Четыре столетия общественной эволюции: размышления о структуре российского социума XVII-XX вв.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Четыре столетия общественной эволюции: размышления о структуре российского социума XVII-XX вв.

Материал подготовлен Д.В. Лисейцевым

Для того чтобы понимать суть и смысл исторических процессов, необходимо иметь представление об устройстве социума, специфике происходящих в нём трансформаций, принципах его деления на составные части, иерархическом ранжировании этих частей, способах взаимодействия между ними. В противном случае исследователь обречён оставаться в плену ложных построений, непроверенных гипотез и внешне логичных схем. Структура российского общества своей сложностью и динамизмом бросает вызов учёному и, может быть, именно потому оказывается столь заманчивым полем для практического применения исследовательских талантов. Ответом на этот вызов стала вышедшая в 2018 г. монография, написанная коллективом уральских исследователей под общей редакцией Д.А. Редина Границы и маркеры социальной стратификации в России XVII--XX вв.: векторы исследова-ния / Под ред. Д.А. Редина. СПб.: Алетейя, 2018. 722 с.. Работа, охватившая четыре века отечественной истории, на протяжении которых социум пережил как минимум две радикальные трансформации -- на рубеже XVII--XVIII вв. и в начале XX столетия, -- разумеется, не может дать ответов на все вопросы истории развития российского общества. Но она способна поставить на повестку дня значительную их часть, побуждает задуматься над сюжетами, ранее находившимися на периферии внимания специалистов по социальной истории. В обсуждении книги приняли участие доктора исторических наук Э.К. Виртшафтер (Политехнический университет штата Калифорния в Помоне, США), А.Б. Каменский (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»), С.А. Красильников (Институт истории Сибирского отделения РАН), Д.В. Лисейцев (Институт российской истории РАН), кандидат исторических наук В.Н. Круглов (Институт российской истории РАН).

Выход в свет книги «Границы и маркеры социальной стратификации в России XVII--XX вв.» является, на мой взгляд, важным событием, знаменующим собой определённый этап развития российской исторической науки в постсоветское время. Вероятно, кому-то подобная оценка покажется преувеличенной, ведь в отечественном прошлом так много «белых пятен» и масштабных проблем, которые ещё предстоит решать, но, как справедливо напоминают авторы на первой же странице книги, «человек -- животное социальное», а историческая наука -- это «специализированное общественно-научное знание о прошлой социальной реальности» (курсив мой. -- А.К.) Савельева И.М., Полетаев А.В. Теория исторического знания: Учебное пособие. СПб., 2007. С. 6.. Изучение же прошлой социальной реальности невозможно без знания и понимания того, как был устроен социум, какова была его структура, какие горизонтальные и вертикальные связи существовали между отдельными его группами, как они взаимодействовали, какие механизмы и практики соединяли его в единое целое. Эти знание и понимание, как представляется, -- отправная точка, основа для решения и всех иных проблем отечественной истории.

До относительно недавнего времени Недавним это время видится сегодня представителям старшего поколения историков, тща-тельно конспектировавшим в студенческие годы труды классиков марксизма; для молодого и даже среднего поколения это время -- уже далёкое прошлое. казалось, что всё это нам известно, -- марксистская парадигма деления общества на классы наделяла чётким представлением о структуре общества прошлого, а ленинское определение классов давало ясную картину взаимоотношений между ними. Следование марксистской парадигме, истинность которой не подвергалась сомнению, позволяла историку либо вовсе игнорировать встречавшиеся ему явления, которые в неё не вписывались, либо относить их на счёт исключений, лишь подтверждающих правило. Отказ от использования марксистской парадигмы исторического познания, совпавший по времени с ускоренным освоением различных направлений современной исторической науки (история повседневности, семьи и частной жизни, эмоций, понятий, гендерная история, историческая урбанистика, микроистория и т.д.) и попытками применения их подходов к эмпирическому материалу истории России, неожиданно выявил, что устройство российского социума прошлого -- это в большой мере terra incognita. Таким образом, если в западной исторической науке проблематика «новой социальной истории» 1950--1960-х гг. («механизмы социального структурирования общества, выявление широкого спектра формальных и неформальных оснований социальной дифференциации, изучение соотношений формально-юридического статуса и самоидентификации индивидов, социальной мобильности, границ внутри- и межгруппового взаимодействия» (с. 53)) способствовала появлению названных выше направлений, то в России их освоение как бы вернуло исследователей к этой начальной точке.

В значительной мере это «открытие» связано с тем, что, пытаясь опробовать на русском материале подходы и концепции современной исторической науки, историки либо обратились к комплексам исторических источников, ранее находившимся вне зоны их внимания, либо заново прочитали источники уже известные. Начав же работать с этими новыми источниками или задавая новые вопросы источникам уже известным, историки ощутили, что получаемая информация не вписывается, не укладывается в жёсткие рамки привычных схем и представлений. Не случайно поэтому авторы рассматриваемой книги декларируют, что в основе их исследования -- «индуктивные стратегии научного поиска, движение “от источника”», предполагающее «предельно бережное, контекстное раскрытие смысла, содержавшегося в изучаемых текстах» (с. 8). Этот авторский принцип заслуживает того, чтобы остановиться на нём чуть подробнее.

В последнее время немало говорится о том, что слабым местом отечественной исторической науки является отсутствие в ней оригинальных концепций и теорий, разработанных самими российскими историками. Что касается русистики, то, как кажется, сложилось своеобразное разделение труда: российские историки накапливают и вводят в научный оборот эмпирический материал, а их западные коллеги занимаются его концептуализацией. При этом среди российских историков сегодня немало увлечённых разного рода теориями и концепциями и убеждённых в их первичности по отношению к эмпирическому материалу. Так, к примеру, аспирантам уже на стадии формулировки темы диссертационного исследования нередко предлагают определиться с тем, на какой теории они собираются основывать свою будущую работу. Между тем в пользу подхода «от источника» как методологического принципа можно привести по крайней мере два достаточно серьёзных аргумента. Прежде всего это, конечно, специфика источников по истории России. Но ещё важнее возникшая как раз во многом благодаря этой специфике традиция школы отечественного источниковедения. В середине 1990-х гг. мне довелось участвовать в семинаре в одном из зарубежных университетов, где среди прочего обсуждалось, что делать историку в ситуации постмодерна, лингвистического и прочих «поворотов», поставивших под сомнение саму возможность познания прошлого в силу «непрозрачности» исторического источника, порождённого «чужой одушевлённостью». Руководивший семинаром известный американский историк-русист чрезвычайно обрадовался, услышав от меня, что знакомство историка с российской школой источниковедения обеспечивает его своего рода броней, защищая от подобного рода утверждений и наделяя уверенностью в том, что, анализируя исторические источники с помощью разработанной в рамках этой школы методики, он получает по крайней мере относительно объективное знание о прошлом.

