История фальсификации следствия дела ЦК "Трудовой крестьянской партии» (по письмам Н.Д. Кондратьева и Л.Н. Юровского)

Размещено на http://www.allbest.ru

История фальсификации следствия дела ЦК «Трудовой крестьянской партии» (по письмам Н.Д. Кондратьева и Л.Н. Юровского)

О.Б. Мозохин

Аннотация

Актуальность и цели. Провалы в социально-экономической политике на селе в начале 30-х гг. XX в. вынудили партийное руководство искать виновных за срывы темпов коллективизации. В настоящее время совершенно очевидно, что процесс ЦК «Трудовой крестьянской партии» (ТКП), был инициирован Сталиным. Цель работы - на основе использования документальных источников - писем Н. Д. Кондратьева и Л. Н. Юровского - отразить ход ведения следствия по этому делу.

Материалы и методы. Реализация исследовательских задач была достигнута на основе использования документов Архива Президента Российской Федерации и Центрального архива ФСБ России. Кроме того, в работе были использованы материалы следующих сборников документов: «Политбюро и “вредительство”», «Н. Д. Кондратьев. Суздальские письма» и «Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925-1936 гг.». Методологический потенциал включает философские принципы диалектики, а именно объективность, научность, всесторонность, единство исторического, логического и др. Их реализация помогла провести изучение документальных источников, связанных с выявлением общих и особенных тенденций фальсификации процесса ЦК ТКП.

Результаты. На основании писем Н. Д. Кондратьева и Л. Н. Юровского исследована деятельность Политбюро ЦК ВКП(б) и органов государственной безопасности по фальсификации следствия по делу ЦК ТКП. Конкретно-историческое изучение данного вопроса позволяет более четко представить реальные процессы функционирования органов государственной власти и безопасности в исследуемый период. Это важно для формирования в российском обществе объективной картины сложных и дискуссионных проблем отечественной истории.

Выводы. Процесс ЦК «Трудовой крестьянской партии», инициированный Политбюро ЦК ВКП(б), преследовал цель нейтрализовать критически настроенную к планам коллективизации интеллигенцию для стабилизации обстановки на селе. В это время был отработан механизм принуждения арестованных в процессе следствия к даче заведомо ложных показаний. В процессе «обработки» они признавались во всем, что от них требовали. Особо отличались в этом плане Экономическое управление и Секретный отдел ОГПУ.

Ключевые слова: ТКП, Н. Д. Кондратьев, Л. Н. Юровский, ЦК ВКП(б), Политбюро, Сталин, ОГПУ, сельское хозяйство, вредительство, репрессии.

фальсификация коллективизация политбюро

O. B. Mozokhin

STORY OF FALSIFICATION OF THE CENTRAL COMMITTEE

CASE INVESTIGATION “LABOR PEASANT PARTY”

(ACCORDING TO THE LETTERS OF N. D. KONDRATIEV

AND L. N. YUROVSKY)

Abstract

Background. Failures in socio-economic policy in rural areas in the early thirties forced the party leadership to look for the culprits for disrupting the pace of collectivization. At present it is quite obvious that the process of the Central Committee of the “Labor peasant party” was initiated by Stalin. The purpose of the work - on the basis of the use of documentary sources-letters of N. D. Kondratiev and L. N. Yurov- sky to reflect the progress of the investigation in this case.

Materials and methods. Implementation of research tasks was achieved on the basis of the use of documents of the Archive of the President of the Russian Federation and the Central archive of the FSB of Russia. Besides, materials of collections of documents were used in work: “Politburo and wrecking”, “N. D. Kondratyev. Suzdal letters” and “Letters of I. V. Stalin to V. M. Molotov. 1925-1936”. Methodological potential includes: philosophical principles of dialectics, namely objectivity, scientific, comprehensiveness, unity of historical, logical and others. Their implementation helped to conduct a study of documentary sources related to the identification of General and specific trends in the falsification of the CC TCH process.

Results. On the basis of N. D. Kondratyev and L. N. Yurovsky studied the activity of the Politburo of the CPSU(b) and the state security agencies for fraud investigation in the matter of the Central Committee of “Labor Peasant Party”. The specific historical study of this issue allows us to more clearly present the real processes of functioning of public authorities and security in the period under study. This is important for the formation in Russian society of an objective picture of the complex and controversial problems of Russian history.

Conclusions. The CC process “Labour peasant party”, initiated by the Politburo of the CPSU(b), was intended to neutralize critical to the plans of collectivization intellectuals to stabilize the situation in the village. At this time, the mechanism of coercion of those arrested during the investigation to give false testimony was worked out. In the process of “processing” they admitted everything that was required of them. The economic Department and the secret Department of the OGPU were particularly distinguished in this respect.

Keywords: Labor Peasant Party, N. D. Kondratiev, L. N. Yurovsky, CPSU(b), Politburo, Stalin, Joint State Political Directorate (OGPU), agriculture, wrecking, repressions.

Обстановка в стране в начале 1930-х гг. была сложной, это время острейшего политического противоборства внутри большевистской партии. В ЦК ВКП(б) велась борьба с «правыми», шла подготовка судебных процессов «Промпартии», «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)», «Трудовой крестьянской партии» и др. Внутреннее положение осложнялось напряженной международной обстановкой.

В этих условиях И. В. Сталин стремился как можно быстрее расправиться со своими политическими оппонентами, упрочить свою власть.

Провалы в социально-экономической политике на селе в начале 30-х гг. XX в. вынудили партийное руководство искать виновных за срывы темпов коллективизации.

17 июня 1930 г. заместитель председателя ОШУ Г. Г. Ягода сообщил И. В. Сталину о деятельности контрреволюционных и вредительских организаций в сельском хозяйстве. Было установлено, что их политическим центром являлось Московское общество сельского хозяйства во главе с Н. Д. Кондратьевым, А. Н. Макаровым, А. В. Чаяновым и др. [1, с. 93-99].

