Устная история снизу. Материалы к устной истории русских крестьян в ХХ веке

Размещено на http://www.allbest.ru/

Университет Колгейт

Устная история снизу. Материалы к устной истории русских крестьян в ХХ веке

А.Д. Нахимовский

доцент кафедры информатики, директор Программы по лингвистике (в отставке)



Аннотация

Предметом настоящей статьи являются жизненные истории русских крестьян, которые в сознательном возрасте пережили коллективизацию. Большой архив таких историй, записанных после 1990 года, представляет собой богатый материал для устной истории и других областей знания. К сожалению, в своей совокупности этот архив пока никак не описан. Такие ученые, как этнограф Сергей Алымов, социолог Валерий Виноградский, языковед Леонид Касаткин, историк Татьяна Щеглова, проделали замечательную работу, собрав полевые материалы и описав их в рамках своих дисциплин. Однако их материалы и описания остаются полностью изолированы друг от друга. В настоящей статье используются опубликованные записи этих ученых с целью показать внутреннее единство проделанной ими работы и предположить, что единый архив всей такой работы был бы полезен для будущих исследователей.

После краткого вступления статья представляет собой хронологическое повествование об истории крестьянства с 1918 до 1953 года, собранное из эпизодов, отражающих ключевые события в жизни рассказчиков, неизбежно совпадающих с ключевыми моментами истории. В комментариях указываются психологические черты рассказчиков, их отношение к власти, работе и переменам судьбы, их связь с предреволюционными традициями и их отношение к новой современности.

Ключевые слова: Гражданская война, НЭП, коллективизация, голод 1932-ЗЗ и 1946-1947 годов, миграция в город, передвижения пешком, судопроизводство, детоубийство, война, ветераны-инвалиды



Abstract

Alexander D. Nakhimovsky, PhD, Associate Professor, Computer Science Department; Head of the Linguistics Program (retired), Colgate University. 13 Oak Drive, Hamilton, New York

The author analyzes the life stories of those Russian peasants who were old enough to remember collectivization. The large collection of such life stories recorded after 1990 is a rich source of materials for the oral history and other fields of study; however, this collection remains unsorted. Such scholars as the ethnographer Sergei Alymov, the sociologist Valery Vinogradsky, the linguist Leonid Kasatkin, and the historian Tatyana Shcheglova have done much work to collect these materials and to analyze them in different disciplinary perspectives. However, their descriptions remain completely isolated, and the author uses their publications to show the internal unity of their work and to explain that a single archive would be very useful for future research. After a brief introduction, the article turns into a chronological narrative of the Russian peasant history from 1918 to 1953, which consists of those key events/episodes in the lives of narrators that inevitably coincide with the key moments of history. In the comments to the narratives, the author describes the narrators' psychological traits, their attitudes to the state, work and changes of fate, their connection with pre-revolutionary traditions, and their perception of the new reality.

Key words: civil war, NEP, collectivization, famines of 1932-1933 and 1946-1947, migration to the city, walking, court proceedings, infanticide, war, disabled veterans



История

Начиная с 1990 года в России формируется исторически уникальный архив текстов, содержащий автобиографические рассказы русских крестьян, которые родились в первые десятилетия ХХ века и крестьянами прожили всю жизнь. Этот архив, до сих пор по-настоящему не описанный, представляет собой «устную историю снизу» ключевых десятилетий формирования советского общества. В то же время рассказчики архива -- последнее поколение русских крестьян, сохранившее образцы мышления и поведения, знакомые нам из классической русской литературы.

Отрывки из крестьянских повествований, организованные в историческую последовательность, составляют предмет настоящей статьи. Целью является показать, как крестьянские рассказы обогащают и предлагают новый взгляд на российскую историю. После краткого вступления, статью движут примеры и комментарии к ним.

