрезвычайным (диктаторы) носителям власти». В связи с этим автор указывал, что «юристы, следуя за далеко опередившими их развитием политических событий, вынуждены уже ставить вопрос о правовых предпосылках диктатуры и формах ее осуществления, как основной вопрос современной теории республиканского государства (Карл Шмитт)». Такова «эволюция» республики «трестобанковского капитала». И, соответственно, в списке рекомендуемой литературы по теме республики он, помимо прочего, предложил шмиттовские «Die Diktatur», а также «Verfassungslehre» («Учение о конституции») 1928 г. (Ильинский, 1932: 557) Печальная примета времени: когда в 1939 г. том со статьей И. Д. Ильинского «Республика» переиздали, его фамилия как репрессированного автора исчезла из книги, хотя в статье остались и упоминания К. Шмитта, и ссылки на его работы.. Отсылки к Шмитту, как к одному из «авторитетнейших представителей современного буржуазного государствоведения», содержались в статьях «Автономия» (Ильинский, 1936а: 49) и «Административное право» (Ильинский, 1936б: 217-219), напечатанных в 1936 году.

Конечно, Ильинского едва ли можно назвать советским шмиттианцем. Тем не менее работы К. Шмитта его заинтересовали, он следил за его творчеством и, что наиболее важно, сообщал о них советскому читателю. При этом Ильинскому, считавшему себя марксистом, ряд шмиттовских суждений в части критики нормативизма, политической теологии и романтизма вполне пришлись по вкусу. Ему крайне импонировало шмиттовское обращение к реальности при анализе политико-правовых феноменов, пусть это и совершалось врагом, научившимся кое- чему у марксизма. Соответственно, в рассуждениях Шмитта о диктатуре и чрезвычайном положении Ильинский видел подготовку со стороны классового врага к грядущим сражениям. С учетом того, что, по Ильинскому, пролетариат отбрасывал легализм и стремился к осуществлению права на революцию, это была -- для него -- вполне честная классовая позиция. Таким образом, по его мнению, ценность чтения шмиттовских работ состояла и в критике старых представлений о государстве и праве, и в понимании устремлений европейской буржуазии. В таком двойственном восприятии, как и в возможности его высказать, вполне проявлялась интеллектуальная специфика периода НЭПа с его буржуазными специалистами и «попутчиками», чьи интеллектуальные ресурсы разрешалось использовать для социалистического строительства без доверия им при постановке политических целей.

Впрочем, с конца 1920-х годов у И. Д. Ильинского уже не было столько возможностей для высказываний о Шмитте. Более того, конец его жизненного пути трагичен: во время Большого террора он был арестован и после того, как соответствующий расстрельный список утвердили члены Политбюро ЦК ВКП(б), включая И. В. Сталина, в 1938 году казнен.

В 1928 году уже на страницах главного марксистского журнала по философии в СССР «Под знаменем марксизма» был опубликован отклик на вышедшее в 1927 году первое издание (тогда еще в виде статьи) шмиттовского «Понятия политического» См. современный перевод А. Ф. Филиппова: Шмитт, 2016б: 280-408. Этот перевод сделан по самому последнему прижизненному изданию брошюры «Понятие политического».. Его автором был Ф. Д. Капелюш (1876-1945), известный до 1917 года переводами сочинений К. Маркса (1818-1883), К. Каутского (1854-1938) и В. Зомбарта (1863-1941). Дочь старых большевиков Е. Я. Драбкина (1901-1974), бывшая в 1917-1919 годах секретарем Я. М. Свердлова (1885-1919), писала в мемуарах, что Капелюш -- это «один из образованнейших марксистов в нашей столь богатой образованными марксистами партии» (Драбкина, 1990: 316). В 1920-е годы Капелюш увлекся социологией религии, в связи с чем неплохо проштудировал сочинения М. Вебера (1864-1920). Кроме того, в 1920-1930-е годы он регулярно публиковал обзоры иностранной литературы на страницах ведущих советских журналов, включая издававшийся при ЦК ВКП(б) «Большевик». Именно в последнем Капелюш в 1925 году напечатал статью о либеральном экономисте Л. фон Мизесе (1881-1973) как «теоретике фашизма».