19 июня 1930 г. был арестован профессор Кондратьев, а 20 июня следствие по его делу начал помощник начальника Экономического управления (ЭКУ) М. И. Гай. Кондратьев вспоминал: «М. И. Гай не предъявил мне никакого определенного обвинения. Он предложил мне разоружиться, т.е. чистосердечно рассказать о своих преступлениях. После моего заявления, что я не знаю за собой никаких преступлений, М. И. Гай резко повысил тон и, употребляя оскорбительные для меня выражения, объявил, что рано или поздно он заставит меня признать мои преступления или я буду расстрелян, что он с величайшим удовольствием будет требовать моего расстрела и, пользуясь достаточным влиянием в Коллегии ОГПУ, добьется для меня высшей меры, что я должен совершенно серьезно учесть судьбу Пальчинского, который также не хотел разоружиться и был расстрелян, что если я и могу еще спасти себя, то только чистосердечным раскаянием» [2, с. 102].

Допрос, продолжавшийся с 11 ч. вечера до утра, произвел ошеломляющее впечатление. Кондратьев полагал, что можно доказывать свою невиновность, опровергая конкретные факты, которые приводятся в качестве улик, но невозможно доказывать свою невиновность, если не выдвинуто никаких обвинений, когда предъявлено лишь общее требование: доказать, что ты не преступник.

Авторитетным представителем следствия было дано понять, что Кондратьев рассматривался ими как пойманный преступник, подлежащий расстрелу. При этом следствие в качестве единственного шанса предлагало ему попытаться спасти себя чистосердечным разоружением, т.е. рассказом о преступлениях, которых оно не называло.

Это впечатление подтвердилось и укрепилось следующей ночью. Допрос производился уже следователем Счастливцевым. Тот, не предъявляя никакого обвинения, прочитал против него показания профессора Озерова, с которым у Кондратьева никогда не существовало никаких личных отношений, заявив, что тот будет расстрелян, а его судьба находится на грани и что он может спасти себя лишь чистосердечным разоружением. Участвующий в допросе следователь Климов неоднократно называл Кондратьева государственным преступником.

При следующем ночном допросе Гай и Счастливцев стали говорить, что Кондратьев входил в контрреволюционную вредительскую организацию «Московское общество сельского хозяйства» (МОСХ). Они огласили выдержки из отдельных показаний, в которых неопределенно указывалось, что он принимал участие во вредительской деятельности МОСХа и идеологически возглавлял эту деятельность. М. И. Гай заявил, что в его распоряжении имеется громадное количество аналогичных показаний, что рано или поздно ему придется сдаться и рассказать о своих преступлениях, в противном случае на фоне других «разоружившихся» лиц следствие будет рассматривать его как упорного, не сдающегося врага Советской власти.

Так, к объявлению еще до следствия Кондратьева преступником к непрерывным угрозам расстрелом, к гнетущей постановке перед дилеммой или «разоружение», или зачисление в лагерь упорных врагов Советской власти присоединилось добавление фантастических бессвязных показаний со стороны знакомых и неизвестных лиц.

При одном из следующих ночных допросов Гай заявил, что жена Кондратьева пыталась взять из кабинета и скрыть не обнаруженные при первом обыске секретные документы. ЭКУ эту попытку пресекло, жена арестована. Кондратьев хорошо знал, что никаких секретных документов в его кабинете нет. Однако сообщение об аресте жены воспринял как действительность. Кроме нее у него был маленький ребенок, которого он очень любил. С этого времени Кондратьев почувствовал начало душевного перелома. Он начал примиряться с мыслью о необходимости пожертвовать собой, своим именем, честью.

До этого момента следствие не вело никаких протоколов допроса, как будто их не было. После того как Кондратьев «сломался», ему предложили подписать протокол, написанный Счастливцевым. Этот протокол допроса не имел никакого отношения к предшествовавшим разговорам. В нем отмечался лишь контрреволюционный характер идеологических настроений Кондратьева и ничего не говорилось о принадлежности к контрреволюционной организации и о вредительстве. Кондратьев подписал его.

На следующем допросе Гай заявил, что жена его освобождена, что он беседовал с Ягодой и через некоторое время обеспечит личное объяснение с ним, если Кондратьев даст чистосердечные показания. Тот написал обширную записку. По его словам, это было единственное его письменное показание, отвечавшее действительному положению вещей. Там он категорически отрицал свое участие в каких-либо контрреволюционных и вредительских организациях, но в то же время признал ошибочность и реакционность некоторых своих взглядов в области экономической и аграрной политики.

Эти показания Гая не удовлетворили, начались дальнейшие допросы, новые требования признания вредительской деятельности и участия во вредительских организациях.

Так как Кондратьев не соглашался дать показания о вредительских организациях, то следователь объявил, что к нему как к злейшему и упорному врагу Советской власти будут применены репрессии. Он лишался права приобретать продукты из тюремного кооператива. Это продолжалось в течение его пребывания за ЭКУ.

Далее Кондратьев вспоминал: «...на одном из допросов след. Счастливцев после ряда оскорбительных эпитетов по моему адресу в резком тоне заявил мне, что “не только с меня будет снята голова, но и с корнем будет вырвана, как кулацкое отродье, вся моя семья”. Тут же при мне по телефону он отдал распоряжение немедленно привести в исполнение уже подписанный ордер на новый арест моей жены. И следующей ночью он вызвал меня к себе, когда в соседней комнате горько рыдала женщина, в голосе которой мое расстроенное уже воображение заставляло узнать голос моей жены, тем более, что следователь подтвердил факт ее ареста.

Я близорук и не могу обходиться без очков. Тем не менее, очки у меня были отобраны, хотя позднее, когда я дал показания, я носил их совершенно беспрепятственно» [2, с. 107].

Подследственного лишили права пользоваться книгами, прогулками, хотя позднее, когда он дал показания, ему разрешалось получать сколько угодно книг, ежедневно передавались газеты, были предоставлены прогулки.

Все допросы в ЭКУ, длившиеся месяц, происходили по ночам, за некоторыми исключениями почти каждую ночь напролет. Днем в камере тюремный надзор запрещал спать, хотя это не запрещено было тюремными правилами. Позднее, когда Кондратьев дал показания, никто не запрещал ему спать когда угодно и сколько угодно.

