Четыре столетия общественной эволюции: размышления о структуре российского социума XVII-XX вв.

При внимательном соприкосновении с социальными идентификаторами в постреволюционном/раннесоветском обществе нетрудно убедиться, что действия большевистского режима во взглядах на принципы трансформации социальной структуры в желаемом направлении и законодательно закреплялись, сводились к достаточно простым решениям. Обращение к тексту первой советской Конституции (1918) указывает на принципиально новое стратификационное деление -- на обладавших избирательными правами и лиц, лишавшихся таковых («лишенцев»). Применение данного вполне дискриминационного критерия в социальной практике привело к тому, что к концу 1920-х гг. насчитывалось восемь категорий «лишенцев», поставленных на учёт, а их совокупная численность (вместе с членами семей) превышала 3 млн человек. Последующая практика привела к созданию системы категорий «лишенцев», ветвление которой позволяло создавать, конструировать другие учётно-дискриминационные и репрессированные категории. Сельские «лишенцы» становились основной массой депортированных семей с 1930 г.; в том же году начался массовый призыв членов семей «лишенцев» из числа мужчин призывных возрастов в части тылового ополчения. В 1930 г. была проведена операция по «зачистке» командного состава Красной армии от служивших в ней бывших белых офицеров (операция ОГПУ под названием «Весна»). В начале 1930-х гг. произведены массовые аресты священнослужителей Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920-- гиналы в советском социуме. 1930 -- середина 1950-х гг. М., 2018.. Другой, не менее яркий идентификационный признак/принцип проявил себя в конце 1932 г. в связи с введением в стране паспортной системы. Взрослое население страны разделилось на получивших/имевших/обладавших паспортами и их не имевших (образ Паниковского -- «человека без паспорта»). Введение данной нормы законодательно вызвало и повлекло за собой целый спектр прав и ограничений, став с 1930-х гг. одним из важнейших стратификационных признаков для жителей страны. На этой основе закрепилась и в дальнейшем формировалась экстерриториальность как пространственный признак (города, стратифицированные по режимным основаниям) и режимность в социальном измерении.

В главе 8 (раздел III) коллективной работы рассматривается феномен «атомной» общности корпоративного типа. По своей исследовательской идеологии и подходам здесь всё полностью вписывается в замысел проекта и его практическое воплощение. Профессионально структурированный и отработанный текст, весьма информативный и познавательный для историков, которые об атомном проекте имеют недостаточно знаний. Автора (Н.В. Мельникову) можно с этим поздравить, в то же время пожелав рассматривать проблематику формирования закрытых корпоративных общностей шире, с учётом их природы, истоков и трансформации в советскую эпоху. Феномен закрытости и те институции, которые на этой почве произрастают, чётко вытекают из двух фундаментальных характеристик любой государственности, которые большевистский режим довёл до предела, а затем и до абсурда. Это -- охранительные и мобилизационные функции. Соединённые воедино, они дают феномен «охранительной мобилизации». Для него вырабатывается особый статус -- закрытый/режимный, благодаря чему возникают «режимные люди/работники», «режимные статусы», «режимные территории/города» (экстерриториальность), и данный список можно продолжить. Для данной предметной области (научно-техническая сфера) «точками роста» закрытости/режимности выступали создававшиеся с 1930 г. (возможно, и раньше) Особые технические бюро (ОТБ) при Экономическом управлении ОГПУ, так называемые шарашки, куда направлялись для отбывания заключения арестованные по обвинениям «во вредительстве» учёные, преподаватели технических вузов, инженеры, техники. К 1931 г. число таковых достигло порядка 2 тыс. человек, распределённых по специальностям в 20 ОТБ. Отметим, что среди них были и те, кто затем участвовал в атомном проекте (будущий академик Н.А. Доллежаль, профессор С.Н. Семихатов и др.)См. об этом: Судебный процесс «Промпартии» 1930 г.: подготовка, проведение, итоги. Кн. 2. М., 2017. С. 156--162, 174--178.. После «перековки» они, за исключением тех, кто в дальнейшем был повторно репрессирован, пополняли общность «режимных людей со знаком плюс».

Сам маркер режимности в сталинскую эпоху являлся поистине универсальным. Для всех категорий «спецконтингентов» понятие «правовое положение/ правовой статус» на практике не действовало -- они имели режимное положение, или статус в его негативной коннотации. В своё время при изучении проблематики такого рода «режимных людей», категории ссыльного крестьянства, затем и этнических групп, многие историки, следуя по инерции за буквами тогдашних документов, писали и пишут до сих пор о «правовом положении» названных учётных, режимных категорий. При ближайшем рассмотрении эмпирических фактов всё это оказывалось юридической фикцией -- они оставались «режимными людьми со знаком минус», поскольку даже после снятия с них статуса «спецконтингентов» и получения паспортов они сталкивались с рядом запретов в своей социально-профессиональной деятельности. Причём часть из них имели такой статус не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова («минусом» на профессиональном сленге именовались ограничения для ссыльных в проживании в определённых местностях). Отметим также, что по завершении строительства «атомоградов» немалая часть из возводивших их «спецконтингентов» отправлялась на Колыму, естественно, из-за режимных соображений (такого рода «особый контингент» Дальстроя на 1 января 1952 г. насчитывал, по данным исследователей, 10 348 человек) Мельников С.М. Особый контингент в системе Дальстроя // Колыма. 1993. № 3. С. 37--39..