Обозревая соответствующий выпуск журнала «Archiv fьr Sozialwissenschaft und Sozialpolitik», в котором и было напечатано «Понятие политического», Капелюш со ссылкой на «Политическую теологию» отметил, что К. Шмитт «находится под влиянием идей проф. Макса Вебера». Разбирая опубликованную в этом журнале статью Г. фон Шульце-Геверница (1864-1943) «Духовно-исторические основы англо-американской мировой супрематии», Капелюш писал, что в ней помещен «интересный материал о религиозных корнях современной (буржуазной) демократии», и не без сочувствия приводил следующую цитату из «Политической теологии»: «„Все понятия современного учения о государстве, -- говорит проф. К. Шмитт, -- являются секуляризованными (обмирщенными) богословскими понятиями“» В современном переводе Ю. Ю. Коринца: «Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризованные теологические понятия» (Шмитт, 2016б: 34). Заметим, что такая формула до некоторой степени могла напомнить Ф. И. Капелюшу утверждение Ф. Энгельса и К. Каутского, что «классическим миросозерцанием буржуазии» является «юридическое миросозерцание», которое «представляло собой секуляризованное теологическое миросозерцание. Место догмы, божественного права заняло человеческое право, место церкви заняло государство» (Энгельс, Каутский, 1923: 52).. Касательно же статьи самого проф. К. Шмитта он сообщал, что в ней «затрагиваются также вопросы о демократии и парламентаризме, о либерализме и демократии. Понятие политического Шмитт выводит из борьбы; в этом смысле он оспаривает за либерализмом политический характер, так как либерализм превращает борьбу (в экономической области) в конкуренцию» (Капелюш, 1928: 206-207).

Полагаем, что советский читатель мало чего мог вынести для себя из такого более чем лапидарного изложения «Понятия политического»: Капелюш практически проигнорировал рассуждения о друге и враге, при этом не посчитав за необходимое подвергнуть критике идеи К. Шмитта, похоже, его больше интересовали связи последнего с социологией религии М. Вебера. Итак, в 1928 году на страницах главного философского журнала СССР Шмитт отнюдь не представлялся врагом. Скорее, он оказывался среди авторов, у которых раннесоветский марксист мог обнаружить интересные и не вызывающие однозначного отторжения мысли.

Безусловно, только указанными авторами круг людей, связанных с СССР, читавших работы К. Шмитта и высказывавшихся о них, не ограничивается. В 1920-е годы Москва была одним из важных центров притяжения для симпатизировавших большевикам левых, которые могли с разной степенью интенсивности включаться в интеллектуальную среду Советской России. Кто-то из них -- вспомним непродолжительный визит (по)читателя «Политической теологии» Шмитта В. Бе- ньямина зимой 1926-1927 года -- мог остаться практически незамеченным. Другие же, наоборот, весьма успешно интегрировались, как, например, известный венгерский марксист Д. Лукач (1885-1971). Последний не только с начала 1920-х гг. регулярно бывал в Москве, но и активно публиковался в советских изданиях, включая «Вестник Социалистической академии». В 1928 году в Германии Лукач опубликовал положительный отклик на второе издание «Политического романтизма», где, как и Ильинский, пожурил Шмитта за недостаточное использование классового анализа. Он, по мнению Лукача, «останавливается на такой мутной и пустой всеобщности, как „буржуазный“ <...> не исследовав подробнее особое историческое положение, внутреннее расслоение буржуазии в тогдашней Германии, не затронув вопрос о том, какой слой представляли немецкие романтики, какому общественному бытию соответствует структура их мышления» (Лукач, 2015: 460) См. также: Ьаиегшапп, 1993; БззЬасЬ, 1995; Филиппов, 2000: 285.. Кроме того, и Лукач, и Шмитт были участниками созданного в Германии осенью 1931 года Общества по изучению советского планового хозяйства (Дмитриев, 2000). Работы Лукача были известны комакадемовским правоведам, не говоря о философах. Тем же П. И. Стучкой в 1930 году упоминалась работа Лукача 1923 года «Овеществление и сознание пролетариата» Вышедшая на русском языке глава книги «История и классовое сознание»., «трактующая вскользь и вопрос о праве и субъекте права» (Стучка, 1930: 7). Иное дело, что клеймо «ревизиониста» и «уклониста», которое Лукач получил в ходе политико-философских споров 1920-х годов (см.: Сты- калин, 2001: 54-80), явно не способствовало его популярности, в связи с чем не следует преувеличивать значение его работ для того же советского правоведения. Например, на страницах «Революции права» в 1927 году один из ведущих комака- демовских теоретиков права И. П. Разумовский (1893-1939) специально указывал на «небезызвестные ревизионистские построения Г. Лукача» (Разумовский, 1927: 67). Тем не менее присутствие Лукача в интеллектуальной советской среде 1920-х годов было немаловажным фактом, который также мог способствовать известности шмиттовских работ в СССР. шмитт закон приговор фашистский