Крайне нервное потрясение усиливалось тяжелыми ночными допросами, постоянными угрозами смерти и сопровождалось явным физиологическим недостатком сил, в корне деморализовавшим его психику. Он потерял способность нормально воспринимать явления и реагировать на них. Им овладело беспредельное чувство отчаяния, безысходности, сменявшееся постепенно состоянием апатии.

Счастливцев смеялся над Кондратьевым, с удовлетворением констатируя, что тот начинает физически быстро сдавать. «В это время он подчеркивал безнадежность моего положения, угрожая, как он выражался, “забить меня народом” т.е. показаниями других лиц против меня. И действительно, по заявлению следователя, день за днем вскрывались все новые и новые вредительские организации, в которых я неизменно участвовал. Коротков на Украине, которого я в жизни видел всего один раз, будто бы показал, что я был одним из руководителей украинской организации вредителей в с. х. Макаров, будто бы показал, что когда в 1924 г. он вернулся из-за границы, то застал в НКЗ уже сложившуюся вредительскую организацию, в которую входил и я» [2, с. 108].

Сломленный физически и душевно деморализованный, угнетаемый почти исключительно одной мыслью о судьбе семьи и ребенка, Кондратьев был готов на любые признания, лишь бы выйти из состояния кошмара, найти какой-либо покой и забыться. «И шаг за шагом, в неопределенной форме, следуя за требованиями следователя, я начал признавать свое общее участие в самых различных к. р. организациях, о существовании которых никогда ничего не слыхал и определенного ничего сказать не мог, и в к. р. организации МОСХ, и в к. р. организации при НКЗ при НКФ и т.д. Не будучи уже готов признать, что я к. р. и вдохновлял все эти организации, я все же даже тогда, в значительной мере уже чисто инстинктивно, останавливался в своих признаниях, когда ставился открытый вопрос о вредительстве» [2, с. 108].

Приблизительно 16-17 июля Кондратьев был вызван к Гаю, тот, перейдя от враждебного к мирному тону, сообщил, что временно задержал арест жены и предложил на основе всех предшествующих разговоров еще раз попытаться написать чистосердечное показание. Указал, что на этот раз обязательно обеспечит личное объяснение с Ягодой и даст свидание с женой. Свидание с женой было дано 19 июля. К этому времени им были написаны сводные показания по плану, данному следователем. Однако они вновь не удовлетворили Гая, и ночью 19-го он снова перешел к угрозам.

Затем его дело перешло в Секретный отдел (СО) к Я. С. Агранову. Тот ограничился предупредительной речью. Заявил, что ждет раскаяния, что его не удовлетворяют показания, данные в Экономическом управлении, и что он дает сутки на размышление и завтра вызовет для первого допроса. В том

состоянии, в каком Кондратьев пришел в СО из ЭКУ, он уже просто не имел сил сопротивляться. На другой день Агранов, хотя и вызвал его, но допрашивать не стал еще несколько дней. Эти дни окончательно решили вопрос о дальнейшем его поведении на допросах.

Еще накануне первого вызова Агранов перевел его из одиночного заключения в камеру, где был человек, который назвал себя летчиком А. Н. Гумилевым. Из его рассказов вытекало, что сопротивление следствию бессмысленно. Чем больше сопротивляешься следствию, тем хуже отношение к обвиняемому, тем больше преступлений придется приписать себе впоследствии. И чем скорее человек «разоружается» тем лучше к нему отношение, тем легче его участь.

Потрясения в ЭКУ физически и психически подорвали у Кондратьева способность противостоять нажиму следствия и отстаивать свою невиновность. Предупреждение Агранова показывало, что противостоять обвинению можно только в процессе борьбы. Рассказы Гумилева свидетельствовали, что исход такой борьбы предрешен. Все это заставило окончательно, избегая всякого раздражения следствия, уступить ему, вверить свою судьбу в его руки, положиться на его волю.

«27 июня на допросе у Я. С. Агранова я без всякого сопротивления подписал протокол, написанный рукой следователя, и тем признал свою принадлежность к партии, которую следователь назвал Трудовой Крестьянской Партией, которая, по его формулировке, была неоформленной и зародилась в самом конце 1926 г. - в начале 1927 г. Я. С. Агранов не встретил с моей стороны никакого сопротивления, потому что я был уже не в силах сопротивляться и абсолютно не верил в возможность что-либо доказать. Он не встретил сопротивления как потому, что я пришел к нему из ЭКУ, так и потому, что, поместив меня с Гумилевым, он убил мои последние силы сопротивляемости» [2, с. 111, 112].

И так шаг за шагом под руководством следствия из неоформленной партии «Трудовая крестьянская партия» превратилась в мощную организацию со своим ЦК, областными комитетами, директивами, тактикой, блоками, связями и т. д.

Член Коллегии Наркомфина СССР Л. Н. Юровский был арестован 26 июля 1930 г. Он так объясняет свои признания в никогда не совершенных преступлениях: «На первом допросе (в тогдашнем 7 отд. ЭКУ) в ночь с 28 на 29 июля 1930 г. я дал запротоколированное тогда же показание, соответствовавшее действительности. Я сообщил тогда, что не принадлежу ни к какой контрреволюционной партии, что я целиком и полностью солидарен с генеральной линией ВКП(б) и именно ею руководствовался в своей работе» [3, л. 2].

Через пять дней после ареста он был переведен в распоряжение Секретного отдела и вызван на допрос к Я. С. Агранову. «Тов. Агранов заявил мне, что он говорит со мной в качестве того представителя Советской власти, от которого зависит моя судьба, ибо он будет докладывать мое дело Коллегии ОГПУ, т.е. органу, которого я сам не увижу. Он указал, что рекомендует мне не сопротивляться и не вступать в борьбу, так как в такой борьбе я могу только погибнуть; что ко мне предъявляется определенное политическое требование “разоружиться”, т.е. признать свою принадлежность к контрреволюционной организации. Обо мне дали уже соответствующие показания Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов и Н. П. Макаров и с моей стороны было бы бессмысленно запираться. С лицами, против которых следственные власти собрали достаточно показаний, но которые упорствуют в непризнании своей вины, ОГПУ может поступить и поступает одним определенным образом: оно приговаривает их к высшей мере наказания. Наоборот, показания разоружившегося врага совершенно не интересует ОГПУ как орган политический, а не судебный. Моя судьба, таким образом, в моих собственных руках» [3, л. 3].