Понятия «устная история» и «история снизу» хорошо известны в российской историографии (см., например: стандартный учебник Теория и методология истории, 2014). Однако их совместное применение именно к истории крестьянства не оформилось в отдельную дисциплину. Причиной тому были неожиданность перемен и краткость отпущенного времени. Хотя в советский период после 1953 года жизнь крестьян радикально улучшилась, их предыдущая история оставалась запретной темой, полностью закрытой для научного исследования. Когда внезапно тема стала открытой, начался массовый и никак не скоординированный процесс собирания материала. Первооткрывающую роль здесь сыграли экспедиции, организованные Теодором Шаниным в 1990-1992 годах См. воспоминания участников тех экспедиций в журнале «Крестьянове- дение». 2020. Т. 5. № 1. С. 172-195.. В этот процесс вскоре включились языковеды-диалектологи, историки, этнографы и просто любители, привлеченные важностью задачи. Собранные материалы сильно различаются по качеству и рассыпаны по множеству публикаций и архивов. Через короткие 20 лет последние доколхозные крестьяне сошли со сцены, да и интерес к их рассказам сдвинулся дальше от центра общественного внимания. Тем важнее кажется собрать и осмыслить все лучшее, что осталось, и понять, какие уроки оно содержит.

В настоящей статье используются материалы четырех исследователей:

* этнограф Сергей Алымов, историк советской этнографии;

* языковед Леонид Касаткин, недавно почивший, многие годы директор сектора диалектологии в московском Институте русского языка Российской академии наук;

* историк Татьяна Щеглова из Барнаула, написавшая и книгу по истории алтайских крестьян, используя собранные ею записи (2008), и первое в России учебное пособие по устной истории (2011);

* философ и социолог Валерий Виноградский из Саратова, участник первых Шанинских экспедиций, неутомимый собиратель крестьянских рассказов и автор нескольких монографий, в последней из которых (Виноградский, 2017) он определяет крестьянские дискурсы как материалы истории снизу. По методике настоящая статья перекликается с монографией Виноградского (2009), и большая доля примеров в ней -- из его же «Протоколы колхозной эпохи» (Виноградский, 2012).

Как пример раздробленности усилий следует указать, что ни один из этих ученых ни разу не упоминает трех остальных. При этом их материалы отличаются замечательным единством, за которым стоят и нарративная традиция, и общая для всех рассказчиков историческая судьба, и метод собирателей: неспешность разговора и взаимность уважения, нередко результат долгого знакомства. Касаткин в этом следовал давно установившейся традиции полевых работ, начало которой было положено еще в предреволюционной русской диалектологии. Долгое время полевые материалы диалектологов состояли в основном из списков диалектных грамматических форм, лексики и фразеологии, однако Касаткин и другие еще в позднее советское время начали записывать развернутые повествования. Их держали под спудом, потому что в них неизбежно появлялись крамольные подробности -- некоторые из этих доперестроечных записей были опубликованы у Касаткина в сборнике 2010 года (Касаткин, 2010). Поворот к записи повествований был кодифицирован в трудах саратовского ученого Валентина Гольдина Подробное изложение -- в докторской диссертации 1997 года; главные принципы в: Гольдин, 2009., и с тех пор диалектологи стали, сами того не сознавая, собирателями материалов по устной истории.

Схожая эволюция произошла и среди этнографов, причем им значительно помогла «колхозная этнография» 1950-х годов, полностью бесплодная в своих научных результатах из-за цензурных условий работы, но установившая принцип глубокого, многомесячного вживания в сельскую общину (Алымов, 2006). В отличие от диалектологов и этнографов, Щеглова и Виноградский сами выработали схожую, в принципе понятную, но вовсе не легкодостижимую методологию полевой работы. Оба подробно описали свой научный подход. Собранные ими материалы -- свидетельство их таланта, мастерства и умения «разговорить» собеседников.

На Западе и общая устная история, и «устная история снизу» появились раньше. Журнал «Обзор устной истории» (Oral History Review) был основан уже в 1973 году. В 1993 году там была опубликована обзорная статья об устной истории снизу (Lynd, 1993), суммирующая 25 лет работы. Автор статьи, один из основоположников движения, отмечает, что не любая устная история является историей снизу, но история снизу неизбежно устная: «Чтобы понять людей, которые не умеют писать, но умеют разговаривать, очевидно, надо с ними поговорить» (Ibid.: 1). Статья перечисляет пять основополагающих принципов, из которых четыре полностью приложимы к практике, сложившейся в России:

1. Спрашиватель и отвечатель, историк и протагонист истории, встречаются на равных (Ibid.: 2).

2. Расшифровка интервью для того, чтобы представить его научной аудитории, является не единственной целью интервью, и, возможно, не самой важной (Ibid.: 3).