Рассмотренные выше публикации показывали, что советские марксистские правоведы и философы разной степени ортодоксальности в ситуации теоретических поисков 1920-х годов могли не просто интересоваться работами К. Шмитта, часть из них была готова обсуждать его идеи публично, в том числе даже соглашаясь с какими-то наблюдениями, пусть при этом и критикуя автора за неполное овладение классовым подходом. В связи с этим неудивительно, что бывший «любимец партии» Н. И. Бухарин (1888-1938), сохранявший к 1933 году остатки авторитета большевистского теоретика, в рассуждениях о диктатуре не посчитал зазорным сделать такое заявление, сопровождаемое ссылкой на Шмитта: «Диктатура вообще, и диктатура пролетариата в частности, кроме единодержавия класса, включает особый момент несвязанности даже своими собственными законами; она сама, в силу особых условий „заповедей момента“, известной „Notlage“ диктует целесообразные с точки зрения своих задач действия; она прежде всего решает». При этом Бухарин считал, что шмиттовские рассуждения о диктатуре «много выше, чем трактовка той же проблемы» у Г. Кельзена (Бухарин, 1933: 92). Итак, шмиттовское решение для теоретика большевизма в плане правовой теории пришлось столь же по душе, как до этого другим советским авторам шмиттов- ская ориентация на действительность и критика парламентаризма, либерализма и нормативизма.

Можно вновь только догадываться, как бы далее развивалось восприятие работ К. Шмитта в СССР, какие элементы и отдельные наблюдения были бы инкорпорированы в советскую политико-правовую теорию, если бы не события 1929 года в СССР и 1933 года в Германии. В конце 1929 года был окончательно разгромлен так называемый правый уклон, после чего началась все усиливающаяся сталинизация политики в СССР, которая все больше и больше сужала рамки для интеллектуальных высказываний. Составной частью сталинизации, оказавшей негативное влияние на интеллектуальную атмосферу, стал и Большой террор, во время которого была уничтожена немалая часть раннесоветских теоретиков в общественных и гуманитарных науках, включая правоведение. Как результат, к концу 1930-х годов от жарких споров 1920-х годов практически не осталось и следа, а главным интеллектуальным достижением была объявлена «История ВКП(б). Краткий курс» (1938), ставшая своеобразной «библией сталинизма». При этом в государственноправовой теории к середине 1930-х годов фактически утвердился советский вариант нормативизма, глашатаем которого стал А. Я. Вышинский (Денисенко, Сухинин, 2017). Серьезное влияние оказал и приход к власти в Германии в 1933 году нацистов, которых, как известно, в итоге поддержал Шмитт. После этого страны с буржуазными парламентарными демократиями превращались в потенциальных союзников в борьбе с нацизмом. Раз так, то шмиттовская критика нормативизма и парламентаризма фактически утрачивала актуальность, а сотрудничество Шмитта с нацистами превращало его в принципиального интеллектуального врага. Однако даже в таком непростом политическом контексте имя Шмитта отнюдь не исчезло со страниц работ советских авторов, однако теперь стали иначе расставляться акценты.

