Послесловие к столетней годовщине: о политико-правовых и аграрных предпосылках Русской революции

Усилим вывод Б. Н. Миронова. В течение 1861-1905 гг. этот «естественный процесс» последовательно сдерживался самодержавным правительством и тщательно камуфлировался насаждаемыми сверху институтами передельной общины, которые весь пореформенный период оставались чуждыми более чем трети российского крестьянства. При этом движение в сторону подворного хозяйствования в остальной части крестьянства в этот период оказалось минимальным, и нет свидетельств, что это движение усилилось (либо как-то активизировалось) в период столыпинских преобразований. Иными словами, власть в течение почти полувека делала в аграрной политике то, чего не следовало бы делать (сдерживала движение крестьянства к хозяйственной самостоятельности и подворному землевладению), и не делала необходимого (не способствовала преодолению общинно-передельных практик и дифференциации крестьянства, стимулированию перехода от передельного к подворному землепользованию), что единственное давало ей стратегический шанс на выживание.

В целом же суммарное количество тех, кто легально вышел к 1905 г. из передельных общин путем досрочного выкупа надельной земли (1,5 %), кто приобрел землю в собственность «на стороне» (5 %) и кто устойчиво склонялся к подворному землевладению, формально пребывая в передельной общине (около 33 %), составляет немногим меньше 40 % дворов. Это количество хорошо соотносится с итоговыми результатами (к 1916 г.) столыпинских преобразований в части проявленного желания выйти из общины, заметно перекрывая число крестьянских хозяйств, реально успевших к этому времени закрепить землю в частную собственность.

Конкретный результат преобразований заключался фактически в том, что подавляющему большинству крестьянских дворов, желавших перейти от передельного к подворному землевладению, такая возможность была в конце концов предоставлена. Тем не менее те, кто накануне 1905 г. оставался верен передельно-общинному принципу землепользования (а эта категория составляла около 3/5 всех крестьянских дворов), в большинстве сохранили свои предпочтения вплоть до 1917 г. Столыпинские преобразования лишь проявили, сделали очевидным и политическим размежевание передельной и подворно-хозяйствующей деревни, создали предпосылки будущей «гражданской войны» (закавычим, поскольку это была «гражданская война» при отсутствии у большинства ее участников представлений о гражданственности, гражданского самосознания как такового). Более того, они подготовили и облегчили перенос принципов этого социально-политического противостояния из деревни до масштабов страны в целом. В ходе этих преобразований был легализован раскол деревни, а конфликт между различными социальными стратами крестьянства выведен за рамки локальной крестьянской общины. Ответственность за разрешение этого, до той поры внутреннего, запертого в сельском Мире конфликта легла теперь на плечи правительства и государства в целом. Но ни правительство, ни государственная (самодержавная) элита, к великому российскому несчастью, «не заметили», не придали значения этой перемене, не приняли на себя эту ответственность, более того, «подлили масла в огонь», втянув страну в мировую бойню.

Поэтому, когда в 1917 г. правительство «пало», а государство утратило отчетливость своих прежних властных очертаний, «крестьянский вопрос» стал ключевым политическим вопросом всего российского общества, главным в повестке дня российской социальной революции. Конфликт общины и сторонников правового порядка стал силой, обрушившей Россию. При этом ни она, ни другие в конфликте не уцелели, поскольку, начавшись, этот конфликт не мог быть погашен до тех пор, пока обе стороны взаимно не истребили друг друга, в этой беспощадной борьбе породив и укрепив, «вскормив своей борьбой третью силу», подчинившую страну новому социальному порядку.

Вместо заключения. Революционное разрешение аграрного вопроса в России и его долговременные последствия

Крах самодержавного государства и олицетворяемого им порядка стал концом столыпинских преобразований и Крестьянской (аграрной) реформы как политического проекта старой власти. С новой силой возобновляются поджоги и погромы помещичьих усадеб. Война лишь усилила прежде копившуюся в стране несовместимость и взаимное отторжение. С одной стороны, ее современная городская цивилизация склонялась к сохранению политического status quo. Квинтэссенцией этого подхода стала позиция самодержавной власти, которая предпочла неправовой отказ от престола возможности правовой реформы самодержавного строя, его трансформации в конституционную монархию[16]. Но, с другой стороны, российская деревня, стимулируемая очевидным бессилием власти в деле защиты правового порядка, отвергала путь формально-правовых решений в пользу обычного (традиционного) права распоряжения всей пригодной для сельхозэксплуатации землей страны. То подспудное состояние «гражданской войны» общинной деревни с ненавистным городом и продвигаемыми им реформами, которое культивировалось в сельской среде с начала ХХ в., уже к лету 1917 г. становилось явью.