Не оставляет сомнений высокий профессионализм авторов (А.В. Сушков, С.В. Воробьёв) главы 7 (раздел III), посвящённой реконструкции механизмов и векторов трансформации региональной партийной номенклатуры. Примечательно, что воссозданный ими с применением комплекса методов биографики, социальной статистики и др. социальный портрет партноменклатуры исследуется в терминах «формирование», «функционирование», «деятельность» и т.д. При этом авторы почти инстинктивно избегают понятия «развитие», поскольку оно вряд ли применительно к данной корпоративной группе имеет позитивную коннотацию. Номеклатурный статус по своей природе -- это состояние, требующее беспрерывной борьбы попавших в корпорацию лиц за своё вхождение, закрепление, отстаивание позиций, страх их утратить, иметь шансы на продвижение внутри и т.д., которое изящно обозначено как обеспечение внутрино- менклатурной «стабилизации» в брежневскую эпоху.

Талантливо и образно выписаны портреты уральской номенклатуры высшего и отчасти среднего уровней, особенно применительно к эпохам, именуемым «сталинской» и «хрущёвской». «Брежневская» номенклатурная генерация освещается в более традиционном формате, насыщенном социальной статистикой, где описан «номенклатурный лес», но без акцентов на «главные номенклатурные деревья», как это сделано в первых разделах данной главы. Достаточно мастерски описывается внутрикорпоративная борьба за выживание, обозначены карьерные взлеты и падения. При рассмотрении механизмов действия «социальных лифтов» явный приоритет отдаётся изучению процессов номенклатурной вертикальной мобильности в его движении «наверх», тогда как очевидно, что не менее интенсивным по своим масштабам и последствиям являлось обратное движение. Так сложилось, что процессы номенклатурного социального «отсева», своего рода номенклатурные «хвосты» по аналогии с отработанной породой на горнодобывающих предприятиях, едва изучены.

Между тем если выйти за пределы высших и средних номенклатурных слоёв (партийных, советских, хозяйственных и др.), а затронуть низшую ступень номенклатурной лестницы, то нетрудно увидеть, что речь может идти о маргиналах «от номенклатуры», насчитывавших в сталинскую эпоху сотни тысяч, миллионы человек. Если в аппаратных звеньях трудились миллионы управленцев, почти на 100% коммунисты, то только в сталинскую эпоху при утрате номенклатурного статуса и исключении из рядов партии «отсев» оказался гигантским, катастрофически высоким. Это давало повод для формирования и поддерживания присущей в 1930-х гг. Сталину и его окружению фобии о наличии пресловутой «пятой колонны», куда по охранительной логике следовало включать не только классических «врагов» из числа «бывших противников большевиков», но и самих «бывших коммунистов». Весьма впечатляющими цифрами масштабов партийного «отсева» поделился с участниками печально известного февральско-мартовского пленума ЦК партии 1937 г. секретарь Западно-Сибирского крайкома партии РЖ Эйхе: «Мы взяли и подсчитали, сколько у нас людей с 1926 г. выбыло и исключено из партии... И вот какое соотношение получается у нас по краю: если взять исключённых и выбывших из партии, то за 11 лет из партии выбыло и исключено 93 тыс. человек. (Гамарник: Сколько?) 93 тыс. человек. (Гамарник: Ого!) А в партии у нас сейчас 44 тысячи коммунистов. (Голос с места: Это за 10 лет?) т.е. в два с лишним раза больше людей, которые прошли через партию за эти годы!» Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. // Вопросы истории. 1993. № 6. С. 5.. Сказанное выше -- ситуативная, но одновременно и яркая иллюстрация масштабов «Большого отсева» раннесталинского времени (впрочем, и позднесталинского тоже), ещё ждущая своих вдумчивых исследователей.

Следует отметить, что представленная уральскими историками коллективная работа при некоторых критических, но, безусловно, позитивных оценках может быть маркирована (в авторской терминологии) как очень профессионально реализованный демонстрационно-познавательный проект, заставляющий читателя в очередной раз поразмышлять над природой социальных систем и векторах их трансформации на отечественной почве.

Коллективные труды нередко служат своеобразными вехами, подводящими промежуточные итоги, обобщающими накопленные знания и таким образом фиксирующими состояние историографии по той или иной проблематике на определённый момент времени. Как правило, их отличает единая концепция, это плод творчества коллектива исследователей, связанных общими взглядами и идеями, которые представляют на суд общественности результаты разработки ими той или иной научной темы. Реже коллективные труды выполняют роль дискуссионных площадок, в рамках которых одновременно фиксируются достижения в изучении выбранной проблематики и выдвигаются новые, ещё не вполне «обкатанные» идеи, концепции, понятия. Рассматриваемая коллективная монография относится, скорее, ко второму виду, что само по себе заставляет отнестись к ней с должным вниманием. Которое усиливается тем, что в поле зрения -- социальная история: пожалуй, ведущее ныне направление исследований в исторической науке. Авторы сосредоточили внимание на проблеме социальной стратификации России XVII--XX вв., причём останавливается исследование не на 1917 г., как можно было бы ожидать, а на 1980-х гг., охватывая таким образом и советский период, «перекидывая мостик» между двумя очень разными, во многом противоположными эпохами, пытаясь «вписать» советский социум в общий поток отечественной истории, определить черты сходства и найти точки соприкосновения.

