Польско-литовская демократия глазами московской шляхты XVI — середины XVII в.

Московские шляхтичи, критиковавшие власть, редко обращались к опыту соседей, скорее применяли наличный риторический и культурный арсенал. Наиболее значительные перемены коснулись в эмиграции Андрея Курбского, чьи сочинения московского и польско-литовского периодов разительно отличаются в терминологии, кругозоре и идейных построениях. В «Истории о князя великого московского делех» и связанных с ней сочинениях эмигрантского периода (около 1570-х -- начала 1580-х гг.) князь отстаивал образ единой христианской республики, которую впервые в русской книжности называл «Святорусской империей». Гибрид доктрины «общего дела» с идеей богоспасаемой имперской власти дополнялся осмысленной метафорой политического тела, которое представляла Русская земля, когда в её сердце правила «Избранная рада», возглавляла «тело» светлая и просвещённая голова -- юный царь Иван Васильевич, а укрепляли прочие части тела («уды»): ангелоподобные и «добрые» советники и «всенародные» люди. Учение о corpusreipublicae восходило в европейской традиции к сочинениям Иоанна Солсберийского. Оно было унаследовано в Короне и Литве, составив риторическую основу унии двух государств, соединённых в «единое тело». Ещё одно возможное заимствование из европейской политической мысли -- понятие «всенародных людей». Оно не характеризует демократизм Курбского и не требует предположения, что он допускал, например, участие сельских людей и рабов в управлении монархической республикой С.О. Шмидт допускал, что речь в данном случае идёт именно о служилых людях, о «менее знатных феодалах». В таком случае выражение А.М. Курбского следовало бы рассматривать как развитие идеи шляхетского народа Московского государства (Шмидт С. О. У истоков российского абсолютизма. Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996. С. 211-213, 268-269).. Это понятие, судя по всему, также гапакс для московской письменной культуры того времени, находит прямой аналог у Павла Влодковица, заимствовавшего его у Марсилия Падуанского: universitascivium,т.е. собрание граждан, имеющих право от лица народа решать ключевые вопросы республики.

Идея тела-республики в «Истории» Курбского дополнена неоплатоническими аллюзиями, почерпнутыми из учения Максима Грека, и медицинскими открытиями в духе Мигеля Сервета. Последнему принадлежит и разделяемое Курбским учение о ненасилии в отношении еретиков и заблуждающихся в религиозных воззрениях, которых князь считал необходимым перевоспитывать и убеждать духовным оружием, а не градским мечом. При всей архаичности этих взглядов в эпоху Люблинской унии они были не только созвучны представлениям реформационных христиан, но и частью полемического пространства, в котором Курбский лично и вместе с православными Короны и Литвы выступил в защиту традиционного православия. При этом «История» содержит ряд параллелей с идеей универсального христианского народа. Царь Иван Васильевич после своего духовного падения и скатывания республики в опричный («кромешный») ад не уважает те естественные права, которые соблюдают даже скифы и сарматы. Пример античного прошлого обманчив -- скифы и сарматы в сознании современников были актуальными народами, населяющими Степь и земли Двух Сарматий. Вместе с тем естественные права были предметом бурного обсуждения на Констанцском соборе, где П. Влодковиц в 1416 г. подобным тезисом опровергал смысл крестоносной идеи и отстаивал права жмуди самой выбирать себе веру. Это был шаг на пути к отказу от насильственной христианизации, фоном для которого послужил спор о причинах войны Тевтонского ордена с христианскими странами. Предки Курбского покоряли Югру, а сам он -- Казань и поволжских язычников. Согласие с идеями Влодковица смягчает его взгляд на задачи крестоносной войны, развитый им, видимо, в тех фрагментах «Истории», которые создавались ещё в период его московской службы.

В российской историографии имперского периода перспективы, открытые объединительным сеймом 1569 г., часто представлялись в зеркале идеи полонизации. Однако эта идея имеет мало общего с реалиями середины -- второй половины XVI в. Уния Литвы с Короной и инкорпорация в Корону русских земель четырёх воеводств Великого княжества Литовского открывали новый период в политическом устройстве союзных государств. Волынь и восточные воеводства получили автономию, приближаясь в своём статусе к самостоятельной и самобытной системе внутри федеративного государства. Великое княжество Литовское в ходе реформ ещё до Люблина приобрело права и свободы, не только приближающие местную шляхту к собратьям в Короне, но и освобождающие её от всевластия королевских наместников. Идея объединения «равных с равными» не была пустой декларацией, а соблюдалась как неотъемлемое право литвинов на всём протяжении существования федерации. Безразличие, выраженное царём, когда он узнал от польских и литовских представителей о заключении унии, скрывало несогласие. Москва не принимала сам язык прав и свобод, не видела в служилых людях единого влиятельного сословия, не допускала гарантий для «мужиков торговых» и противостояла известным примерам представительных собраний.