В 1934 году член Московской коллегии защитников с солидным дореволюционным опытом адвокатской работы А. Е. Брусиловский, который, кстати, имел возможность в 1930-е годы не просто встречаться, а и обсуждать вопросы правовой теории фашизма со своим коллегой по адвокатуре И. Д. Ильинским11, опубликовал рецензию на вышедшую в 1933 году третью редакцию «Der Begriff des Politischen» К. Шмитта^. Название этого сочинения для советского читателя было переведено как «Сущность политики». Самые первые предложения этой рецензии настраивали на сверхкритический лад: «Проф. Карл Шмитт принадлежит к той части германской профессуры, которая в благодарность за то, что она сохранила свои кафедры, спешит выразить свои верноподданнические чувства фашистскому правительству». Переходя к анализу работы немецкого юриста, Брусиловский писал: «Государствовед по специальности, Шмитт в своей книге касается острой и интересной темы о сущности политики и пытается разрешить поставленную проблему в националсоциалистическом духе». При этом Брусиловский указывал: «Как все наймиты, он идет дальше того, что считают необходимым по дипломатическим и демагогическим раскрыть его хозяева. Вот почему откровенная проповедь фашистской империалистической экспансии <...> возведение агрессии в фактор метафизического и „извечного“ значения вызвали некоторое смущение даже в рядах сторонников фашизма, и книга подверглась критике на страницах германской фашистской печати. В этом отношении Шмитт разделил судьбу О. Шпенглера» (Брусиловский, 1934: 24).

После инвектив А.Е. Брусиловский так начал изложение сути «Der Begriff des Politischen»: «Понятие политики Шмитт пытается без остатка растворить в антитезе „враг -- друг“. Политика, по мнению Шмитта, отталкивается от идеи „врага“, См., в частности, о третьей редакции: Майер, 2012: 13-15. оформляется в порядке нахождения и выявления врага. Категория „враг -- друг“ приобретает у Шмитта метафизический и „извечный“ характер, подобно другим метафизическим антитезам: добра и зла в области морали, красоты и безобразия в области эстетики, пользы и вреда в хозяйственной сфере». И затем, словно бы опомнившись, рецензент заявлял читателю: «Шмитт умалчивает, что его построения относятся не к государству „вообще“. Существование и политику пролетарского государства Шмитт игнорирует. Он ничего не говорит о мирной политике советского государства, о построении бесклассового общества, о марксистской теории отмирания государства» (Брусиловский, 1934: 24). Что ж, без такого комментария в государстве, которое демонстрировало всевозрастающую мощь аппарата насилия и где борьба с врагами народа в скором времени приобретет характер конвейера, у читателя могли возникнуть ненужные ассоциации. Впрочем, стоит полагать, и с таким комментарием они возникали...

Продолжая излагать рассуждения Шмитта, Брусиловский писал: «По мнению Шмитта, не существует мирной политики: всякая политика направлена на выявление и уничтожение врага», -- в связи с чем переходил к описанию логики войны, ведь «„в понятие `враг' входит неизбежным элементом понятие вооруженной борьбы, т. е. войны“». Брусиловский подчеркивал: «Война, утверждает Шмитт, присуща самой природе человека, она имманентна политике, которая всегда является политикой воинствующей. <...> „Война, с точки зрения политики, -- понимание ситуации и умение отличить врага от друга“». Отталкиваясь от этого, по мнению Брусиловского, Шмитт переходил к важности для государства «различить врага»: «Для того чтобы политика оказалась на высоте этой задачи, государство должно быть унифицированным. Должен быть „обезврежен“ внутренний враг (на уничтожение его Шмитт. не рассчитывает, недаром враг -- „вечная категория“). Государство должно стать тотальным государством. „Человек целиком растворяется в политике, когда государство приобретает черты тотальности. Политика отныне становится его судьбой“» (Брусиловский, 1934: 24-25).