Авторы неоднократно подчёркивают, что не претендуют на полноту описания и анализа, сосредотачивая внимание лишь на отдельных сюжетах. Эти оговорки и справедливы, и необходимы -- ведь дисбаланс бросается в глаза даже при изучении оглавления. Охвачен широкий круг тем царского/имперского периода (здесь и законодательство, и взгляды представителей элиты, и самый широкий круг сословий -- от привилегированных до маргинальных, и даже анализ материалов прессы по проблематике повседневности). Советский период (на освещении которого я сосредоточусь в данном отклике) представлен, напротив, весьма скупо -- как тематически, так и хронологически. Объектами внимания стали эволюция представлений об обществе в работах коммунистических идеологов, региональная партийная номенклатура и «атомная» общность (жители «закрытых городов» и работники ядерно-оружейного комплекса).

Однако это ни в коем случае не вина или оплошность авторов. Случившийся в 1917 г. разрыв оказался столь масштабным и качественным, общество изменилось столь сильно, что порой найти преемственность, понять, где историческая традиция не прервалась, а хоть как-то продолжилась, не под силу и выдающимся умам даже спустя многие десятилетия. Кроме того, нужно учитывать, что таково объективное состояние историографии. Несмотря на неослабевающий интерес к советскому прошлому, объектом первоочередной разработки стали лишь отдельные сюжеты (политическая история, экономика, репрессии), в то время как к изучению социальной структуры общества историки приступили относительно недавно. Можно сказать, что уже заложен фундамент, но строительство здания находится в начальной стадии. Надеюсь, что данная работа внесёт свой вклад в этот длительный, но увлекательный и плодотворный процесс.

В связи с этим хочу особо отметить главу 4 раздела II (с. 265--316), в которой проведён глубокий анализ формирования воззрений верхушки компартии на социальную структуру нового общества. С опорой на ключевые тексты эпохи прослежена эволюция идеологических трактовок и связанные с ними проблемы. Правда, внимание сконцентрировано не на всём периоде советской истории, а в основном на 1920--1930-х гг. Впрочем, это оправданно -- именно тогда и были сформулированы те установки, которые лишь с небольшими вменениями просуществовали до начала 1990-х гг., а для некоторых авторов не теряют актуальности и по сей день. Прочтение текста показывает, что даже в начале 1920-х гг. у ответственных за идеологию лиц имелись лишь самые общие представления на эту тему, и в последующие годы шёл трудный, противоречивый процесс выработки подходящих идей и формул. Метания 1930-х гг. производят особенно сильное впечатление, кажется, что важнейшие идеологические постулаты разрабатывались в спешке, чуть ли не «на коленке», без серьёзной подготовки. В результате оказалась нарисована некая идеальная модель, мало соотносившаяся с реальным состоянием общества, во многом даже отрицавшая его. Это практически сразу создало многочисленные проблемы и противоречия, которые идеология и «общественные науки» унаследовали и пронесли сквозь десятилетия. Как бы то ни было, анализ процесса формирования идеологических постулатов по тем или иным вопросам, борьбы за победу той или иной трактовки или формулировки -- важная часть исследования советского общества, и в этом направлении исследователям предстоит сделать ещё немало.

Пристальный интерес у читателей, без сомнения, вызовет глава 7 раздела III, посвящённая региональной партийной номенклатуре. История власти никогда не утратит актуальности, особенно для нашей страны с присущей ей исключительной ролью государства во всех сферах жизни. Однако традиционно внимание исследователей концентрировалось на действиях центра. В последние десятилетия, однако, особенно после широкомасштабного открытия для научной работы архивных фондов, растёт интерес к сюжетам, связанным с функционированием органов власти и управления на местах. Причём, что отрадно, лидируют в этой работе не московские историки, а представители регионов. Их внимание в значительной степени привлекает именно советский период: формирование управленческих структур (прежде всего партийных) на местах, принципы их работы и взаимодействия с центром. С исключительным интересом, даже захватывающе, читаются части 1--3 этой главы (с. 464--563), посвящённые сталинскому периоду. Рассмотрены такие важные сюжеты, как функционирование культов региональных партийных лидеров, формирование вокруг них кланов с присущими им патрон-клиентскими отношениями, состав таких кланов, а также попытки центра бороться с этими явлениями путём репрессий и регулярных кадровых перетрясок. Текст демонстрирует блестящее владение материалом и глубокое знание местных архивных фондов, внимание к деталям. Видны результаты многолетней умелой и плодотворной работы с документами, благодаря которой ничем, казалось бы, не примечательный мир периферийного партначальства начинает играть яркими красками, выявляя доселе скрытые «скандалы, интриги, расследования», порой драматичные, порой трагикомичные, но неизменно интересные. Этот интерес усиливается тем, что описываются события 1930--1940-х гг., вокруг которых в общественном сознании до сих пор не рассеялся миф пресловутого «сталинского порядка». Неподготовленного читателя, попадись ему в руки эта книга, многое из описанного может шокировать.

Особняком стоит часть 4 (с. 564--604), посвящённая партийной номенклатуре брежневского периода. Она представляет собой скорее анализ базы данных по определённому набору параметров, написана более сухо и фактогра- фично. В результате создаётся контраст с ярко написанными предшествующими частями. Если 1930--1950-е гг. описаны на материалах Уральской, а затем Свердловской и Челябинской областей, то далее фокус внимания концентрируется исключительно на последней, отчего вывод («Челябинская область является классическим образцом реализации брежневской кадровой политики на практике» (с. 587)) может показаться не вполне обоснованным в отсутствие объектов сравнения. Тем не менее дотошность изучения вопроса заслуживает похвалы.