Эти два сердца в едином социальном организме России, не связываемые уже общими верованиями и ценностями, несовместимые и отторгающие друг друга (discordia), предрекали, согласно яркой метафоре Х. Ортега-и-Гассета (2000: 37), борьбу сторон до полного уничтожения противника. Упразднение самодержавия либеральной элитой в феврале - марте 1917 г. было воспринято крестьянством как прецедент, как символ распада прежнего общероссийского согласия, знак того, что теперь «все дозволено», и состоятельные, защищенные правом «городские классы», символизирующие вековое угнетение крестьянства, должны быть уничтожены «до основанья».

Но наряду с сошедшимися в смертельном противоборстве российской городской цивилизацией, возникшей как результат петровских преобразований, и длительное время культивируемой властью общинно-передельной деревней на авансцену российской истории со всей решительностью вступила и «третья сила» - большевизм. В решающей степени успех большевизма[17] был обусловлен тем, что в России не было массовых социальных сил, способных защитить правовой социальный порядок от посягательств политических радикалов. Большевикам потребовалось лишь правильно сориентировать, подчинить своим политическим целям разрушительный потенциал общинно-передельной революции, придать ему формат общероссийской политической силы. Эта стихия уже с весны 1917 г. используется большевиками в качестве своего рода тарана, с помощью которого была осуществлена значительная часть работы революционного низвержения старого социального порядка. А Декрет о земле, принятый 8 ноября 1917 г., фактически легализовал уже свершившийся «на местах» поворот к практике уравнительного землепользования, периодических переделов и поравнений, перечеркивавший все прежде достигнутые результаты столыпинской аграрной реформы. По-прежнему преобладающее в России общинное землевладение в ходе «революционного передела» окончательно взяло верх над «выделившимися» односельчанами, принудительно втягивая их в общину, практикуя уравнительный передел участковых земель, их запашку, потравы, вплоть до разгрома и поджога не только помещичьих, но и крестьянских, соседских усадеб. По словам очевидца тех событий, община стала «главнейшим аграрно-революционным ферментом в деревне, важнейшим аппаратом земельной реформы» (цит. по: Россия… 1998: 163).

Именно этот первоначальный успех тактического союза большевиков с общинно-передельным крестьянством обеспечил выживание большевистского режима на начальном этапе его существования, вплоть до лета 1918 г. Поглощенное переделами и поравнениями крестьянство привнесло в жизнь страны столько хаоса и беспорядка, что фактически нейтрализовало всякое сопротивление большевистской политике экспроприации промышленности, финансов и торговли со стороны имущих городских слоев. Это позволило осуществить окончательный разгром российского внутреннего рынка и вплотную подойти, в рамках политики военного коммунизма, к формированию режима единой политической и хозяйственно-распределительной монополии.

Аграрная революция, неслыханно укрепившая господствующее положение общины в деревне, сгладила остроту последствий развала рынка, раскрепостив резервы натурального уклада. Этот уклад смог приспособиться и к крайне извращенному натуральному обмену времен военного коммунизма, и к черному рынку, к спекуляции и мешочничеству, по-прежнему обеспечивая при этом (помимо разверстки и реквизиций) значительную часть потребляемого городами продовольствия. Но натурализованное хозяйство было лишено внутренних стимулов производства отчуждаемых излишков. Новой революционной власти пришлось возрождать (во многом усилиями местных продорганов) такой, казалось бы, забытый с 1905 г. институт общины, как круговая порука. Тем не менее окрепшая в ходе революции община оказалась крайне неудобной для реализации продразверстки, и даже в условиях военно-коммунистического террора продорганам не удалось расколоть общину и путем селективных реквизиций уравнять в потреблении зажиточных и безлошадных, бобылей и многосемейные хозяйства. Результатом политики военного коммунизма стало лишь стремительное падение общего уровня сельскохозяйственного производства. Попытка построить новый военно-коммунистический хозяйственный порядок на основе старой сельской общины оказалась обреченной на неудачу. С этого момента ликвидация общины становится приоритетом аграрной стратегии большевизма. И первым шагом на пути такого преобразования стал Декрет ВЦИК о введении продналога 20.03.1921 г., которым коллективная порука отменялась и вводилась индивидуальная ответственность за исполнение налога. Рынок, допущенный нэпом, понадобился большевикам в том числе и затем, чтобы одолеть общину. Ведь лучшего средства ее разложения изнутри история еще не придумала.