Затем рецензент указывал на критику Шмиттом либерализма и плюралистического государства, в рамках которого «партии возвышались над государством и народом, когда господствовал примат внутренней политики». Отнюдь не выступая сторонником многопартийной системы, Брусиловский тем не менее не был готов присоединиться к шмиттовской критике: «Мы. не берем под свою защиту ни лицемерие либеральных доктрин, ни Версальский договор, ни те лозунги, которыми Антанта прикрывала в мировой войне свои хищнические вожделения. Однако у Шмитта эта критика носит другой характер -- характер обоснования столь же циничной агрессии и империализма германского фашизма». В конце концов, «фашистское государство антигуманитарно и антилиберально», а «Шмитт яростно критикует либеральные теории за то, что они выдвигают понятие человечества» (Брусиловский, 1934: 25).

Таким образом, шмиттовские идеи в СССР после 1933 года представлялись уже не симптомами грядущего кризиса, а элементами реакционной фашистской политики. В части же критики современного буржуазного государства и права Шмитт превращался из ситуативного союзника, пусть и с большим количеством оговорок, в настоящего, принципиального врага. И здесь показательно отмежевание от шмиттовской критики либерализма во имя понятия «человечества», равно как и приглушение классовой риторики, которая также имела свои вопросы к «единому человечеству» либерализма. Это вполне соответствовало формирующейся новой логике внешней политики СССР, направленной на создание системы «коллективной безопасности» в Европе и поддержке «народных фронтов». И именно в политическом контексте борьбы с фашизмом наступает своеобразный звездный час К. Шмитта в СССР.

В конце 1934 -- начале 1935 года в секции по изучению государственного устройства буржуазных стран Института советского строительства и права Комакадемии (который возник в 1929 году после слияния Института советского строительства Комакадемии с секцией общей теории права и государства Комакадемии и в который в 1930 году был влит Институт советского права РАНИОН, после чего он превратился в главный центр советского правоведения) были заслушаны на немецком языке два доклада т. Поллака: «1) Конституционное законодательство германского фашизма; 2) Карл Шмидт как теоретик германского фашизма» (Либ- ман, 1935: 43). Т. Поллак -- это Карл Полак (Karl Polak, 1905-1963), которому советские редакторы в 1935 году почему-то добавили лишнюю л в фамилию. Он был германским юристом, изучавшим право в Гейдельберге, Мюнхене и Франкфурте- на-Майне, где по завершении учебы в 1929 году он сдал первый государственный юридический экзамен (Referendarexamen), после чего стал стажером (Referendariat) при апелляционном суде в Берлине. В перспективе он должен был сдать второй экзамен, который бы открыл перед ним возможность занятия судейской должности, однако в 1933 году Полака отчислили из стажеров из-за еврейского происхождения. В том же году он защитил в университете Фрайбурга диссертацию «Исследования по экзистенциальной теории права» («Studien zu einer existentialen Rechtslehre») под руководством профессора Э. Вольфа. На Вольфа, как и на диссертацию Полака, довольно существенное влияние оказала философия М. Хайдеггера. Более того, последний, ставший после прихода к власти нацистов ректором университета Фрайбурга, назначил Вольфа, показавшего определенную симпатию нацизму, деканом юридического факультета. Что же до Полака, то из-за своего еврейского происхождения он был вынужден в итоге эмигрировать в СССР, где жил до 1946 года, работая какое-то время сотрудником Института права АН СССР. После 1946 года он вернулся в Восточную Германию и затем стал одним из авторов конституции ГДР (Howe, 2002). Таким образом, в СССР в 1933 году оказался вполне квалифицированный эксперт по современной германской юриспруденции, который мог дать дополнительные сведения о значении К. Шмитта для немецкого правоведения и политики.

На основе своих докладов К. Полак подготовил две статьи, увидевшие свет уже в 1935 году. Во-первых, журнал «Советское государство», издававшийся как раз

Институтом советского строительства и права Комакадемии, опубликовал статью «Карл Шмитт как теоретик государственного права германского фашизма» (в ней Полак был назван Полляком). Во введении Полак информировал читателя, что «Шмитта нельзя назвать старым теоретиком национал-социалистской партии, он примкнул к Гитлеру только после прихода последнего к власти. Он не является также сторонником расизма». Однако затем указывалось, что «термины и обороты, введенные Шмиттом, являются чуть ли не главным арсеналом фашистской государственно-правовой теории в Германии» (Полляк, 1935: 126) Эта статья известна в Западной Европе по ее немецкой публикации 1968 г. (Polak, 1968)..