Возвращаясь к теориям и концепциям, необходимо отметить особую значимость первого раздела обсуждаемой книги (авторы Д.А. Редин, Д.В. Тимофеев, О.К. Ермакова, Н.В. Мельникова), без которого она рисковала превратиться просто в сборник статей на заданную тему. Раздел начинается разбором социологических теорий Н. Элиаса, Э. Гидденса, Р. Коллинза и Г. Тарда, причём авторы не просто излагают содержание этих теорий, но и делают акцент на том, что именно в этих теориях может, по их мнению, быть полезно историку. Можно не сомневаться, что знатоки назовут ещё пару десятков теорий -- и социологических, и ж области cultural studies, и проч. Показательно, к примеру, что на страницах книги лишь дважды, да и то мельком, упомянуто имя Мишеля Фуко, который ещё лет 10--15 назад был своего рода знаменем «продвинутых» историков и к которому сегодня, согласно правилам хорошего тона, принято относиться в лучшем случае скептически. Онако данная книга и не претендует на полный обзор всех теорий, существующих в смежных с историей научных областях, и авторы были вправе отобрать и подробно остановиться на том, что им представляется наиболее полезным в инструментальном плане с учётом её центральной темы -- социальной стратификации в России последних четырёх столетий.

От социологических теорий авторы первого раздела книги переходят к потенциалу и значимости истории понятий, а затем к «новой социальной истории» (преимущественно в её французском варианте), к разбору дискуссий по ключевым для данной темы понятиям «класс» и «сословие» и, наконец, к отечественной историографии. При том, что обоснованность включения в вводный раздел книги именно этой проблематики сомнений не вызывает, его структура и, в частности, названия отдельных параграфов, как кажется, могут ввести читателя в заблуждение. В особенности это относится к подразделу 2.3, озаглавленному «Россия и Европа: проблема сопоставления социальных ландшафтов». Это название ориентирует на то, что речь тут пойдёт о компаративных исследованиях, но в действительности здесь в основном также рассказывается о дискуссиях вокруг термина «сословие» применительно к России и работах западных авторов, посвящённых отдельным стратам русского общества -- дворянству, купечеству и т.д.

На мой взгляд, говоря о достижениях «новой социальной истории» во Франции, стоило хотя бы кратко сказать и о её влиянии на мировую историографию, в частности на расширение проблематики конкретно-исторических исследований. Очевидно, что появление в последние десятилетия многочисленных исследований, посвящённых изучению различных маргинальных групп общества прошлого и феномена преступности, связано не только с интересом к ним социологии, но и с «новой социальной историей», с постановкой вопроса о взаимодействии и функциях различных групп, составляющих тот или иной социум. И это хорошо видно, например, по вовсе не упоминаемым в книге работам Е.В. Акельева, в которых преступность в России середины XVIII в. рассматривается в первую очередь как социальное явление, а механизмы формирования преступных сообществ исследуются с учётом социального происхождения их членов, демонстрируя в том числе различные варианты социальной мобильности Акельев Е.В. Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина. М.,

2012..

Последний параграф первого раздела книги посвящён отечественной историографии социальной истории России. Он имеет самостоятельную ценность, показывая, как, собственно, и сама обсуждаемая книга в целом, состояние рассматриваемого в ней проблемного поля. Вместе с тем подобная структура первого раздела заставляет задуматься о целесообразности разделения на отечественную и зарубежную историографию. Так, например, анализ известной статьи Г. Фриза и дискуссии на страницах журнала «Cahiers du monde russe» о категории «сословие» (кстати, анализируются лишь статьи М. Конфино, Э. Виртшафтер и Д. Рансела и проигнорирована, например, интересная статья А. Смит Smith A. The Shifting Place of Women in Imperial Russia's Social Order // Cahiers du Monde russe. Vol. 51. 2010. № 2/3. P. 353--367.), вероятно, продуктивнее было бы представить в одном контексте со взглядами Б.Н. Миронова, И.А. Ивановой, В.П. Желтовой и других российских авторов. С одной стороны, приведённый обзор историографии позволяет согласиться с выраженным авторами оптимизмом «относительно перспектив развития и социальной истории как таковой и конкретных исследований по истории социальной стратификации России Нового -- Новейшего времени» (с. 117) и, более того, говорить о появлении «новой социальной истории России». С другой -- деление историографии на отечественную и зарубежную, как представляется, лишь акцентирует описанное выше «разделение труда» и не отражает реалии сегодняшнего дня, когда продуцирование нового знания происходит в тесном взаимодействии историков «поверх барьеров».