К началу нэпа доминирование общинного землепользования в российской деревне было налицо[18]. Крестьянство к этому времени прошло процесс национализации и социализации земли, утратило стимулы к расширению хозяйственной деятельности и, наконец, подвергшись разорению в период военного коммунизма и братоубийственной Гражданской войны, вернулось к натуральным формам воспроизводства. С введением нэпа, как и во времена Столыпина, был запущен и постепенно набирал обороты механизм внутренней дифференциации деревни. С 1927 г. бедняков освободили от налогов, зажиточных стали буквально душить растущим налоговым бременем. В деревне нарастала социальная напряженность. По логике времен военного коммунизма производящая деревня ответила снижением поставок товарного зерна. Власть воспользовалась кризисом хлебозаготовок и под предлогом борьбы с «крестьянским бунтом» стала возрождать отдельные элементы политики продразверстки: реквизиции зерна, поиски «излишков», использование сельской бедноты как агентов власти. Страна, казалось, ускоренно проходила этапы развития аграрного кризиса периода военного коммунизма. Но два принципиально новых момента отличали ситуацию конца 1920-х гг. от первых пореволюционных лет. В ходе нэпа старая община, повторно лишенная института круговой поруки, подверглась глубокому разложению. Реквизиции и разверстка теперь носили сугубо адресный характер и целенаправленно били по кулаку, который уже не мог, как в 1918 г., рассчитывать на то, что сельский мир разделит с ним бремя новых поборов. С усилением аграрного кризиса, ростом цен, снижением покупательной способности населения, усилением дефицита продуктов питания, появлением в городах в феврале 1929 г. хлебных карточек все условия для осуществления «великого перелома» оказывались налицо.

Последующее хорошо известно. На смену беспощадно уничтожаемой общине пришла новая форма сельского «коллектива» - колхозы образца 1930-х гг., - отличающаяся от прежней тем, что воспроизводила общинное землепользование, но лишенное всяких признаков индивидуального хозяйствования. При сохранении индивидуальных крестьянских хозяйств в рамках общинного землепользования обеспечивались предпосылки дифференциации доходов и тем самым устанавливался предел норме отчуждения. В колхозах этот принцип отчуждения был решительно преобразован: кто больше производил, у того больше и отымалось. Со становлением нового аграрного порядка эпоха российской истории, связанная с развитием товарно-денежных отношений, на длительное время фактически завершалась. «Великий перелом» положил начало процессу формирования «нового человека», утрачивающего способность жить частным образом и саму потребность в этом. Но, как ни парадоксально, он стал продолжением - в новых условиях - политики решения проблем развития страны путем последовательного использования: а) общинно-передельных практик; б) практик введения особых правовых режимов, институциональной и правовой изоляции многомиллионных социальных групп, выводимых из-под общей юрисдикции; в) практик, придающих «прикреплению» лиц к имуществу юридический титул собственности.

На пути к становлению современного общества и государства Россия в середине XIX в. столкнулась с неодолимыми проблемами, важнейшей среди которых оказалась проблема исключенности из общественных процессов общинного крестьянства, что, учитывая «вес» в масштабе российского государства, ставило под вопрос перспективы развития страны. Новый импульс специфическим процессам российской модернизации (подробнее см.: Лапкин 2010) придало радикальное, революционное переформатирование этого проекта, осуществленное большевиками. Однако ценою этого продвижения стало большевистское «раскрестьянивание»: вопрос ставился о ликвидации целых «классов» сельского населения, на которых во многом держался весь социальный порядок российской деревни. С их упразднением крестьянство (как особая социальная общность, доминирующая в дореволюционной России), безусловно, было обречено на «медленное, мучительное вымирание»[19], что и произошло с ним всего за три десятилетия (1929-й - конец 1950-х гг.).