К сожалению, содержательная составляющая данной главы удалась значительно лучше концептуальной. Особенно это относится к частям 1--3. Фактически всё осмысление проблемы чисток и репрессий против партноменклатуры свелось к дихотомии «хороший вождь -- коррумпированные регионалы». Но ведь представления о своеволии и особой роли местных кадров уже давно и неоднократно опровергнуты исследователями политической системы сталинизма (в том числе О.В. Хлевнюком, на работы которого авторы главы неоднократно ссылаются). Культы местных партлидеров, их клиентелистские замашки, сибаритство, коррумпированность вовсе не являлись их собственной инициативой -- они лишь копировали нравы центра. В этой связи удивляет, что повествование начинается с середины 1930-х гг. и сразу с культа уральского «вождя» Кабакова, в то время как о культе собственно Сталина, сложившемся уже к концу 1920-х гг. и ставшем моделью для всех региональных явлений такого рода, не сказано практически ничего.

Озадачивает авторская разноголосица. Сначала утверждается, что «к началу 1940-х гг. И.В. Сталину в целом удалось... разрушить порочные патрон-кли- ентские связи» (с. 524). Но спустя полтора десятка страниц начинается рассказ о. патрон-клиентских связях, коррупции, вождизме, авторитарном стиле управления (с. 540, 544 и далее). Причём устраивали всё это те замечательные, образованные и компетентные руководители, которые пришли на смену прежним, негодным и непослушным («Важнейшим итогом сталинской кадровой революции стало резкое повышение образовательного и профессионального уровня региональной партийно-государственной номенклатуры» (с. 524)). И вновь по кругу: «В конце 1940-х -- начале 1950-х гг. по стране прокатилась волна кадровых перестановок на региональном уровне. что как минимум позволило разорвать сложившийся порочный круг патрон-клиентских отношений. поддерживать необходимый уровень партийно-государственной дисциплины» (с. 562, 563). Спустя несколько десятков страниц вновь читаем о корпоративности и патрон-клиентских отношениях (с. 603). Остаётся лишь развести руками -- ведь выясняется, что явление, с которым столь отчаянно боролись, спокойно пережило все репрессии, ротации и перестановки, всякий раз возрождаясь и становясь всё крепче, явившись в конце концов «одним из факторов, приведших к гибели Советского Союза» (с. 563).

То же можно сказать и о подробно описываемом нововведении февральско-мартовского пленума 1937 г. -- тайном голосовании при выборах партий- ного руководства. Сначала авторы утверждают: «С внедрением этой системы стало невозможным гарантировать сохранение номенклатурных постов за нужными людьми. А в ходе кадровых перестановок теперь необходимо было учитывать мнение рядовых членов парторганизации» (с. 490). Но буквально следом читаем: «Демократизация внутрипартийной деятельности если и изменила процедуру выборов “рядового” состава комитетов партии, то менее всего затронула порядок утверждения руководителей наиболее важных партийных комитетов -- крупных горкомов, обкомов и крайкомов, ЦК компартий союзных республик, так как Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б) не отказались от своего права назначать данных руководителей и не передали эти полномочия на места. ЦК партии продолжал направлять на ключевые посты в регионах... работников, совершенно незнакомых местным парторганизациям, вынужденным “избирать” их своими руководителями» (с. 491--492). Далее описывается, как во избежание неожиданностей при голосовании по кандидатурам руководителей региональных структур Москва ещё и направляла на места членов Политбюро и секретарей ЦК (с. 492, 516, 519).

Столь «спрессованные» противоречия встречаются не раз. Например, на с. 521 читаем дифирамбы очередному главе Свердловского обкома В.М. Андрианову, который «стал последовательно проводить в кадровой политике принципы подбора и назначения кадров, на которых настаивал И.В. Сталин», а на с. 522 -- что он «порой отклонялся от сталинской кадровой политики, решая участь подчинённого, исходя из личной неприязни, а не его деловых качеств». Утверждается, что в период правления Л.И. Брежнева сложилось зрелое индустриальное общество, один из признаков которого -- социальная мобильность (с. 567). А затем на многих страницах описывается процесс стремительного замедления мобильности в органах власти.

Конечно, каждый автор имеет право на собственную трактовку тех или иных исторических событий, явлений. От обобщающей работы ожидаешь, тем не менее, большей определённости, чёткости. С другой стороны, нельзя не признать, что исследуемый период, несмотря на прошедшие с его формального завершения три десятка лет, во многом до сих пор ещё с нами. Это не далёкое прошлое, а буквальное вчера, регулярно переливающееся в сегодня. И похоже, что подобная неоднозначность, расплывчатость лишь отражают состояние и историографии, и общественной дискуссии на тему «советского».

Рассмотрение советского периода завершает глава, посвящённая «атомной» общности -- жителям «закрытых городов», участвовавшим в разработке атомного и ядерного оружия. Её наличие хотя и может показаться несколько неожиданным, тем не менее вполне объяснимо -- уральские историки издавна уделяют много внимания данной проблематике (достаточно вспомнить работы Е.Т. Артёмова). И в свете этого неудивительно, что исследование получилось хотя и компактным (с. 605--652), но информативным. Оно написано с применением инструментария всё ещё достаточно новых для отечественной исторической науки направлений, таких, например, как устная история, история идентичности и т.д. Рассмотрены причины и механизмы формирования названной общности, условия работы и жизни её представителей, их мироощущение, восприятие себя и окружающего мира.