Очевидно, что авторы обсуждаемой книги не ставили целью дать полный обор как зарубежной, так и отечественной историографии социальной истории России. В этом не было необходимости, да и нельзя объять необъятное. И всё же некоторые пробелы ощутимы. Так, лишь по одному разу упомянуты книги Э. Виртшафтер «Социальные структуры: разночинцы в Российской империи» и «Social Identity in Imperial Russia», первая из которых, на мой взгляд, имела принципиальное значение для пересмотра традиционного представления о социальной структуре российского общества Нового времени. Вовсе не упомянуты другие книги того же автора, имеющие непосредственное отношение к данной проблематике Wirtschafter E.K. From Serf to Russian Soldier. Princeton (NJ), 1990; Wirtschafter E.K. The Play of Ideas in Russian Enlightenment Theater. DeKalb (Il.), 2003.. Было бы интересно посмотреть на взаимовлияние, пересечение и развитие схожих тем, проблем и сюжетов в работах разных авторов. Как, к примеру, выводы и наблюдения Э. Виртшафтер в её книге «From Serf to Russian Soldier» соотносятся с выводами и наблюдениями П.П. Щербинина в его также не включённой в обзор книге? Щербинин П.П. Военный фактор в повседневной жизни русской женщины в XVIII -- начале XX века. Тамбов, 2004. Упомянув книгу Н.В. Козловой «Люди дряхлые, больные, убогие в Москве XVIII века», стоило бы вспомнить и о её монографии «Русский абсолютизм и купечество в XVIII веке (20-е -- начало 60-х годов)», которая вышла в 1999 г., через 17 лет после цитируемой на страницах обсуждаемой книги работы А. Рибера. Для полноты картины стоило бы, вероятно, упомянуть, и о двух подготовленных Н.В. Козловой капитальных изданиях актового материала Городская семья XVIII века. Семейно-правовые акты купцов и разночинцев Москвы / Сост. Н.В. Козлова. М., 2002; Дворяне Москвы: свадебные акты и духовные завещания петровского вре-мени / Сост., очерки и коммент. Н.В. Козловой, П.Ю. Прокофьевой. М., 2015., представляющих собой по-своему уникальное явление в современной исторической науке и вносящих важный вклад в изучение социальной проблематики. Причём речь тут идёт как раз о тех комплексах источников, которые ранее не привлекали внимание исследователей и обращение к которым явилось несомненно следствием возросшего интереса к социальной истории. Иначе говоря, обзор историографии можно было бы построить иначе -- по конкретным сюжетам, по используемым авторами подходам и т.д., но, вероятно, это задача отдельной работы, которая ещё ожидает своего автора.

Авторы коллективной монографии «Границы и маркеры социальной стратификации» предупреждают читателей, что их книга -- это не «социальная история России “от Гостомысла до Тимашева”», и нельзя не согласиться с ними, что «в сегодняшней историографической ситуации» (с. 13) это и не продуктивно, и невозможно. Вместе с тем второй и третий разделы книги, озаглавленные соответственно «Конструирование социального» и «Модели социального», в совокупности дают достаточно целостное представление о предмете исследования, а также о том, как сами авторы представляют себе содержательное наполнение исследуемой ими проблемы и пути её решения. Читатель находит здесь тексты, посвящённые развитию представлений о социальной структуре, эволюции и формировании самих социальных страт, о складывании профессиональных корпораций, о маркерах социального, о конструировании социального пространства советской властью. Очевидно, что список этот далеко не полон. В нём не хватает, пожалуй, сюжетов, связанных с социальной мобильностью, идентичностью и, что, наверное, самое важное, с взаимодействием различных социальных групп. Но вряд ли это можно поставить в упрёк авторам. Их книга, как уже говорилось, фиксирует сегодняшнюю историографическую ситуацию и отражает возможности авторского коллектива, ограниченного рамками лежащего в основе книги научного проекта.

Поскольку книга написана уральскими историками, вполне ожидаемо присутствие в ней уральско-сибирских кейсов (раздел III, глава 1, параграф 1.2, автор Е.В. Бородина и глава 3, автор Д.А. Редин), которые общую целостность не нарушают. Иного рода кейсы представлены в главах 4 (автор О.К. Ермакова) и 5 (автор Д.О. Серов) раздела III. Первая из них посвящена социальному статусу иностранных специалистов на русской службе, а вторая -- становлению профессиональной корпорации юристов. Само по себе присутствие в книге такой проблематики совершенно оправдано, но содержание этих глав вызывает некоторые вопросы. В первом случае стоило бы расширить хронологические рамки и говорить в целом о социально-правовом статусе иностранцев, тем более что, как показано в других главах книги, в качестве особой категории они неизменно присутствовали в разного рода моделях социальной структуры населения России имперского времени, а современная историография вполне позволяет это сделать Орленко С.П. Выходцы из Западной Европы в России XVII века: правовой статус и реаль-ное положение. М., 2004; Опарина Т.А. Иноземцы в России XVI--XVII вв. М., 2007; Тихонова А.В. «Надлежаще смотреть---». Надзор за иностранцами в Российской империи (1801--1861). Смоленск, 2014; Мильчина В.А. «Французы полезные и вредные»: надзор за иностранцами в России при Ни-колае I. М., 2017.. Что касается второго сюжета, то становление в России профессий и профессиональных корпораций как один из важнейших процессов, влиявших на социальную стратификацию, это значимая и серьёзная тема, заслуживающая особого внимания. Причём стоит упомянуть, что работы на эту тему основаны преимущественно на материалах пореформенного периода. Между тем уже в переписи московских дворов 1716 г. можно обнаружить более полутора сотен профессий, названных в качестве самоидентификации их жителей См.: Переписи московских дворов XVIII столетия. М., 1896. Щепанская Т.Б. Сравнительная этнография профессий: повседневные практики и культур-ные коды (Россия, конец XX -- начало XXI в.). СПб., 2010.. Выбор в качестве конкретного кейса именно юристов возражений не вызывает, однако в контексте этой темы не лишним было бы упомянуть об уже существующих работах как общего характера¹¹, так и о становлении российской адвокатуры См.: Благодетелева Е.Д. Гражданская и профессиональная идентичность российской ад-вокатуры второй половины XIX -- начала XX вв. // Гражданская идентичность российской ин-теллигенции в конце XIX -- начале XX века. М., 2013. С. 163--201; Благодетелева Е.Д. На пути в профессию: социальное происхождение и образовательная траектория присяжного адвоката на рубеже XIX--XX вв. // Адвокатская практика. 2015. № 2. С. 38--42; Blagodeteleva E. The French Bar and the Emerging Legal Profession in Russia // Basic Research Programme. Series HUM «Humanities». 2015. № 110., медицинской корпорации Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856--1905. Princeton, 1981; Вишленкова Е.А. Врачебные общества Петербурга в первой половине XIX века: от предста-вительства во власти к самоорганизации // История и историческая память. Вып. 10. Саратов; Ставрополь, 2015. С. 182--200; SambukD. Wдchter der Gesundheit: Staat und lokale Gesellschaften beim Aufbau des Medizinalwesens im Russischen Reich, 1762--1831. Kцln, 2015., корпорации университетских профессоров Вишленкова Е.А., Галиуллина Р.Х., Ильина К.А. Русские профессора: университетская корпо-ративность или профессиональная солидарность. М., 2012; Сословие русских профессоров. Соз-датели статусов и смыслов / Пер. с нем. Под ред. И.М. Савельевой, Е.А. Вишленковой. М., 2013. и т.д. Глава 6 (автор О.Н. Яхно) раздела III, как представляется, лишь обозначает один из путей изучения социальных маркеров через анализ бытовой культуры, моды и представлений о воспитании и образовании, используя в качестве источника прессу начала ХХ в. Очевидно, что этот сюжет также мог бы быть представлен значительно шире, тем более, что двое из авторов обсуждаемой книги являются также и авторами вышедшего примерно в то же время сборника Идеал воспитания дворянства в Европе: XVII--XIX века. М., 2018..