Л. Н. Юровский продолжал отрицать свою виновность. Через день или два он был переведен в камеру № 35 Внутренней тюрьмы, в которой находился А. Н. Гумилев, выполнявший, как выяснилось впоследствии, поручения Секретного отдела. Пребывание в одной камере с ним оказало огромное влияние на Юровского, такое же, как и на Кондратьева. Влияние Гумилева было направлено к тому, чтобы нарисовать картину обращения с арестованными, отказывающимися дать требуемые показания, в самых мрачных красках и убедить в неизбежности признания своей несуществующей вины. Он рассказал, что вместе с ним в камере находился инженер, содержавшийся ранее с Н. Д. Кондратьевым (в действительности Гумилев сам сидел вместе с Кондратьевым до того дня, когда его посадили к Юровскому). От этого инженера ему якобы было известно, что Кондратьев, Макаров, Чаянов и другие лица признали свою принадлежность к контрреволюционной крестьянской партии. Показали, что и Л. Н. Юровский участвовал в ней. Они это сделали, чтобы спасти себе жизнь. «Именно это сообщение и произвело на меня потрясающее впечатление. Оно подорвало во мне веру в возможность выяснить истины. Совпадая со словами т. Агранова, т.е. не возбуждая сомнений, это сообщение делало правдоподобными и другие рассказы Гумилева. Но, главное, оно доказывало мне, что в процессе следствия заключенные дают показания, ничего общего с действительностью не имеющие. Макарова и Чаянова я видел в течение последних лет всего несколько раз и притом случайно. Ни в каких отношениях я не был близок с ними и не имел даже отчетливого представления об их взглядах и убеждениях. Между тем оказывалось, что после ареста я зачислен ими в какую-то организацию. С Кондратьевым я был в приятельских отношениях, но ни о какой партии или политической группе с ним никогда не разговаривал. Я могу сделать один только вывод. Обстановка, очевидно, действительно такова, что против меня могут быть даны самые фантастические показания» [3, л. 4, 5].

Юровский пришел к заключению, что необходимо уступить. Он поставил при этом лишь два условия: первое - что будет оказана помощь в составлении показаний; второе - что будет возвращен в ЭКУ. Эти условия были приняты. Первое было выполнено, второе было нарушено в середине октября 1930 г.

Показания Юровского в Секретном отделе совпадали по содержанию с теми, которые были получены от других обвиняемых. Его показания составлялись на основании тех сведений, которые он узнавал во время допросов. Он отмечал важнейшие из них на листке бумаги, а затем в камере эти записи облекались в соответствующую форму.

В начале октября 1930 г. следствие, как сказал Агранов, приближалось к концу. Условились, что в ближайшие дни Юровский напишет декларацию о своем отношении к Советской власти - это должно стать последней фазой следствия. Однако ночью 12 октября 1930 г. его вновь вызвали в Экономическое управление. «В ЭКУ обстановка тотчас изменилась к худшему. Мне было объявлено, что следствие в Секретном отделе раскрыло лишь ничего не стоящий идеологический вздор, что теперь его поведут по иному и со мной не будут больше “церемониться”. Для того, чтобы побудить меня давать новые показания, меня лишили сперва свиданий и переписки с женой, затем бумаги и чернил, которыми я пользовался в камере для своей работы. Пом. нач. ЭКУ Гай воздействовал на меня угрозами ареста моей жены, а ст. уполномоченный Н. Ф. Гарнич объяснял мне, что такая мера представляет собой следственный метод получения показаний. Зам. нач. ЭКУ т. Молочников указывал мне, что мне не забудут моего сопротивления и что я подготовляю себе участь лиц, расстрелянных по делу пищевиков» [3, л. 6].

Возобновились ночные допросы, от которых Юровский был избавлен в Секретном Отделе. Они были особенно тягостны потому, что перед арестом он болел тяжелой болезнью и страдал от частых припадков головокружения. Эти припадки продолжались в тюрьме. Юровский подчинился и дал новые показания, что от него требовали. Дело доходило до того, что два протокола показаний были составлены в его отсутствие, ему было поручено переписать их, что мотивировалось экономией времени. «После 42 допросов я заявил, что чувствую себя физически и психически изнуренным и прошу поставить мне необходимые вопросы и закончить следствие: дело в том, что мои показания признавались еще недостаточными. Наконец, 20 ноября днем я заявил допрашивавшему меня следователю (а меня допрашивали в ЭКУ в разной последовательности, порознь и совместно пять человек), что число припадков головокружения дошло у меня до шести в день. В ту же ночь я был вызван вторично, к нач. 7 отделен. ЭКУ т. М. О. Станиславскому и мне было объявлено, что следственным властям дела нет до моего состояния, раз я не даю требуемых показаний, что следствию мои припадки не мешают. К этому моменту я был уже настолько подавлен, что изъявил согласие удовлетворить все требование. После этого были составлены протоколы об интервенции, о меньшевиках, о промпартии и блоке с ними, о повстанческих отрядах, о подготовке вооруженного восстания, о разрушении финансов и дезорганизации денежного обращения и т.д. и т.д.» [3, л. 6, 7].

После этого сотрудничества возобновились свидания и переписка с женой, возвратили письменные принадлежности, улучшили пищевой режим, оказали врачебную помощь. Организовали прогулки на автомобиле в Петровский парк и на Воробьевы горы, выдали по указанию ЭКУ двухмесячное жалование.

Вот таким образом, Секретный отдел совместно с Экономическим управлением начал раскрывать контрреволюционную организацию «Трудовая крестьянская партия», которая якобы ставила своей целью, не много не мало, свержение советской власти, реставрацию капитализма и установление буржуазно-демократической республики.

23 августа 1930 г. всем полномочным представителям и начальникам областных отделов ОГПУ за подписью председателя ОШУ В. Р. Менжинского был направлен циркуляр ОШУ за № 249. В нем сообщалось, что по результатам проведенного следствия «Трудовая крестьянская партия» была создана в Москве в 1925 г. Во главе ее стоял центральный комитет в составе: профессора Н. Д. Кондратьева (председатель ЦК), профессоров А. В. Чаянова, Н. П. Макарова, А. Г. Дояренко, члена Коллегии Наркомфина СССР Л. Н. Юровского, заместителя председателя сельсоюза П. А. Садырина, профессоров А. А. Рыбникова и Л. Н. Литошенко.