Еще в эпоху Петра Великого в основание новой России было заложено единство городской европеизированной цивилизации, ориентированной на право и рынок, и натуральных сельских укладов, сцементированных общинным землепользованием и крепостной зависимостью. Вынужденный (с конца XIX в.) поворот этого государства к капиталистическому предпринимательству привел к тому, что экономические риски последнего стали конвертируемы в политические риски самого государства. После краха исторического самодержавия социалистический проект предложил решение на основе формирования системы капиталистического накопления без буржуазии и внутреннего рынка, когда монопольным субъектом такого накопления выступало государство. Еще К. Маркс обращал внимание на возможные последствия одностороннего, несовершенного, исторически не подготовленного воплощения «социализма» в формах «грубого коммунизма», «движения, стремящегося противопоставить частной собственности всеобщую частную собственность... Этот коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием... есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности» (Маркс 1956: 586-587). Идеология «социализма» отражает особенность социальной организации тех общественных слоев, подавляющее большинство представителей которых лишены возможности отстаивать свои интересы частным образом, поскольку лишены основы частного интереса - частной собственности... Характер взаимоотношений внутри этого слоя таков, что исключает акт обмена, акт торговли, исключает опосредующую роль рынка и тем самым упраздняет условия формирования частного интереса и частной собственности. Собственность поэтому обретает черты групповой, коллективной, ибо она определяет свои границы лишь там, где вступает в отношения обмена, торга, рыночного взаимодействия.

Именно в России благодаря большевизму социализм стал необходимым ферментом исторического процесса индустриализации, и именно тенденции «небуржуазного» разложения докапиталистических сословных общественных структур побудили к жизни социалистическое организационное вмешательство в несовершенство рыночной стихии. Неслучайно, что наиболее развитые, классические мировые центры промышленного капитализма (такие как Великобритания, США, Япония и др.) обладают наивысшим иммунитетом к радикальному социализму. Как неслучайно и то, что в тех странах, где «роды» индустриального общества оказывались осложненными (Россия, Китай), именно радикальный социализм фактически принял на себя роль повивальной бабки индустриализации. В большевистской России социализм впервые познал грех власти. «Новый социализм… - писал Георгий Федотов в самом начале 1930-х гг., - отправляясь не от защиты угнетенных, а от сохранения общества в целом… проникнут пафосом не справедливости, а организации… От анархии буржуазного общества он обращается не к идеальной анархии будущего, а к порядку и мощи реального, национального государства… Лишь в соединении с соблазном мощи организация увлекает новых революционеров. Новый социальный идеал оказывается родственным идеалу техническому, как бы социальной транскрипцией техники: социальным конструктивизмом. Новый человек хочет строить новый город из огромных глыб человеческих масс, и государство представляется для его сожженной совести, для его оскудевшего разума единственным и притом безграничным источником энергии. Оно должно поставить на службу себе все силы и способности человека, сковать все классы цепью социального долга и разрешить, наконец, проблему разумного хозяйства и всеобщей обеспеченности…» (Федотов 1931: 423). Так, формирование невиданного более нигде в мире чуда капитализма без рынка и буржуазии стало самым драматическим по своим социальным последствиям (то есть по эффекту разложения основ общественной консолидации страны) результатом Крестьянской реформы. Полноценный выход из этого ценностно-культурного, социально-политического и экономического тупика не найден нашей страной и по сей день.

Литература

1. Беспалов, С. В. 2011. Вопрос об «истинном значении» реформы 1861 года в российских политических дебатах конца XIX - начала XX века. В: Коновалов, В. С. (отв. ред.), Реформа 1861 г. в истории России (к 150-летию отмены крепостного права): сб. обзоров и рефератов (c. 95-108). М.: ИНИОН РАН.

2. Боголюбов, В. А. 1911. Крепостное право в XVIII веке. В: Дживелегов, А. К., Мельгунов, С. П., Пичета, В. И. (ред.), Крепостное право в России и реформа 19 февраля (c. 56-74). М.: Тип. тов. И. Д. Сытина.

3. Большакова, О. В. 2011. Отмена крепостного права в России. Англоязычная историография 1960-1990-х годов (Аналитический обзор). В: Коновалов, В. С. (отв. ред.), Реформа 1861 г. в истории России (к 150-ле-тию отмены крепостного права): сб. обзоров и рефератов (c. 200-220). М.: ИНИОН РАН.

4. Витте, С. Ю. 1991. Избранные воспоминания. М.: Мысль.