Жанр «круглого стола» предполагает полемику по поводу обсуждаемой темы. Однако в данном случае я солидарен с основными тезисами и, главное, с заявленной авторами книги научной позицией, хотя некоторые формулировки в завершающем разделе книги -- «Решётки и маркеры (вместо заключения)» (автор Д.А. Редин) -- и кажутся мне излишне категоричными. Но спорить с ними бессмысленно: их правомерность надо проверить новыми исследованиями. Сам же факт появления этой чётко сформулированной научной позиции -- важное событие, которое станет предметом изучения будущих историков исторической науки. Высказанные выше замечания -- это мелкие придирки, обозначающие возможности дальнейшего движения, дальнейшего развития обсуждаемой проблемы.

Обсуждаемая коллективная монография «Границы и маркеры социальной стратификации в России XVII--XX вв.», несомненно, была обречена стать объектом пристального и заинтересованного внимания исторического сообщества. И не только потому, что члены авторского коллектива книги принадлежат к числу учёных, успевших приобрести репутацию высококлассных специалистов по отечественной истории, а хронологический охват работы настолько широк, что она с неизбежностью будет прочитана исследователями, изучающими отечественную историю последних четырёх столетий -- от Московского царства до позднесоветского периода. Сама центральная тематика монографии принадлежит к числу наиболее дискуссионных и в отечественной, и в мировой историографии. Любой историк, вышедший за пределы границ любимой научной темы на более широкий «оперативный простор», рано или поздно задаётся вопросом о том, что из себя представлял в изучаемую им эпоху социум, из каких составных частей он складывался, как было организовано взаимодействие между элементами общественной структуры.

В очередной раз подтверждая справедливость афоризма Козьмы Пруткова относительно подобного флюсу специалиста, я в первую очередь заинтересовался хронологически наиболее ранними сюжетами коллективной монографии, анализом которых в рамках данного обсуждения и хотел бы ограничиться. Вопрос о структуре московского общества XVII столетия человеку, выросшему на советских учебниках, может показаться давно решённым: память услужливо воспроизводит привычный образ «пирамиды», на вершине которой восседает окружённый боярами царь, а в основании гнут спину крепостные крестьяне и холопы. Специалист, занимающийся изучением той эпохи, напротив, отметит крайнюю сложность организации общественного организма Московского государства. Классик отечественной исторической мысли B.О. Ключевский признавал трудности реконструкции чиновной структуры общества допетров- ской Руси: «Всего труднее составить полный перечень всех классов в Московском государстве XVI, XVII вв.». Между тем учёный сформулировал основные принципы стратификации русского общества допетровской России, и они продолжают лежать в фундаменте научных представлений о составных частях московского социума (особенно после потери позиций марксистско-ленинским учением о классовой природе отношений в обществе). По определению Ключевского, «общество дробилось на множество иерархических разрядов с незаметными отличительными чертами. Иерархические эти разряды получили особое название -- чинов. Можно распределить эти чины прежде всего на две группы: чины служилые и чины земские, или жилецкие люди» Ключевский В.О. Терминология русской истории // Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. VI. Специальные курсы. М., 1989. С. 121..

Казалось бы, предложенная историком модель, принятая отечественной наукой, превратилась в аксиому, не подлежащую пересмотру. Известно, однако, как опасны могут быть аксиомы и догмы в науках, особенно в социально-гуманитарных. Рано или поздно они подвергаются проверке и пересмотру, иногда оставаясь незыблемыми, а порой уступая место новым научным схемам и построениям. Именно поэтому разного рода «покушения на авторитеты» в науке можно приветствовать, ведь пока никем не опровергнута известная аксиома Сократа -- «В спорах рождается истина». В обсуждаемой монографии очерк о социальной структуре российского общества XVII в. («“Люди” Московского царства»), представляющий собой попытку пересмотра устоявшейся в историографии схемы, вышел из-под пера Михаила Александровича Киселёва. Проанализировав встречающиеся в Соборном уложении 1649 г. случаи употребления термина «чин», исследователь пришёл к заключению о том, что он использовался «как наиболее общее социальное понятие» лишь тогда, когда речь шла о чёрном или белом духовенстве («священнический чин», «иноческий чин»). В прочих случаях слово «чин», указывая на обладание должностью или статусом, как бы поглощается более широким обобщающим понятием «люди» -- «торговые всяких чинов люди», «всяких чинов руские люди» и т.д. (с. 129). В итоге Киселёв констатирует, что социальную реальность Московского царства гораздо лучше отражает «режущее слух» выражение «людско-чиновная структура общества», нежели привычная историкам «чиновная структура общества», ведь «именно понятие “люди” было той предельно общей категорией, с помощью которой в московском праве к середине XVII в. строились социальные классификации» (с. 133). Учёный отметил также, что светское законодательство Московского государства преимущественно пользовалось категорией «люди» (ратные люди, служилые люди), тогда как понятие «чин» (например, воинский) было характерно для церковной среды (не указывая, впрочем, чем это может быть объяснено -- особым профессиональным лексиконом духовенства или архаичностью языка документов, порождаемых этой средой) (с. 134).