По прочтении главы можно сделать вывод, что именно в «закрытых городах» удалось создать максимально приближённый к идеалу мир советского инженерно-технического работника -- того самого нового слоя передовых рабочих, который, как считалось, порождён процессом индустриализации (и становлению которого в идеологической терминологии посвящены части 4 и 5 главы 4 раздела II данной работы (с. 298--316)). Это мир, с одной стороны, порядка и дисциплины, достойных жилищных условий и бесперебойного снабжения, живущий по особым законам и в особом режиме, а с другой -- отличающийся известной свободой в действиях и суждениях, где строгие, но справедливые и мудрые начальники, досконально знающие производственный процесс, не самодурствуют, а уважают подчинённых, допускают их самодеятельность и поощряют за достижения, идеология же, пронизывавшая все сферы жизни «остальной страны», почти незаметна, учёные имеют право на фронду и даже дерзость, зная, что работа защищает их от репрессий, и ради результата «идеологические церберы» готовы терпеть некоторое непослушание.

Возможно, эти «тепличные» условия и окрашивают воспоминания старожилов, обильно использованные при написании главы. Возможно также, что средний представитель «атомной» общности представлял собой определённый психологический тип, готовый мириться с ограничением собственной свободы передвижения (и многих других свобод и прав) «ради дела», а также не слишком склонный к действительной оппозиционности, противостоянию власти (видимо, этим объясняется негативная оценка общественно-политической деятельности А.Д. Сахарова, его противопоставление руководителям институтов и лабораторий -- опытным навигаторам в море бюрократических правил и личных взаимоотношений, но в первую очередь подчёркнуто лояльным режиму). Абсолютно точно можно утверждать, что созданная в «закрытых городах» система изначально не была рассчитана на распространение на сколько-нибудь широкие территории, фактически представляя собой «штучный продукт». Порождённую ею общность можно рассматривать как особое, специфическое «сословие» (с. 645) в рамках всего слоя советской научно-технической интеллигенции.

И здесь стоит отметить смелую и весьма перспективную позицию авторского коллектива, заключающуюся в том, что при исследовании советского общества вполне можно использовать терминологию, на первый взгляд, намертво привязанную к периоду Российской империи. Прежде всего речь идёт, конечно, о термине «сословие». Казалось бы, сословия отменены более века назад. Однако можно упразднить определение, но упразднить обозначаемое им явление значительно тяжелее (если вообще возможно). И похоже, что советскому режиму, несмотря на все усилия по уничтожению старого общества, так и не удалось сломать те основы, на которых оно строилось. В том или ином виде «сословия» возродились в самые короткие сроки и в самых неблагоприятных обстоятельствах. А нередко их (видимо, неосознанно и уж точно вопреки собственным эгалитаристским декларациям) возрождала и сама власть (с. 675). Такая живучесть этого явления наводит на мысль, что именно сословность и является естественной формой социальной стратификации для России.

Говоря о понятийном аппарате, позволю себе выразить сомнение в правомерности использования применительно к советскому времени термина «элита» (с. 487, 524, 529, 562 и далее). В своё время он оказался удивительно легко подхвачен сначала политическими комментаторами, а затем и научным сообществом, и ныне употребляется как универсальное обозначение правящей группы вне зависимости от исторического периода. Однако при этом стирается специфика, для советского режима имевшая принципиальный характер, а именно его декларируемые «народничество», эгалитаризм, отрицание значения природных различий между людьми. Это краеугольный камень коммунистической идеологии, который никак не вяжется с понятием «элита», имеющим происхождение прямо противоположное -- аристократическое, предполагающим своего рода ^бранност^ особую талантливость, превосходство над массой населения, а также статусность и обособленность, имеющую в том числе и наследственный характер. Последние черты, конечно, наблюдались и в советском обществе, но всегда подвергались резкой критике (пусть не особенно влиявшей на положение дел, но важной с политической точки зрения). Регулярные чистки, репрессии, ротации и прочие «прополки», нередко в одночасье нжвергавшие с вершин власти многолетних их обитателей, «вождистский» и строго иерархический принцип функционирования властной системы, многие другие особенности (проблема собственности, статуса и др.) вполне наглядно, как кажется, демонстрируют, что никаких «элит» в СССР быть просто не могло. В связи с этим соглашусь с Т.Ю. Красовицкой: «Разве не точнее советская власть (и авторы) их называла пусть и руководящими, но всего лишь кадрами?»Красовицкая Т.Ю. Национальные элиты как социокультурный феномен советской государ-ственности (октябрь 1917 -- 1923 г.). Документы и материалы. М., 2007. С. 18.. Убеждён, что терминологический аппарат исследований по социальной истории, до сих пор почти целиком (и, как правило, некритично) заимствуемый из зарубежных публикаций, нуждается во вдумчивом анализе и уточнении с учётом реалий отечественной истории.

Данное исследование демонстрирует интересный, смелый и дискуссионный взгляд на проблему общественного устройства и структурирования нашей страны, совмещает широкий хронологический охват с оригинальными исследовательскими подходами и неожиданными концептуальными суждениями. оto даёт богатый материал для размышлений, порой заставляет взглянуть на, казалось бы, привычные сюжеты по-новому. А именно это и есть пржнак качественной и заслуживающей внимания работы.

С появлением в середине XX в. «новой социальной истории» учёные устремились к поиску инновационных проблематик, методологий и источников. Историческое исследование, обогащённое социологическими теориями, антропологической практикой и доступом к обширным архивохранилищам, становится всё более динамичным и многозначным. В результате сформировалась расширенная база знаний, а историописание было пржнано принципиально перспективным. С позитивистской точки зрения, фрагментация может показаться сомнительной тенденцией. Тем не менее историки неизменно сходятся в том, что любая историческая ситуация заключает в себе множество элементов и опытов, каждый ж которых должен учитываться и документироваться. Прошли времена большого нарратива, позволявшего победителям доминировать в написании истории и её увековечивании в общественной памяти. Конечно, победители по-прежнему пишут свою историю, но со временем неизбежно возникают и множатся конкурирующие голоса и альтернативные интерпретации.