Полак начинает свой анализ со шмиттовского истолкования закона о чрезвычайных полномочиях от 23 марта 1933 года, которые получало «имперское правительство (во главе с рейхсканцлером Гитлером)», как новой конституции. Далее он показывает, как в теоретическом плане Шмитт защищал такую конституцию. Для этого «история „буржуазии“ проходит три стадии: от абсолютистского государства XVII и XVIII веков через нейтральное государство XIX века к тотальному государству тождества государства и общества». И именно тотальное государство «в состоянии лучше всего обеспечить „уничтожение врага“ и, следовательно, наилучшим образом гарантировать „покой, порядок и безопасность“». Согласно Полаку, «основное изменение в структуре государства проявляется, по Шмитту, в исчезновении дуализма государства и общества, которое само становится властелином». Соответственно, «государство подобного типа, по Шмитту, является тотальным государством; его подданные всецело вовлекаются в государственную жизнь и интересы их полностью растворяются в целях и задачах государства» (Полляк, 1935: 126-129).

Обозначив политизацию всех сфер жизни в тотальном государстве, которое после 1933 года должно было возникнуть в Германии, Полак вполне логично переходил к специфике шмиттовского политического, изложенного в «Der Begriff des Politischen». Развертывая анализ и при этом отмечая связь выводов Шмитта с экзистенциальной философией, «важнейшие представители которой Хайдеггер и Ясперс перешли в настоящее время в лагерь национал-социалистов», Полак указывал, как из различения друга и врага возникает политическая общность:

Родственные друг другу благодаря своему «экзистенциальному равенству» отдельные индивиды, противостоящие общему врагу, должны, по Шмитту, представлять собой самый тесный человеческий союз. Вопрос о том, в чем именно состоит общность, определяется чисто формально, а именно как наличие общего противника. Подобное объединение друзей, «однородных», союзников является «политическим единством». Внутри этого политического единства могут возникнуть распри и борьба, но возникновение внутри его «экзистенциального конфликта» совершенно исключается, так как для Шмитта «сущность политического единства» заключается в том, что наличие внутри этого единства такой крайней противоположности представляется невозможным.

Если же такой конфликт возникает, то единство устанавливается «путем „искоренения внутреннего врага“». И вот здесь появляется государство, в руках которого «или олицетворяющих его людей концентрируется вся полнота власти, „возможность вести войну и, следовательно, открыто распоряжаться жизнью людей... возможность требовать от граждан данного государства готовности самим идти на смерть и убивать других“». В связи этим Полак констатировал: «Теория Шмитта, однако, опаснее пустого лепета о принципах вождизма и расизма, так как он искусно придает ей научную видимость. К нему прислушиваются и в других государствах, где буржуазия стоит на пути к фашизму, между тем как теоретиков расизма там высмеивают» (Полляк, 1935: 130-132).

Анализ шмиттовских работ Полак завершил его «Учением о конституции» См. современный перевод О. В. Кильдюшова: Шмитт, 2010. См. его современный перевод О. В. Кильдюшова: Шмитт, 2013., которое «переведено на испанский язык и, как свидетельствуют анонсы издательства, в ближайшее время будет переведено на японский», т. е. было тем самым сочинением, к которому могли прислушаться в других государствах. Полак, для которого была понятна антиреволюционная направленность шмиттовских рассуждений, делает итоговый вывод: «Ему нужно „монистическое“ государство, т. е. неограниченное ничем единовластие монополистического капитала, лишающего пролетариат, все трудящиеся массы каких бы то ни было форм самоорганизации. Шмитт „обосновывает“ права фашизма на то, чтобы кровавым террористическим путем расправиться с рабочим движением, которое является для него „продуктом вызванного безответственными элементами упадка авторитета государства“» (Полляк, 1935: 132-135).