В первую очередь хочу поделиться размышлениями относительно возможности использовать слово «люди» в качестве «предельно общей категории» при построении социальных классификаций. Бесспорно, что понятие «люди» («человек») является понятием предельным, причём не только для Московского государства. Строго говоря, именно из людей и взаимодействий между ними сплетается полотно любого социума -- от первобытного до современного, причём вне зависимости от того, идёт ли речь об обществе в масштабах планетарных, или же разговор ведётся о малой социальной группе. С этих позиций можно было бы ставить вопрос о критическом пересмотре любой схемы общественной стратификации -- сословия, касты, классы, страты в любом случае состоят ж людей, и «люди» оказываются «предельно общей категорией» для любой эпохи. Вне зависимости от того, какой критерий мы будем использовать для деления общества на группы и слои, нам придётся сталкиваться с определениями вроде «работные люди», «подлые люди», «молодые люди», «люди доброй воли» и т.д. Значит ли это, что следует говорить о «людско-классовой борьбе» или «сословно-человеческой социальной структуре»?

Опираясь на важный памятник российского законодательства -- Соборное уложение 1649 г., исследователь насчитал свыше 80 вариантов употребления в нём термина «люди», отметив очевидную неполноту перечня, в котором, например, нет упоминания родословных и неродословных людей, «хотя эти категории имели крайне важное значение для правящей элиты» (с. 130). Это наблюдение Киселёва нельзя не признать верным -- жизнь всегда богаче зако- нотворчества, и ни один, даже самый продуманный и детально прописанный юридический акт не в состоянии отразить богатство общественных реалий во всех подробностях. Стоит ли, однако, в каждом употреблении слов «люди» или «человек» видеть основание для определения новой социальной группы? Вряд ли можно сомневаться, что состояние здоровья, уровень достатка или наличие родственников, на которых можно опереться в старости, значило для жившего в XVI--XVII вв. человека не меньше, чем «родословность» или «неродослов- ность». Именно поэтому документы того времени пестрят упоминаниями людей «бессемейных», «больных», «маломочных», «недостаточных». Социальные конфликты и уголовная преступность становились поводом для отражения в документах помимо известных Соборному уложению «воровских» также и людей «незнаемых». Местное самоуправление и попытки перенесения земского начала на общегосударственный уровень порождают зафиксированную в документах категорию «выборных» людейВ Соборном уложении «выборные люди» упоминаются, но в значении, не имевшем отно-шения к соборной практике, с которой мы привыкли связывать «ростки гражданского общества, свободы и демократии». Единственный контекст, в котором составители Уложения 1649 г. по-считали нужным упомянуть «выборных людей», был связан с выборами сторожей и палачей для провинциальных тюрем (Соборное уложение 1649 года. Текст. Комментарии. Л., 1987. С. 128)., а военные нужды позволяют говорить о людях «даточных» и «охочих». Следует ли на этом основании конструировать социальные категории людей «воровских» и «законопослушных», «выборных» и «необлечённых доверием избирателей»? Наконец, понятие «люди» как универсальное естественным образом распространяется в документах XVI--XVII вв. и на тех, кто в подданстве у русских государей не состоял, более того, совершал в отношении членов российского общества враждебные действия, -- в источниках постоянно встречаются упоминания о грабежах и убийствах со стороны «литовских», «немецких», «ногайских», «крымских», «калмыцких», «турских» людей. И наоборот, безусловные подданные Московского государства -- «мордва», «черемиса», «чуваша», «татары» -- в документах того времени, как правило, «людьми» не именовались. Следует ли из этого, что представители этих народов не мыслились частью социума, подобно запорожским казакам («черкасам»)? Стоит ли видеть в этом, вслед за М.А. Киселёвым, противопоставление «всяких чинов руских людей» многочисленным «“чужеземцам”, “татарам, и мордве, и чувашем, и черемисам, и вотякам, и башкирцам”» (с. 129)?

Замечу, что Смутное время оставило нам большое количество документов, в которых иноземцев именовали людьми, тогда как русских подданных -- нетНапример: «рыбных ловцов побили неметцкие и литовские люди и руские воры»; «чтоб литовские люди и руские воры порубежные мужики. безвестно украдом и оманом... не пришли»; «литовские люди и руские воры. кашинской посад пожгли и посадцких людей побили». Было бы заманчиво предположить, что воров и изменников русское общество отвергало и потому отказыва-лось считать их людьми, но это значило бы согрешить против истины -- в документах встречаются и «воровские люди руские воры» (РГАДА, ф. 137, оп. 1 (Новгород), кн. 13-б, л. 29; ф. 210, оп. 9, д. 6, л. 125; д. 58, л. 431; ф. 396, оп. 1, д. 39420, л. 56--57)..

Скажу несколько слов в поддержку понятия «чин». Думаю, что заменять его как социальную категорию на термин «люди» было бы неправильно. Киселёв совершенно верно отметил, что слово «чин», как правило, употреблялось в документах в сочетании c понятием «люди» (с. 129). Но последнее понятие, повторюсь, является предельно общим, и чтобы уточнить свой социальный статус, люди XVII в. либо прибегали к уточнению («посадские люди», «торговый человек»), либо апеллировали к понятию чина («посадские всяких чинов торговые люди»). Нельзя сказать, чтобы словоупотребление «чина» было связано исключительно с церковной средой: в челобитных и приказных документах можно встретить, например, упоминания «казачьего чина» или «детей боярских царицына чина» РГАДА, ф. 210, оп. 9, д. 8, л. 418; оп. 13, д. 2, л. 403.. Нередко, впрочем, определяя свой статус, обходились и вовсе без употребления терминов «человек» или «чин», называя себя просто «казак», «сын боярский», «затинщик» или «пашенный крестьянин».