Организация имела разветвленную сеть своих ячеек в Наркомземе РСФСР, Наркомфина СССР, Госплане СССР, ЦСУ, Конъюнктурном Институте Наркомфине, Московском обществе Сельского хозяйства, в Тимирязевской сельскохозяйственной академии и др. Ячейки якобы были построены преимущественно по системе пятерок и были строго законспирированы. ТКП имела целую сеть организаций на периферии: в Центрально-Черноземной области, на Северном-Кавказе, в УССР, Ленинграде, Омске, Самаре, Нижегородском крае, Иваново-Промышленной области и других областях СССР. Социальной опорой «Трудовой крестьянской партии» являлось кулачество и городская мелкая буржуазия.

Роль центрального печатного органа ТКП выполнял журнал МОСХа «Вестник Сельского Хозяйства», редактировавшийся профессором Дояренко и выходивший под лозунгом «Молись и трудись».

Центральный комитет этой партии держал главную ставку на экономический кризис в стране и на широкое развитие крестьянских волнений и вооруженных выступлений против советской власти. По мнению руководителей ТКП, крестьянское восстание против советской власти имело бы успех, если бы оно приняло массовый характер и было поддержано массовым движением городского пролетариата.

ТКП на протяжении ряда лет вела вредительскую работу, направленную на срыв социалистического преобразования деревни и на капиталистическое развитие сельского хозяйства.

«В то время как общее количество членов ТКП в Москве и на периферии насчитывает немногим выше 1000 человек, обвиняемые насчитывают количество сторонников платформы ТКП, не вовлеченных формально в партию, до 400 000 человек. В это количество входят агрономы, работники земорганов, с.-х. кооперации, статбюро, члены обществ сельского хозяйства, значительная часть крестьян-отрубников (хуторян), антисоветские группировки, студенчество с.-х. учебных заведений, корреспонденты опытных станций, с.-х. журналов и др.» [4, л. 433 об., 434].

В целях полной ликвидации контрреволюционной «Трудовой крестьянской партии» ОГПУ предложило принять срочные меры к выявлению и ликвидации на местах организаций и низовых ячеек ТКП. Следствие предлагалось вести ускоренным темпом, выявляя возможные организационные связи с какими-либо контрреволюционными вредительскими центрами.

2 сентября 1930 г. Политбюро ЦК принимает решение опубликовать в газетах 3 сентября в разделе «хроника» следующее сообщение: «ОГПУ арестованы: Кондратьев Николай Дмитриевич, Громан Владимир Густавович, Садырин Павел Александрович, Чаянов Александр Васильевич, Юровский Леонтий Наумович, Суханов (Гиммер) Николай Николаевич, Макаров Николай Павлович, Рамзин Леонид Константинович, Базаров Владимир Александрович и другие как участники и руководители контрреволюционных организаций, поставивших целью свержение советской власти и восстановление власти помещиков и капиталистов.

Арестованные признали свою руководящую роль в этих контрреволюционных организациях и свою связь с вредительскими организациями специалистов, в том числе и с шахтинцами.

Следствие продолжается» [5, л. 1].

Сталин почти всегда лично контролировал ход следствия по всем крупным процессным делам. Каким путем он направлял следствие по делам «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии», видно из его письма Менжинскому с пометой «Только лично»:

«Тов. Менжинский! Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях - это вопрос об интервенции вообще и, особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т.е. от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющей самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительством. Может показаться, что ТКП (трудовая крестьянская партия) или “Промпартия”, или “партия” Милюкова представляют главную силу. Но это не верно. Главная сила - группа Рябушинского-Денисова-Нобеля и т.п., т.е. “Торгпром”, ТКП, “Промпартия”, “партия” Милюкова - мальчики на побегушках у “Торгпрома”. Тем более интересны сведения о сроке интервенции, исходящие от “Торгпрома”. А вопрос об интервенции вообще, о сроке интервенции в особенности, представляет, как известно, для нас первостепенный интерес.

Отсюда мои предложения:

а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, “Промпартии” и, особенно, Рамзина вопрос об интервенции и сроке интервенции: 1) почему отложили интервенцию в 1930 г.; 2) не потому ли, что Польша еще не готова? 3) может быть потому, что Румыния не готова? 4) может быть потому, что лимитрофы еще не сомкнулись с Польшей? 5) почему отложили интервенцию на 1931 г.? 6) почему “могут” отложить на 1932 г.? 7) и т.д. и т.п.

б) Привлечь к делу Ларичева и других членов “ЦК промпартии” и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина.

в) Строжайше допросить Громана, который по показанию Рамзина заявил как-то в “Объединенном центре”, что “интервенция отложена на 1932 г.”

г) Провести сквозь строй г.г. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т.д., хитро увиливающих от “тенденции к интервенции”, но являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на “беседу”).

Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и Ко и т.д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем в той или иной форме достоянием секций КИ и рабочих всех стран, проведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки к интервенции на ближайшие 1-2 года, что для нас немаловажно.

Понятно?

Привет! И. Сталин» [6, с. 99, 100].

Таким образом, Сталин этими процессами преследовал решение еще одной, совершенно на первый взгляд не очевидной задачи - подрыв попыток интервенции против СССР на ближайшие год - два.

Председатель ОШУ В. Р. Менжинский исполнил просьбу вождя. 22 ноября 1930 г. он направил Сталину протокол допроса Л. Н. Юровского от

ноября по вопросам интервенции.

В нем Юровский признался, что еще до установления блока между ТКП и Промпартией последняя принимала участие в переговорах, имевших цель подготовку интервенции. До 1927-1928 гг. Промпартия вела эти переговоры через Торгпром, который имел непосредственные связи с Французским правительством. По сообщению А. В. Чаянова, эти переговоры велись Пальчинским и затем Рамзиным и Чарновским.