Советская историческая наука второй половины XX в. имела много общего с «новой социальной историей» Запада. Несмотря на то что коммунистические идеологические ограничения порой мешали учёным свободно следовать за источниками, историки того времени преодолевали политические преграды, сосредоточившись на сборе эмпирических данных. Даже в пределах обязательных марксистских интерпретаций капиталистического развития и пролетарской революции историки обращались к широкому кругу тем, относящихся к жучению социально-экономических отношенийПредметы исследований включали также: условия окружающей среды, демографию, ор- ганшацию домашнего хозяйства, рыночные отношения, народное сопротивление и восстания, отношения между политической властью и экономическими интересами, связи между социальным сознанием (или субъективным опытом) и материальными условиями повседневной жгони.. Работы, созданные в период холодной войны, по сей день остаются фундаментальным звеном в развитии социальной истории и ценным источником информации. К тому же за последние 30 лет молодые российские историки умело восполмовались постоянно растущим спектром допустимых предметов и методов исследования. ^и освоили социологический структурализм, исследовательские направления, восходящие к истокам Школы «Анналов» 1930--1940-х гг., антропологический микроаналж и историю понятий -- и всё это наряду с непрекращающимися, в сущности, неограниченными архивными изысканиями. Краткого комментария будет недостаточно, чтобы отдать должное геркулесову труду нескольких поколений учёных, чьи обширные исследования ещё в должной мере не укоренились в традиционной историографии. Теоретические рассуждения и эмпирические данные, представленные в книге «Границы и маркеры социальной стратификации в России в XVII--XX вв.», отражают результаты этих плодотворных усилий. Будучи творением нескольких авторов, книга не может полностью интегрировать находки каждого ж них, но она с успехом приближает историков к мастерскому владению новейшими научными исследованиями.

Авторы начинают повествование с обзора теоретической литературы, повлиявшей на их образ мыслей. Историки всегда имеют возможность усовершенствовать своё исследование, прочитав работы теоретиков, соответствующие конкретному предмету жучения, в данном случае -- труды социологов. Но такое чтение неизбежно носит выборочный характер, а актуальность конкретных утверждений и дефиниций может трудно поддаваться оценке. Дело в том, что каждый историк по-своему обрабатывает теоретические конструкты, что помогает ему в ходе работы, но не всегда оказывается доступным для понимания читателя. Но даже жбирательное освещение теоретических работ, представленное в монографии, иллюстрирует, как адаптация новых методологий вывела учёных за пределы марксистской ориентированности ранней социальной истории.

С начала XX в. историки поместили изучение российского социального развития в рамки проблемы формирования сословий и перехода от сословия к классу Замена сословий классами совпадала с переходом от «феодального» аграрного к «капитали-стическому» индустриальному обществу.. В общем и целом, учёные сфокусировались на жененных шансах и структурных императивах, налагаемых на группы, сообщества и индивидов. При исследовании категории «сословие» (или «состояние») первостепенное значение в определении социальных статусов и границ социальной стратификации отводилось государственной политике. їсуществляя анализ на основе классов, историки обращали внимание на такие аспекты, как образование, род занятий, профессиональная квалификация и, что наиболее важно, доступ к экономическим ресурсам или отношение к средствам производства. Эти широко признанные измерения социальной истории по-прежнему требуют тщательного изучения. Вместе с тем вот уже несколько поколений историков замечают, что макроанализ, основанный на понятиях «сословие» и «класс», не объясняет в достаточной мере реалий социальной жизни России Нового времени. їсновная проблема заключается в функциональной двойственности социального языка. Как «сословие», так и «класс» могут интерпретироваться двояко: или как абстрактные социологические категории, транслируемые учёными на социальную реальность, или же как исторически развивающиеся концепты, которые необходимо анализировать, опираясь на разнообразные источники (административно-правовые, литературные или научные), созданные в конкретных исторических ситуациях. Более того, даже если не брать во внимание функциональность, сами значения и способы использования терминологии вменяются во времени и пространстве. Именно поэтому учёные стали применять методы Begriffsgeschichte (истории понятий) к широкому кругу категорий и ключевых слов, встречающихся в источниковом материале по истории Московской Руси, имперской и советской РоссииПонятия о России: к исторической семантике имперского периода. В 2 т. М., 2012; Wirtschafter E.K. Structures of Society: Imperial Russia's «People of Various Ranks». DeKalb (IL), 1994; Вульфсон Г.Н. Понятие «разночинец» в XVIII -- первой половине XIX века // їчерки истории народов Поволжья и Приуралья. Вып. 1. Казань, 1967. С. 107--124..