Мне представляется, однако, что именно понятие «чин» было термином, который использовали для обозначения бытовавших в московском обществе социальных групп. Во всяком случае, когда возникала потребность обозначить всеохватывающий характер социальной выборки, этот термин неизменно употреблялся в составе словосочетания «всяких чинов люди» (но отнюдь не «все люди» или «всякие люди»). Если нужно было обозначить, например, всю совокупность лиц, несших службу в ведомстве Конюшенного приказа, появлялась формулировка «Конюшенново приказу всяких чинов людей и стадных конюхов 83 человека»; когда следовало охарактеризовать разорение всех торговых людей отдельного города, челобитчик использовал формулировку «новгородцы посадцкие тяглые и всяких чинов люди промыслу отбыли» Там же, ф. 141, оп. 2, д. 26 (1647 г.), л. 237; ф. 210, оп. 13, д. 8, л. 586.. Присланные в Москву для участия в Земском соборе дети боярские оказывались в столице «по выбору всяких чинов людей». Подробнейшие перечни привлекаемых к работе соборов категорий подданных Московского государства вообще обыкновенно заканчивались именно этим оборотом: «велено всех чинов людем ехати к Москве»; «государь... указал быти на соборе... митрополитом, и архиепископом, и епископом, и архимаритом, и игуменом, и всему освещенному собору, бояром, и окольничим, и думным людем, и стольником, и стряпчим, и дворя- ном, и гостем, и торговым и всяких чинов людем Московского государства» Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспе- дициею императорской Академии наук. Т. II. СПб., 1836. № 164. С. 279; РГАДА, ф. 210, оп. 10, д. 48, л. 277.. Анализ употребления в документах XVII в. понятия «чин», на мой взгляд, не позволяет отказаться от его использования для обозначения социальных групп того времени. Во всяком случае, для этого нужны более существенные основания, чем предметно-терминологический указатель к тексту Соборного уложения, в котором составители развернули варианты использования слова «люди» на 84 позиции, а для понятия «чин» выделили лишь два варианта («иноческий» и «патриарший») Соборное уложение 1649 года. С. 425--426, 433..

Какая структура общества Московского государства XVII в. вырисовывается на основе анализа широкого круга документов -- челобитных и материалов приказного делопроизводства, сохранивших в себе живой язык и терминологию эпохи? Сразу оговорюсь, что не претендую на то, чтобы приведённая ниже схема воспринималась как исчерпывающая и единственно возможная (тем более, что не являюсь её автором). Прежде всего отмечу, что в понимании русских людей допетровской эпохи совершенно наособицу, в стороне от социума или, скорее, выше него, стояла фигура государя (монарха). Являясь источником права для подданных («как ты, государь, укажешь») и наполняя их жизнь смыслом «Хотим служить и кровь свою проливать за тебя, государя»; «и он де за государя на катарге живот свой мучил больши года» (РГАДА, ф. 141, оп. 1, д. 5 (1619 г.), л. 195; ф. 210, оп. 13, д. 1 (1618 г.), л. 44)., царь в глазах его людей находился скорее ближе к Богу, чем к ним «В том волен Бог да государь»; «кровь проливал многожды за Бога и за тебя, государя»; «стояли под Москвою за Пречистыя Богородицы дом и за тебя, государя» (РГАДА, ф. 210, оп. 9, д. 6, л. 247; оп. 11, д. 3, л. 169).. Даже мысль о равенстве монарха с подданными по самой человеческой природе воспринималась (и не только в России) как опасное политическое преступление, адекватным наказанием за которое могла быть только смертная казнь. В 1617 г. в Москве едва избежал расправы брат голландского посланника Исаака Массы, по неосторожности поставивший на одну доску с собою английского короля Якова I Стюарта: «применил ево к себе, а молыл: деи король де ваш таков, что я, он де человек -- яз человек» Посольская книга по связям России с Англией 1614--1617 гг. / Сост. Д.В. Лисейцев. М., 2006. С. 137--138.. Таким образом, государь (с семьёй) не был частью социальной структуры общества, он стоял над ним.

По отношению к этой надсоциальной величине с точки зрения правительственного аппарата всё население Московского государства делилось, в полном согласии с упоминавшейся выше схемой В.Ї. Ключевского, на две неравные категории -- «служилых» и «жилецких» людей «Городовую... поделку... велено... вновь поделать всякими белогородцкими служивыми и жилецкими людьми»; «за рекою за Волуйкою против города Царегородцкоя слобода. а живут в ней всяких служилых и жилецких людей двесте человек» (РГАДА, ф. 210, оп. 9, д. 58, л. 454, 677).. Первые из них, в соответствии с именованием, «служили» государю и получали за это государево жалованье; вторые -- «жили» в государевой вотчине (под которой понималось Московское государство в целом), неся за это повинности и уплачивая подати. иto^^ в эту двухчастную систему включались и другие элементы «Дворяне, власти, и посадцкие, и всякие жилецкие люди»; «всяким служилым и жилецким людем и уездным» (РГАДА, ф. 141, оп. 1, д. 2 (1619 г.), л. 435; ф. 214, оп. 3, д. 273 (1647 г.), л. 46)., но с высоты кремлёвских стен «социальные подробности» нивелировались до двух вышеназванных категорий.