Организация коалиции интервентов и их вооруженных сил осуществлялась якобы Францией, которой заключены соответствующие военные договоры с Польшей и Румынией.

В показаниях Юровского говорится: «В начале 1930 г. Чаянов сделал сообщение в ЦК ТКП, о чем мне передал Кондратьев, что интервенция в 1930 г. не состоится, ввиду, с одной стороны, незаконченности перевооружений и реорганизации армии в Румынии и Польше и, с другой стороны, внутренних затруднений, вызванных в западно-европейских государствах экономическим кризисом, усилением рабочего и, в частности, коммунистического движения. В связи с этим срок интервенции отодвигается на 1931 или даже 1932 г.» [7, л. 56-59].

Юровский рассказал о своих встречах с Милюковым и Гефдингом, состоявшихся якобы в конце января или в начале февраля 1928 г. в Париже. Беседы с ним касались положения внутри ВКП(б), перспектив победы правой оппозиции. По его словам, общее вооруженное восстание всех повстанческих отрядов должно было быть приурочено к моменту интервенции.

После этих «признаний» Юровского стали обрабатывать Кондратьева.

ноября 1930 г. ночью он был вызван на допрос к Гаю, тот заявил, что его показания о ТКП, данные в СО, касаются идеологической болтовни и не касаются существа дела, потребовал полного и окончательного разоружения, указав, что в противном случае не гарантирует жизнь.

Кондратьев вспоминал: «М. И. Гай дал мне прочитать протокол показаний проф. Юровского от 20 или 21 ноября, в котором последний в изменение своих показаний в СО признал как интервенцию, вредительство, так и повстанческие отряды, организуемые будто бы ТКП против Советской власти. Этот протокол потряс меня до глубины души. Хорошо зная безукоризненную честность Л. Н. Юровского, как в личной жизни, так и в Советской работе, я столь же хорошо знал, что все его показания абсолютно не отвечали действительности, ибо не мог я не знать, например, делал проф. Юровский у меня на квартире доклад о свидании с Милюковым и об интервенции или нет. И я без труда представил себе все те страдания, через которые он должен был пройти перед подписанием такого протокола. Все же и теперь я еще отказался изменить свои показания и подтвердить протокол Юровского. И я в ту же ночь был переведен из приличной камеры в камеру с температурой от 3 до 5 градусов. Таков был первый результат первой попытки сопротивления следствию в этом новом цикле допросов» [3, л. 45].

После холодной камеры Кондратьев сдался. На следующем допросе он заявил Гаю, что, не входя в обсуждение поставленных им вопросов по существу, целиком полагается на него и готов принять на себя любые преступления. Просил освободить его от прямого признания вредительства, от признания получения от кого-либо денег и о такой формулировке пункта об интервенции, чтобы было ясно, что ТКП стояла не за интервенцию как таковую, а за вооруженное восстание собственными силами в момент начала интервенции.

Гай согласился. Он сам продиктовал своему помощнику два протокола показаний Кондратьева, из которых первый начинался словами: «В целях окончательного разоружения». Оба эти протокола Кондратьев подписал не читая. «В результате я превратился в человека, который был занят общим руководством организацией повстанческих отрядов и подготовкой общего вооруженного восстания в момент интервенции. Теперь у ТКП были уже не только ЦК, областные комитеты, многочисленные приверженцы, но и свои склады оружия, в частности при различных научно-исследовательских учреждениях, готовые отряды, которые частично даже уже действовали» [3, л. 46].

Примерно 28 декабря дело Кондратьева вновь перешло в СО следователю А. С. Славатинскому. В первый же день он вновь поднял вопросы об интервенции и повстанческом движении. Кондратьев в состоянии полного отупения сказал ему, что подпишет любой протокол и примет на себя любое преступление. На это Славатинский заметил, что в последних показаниях в ЭКУ Кондратьев сбился с пути и посоветовал ему поговорить с Аграновым.

Эта беседа состоялась приблизительно 31 декабря в присутствии Сла- ватинского и Горожанина. Агранов заявил, что все до последнего пребывания его в ЭКУ ему известно и что его интересует лишь этот период. Тогда Кондратьев сообщил ему о мотивах, заставивших признаться в мнимых преступлениях. Агранов заметил, что понимает его состояние.

В это время закончилось следствие по делу «Промпартии». Предположения «отца народов» оказались прозорливыми. В приговоре по делу утверждалось, что эта организация была связана с «Торгпромом» - зарубежной контрреволюционной группой, в которую входили бывшие российские капиталисты во главе с Денисовым, Нобелем, Монташевым.

Промпартия делает основной упор на военную интервенцию против СССР, для подготовки которой вступает в организационную связь с интервенционистскими организациями как внутри СССР (эсеро-кадетской и кулацкой группой Кондратьева - Чаянова, меньшевистской группой Суханова - Громана), так и за границей (Торгпром, группа Милюкова, интервенционистские круги Парижа).

Военная интервенция готовилась в 1930 г. силами иностранных экспедиционных корпусов при участии остатков врангелевской армии и краснов- ских казачьих частей. Эти соединения должны были якобы нанести комбинированный удар по Москве и Ленинграду.

На открытом процессе, проходившем с 25 ноября по 7 декабря 1930 г., все обвиняемые признали свою вину. Л. К. Рамзин, В. А. Ларичев, Н. Ф. Чар- новский, И. А. Калинников и А. А. Федотов Верховным судом СССР были приговорены к расстрелу; С. В. Куприянов, В. И. Очкин и К. В. Сытнин - к десяти годам лишения свободы. Позже Президиум ЦИК СССР по ходатайству осужденных заменил расстрел десятилетним заключением и снизил срок наказания другим осужденным.

Для участия в этом процессе следователи ОГПУ подготовили Юровского. 30 ноября 1930 г. его отвезли на заседание Верховного суда, рассматривавшего дело «Промпартии». Он был вызван в зал заседаний, где председательствовавший Вышинский напомнил, что советский кодекс требует, чтобы свидетель говорил правду. По этой логике Юровский должен был бы сказать, что до ареста ничего не знал по рассматриваемому делу. Но из этого вытекала бы необходимость заявить, что на следствии в ОГПУ он четыре месяца давал ложные показания. В зале сидели иностранцы.