Историческая память, сформированная в России на фоне мобилизации в войне против Ливонии и Великого княжества Литовского, лишала легитимной предыстории существование обоих врагов, а история унии между Литвой и Короной рисовалась как историческая ошибка, следствие слабости власти в обоих этих государствах. Достаточно вспомнить, что незадолго до объединительного сейма Иван Грозный высказывал сомнение, что до Ягайло в Короне Польской вообще были короли, а право королевы Ядвиги на корону царь ошибочно или намеренно связывал с её происхождением от «пошлых королей». Эти высказывания звучали в официальной политике, и вряд ли элиты в Вильно и Кракове могли относиться к ним как к пустой болтовне и списывать их на эмоции. Ядвига была символом унии. Её образ возникал в памяти всякий раз, когда вспоминались первые унии между Ягайло и Витовтом, причём все общеземские привилеи Великого княжества Литовского отсчитывают существование унии именно от договоренностей Ягайло с Витовтом, а следовательно, Иван IV и его окружение в своей риторике наносили удар в самое сердце объединительной идеи.

Образцы «листов»-ультиматумов от лица шведского короля Юхана III за 1582--1584 гг. показывают, что в Москве знали и слово «тиран» применительно к московской власти, и обязательства поддержать права и свободы вместо кровопролития и рабства Подборка посланий хранится под шифром: Riksarkivet, Stockholm. Militaria1276. No 1. Частичная публикация: Селин А.А. Новые материалы об идеологической борьбе в годы Ливонской войны // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 12. СПб., 2006. С. 34--37.. Это не была риторика expost,а язык, звучавший в сознании московской шляхты на всём протяжении становления государственной машины Ивана IV и его наследников на московском престоле. Обещание «прав и вольностей» московским «чинам» (т.е. сословиям) не раз звучало в годы Смуты от лица Сигизмунда III Вазы, причём результаты переговоров московского посольства к королю под Смоленском в августе 1610 г. показывают, что в Москве настаивали на соблюдении своего «обычая», приближавшего политическую культуру московитов к европейским порядкам PolakW.О Kremlі Smolenszczyzn^. PolitykaRzeczypospolitejwobecMoskwywlatach 1607-- 1612. Torun, 1995. S. 211; Флоря Б.Н. Польско-литовская интервенция в России и русское общество. М., 2005. С. 245-247, 253-266.. Наконец, «московский двор Владислава Ваза» отразил тот тип зеркального построения московских элит, наметившийся ещё в период Стародубской войны и неизменно сопутствовавший московско-польским отношениям вплоть до первых лет правления Романовых JaworskaМ.«Moskiewskidwor» krolewiczaWladyslawawlatach 1617--1618 // KronikaZamkowa. 2015. Rocz. 2(68). S. 31-58..

Княжеская власть в Речи Посполитой уступала идее правящей шляхты и шляхетского равноправия RachubaA.LitwiniwobecintegracjiwewspolnejRzeczypospolitej// Праблемы інтзграцьіі... S. 204--219. Как отмечал А. Мончак, в XVII в. в борьбе за ограничение королевской власти шляхта, как правило, смещалась в орбиты влияния магнатских родов: MqczakA.Rzeczpospolitaszlacheckichsamorzqdow// PrzeglqdHistoryczny. 2005. T. 96. Zesz. 2. S. 169--193.. Волынские титулованные феодалы приняли и горячо поддерживали унию с Короной Польской (за исключением кн. М.А. Чарторыйского) MazurK.Wstrong... S. 259--260; KempaT.Moznowladztwoі szlachtazWolyniawobecuniilubel- skiej (1569) // Liublinounija... S. 170, 185. Во время Первого бескоролевья кн. М.А. Чарторыйский поддерживал литвинов и вёл доверительную корреспонденцию со своим родичем по жене Я.И. Ходкевичем (Ерусалимский К.Ю. На службе... С. 799--801).. Последний оплот титулов в Короне и Литве составили русские земли Великого княжества Литовского, где привилегии княжеской власти исчезали вместе с ориентацией на православие уже во второй половине XVI в. Претензии княжеского рода Слуцких на место в Сенате в силу правящего происхождения пресеклись вместе с мужской ветвью рода (1592 г.) Wisner Н.Rzeczpospolita Wazow. III. Slawne Panstwo, Wielkie Ksi^stwo Litewski. Warszawa, 2008. S. 12, 18; Скеп'ян А.А. Князі Слуцкія. Мінск, 2013. С. 68-75, 104-105, 130., а требования восстановить права князей звучали на сеймах ещё много лет спустя после Люблинской унии (1638, 1640 гг.) ЯковенкоН.М.Українська шляхта... С. 78; Zakrzewski А.В.Paradoksy unfikacji і ustroju Wielkiego Ksi^stwa Litewskiego і Korony XVI--XVIII w. // Czasopismo prawno-historyczne. 1999. T. 51. Z. 1--2. S. 221.. Эмигранты из Московского государства сохраняли политический кругозор православного государства, где княжеская власть была в своём роде обязательной светской стороной устройства общества. В нашем распоряжении на фоне множества данных о взаимных конфликтах и службах титулованных и нетитулованных московитов в новом отечестве нет ни одного примера, когда московиты выразили бы несогласие с верховенством князей над нетитулованными шляхтичами. Наоборот, Владимир Заболоцкий в переговорах с имперским агентом аббатом Иоганном Циром отстаивал свой княжеский статус, давно утраченный его предками в Москве. Андрей Курбский и Василий Телятевский претендовали на новый ярославский титул, которого в