Разумеется, при взгляде на социум изнутри его структура оказывается куда как более дробной, и люди Московского государства идентифицировали себя как представителей самых разнообразных чинов, именуясь детьми боярскими, стрельцами, пашенными или торговыми крестьянами, посадскими или гулящими людьми, стольниками, пушкарями, боярами, казёнными плотниками, служилыми иноземцами, подьячими, новокрещенами и т.д. В этом смысле социальная структура московского общества «неисчерпаема, как атом». Выстроить из этого разнообразного социального материала что-то, имеющее классическую пирамидальную форму, вряд ли получится: составные части этой постройки весьма подвижны и не имеют единственного твёрдо установленного места. И этот факт совершенно правильно констатируется в обсуждаемой книге: «право Московского государства не стремилось свести социальную стратификацию к единой иерархической схеме» (с. 132). Действительно, дети боярские «от бедности беспоместной» в заметном количестве пополняли ряды казачества, а казачья верхушка, напротив, вливалась в число помещиков. Пушкарь, именовавший себя в челобитной государевым холопом, наряду с провинциальным сыном боярским, принадлежал к ратным или служилым людям. При этом откупая за несколько тысяч рублей кабаки и таможни, такой пушкарь, безусловно, по способу жизнеобеспечения принадлежал к числу богатейших торговых людейМосковский пушкарь Матвей Иванов в начале 1640-х гг. одновременно держал на откупе померную пошлину в столице, кабак и таможню в Ростове и таможню в Туле. Остаётся лишь га-дать, как этот «ратный человек» умудрялся совмещать службу, за которую он получал от государя около 10 руб. в год, с бизнесом, имевшим годовой оборот более 7,5 тыс. руб. (РГАДА, ф. 233, оп. 1, кн. 36, л. 49--49 об.; ф. 233, оп. 1, кн. 38, л. 283, 293--293 об.; кн. 39, л. 20).. Неповторимый колорит и без того пёстрой и динамичной картине, которую являло собой общество допетровской Руси, придаёт географическая разобщённость социальных групп, или, иначе говоря, отсутствие у них осознания «сословного единства» за пределами границ собственного города или уезда: не случайно человек XVII столетия в своих челобитных в первую очередь идентифицировал себя по месту жительства («резанец», «костроми- тин», «смолянин») и лишь после этого указывал собственно социальный статус («сын боярский», «торговый человек», «есаул» и т.д.).

Я не хочу, чтобы из сказанного мной был сделан вывод о том, что подданные Московского государства не пытались обобщать эту крайне дробную структуру социума и не видели себя частью более широкой общности, нежели «устюжские стрельцы» или «калужские посадские люди». Давно подмечено, что в челобитных, обращаемых к царю, по большому счёту встречается лишь три варианта самоидентификации: «холоп твой, государев», «твой, государев, богомолец» и «сирота твоя, государева». Холопами именовали себя люди служилые, сиротами -- жилецкие, богомольцы же принадлежали к числу духовенства. Эта трёхчастная модель, однако, не была присуща исключительно сознанию подданных Московского царства: она вполне универсальна и совпадает с обобщённым социальным портретом европейского общества эпохи Средних веков и раннего Нового времени («те, кто сражаются», «те, кто молятся», «те, кто трудятся») Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 239--240.. Недалёк от этой трёхчастной схемы деления общества на крупные социальные группы оказался и М.А. Киселёв, заметивший, что «по принципу наличия обязательств перед кем-либо люди делятся на служилых, государевых тяглых, принадлежавших частному владельцу, вольных; к ним примыкают люди священнического и иноческого чина» (с. 130). При всех несомненных различиях и специфике общественно-политического строя Московской Руси и синхронных ей государств Западной и Центральной Европы (также, замечу, порой существенно отклонявшихся от сконструированного историками и социологами шаблона и заметно отличавшихся друг от друга), в основе их структуры лежали общие социальные универсалии. К таким выводам подводит читателя очень полезная и своевременная книга «Границы и маркеры социальной стратификации в России XVII--XX вв.».

Социальная стратификация объединяет исследователей социогуманитарных наук по своему объекту и разъединяет/дифференцирует их по применяемым подходам и методам. Из весьма квалифицированно выполненного авторами обзора (раздел I) следует, что по своему объекту -- это поле деятельности прежде всего социологии и истории. Безусловно, историки не являются простыми «реципиентами» инструментария социальных наук, адаптируя его к целям своих исследований, а выступают творческими посредниками между эмпирическими данными источников о прошлом и теориями, моделями, схемами, в которых оно описывается. Грань между дисциплинами достаточно проницаемая: об этом говорят творческие биографии О.И. Шкаратана, В.Э. Шляпентоха, А.С. Ахиезера и ряда других учёных, предложивших свои модели жучения отечественной социетальной системы в её исторической динамике, свободно оперируя методами обеих наук. При этом очевидно, что структурирование уровней «социального» (макро-, мезо-, микроуровни) остаётся прерогативой социологии. Безусловно, важнейшей остаётся проблема адекватной адаптации историками разработанного социологами инструментария для своих потребностей.

Так, широко ныне распространённый среди историков подход к рассмотрению социоструктурной динамики России/СССР с позиций социального конструирования, или социальной инженерии, т.е. с позиций целей власти по переструктурированию общества «под себя», имеет свои возможности и ограничения. Во все времена существовала и трансформировалась политика государства по регулированию социальных процессов в направлении соотнесения интересов власти и групп общества. Это, с одной стороны, учёт социального, демографического, трудового потенциалов населения, стратегии и практики его исполмования для нужд и целей государства. Но, с другой стороны, есть такие объективно идущие в обществе процессы, как социальная мобильность, миграция, маргинальность, обусловленные интересами больших, средних и малых групп населения, а не только государственными интересами и потребностями. В каждом ж названных выше феноменов есть свои грани, жмерения которых необходимы. Социальная мобильность -- это и процесс, и политика в данной сфере в их очень сложном сочетании. То же следует сказать о миграции и маргинальности. Политика в отношении социальных процессов может приобретать формы содействия и воздействия, может быть наблюдательной/ корректирующей/мобилизационной/принудительной, в зависимости от понимания и оценки ситуаций институтами власти.

На наш взгляд, применительно к постреволюционной эпохе, или, как сейчас её принято обозначать, раннесоветской (именно о ней, прежде всего, далее пойдёт речь), исследователи имеют дело с громадными амбициями власти в области социальной инженерии и возможностями их осуществления, учитывая реальное состояние отечественного социума и реакцию различных общностей на политику государства. На входе в эпоху мы имеем, воспользовавшись метафорой М. Левина, «общество зыбучих песков», перед Великой Отечественной войной видим уже достаточно жёстко стратифицированную социальную систему, именуемую «советским обществом». Насколько закреплённую, настолько и подвижную, где интенсивность социальной динамики столь значительна, а доля переходных, маргинальных групп и состояний столь высока, что масштабы социальной текучести заставляют власть действовать на практике всё более жёсткими методами. Представляется, что социальную политику сталинского режима можно характеризовать как разрыв между продекларированными целями и ожидавшимися результатами, и результатами непреднамеренными, т.е. последствиями их реализации. Под данным углом зрения и выскажем некоторые суждения, возникшие в ходе знакомства с рядом глав коллективной работы.