5. Вормс, А. Э. 1911. Положения 19 февраля. В: Дживелегов, А. К., Мельгунов, С. П., Пичета, В. И. (ред.), Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. Юбилейное издание: в 6 т. Т. 6 (с. 1-53). М.: Тип. тов. И. Д. Сытина.

6. Долбилов, М. Д. 2002. Земельная собственность и освобождение крестьян. В: Аяцков, Д. Ф. (общ. ред.), Собственность на землю в России: история и современность: сб. (с. 45-153). М.: РОССПЭН.

7. Дружинин, Н. М. 1927. Журнал землевладельцев. 1858-1860 гг. Ученые записки Института истории РАНИОН 2: 251-311.

8. Захарова, Л. Г. 1992. Самодержавие и реформы в России, 1861-1874: (К вопросу о выборе пути развития). В: Захарова, Л. Г., Эклоф, Б., Бушнелл, Дж. (ред.), Великие реформы в России. 1856-1874 (с. 24-43). М.: Изд-во Моск. ун-та.

9. Качоровский, К. Р. 1906. Народное право. М.: Молодая Россия.

10. Кеппен, П. 1857. Девятая ревизия. Исследование о числе жителей в России в 1851 г. СПб.: Тип. Императорской Академии Наук.

11. Коновалов, В. С. (отв. ред.) 2011. Реформа 1861 г. в истории России (к 150-летию отмены крепостного права): сб. обзоров и рефератов. М.: ИНИОН РАН.

12. Лапкин, В. В. 1989. Община в предреволюционной и революционной России. Известия АН СССР. Серия «Экономическая» 5: 129-136.

13. 2010. Проблемы российского развития в контексте структурных изменений миропорядка (конец XIX - начало XXI в.). В: Глебова, И. И. (гл. ред.), Труды по россиеведению: сб. научных трудов. Вып. 2 (с. 185-210). М.: ИНИОН РАН.

14. 2011. Моделирование российской политической истории. Введение в теорию эволюционных циклов автохтонного развития России. Полис. Политические исследования 6: 33-51.

15. Ленин, В. И. 1967. Рабочая партия и крестьянство. В: Ленин, В. И., Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 4. (с. 429-437). М.: Изд-во полит. лит-ры.

16. Литвак, Б. Г. 1972. Русская деревня в реформе 1861 г.: Черноземный центр, 1861-1895 гг. М.: Наука.

17. Малая советская энциклопедия (МСЭ). 3-е изд. / гл. ред. Б. А. Введенский. Т. 5. М.: Большая советская энциклопедия, 1959.

18. Маркс, К. 1956. Экономическо-философские рукописи 1844 года. В: Маркс, К., Энгельс, Ф., Из ранних произведений (с. 586-587). М.: Гос. изд-во полит. лит-ры.

19. Медушевский, А. Н. 2005. Проекты аграрных реформ в России, XVIII - начало XXI века. М.: Наука.

20. Миронов, Б. Н. 2003. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. T. 1. СПб.: Дм. Буланин.

21. Ортега-и-Гассет, Х. 2000. Избранные труды. М.: Весь Мир.

22. Пивоваров, Ю. С. 2009. О русских революциях. Послесловие. В: Гле-бова, И. И. (гл. ред.), Труды по россиеведению: сб. научных трудов. Вып. 1 (с. 21-67). М.: ИНИОН РАН.

23. Россия: Энциклопедический словарь. На основе материалов Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона (тт. 54 и 55). Л.: Лениздат, 1991.

24. Россия: Энциклопедический справочник / под ред. А. П. Горкина, А. Д. Зайцева, В. М. Карева и др. М.: Дрофа, 1998.

25. Федотов, Г. П. 1931. Социальный вопрос и свобода. Современные записки. Общественно-политический и литературный журнал XLVII: 421-438.

26. Хок, С. 1992. Банковский кризис, Крестьянская реформа и выкупная операция в России. 1857-1861. В: Захарова, Л. Г., Эклоф, Б., Бушнелл, Дж. (ред.), Великие реформы в России. 1856-1874 (с. 90-106). М.: Изд-во Моск. ун-та. Field, D. 1976. The End of Serfdom: Nobility and Bureaucracy in Russia, 1855-1861. Cambridge, MА; Lоndon: Harvard University Press.

Размещено на Allbest.ru