Москве они бы не получили. Один из Оболенских требовал родового титула, завышая себе цену в момент обмена пленных и вызвав тем самым негодование у Ивана Грозного.

Эти наблюдения подкрепляются отчётливо княжеским самосознанием Андрея Курбского в его «Истории» и других сочинениях. Он изображает Русскую землю как общую вотчину «княжат русских», а возвышение Москвы считает общим делом всех князей, подспудно и в нарушение принятых в Москве родословных легенд возводя в княжеское достоинство даже ведущие боярские роды «имперских княжат» на русской и московской службе. Это был намёк на сходство боярских родов в Москве с правящим в Великом княжестве Литовским defact oродом имперских князей Радзивиллов. При этом Курбский видел в себе реформатора, отступая от княжеского идеала управления Святорусской республикой-империей. Его «общая вещь християнская» прямо объясняется в «Истории» и переводных сводах из книжной мастерской Курбского как «посполитая речь» или «рез публика». Опорой его тела-республики служит не «голова»-царь, а «сердце» -- Избранная радаКурбский А.М. История о делах великого князя московского. М., 2015. С. 24, 216, 835. Примеч. 132-2.. Её венчают нетитулованные политики-советники -- незначительный по происхождению, но одарённый и полезный для «общей вещи» Алексей Адашев и благовещенский поп, близкий к новгородскому купечеству СильвестрГробовский А.Н. Иван Грозный и Сильвестр (история одного мифа). Лондон, 1987; Курукин И.В. Жизнь и труды Сильвестра, наставника царя Ивана Грозного. М., 2015. С. 108-- 134; Филюшкин А.И. История одной мистификации: Иван Грозный и «Избранная Рада». М., 1998. С. 309-329.. Мартирологи в «Истории» открываются описанием гибели рода Адашевых и уходом из Москвы Сильвестра, и только затем следует мартиролог князей, после которого -- списки бояр, простых шляхтичей и репрессированного духовенства. Все урядники Курбского в новом отечестве -- нетитулованные, и он не проявляет заметного по источникам интереса к новоприбывшим из Москвы на королевскую службу князьям.

И всё же в опыте московитов на королевской службе прослеживается общая логика. Все крупнейшие княжеские роды, перешедшие на королевскую службу, начиная со второго поколения, теряли княжеский титул (часто вместе с православным вероисповеданием). Правосознание московитов на королевской службе говорит об отсутствии границ в интеграции, несмотря на мобилизационные настроения в Короне и Литве против Москвы и неизбежно обострённую этичность в отношениях с местным населением. Московские шляхтичи отстаивали свои права и свободы теми же способами, что и местные «служилые» люди. Показателен пример Ивана Бурцева, появившегося в конце 1570-х гг. в источниках в роли «выростка» в семье луцкого шляхтича Ивана Хренницкого. Затем он уже слуга своего пана Иван Бурцевич, и наконец -- коронный «воз- ный генерал» Иван Бурцевский, служивший при судах ещё в начале XVII в. Московит втянулся в судебную структуру нового для себя государства. Ему пришлось участвовать и в расследовании смертей сыновей своей госпожи, и в многосложной борьбе за замок Буремль, чуть было не стоившей ему жизни, и в многочисленных процессах ВОЛЫНСКИХ урядов. Возможно, с его неместным происхождением связаны как публичные выступления в доказательство своего шляхетского статуса, так и процедурные ошибки в исполнении обязанностей «возного», которые могли служить и судебными уловками. В начале 1602 г. его обвинили в нападении на спорное шляхетское имение крупного киевского и волынского рода Чапличей. И вот тут он упомянут со своим этническим прозвищем: «Иван Москвитин, возный»Старченко Н.Боротьба за спадок князя Андрія Курцевича-Буремського (1592--1596) // Крізь століття. Студії на пошану Миколи Крикуна з нагоди 80-річчя. Львів, 2012. С. 370--395; Ерусалимский К.Ю.Иван Москвитин: смерть и возрождение // Русская авантюра: идентичности, проекты, репрезентации. М., 2019. С. 19--51..