История понятий представляет собой увлекательную подобласть, особенно полезную для того, чтобы учиться анализировать источники и чувствовать множество реалий (и соответствующих им проблем), содержащихся в конкретных документах. Но в то же время чрезмерное увлечение историей понятий может превратиться в бесконечное энциклопедическое упражнение, мешающее вполне пригодной дефиниции той или иной категории или ключевого слова прижиться среди учёных. Если социальный язык настолько гибок, неопределён и зависим от видения исторического актора, то фрагментация научного нарратива неизбежна. Вечная фрагментация и разрастание точек зрения в точности характеризуют текущее состояние истории как способа исследования. Кроме того, бесконечная фрагментация объясняет и то, почему историки не могут обойтись без ситара или категориального анализа. Неудивительно, что недавние дискуссии о неадекватности таких категорий, как «сословие» и «класс», включая комментарий, данный в рассматриваемой работе, привели к выводу, что отказаться от этих парадигм невозможно Для подробного ознакомления см.: Confino M. The «Soslovie» (Estate) Paradigm: Reflections on some open questions // Cahiers du Monde russe. Vol. 49. 2008. № 4. P. 681--699.. В самом деле, свободный обмен идеями и продуктивное научное общение немыслимы без согласия по основным определениям и категориям анализа. В среде, лишённой общепринятых допущений и категориального консенсуса, учёные говорят о разных вещах, не слыша друг друга и никак не продвигая вперёд научное знание и понимание. За прошедшие полвека историки освоили аналитические категории, призванные бросить вызов большим нарративам доминирующих групп и сил. їднако альтернативные категории, такие как раса, гендер, геноцид и «другой», способны породить собственные формы господствующего нарратива.

Несмотря на то что историческое знание больше нельзя обвинить в продвижении монолитных представлений о человеческой цивилизации, теоретики культуры и постструктурализма всё же упрекали специалистов по социальной истории в построении абстрактного, детерминистского и статичного анализа сложных и аморфных реалий Постструктурализм и постмодернизм (ассоциируемые с именами таких мыслителей, как Ролан Барт, Жак Деррида, Мишель Фуко и Жак Лакан) подчёркивают неопределённость структур, быстротечность языка и смысла, а также контингентность истины. Согласно Фуко, такие катего-рии, как причина, истина, наука и субъект, являются продуктами языка, следовательно, определя-ются через осуществление власти и потому не стабильны по своей сути.. Нельзя отрицать, что социальной истории не хватало гуманизации. В то же время критики не сумели распознать, что структуралистские подходы к социальной истории носят детерминистский и статичный характер только тогда, когда они скованы смирительными рубашками идеологии. Структуралистские концепции исторических изменений, связанные с моделями пересечения и динамики развития, могут быть столь же индетерминистскими и созвучными с процессом, как любой другой культурно ориентированный микроанализ социальной практики. Условия, определяющие «структуру», -- будь то экологические, экономические, технологические, юридические, «основанные на обычном праве» или концептуальные -- в сущности, интерактивны и всегда подвижны. Иными словами, взаимоотношения между правовыми предписаниями, материальными условиями повседневной жизни, статусной дифференциацией, культурными ожиданиями и социальным сознанием никогда не бывают застывшими. Подобно индивидуальным субъективностям, они предполагают непрерывную адаптацию и изменчивость. Медленно текущее структурное изменение (longue durйe в терминологии Броделя) всё же является изменением.

Ассимиляция множества теорий, методов и источников информации, безусловно, обогатила современную российскую социальную историю. Авторы книги корректно представили социальную стратификацию как динамичный и неопределённый процесс, протекающий во времени и пространстве. Они утверждают, что определения различных социальных групп могут зиждиться на солидных правовых, экономических, территориальных, гендерных, конфессиональных, этнических и культурных основаниях, но наряду с этим процесс стратификации раскрывается на разных уровнях человеческого взаимодействия, включая индивидуальное восприятие. Внимание к процессам самоидентификации и социальной связки на индивидуальном и локальном уровнях побудило учёных выйти за рамки абстрактных категорий структуралистского мышления и обратиться к микроанализу повседневных практик и изучению культурных привычек. С другой стороны, переход к культурному анализу легко может обернуться изучением нерепрезентативных субъективностей. Микроисследование введённой Школой «Анналов» категории mentalitй, произрастающее из интеллектуальной биографии, теперь занимает достойное место в методологическом инструментарии историков Классический пример: Ginzburg C. The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth- Century Miller. Baltimore (MD), 1980.. Однако это ещё не социальная история, требующая такого уровня анализа, который выходил бы за пределы индивидуальных космологий и опытов.

Авторы монографии «Границы и маркеры социальной стратификации в России в XVII--XX вв.» не призывают историков пренебрегать абстрактными и макроаналитическими категориями. Скорее, им видится средний путь или средний уровень анализа -- между структуралистским детерминизмом и индивидуальной субъективностью В издании «Social Theory and Social Structure» 1968 г. Роберт Мертон писал, что социоло-гические теории среднего уровня «состоят из ограниченного множества утверждений, из которых логически выводятся и подтверждаются экспериментальным исследованием конкретные гипоте-зы... Установка на средний уровень позволяет точно определить сферу непознанного. Вместо того чтобы претендовать на осведомлённость там, где её в действительности нет, она чётко указывает, что ещё надо узнать, чтобы заложить фундамент для ещё больших знаний. Это не означает, что она способна справиться с задачей предоставить теоретические решения всех неотложных практи-ческих проблем нашего времени; но это означает, что она обеспечивает поворот к тем проблемам, которые уже сейчас можно уточнить в свете имеющихся знаний» (Merton R.K. Social Theory and Social Structure. N.Y., 1968. P. 68--69). В русскоязычной версии настоящей рецензии цитата приво-дится по переводному изданию: Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. М., 2006. С. 99--100 (примеч. переводчика).. Такой уровень анализа охватывает внутреннее развитие социальных групп и их реакции на государственную политику. В равной степени значимо, что средний уровень требует изучения сообществ, домохозяйств и индивидов. Важнейшим аспектом социальной стратификации на среднем уровне анализа остается «самоидентификация» отдельных членов общества и групп. Иными словами, чтобы попытаться понять значение(-я) общества и отношений, определяющих социальные группы и сообщества, историки должны исследовать множество траекторий взаимодействия и развития. Необходимо формулировать категории и производить нарративы, улавливающие весь спектр общественных действий и идентификаций. В каждом историческом контексте, отмечают авторы книги, история социального обнаруживает различные формы социальной структуры и разнообразные понимания социальной иерархии. Речь идёт не просто о субъективности или индивидуальном восприятии. Скорее, это явление относится к сфере социального взаимодействия, что в современной российской историографии именуется «социумом».