Следует отдать должное автору главы 4 (раздел II) К.Д. Бугрову, который нашёл достаточно нестандартную форму для анализа большевистской идеологии и практики в сфере «перекраивания» социальной структуры, или, выражаясь в понятиях марксистской терминологии, партийная власть/надстройка «погрузилась» в социальный базис, чтобы сформировать, переструктурировать его «под себя». Комплименты автору за то, что нетривиальность подхода вызвала желание прочесть главу «на одном дыхании». Действительно, Бугров демонстрирует глубокое проникновение в идеолого-пропагандистский язык раннесоветской эпохи, заставляя анализируемые тексты проговаривать не только то, что они внешне собой являют, но и то, что вскрывается аналитическим скальпелем -- технологию манипуляции смыслами и понятиями (эффективную или наоборот) для достижения главной цели -- обеспечить устойчивость большевистской системы власти. Впрочем, стоит заметить, что увлекательный путеводитель по произведениям классиков теории и практики большевизма (Н.И. Бухарина, Е.А. Преображенского, Л.Д. Троцкого, И.В. Сталина и примкнувших к последнему иных деятелей), впечатляющий своей тонкостью, является, прежде всего, некоторым интеллектуальным раздражителем для социальных историков раннесоветской эпохи.

Что из этого следует? «Приземлить» эти идеологические доктринальные кружева, адаптировать их к пониманию суровой, эпической реальности постреволюционной эпохи, установить и найти средства для замера зияющего разрыва между «языком власти» и состоянием общества («телом массы»). Нельзя сказать, что такого рода замеров по марксистской шкале был недостаток: в качестве государственного института социальная статистика работала исправно. Работали исправно и историки, интерпретировавшие эти результаты. Однако если рассматривать итоги советской историографии по изучению раннесоветской социоструктурной динамики, то найдется только одна работа, фактически состоявшая из двух изданий с датами выхода в 1976 и 1979 гг. Изменения социальной структуры советского общества. Октябрь 1917--1920. М., 1976; Изменения социальной структуры советского общества. 1921 -- середина 30-х годов. М., 1979. Как видим, указанному историческому проекту 40 лет. При всей заданности самого подхода, эти книги имеют под собой солидный статистический фундамент, который в немалой своей части актуален и поныне. А дальше, используя образ В. Высоцкого, -- «бег на месте, общепримиряющий», и в концептуальном, и в эмпирическом измерении.

Постсоветский период, при всём его многообразии подходов, идей и методов, даёт картину не очень оптимистичную. Социальные историки, образно говоря, преуспели в изучении «головы» (лидеры + номенклатура) и «хвоста» (маргинальные группы) социальной системы. Появилась масса исследований по отдельным группам, общностям, особенно корпоративного типа (учёные, инженеры, чекисты и т.д.). Но такого рода сегментирование советского социума, без его вписывания в координаты избранной тем или иным историком общей концепции социоструктурной динамики, выбора адекватных подходов и инструментария (здесь оказались очень кстати навыки и владение построением теории среднего уровня), не имеет серьёзной научной перспективы. Отмечу, впрочем, что в высшей степени интересную для историков концепцию о типе отечественной социальной системы как этакратической предложил исследователь старшего поколения О.И. ШкаратанШкаратан О.И. Этакратизм и российская социетальная система // Общественные науки и современность. 2004. № 4. С. 49--62.. Но в качестве точки отсчёта возьмём видение стратификационной проблемы глазами выдающегося писателя и мыслителя Дж. Оруэлла.

Оруэлл предлагает рассматривать стратификацию любого общества в предельно редуцированном виде. Принцип деления общества на три группы -- высшие/средние/низшие -- использован в обсуждаемой книге в качестве эпиграфа к разделу III «Модели социального». Однако далее Оруэлл предлагает более осязаемую и замеряемую стратификацию тоталитарного общества, и она также приобретает модель «трёхчленки» -- «внутренняя партия»/«внешняя пар- тия»/«пролы». Здесь заложен потенциал для принципов подхода к структурированию советского общества, где под внутренней партией будет подразумеваться номенклатура (высшая и средняя), под внешней -- рядовые члены партии, а также низовой аппаратный люд с партийными билетами, а низшая социальная группа -- «пролы» -- обобщённое наименование всех тех, кто занят тяжёлым, зависимым трудом Оруэлл Дж. 1984. М., 1989. С. 150.. Более развёрнуто: «Вершина пирамиды -- Старший Брат... Под Старшим Братом -- внутренняя партия -- это чуть меньше двух процентов населения Океании. Под внутренней партией -- внешняя партия; если внутреннюю уподобить мозгу государства, то внешнюю можно назвать руками. Ниже -- бессловесная масса, которую мы привычно именуем пролами; они составляют, по-видимому, восемьдесят пять процентов населения» Там же. С. 163--164.. Впрочем, есть у Оруэлла и те, кто находится вне общества -- маргинальные группы (заключённые, военнопленные). Сам характер власти он обозначил термином «олигархический коллективизм». В своём органичном неприятии тоталитаризма Оруэлл в оценке природы сталинского режима скорее был солидарен с теми, кто характеризовал его как «особо отвратительную форму государственного капитализма» Оруэлл Дж. Скотный двор. Эссе. М., 2016. С. 236.. В рецензии на изданную в 1937 г. книгу Ю. Лайонса «Командировка в утопию», где тот написал о своей работе корреспондентом агентства «Юнайтед пресс» в СССР в 1928--1934 гг., Оруэлл заметил: «Вся реальная власть сосредоточена в руках двух или трёх миллионов людей, у городского пролетариата -- теоретически, наследника революции -- отнято даже элементарное право на забастовку; а совсем недавно, с введением паспортной системы, он низведён до статуса почти крепостных» Там же. С. 237.. Последуем вслед за Оруэллом в поисках «простых» стратификационных признаков для наших целей.