Григорий Сафонов (Сафонович) выступил в 1609 г. на Житомирском гродском уряде, рассказав о своих многолетних службах при князьях Хованских и жалуясь на неуважительное обращение с ним самим и такими же иноземцами, московскими шляхтичами. Он требовал терпимости к себе и ко всему московскому обществу («всего к гм 1, ну посполства землі и міста столечного Москвы»). В его заявлении, во многом мемуарном, отражено и этническое, и социально-демографическое мышление московского воина. Сама запись в актовой книге является частью процедуры индигената, а свидетельство о службе у Хованских призвано подтвердить привилегированный, шляхетский статус Сафоновича. Его язык менее изощрён и не связан с латинской традицией, в отличие от сочинений Курбского. Вместе с тем язык простого престарелого сына боярского отражает конвергенцию культур, которую ему самому важно было подчеркнуть, сталкивая между собой политико-правовые реалии России и Речи Посполитой. Московское государство он считал частью Белой Руси, свои права видел в чём-то равными в новом отечестве с эмигрантской элитой, определяя её привычный для Москвы думный и княжеский статус («з думными», «з думных бояр, особливе з княжат московских») Жизнь Князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. Т. 2. Киев, 1849. С. 296-300.. В рассказанной им истории службы у Хованских показана литовская ветвь рода, не отразившаяся в московских родословцах (в Литве и Короне было известно о выезде Данилы Хованского вместе с Остафием Дашковичем в Киевскую землю и о службе его внуков Острожским и Кишкам) Все названные сведения почерпнуты Ю. Вольфом из того же сообщения Г. Сафоновича и частично удостоверены упоминаниями потомков князя, жившего во времена великого князя Василия III, в источниках начала XVII в. Московские источники и биографы российских представителей рода окружили всех литовских родичей молчанием (WolffJ.Rniaziowielitewsko- rascyodkoncaczternastegowieku. Warszawa, 1895. S. 17--18). Cp.: Памятники истории русского служилого сословия. М., 2011. С. 25--26; Шереметев П.С. О князьях Хованских. М., 1908; Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV -- первой трети XVI в. М., 1988. С. 28--67; Павлов А.П. Думные и комнатные люди... Т. 2. С. 48--52..

Подобные примеры можно умножать. Они доказывают, что московские шляхтичи втягивались уже в первом поколении в польско-литовское общество, испытывая лишь те трудности, которые ни для местных судов, ни для них самих не казались непреодолимыми. В нашем распоряжении нет ни одного свидетельства, позволяющего судить о том, что на судах и в иных публичных местах в Короне и Литве московиты испытывали культурные фрустрации, непреодолимые разногласия с местными жителями и т.п. Такие конфликты были, конечно, неизбежны и по косвенным данным реконструируются в отношениях землевладельцев с местными слугами и подданными. Прежде всего, непреодолимым в первом поколении, т.е. для самих эмигрантов и иногда их ближайшей родни, был статус Москвитина, оставлявший за ними на всю жизнь шлейф причастности к чужому и враждебному государству. Эта причастность акцентировалась только тогда, когда над шляхтичем нависала правовая или политическая угроза (попасть под подозрение в совершении преступления, лишиться правоспособности, реже -- потерять спорное имение). Изредка, особенно в годы войны с Москвой, обострялись мобилизационные настроения, и московским шляхтичам приходилось несладко -- бывало, им мстили за их соотечественников или даже совершали на них труднообъяснимые нападения. Вместе с тем известных ныне фактов достаточно, чтобы увидеть, как московская шляхта интегрировалась в разнообразные повседневные контексты Короны и Литвы и даже формировала собственные доктрины о равенстве московской шляхты с местными соратниками.

московское государство речь посполитая

Размещено на Allbest.ru