Контуры «социума» остаются размытыми, а его состав непрозрачным. Однако, возможно, именно в этом всё дело. Понятие «социум» подразумевает «сеть» отношений и идентичностей внутри пространства, заполненного динамичными социальными взаимодействиями. Очевидно, что авторы книги описывают «социум» с отсылкой к метафоре «танцплощадки» Н. Элиаса -- метафоры, к которой в своё время обращался Ю.М. Лотман Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII -- начало XIX века). СПб., 1994. С. 90--102.. Концепт «социум» объединяет микро- и макроуровни анализа, понимаемые через призму социальной идентичности или идентификации, побуждающей, в свою очередь, обратить внимание на изменчивость индивидуальных контактов. Другими словами, каждый человек обладает множеством идентичностей, которые могут быть или навязаны внешними силами посредством правовых предписаний и экономического устройства, или же восприняты через самоидентификацию.

В целом рассматриваемая работа определяет «социум» как комплексную систему, состоящую из множества «формальных и неформальных ассоциаций, группообразований и отдельных индивидов, постоянно взаимодействующих друг с другом» (с. 121), и можно добавить -- находящихся в постоянном движении. Цель авторов состоит в том, чтобы разработать новую модель для описания социальных процессов, найдя в ней место культурным и другим нематериальным факторам. Однако остаётся неясным, каким образом «социум» соотносится с более известными понятиями «общество» и «общественность». Мы возвращаемся к двум взаимосвязанным проблемам: определения категорий и разграничения между навязанной и источнико-ориентированной терминологиями.

Каким образом историки могут примириться со множеством методологий и фрагментированной историографии, с которыми они в настоящее время сталкиваются? Некоторые ответы на этот вопрос предполагает обращение к вызывающим в последнее время интерес проблемам транснациональных отношений и глобальных взаимодействий. Однако это требует гораздо большей переориентации, чем подразумевается, когда сравнительную историю называют транснациональной или глобальной Hunt L. Writing history in the global era. N.Y., 2014; Putnam L. The Transnational and the Text- Searchable: Digitized Sources and the Shadows They Cast // American Historical Review. Vol. 121. № 2. P. 377--402; Sebastian C. What Is Global History? Princeton (NJ), 2016. О начальной интеллектуальной «перестройке» см.: Bayly C.A. The Birth of the Modern World, 1780--1914: Global Connections and Comparisons. Malden (MA), 2004.. Под знаменем мировой, транснациональной или глобальной истории учёные могут выбирать предметы исследования, проливающие свет на культурный трансфер и пересекающиеся процессы изменений, а именно: пограничные территории, торговые маршруты, рабство, Просвещение Werner M, Zimmermann B. Beyond Comparison: Histoire Croisйe and the Challenge of Reflexivity // History and Theory. Vol. 45. № 1. P. 30--50; Conrad S. Enlightenment in Global History: A Historiographical Critique // American Historical Review. Vol. 117. № 4. P. 999--1022; Stanziani A. Bondage: Labor and Rights in Eurasia from the Sixteenth to the Early Twentieth Centuries. N.Y., 2014.. Другой путь, который российские историки лишь начали разведывать, -- это большие данные. Как ни странно, методы больших данных ведут историков назад к статистическим исследованиям, характерным для ранней социальной истории. Изучение условий окружающей среды, демографических фактов, технологического развития, экономических отношений и социальной организации всегда требовало статистического анализа (или, по крайней мере, сбора данных). Однако во второй половине XX в. обработка данных была примитивной по сравнению с теми возможностями, которые открылись благодаря достижениям в сфере информационных технологий, ставших коммерческими (а следовательно, доступными) начиная с 1990-х гг. Всего несколько десятилетий назад использование количественных методов требовало огромных трудозатрат для получения лишь ограниченных результатов исследования. Серьёзные логистические трудности препятствовали сбору и обработке историками статистически значимых данных. Применительно к государствам столь обширным, как Российская империя или Советский Союз, воспроизведение работы, проделанной Школой «Анналов» или Кембриджской группой по истории населения и социальной структуры, потребовало бы армии преданных исследователей Для ознакомления с новейшими исследованиями, в которых применяются количественные методы, см.: Dennison T. The Institutional Framework of Russian Serfdom. Cambridge, 2011; Миро-нов Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII -- начало XX века. М., 2010; Burbank J. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905--1917. Bloo-mington (IN), 2004.. Сегодня уровень создания и очистки баз данных несравнимо ушёл вперед от того, что только можно было предположить в эпоху «новой социальной истории». общественная эволюция социум

Большие данные отнюдь не панацея, но широкомасштабный статистический анализ может помочь историкам выбраться из пучины фрагментарной концептуализации и избыточной, но минимально обработанной информации. Или, возможно, когда всё сказано и сделано, историки должны просто воспевать плюрализм и культурное богатство разрастающихся методов и взглядов. Говоря словами Л. Хант, «каждый век ищет понимания своего места во времени, и без истории он не имел бы такового»Hunt L. Writing history... P. 11.. Быть может, этой цели уже достаточно.

Размещено на Allbest.ru