Юровский вынужден был объявить себя контрреволюционером. Как он считал, это был последний акт его советской службы. «Во всяком случае, я так смотрел на свое положение. Никто никогда не узнает того, что я здесь пишу. Но я хотел бы, чтобы это знали т.т. Сталин и Молотов» [3, л. 8]. Юровский «разоружался», не имея никакого оружия, т.е. признавал все, в чем его обвиняли.

декабря 1930 г. Менжинский в целях скорейшей и полной ликвидации контрреволюционной «Промышленной» и «Трудовой крестьянской партии» и всех возглавлявшихся ими областных и краевых вредительских центров, диверсионных, террористических, военных и повстанческих организаций и ячеек разграничил следственно-оперативные функции Секретно-оперативного и Экономического управления ОГПУ. Он приказал следствие по делу «Трудовой крестьянской партии» сосредоточить в центре и на периферии в органах Секретно-оперативного управления ОГПУ [8, л. 192].

После издания приказа активизировалось следствие по «Трудовой крестьянской партии». Органам ОГПУ удалось выяснить, что еще в начале 1927 г. по личному поручению председателя ЦИК М. И. Калинина и бывшего Нар- комзема А. П. Смирнова Н. Д. Кондратьев подготовил докладную записку для доклада Калинина на IV объединенном съезде Советов. Однако взгляды, изложенные в ней как ошибочные, были отвергнуты.

Позже эта записка была объявлена Г. Е. Зиновьевым «Манифестом кулацкой партии». Он написал статью, направленную непосредственно против Кондратьева и «кондратьевщины», с прямого его обвинения в «устряловщи- не». «Есть у нас в Москве наместник Устрялова, его, так сказать, московский полпред. Это профессор Н. Д. Кондратьев». Далее в статье под именем «столпов» кондратьевской школы были названы многие обвиняемые, проходящие по делу ЦК «Трудовой крестьянской партии». Статья была напечатана в 1927 г., когда Зиновьев уже не воспринимался вождем, в то время он был лидером оппозиционного блока. Тем не менее она с некоторыми оговорками была признана правильной. Через три года, когда ОГПУ понадобилась программа ТКП, о ней вспомнили [9, с. 61].

ОШУ при проведении обысков не смогло обнаружить каких-либо вещественных доказательств существования организации, естественно не обнаружило оно и программы вымышленной ими самими партии.

Первоначально в качестве программы партии Агранов считал возможным рассматривать записку Кондратьева, написанную им по личному распоряжению председателя ЦИК М. И. Калинина. Однако следствие не смогло достать эту докладную записку.

Агранов неоднократно просил Кондратьева помочь ему это сделать, но тот так же не мог ее достать, так как она предоставлялась только для ЦИК и в свое время все экземпляры ее были взяты в личное распоряжение А. П. Смирнова. Позднее Агранов настоял, чтобы Кондратьев сам сформулировал программу «Трудовой крестьянской партии». Тот вынужден был подчиниться. В основу несуществующей партии им были положены те представления, которые в то время в качестве рабочей схемы были у следователя.

После того как программа была написана, 22 декабря 1930 г. она Циркулярным письмом была направлена в местные органы ОГПУ для информации. Там в общем плане была отображена политическая платформа и тактические установки ТКП.

Программа ТКП, написанная Кондратьевым, в основном сводилась к следующему: земля остается национализированной и находится в пользовании индивидуальных крестьянских хозяйств, их объединений и государства; кооперирование сельского хозяйства признавалось одной из прогрессивных и целесообразных форм развития сельского хозяйства; в области промышленности планировалось непосредственное управление государством основными отраслями промышленности на основах хозяйственного расчета; отмена монополий внешней торговли; устойчивость валюты. Декларировался 8-часовой рабочий день. Устанавливался минимум заработной платы. Кроме того, должна была проводиться политика мира при неуклонной охране границ государства. Устанавливалось вхождение страны в состав Лиги Наций. Признавались царские долги с установлением льготных условий платежа и учетом контрпретензий России.

ТКП якобы мыслила создание федеративно-демократической республики во главе с ответственными министерствами, установление всеобщего, равного и тайного избирательного права, легализацию политических партий за исключением явно реакционных и антигосударственных, равноправие национальностей и т.д. [4, л. 668-677].

С 1 по 9 марта 1931 г. проходил процесс по делу «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». В качестве обвиняемых по этому процессу проходили В. Г. Громан, Н. И. Суханов, В. В. Шер, Б. М. Берлацкий, И. Г. Волков, А. М. Гинзбург, Л. Б. Залкинд, В. К. Иков, К. Г. Петунин, И. И. Рубин, А. Л. Соколовский, М. И. Тейтельбаум, А. Ю. Финн-Енотаевский, М. П. Якубович. Им были предъявлены обвинения в развале советской экономики, установлении связи с правительствами империалистических стран и др. Все они «признали» себя виновными и получили от 3 до 10 лет лишения свободы.

Н. Д. Кондратьев выступал в качестве свидетеля по делу «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». Это было связано с тем, что после того, как он начал давать показания Агранову, то в числе других обвинений принял на себя и обвинение в том, что находился в блоке с контрреволюционной организацией Громана - Суханова.

В связи с этим в конце февраля 1931 г. его вызвали в ЭКУ, где следователь Дмитриев и Азарьян предложили ему рассказать, что ему известно о меньшевиках, возглавляемых Громаном и Сухановым. Кондратьев повторил свои показания, данные в свое время в СО, следователей это не удовлетворило. Они сообщили, что раскрыто «Союзное бюро меньшевиков» и что Кондратьев должен будет выступить на суде в качестве свидетеля. Кондратьев согласился, попросив только исключить пункты о своей вредительской деятельность и о контрреволюционной военной работе.

Следователь Славатинский со своей стороны сказал Кондратьеву, что своим выступлением он даст окончательное доказательство своего «разоружения». Тут же были сформулированы тезисы показаний, которые он должен был сообщить на суде.

На процессе Кондратьев показал, что знал о существовании меньшевистской организации, неоднократно встречался с ее лидерами Громаном, Сухановым и др. Встречи носили характер бесед и дискуссий о политическом переустройстве общества и органов власти в стране. Подтвердил наличие устоявшихся связей между «контрреволюционными» организациями и их лидерами, единство в целях и задачах политической деятельности по свержению советской власти и реставрации капиталистических отношений в стране.

В середине мая 1931 г., когда следствие по делу ТКП закончилось, Кондратьев был вызван к А. С. Славатинскому, у которого он встретил А. П. Радзивиловского, С. М. Смирнова, который вскоре ушел, и следователя по фамилии Али. «Во время разговора А. С. Славатинский спросил меня, скажите, теперь, откровенно, по-человечески, что же из того, что Вы показывали, соответствует действительности. Я ответил, что по человечеству и под честным словом: ничего.

Тогда в разговор вмешался А. П. Радзивиловский и сказал: я понимаю, когда Вы отрицаете показания, данные в ЭКУ. Но теперь Вы пользуетесь случаем и, заметив, что мы очищаем материал следствия от наносных элементов, пытаетесь взять назад все свои показания. Конечно, мы сами знаем, что у Вас не было настоящей партии, не было ее учредительного съезда, не было выборного ЦК, выборных должностей, писаной программы, но что-то все же было. На это я заметил: скажите, что же тогда было, в чем можно было бы усмотреть состав преступления?

Я бы очень просил Вас, как и А. С. Славатинского, спокойно и беспристрастно прочесть все мои показания, по основным пунктам и критически проанализировать их. А. С. Славатинский, не давая ответа на мою просьбу сказал: “Было, во всяком случае, обволакивание Советской власти, был захват учреждений”. Не входя здесь в обсуждение несостоятельности обвинения в только что упомянутых действиях, из предыдущего можно видеть, что по мнению ответственного следователя, как А. С. Славатинский, в руках которого находилось ближайшее руководство следствием по делу т. н. ТКП, в действительности имели место совсем не те действия, которые следствие официально мне инкриминировало и за которое я осужден» [3, л. 49, 50].

В отношении членов ТКП готовился открытый политический процесс, об этом свидетельствует письмо И. В. Сталина В. М. Молотову от 2 сентября 1930 г.:

«.. .2) Разъяснение в печати “дела” Кондратьева целесообразно лишь в том случае, если мы намерены передать это “дело” в суд. Готовы ли мы к этому? Считаем ли нужным передать “дело” в суд? Пожалуй, трудно обойтись без суда.

Между прочим: не думают ли господа обвиняемые признать свои ошибки и порядочно оплевать себя политически, признав одновременно прочность Советской власти и правильность метода коллективизации? Было бы недурно.

3) Насчет привлечения к ответу коммунистов, помогавших громанам- кондратьевым, согласен, но как быть тогда с Рыковым (который, бесспорно, помогал им) и Калининым (которого явным образом впутал в это “дело” под- лец-Теодорович)? Надо подумать об этом...» [10, с. 211-213].

Однако «вождь народов» сомневался, что обвиняемые публично признают свои ошибки, и передумал передавать это дело в открытый суд. Он считал, что это не безопасно, полагая, что обвиняемые будут до конца защищать себя, не признавая «своих ошибок». Спустя некоторое время он дал новую директиву: «Подождите с делом передачи в суд кондратьевского “дела”. Это не совсем безопасно. В половине октября решим этот вопрос совместно. У меня есть некоторые соображения против» [10, с. 224].

В результате было принято решение передать дело на рассмотрение во внесудебный орган - в Коллегию ОГПУ.

21 сентября 1931 г. Менжинский утвердил обвинительное заключение по делу. Лица, проходящие по нему, были признаны виновными в том, что входили в состав нелегальной ТКП, которая ставила своей целью свержение Советской власти и создание буржуазно-демократической республики. Им вменялось в вину проведение вредительства в различных отраслях сельского хозяйства и др.

23 января 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) на своем заседании приняло решение: обвиняемым больше восьми лет лишения свободы не давать [11, л. 4].

26 января 1932 г. Коллегия ОГПУ вынесла постановление заключить в концлагерь сроком на 8 лет Н. Д. Кондратьева, Н. П. Макарова, Л. Н. Юровского; сроком на 5 лет - А. В. Чаянова, А. Г. Дояренко, А. А. Рыбникова; сроком на 3 года с заменой этого наказания высылкой на тот же срок - Л. Н. Ли- тошенко, С. К. Чаянова, Л. Б. Кафенгауза; сроком на 3 года с заменой этого наказания ограничением в месте жительства на тот же срок - А. В. Тейтеля, И. Н. Леонтьева; сроком на 3 года с последующим освобождением от наказания - А. О. Фабриканта.

Приговоренные были отправлены в места заключения.

Через полгода, 25 июня 1932 г., вышло постановление ЦИК и СНК СССР о революционной законности и одновременное обращение ЦК ВКП(б) ко всем партийным организациям по этому вопросу.

В Постановлении было подчеркнуто, что революционная законность является «одним из важнейших средств управления пролетарской диктатуры» отмечалось «наличие все еще значительного числа нарушений революционной законности со стороны должностных лиц и искривлений в практике ее проведения», намечалась система мер по ее укреплению. Центральный орган ЦК ВКП(б) в руководящей статье, посвященной декрету, писал: «В самом содержании своем любой закон Советского Правительства включает защиту и укрепление диктатуры пролетариата, ускорение темпов строительства социализма, усиление борьбы с классовыми врагами пролетариата. Закон Советского государства есть революционно-целесообразный закон» [12, с. 1].

Приведенные законодательные постановления Советского правительства и руководящее положение передовой «Правды» не оставляли сомнения в том, что нарушение революционной законности не может быть оправдано никакими соображениями, в том числе и соображениями целесообразности, что выполнение директив Советской власти предполагает выполнение ее законов и исключает их нарушения.

Учитывая выход Постановления ЦИК и СНК СССР и обращение ЦК ВКП(б), осужденный по делу ТКП Л. Н. Юровский из Суздальского Полит- изолятора ОГПУ отправил 4 июля 1932 г. прошение в Коллегию ОГПУ, а копии - в ЦК ВКП(б) И. В. Сталину и в СНК СССР В. М. Молотову о пересмотре дела.