3. Те, кто создает устную историю, сами же могут помочь с проверкой и исправлением сообщенной информации (Ibid.: 3).

4. Когда история отражает реальность жизни бедняков и рабочих, ее подлинным субъектом обычно будет жизнь всей социальной группы, а не индивидуума (Ibid.: 4).

94 5- Это их история, а не наша: это они создают устную историю (Ibid.: 6). история Российские материалы ясно показывают, с каким глубоким уважением собиратели относятся к своим собеседникам и как часто обращаются к ним за разъяснениями (п. 1, 3). При той глубине исторических потрясений, посетивших русское крестьянство, неудивительно, что их истории действительно представляют собой вариации на одну общую историю, которую, конечно, только они могли воссоздать (п. 4, 5). Только пункт 2, если и применим, то, уж конечно, не в том смысле, какой вкладывает в него автор статьи и его соратники. Люди левых взглядов, чьи собеседники -- часто жители постколониальных стран или бастующие шахтеры, естественно, переложили известный тезис Маркса на нужды своей профессии: задача устной истории снизу -- не только объяснить мир, но и помочь его преобразовать (Маркс, 1955: 1-4). В России, напротив, «конечным продуктом работы даже устного историка, использующего материалы интервью, является научный письменный текст -- статья, монография, реферат и т.п.» (Щеглова, 2011: 139).

Даже и эта установка остается для многих спорной: можно ли доверять устным свидетельствам, которые, в отличие от письменных документов, часто невозможно независимо проверить и подтвердить? На этот вопрос ответил американский историк польского происхождения Ян Гросс в своей книге о Холокосте в Польше, основанной на записях устных судебных показаний. Гросс выдвинул принцип, который можно было бы назвать «презумпцией доверия» к устной истории Холокоста:

«Я предлагаю изменить подход к источникам этого периода. При изучении показаний выживших очевидцев, при оценке того, насколько доказательны их утверждения, изначальную предпосылку критического сомнения следует заменить изначальным приятием. Принимая услышанное как факт, пока мы не найдем убедительных контраргументов, мы избежим больше ошибок, чем если мы примем противоположный подход, встречая любое показание с осторожным скептицизмом, пока не найдем для них независимые подтверждения. Чем больше масштаб катастрофы, тем меньше выживших. Мы должны найти в себе умение услышать одинокие голоса из бездны» (Gross, 2001: 139-140).

Щеглова и Виноградский, в сущности, полагают, с хорошими на то основаниями, что такая презумпция доверия применима и к показаниям доколхозных крестьян, доживших до 1990 года.



Записки Плотникова

Автобиографические записки Василия Александровича Плотникова (1905-1994) -- уникальный документ (Осипов, 1995) И сами записки, и комментарии Осипова практически неизвестны и заслуживают переиздания.. Они были

написаны по просьбе сына, историка-краеведа, в 1984 году. По форме это летопись: года идут чередой, и почти к каждому году есть историческая запись. Публикация записок также содержит исключительно ценные комментарии, созданные видным ученым, профессором Омского университета Борисом Ивановичем Осиповым, который и сам вырос в крестьянской семье в тех же местах, что и Плотников (Юргамышский район Курганской области).

Хотя записки Плотникова и не «устная история», они используются в настоящей статье для подтверждения некоторых исторических фактов. Как и в публикации Осипова, сохранена весьма своеобычная орфография оригинала -- Плотников обучился грамоте, по его слову, самоуком.

Пример 1. Записки Плотникова (с. 4 рукописи, Осипов, 1995: 48) вшколу меня неотпустиль пришлось мне обучатися самоуком появилось страшное желание читать вот я и взялся засамо обучение научился чтать и писать некаких правил не знаю а просто читать да писать.

Этапы крестьянской истории: 1918-1939

События крестьянской истории часто отличаются от книжно-городских и называются по-другому. Вот краткий перечень, собранный из крестьянских повествований.

1914-1918. Германская война.

1918-1921. Сам момент большевистского переворота остался в деревне незамеченным. Слово «революция» если употреблялось, относилось ко всему периоду Гражданской войны: во время «революции» были белые, красные и продразверстка. Чаще встречаются описательные слова, такие как «заваруха».

1921-1922. Голод.

1923-1927. НЭП по-настоящему начался в 1923 году, с появлением устойчивых денег и доступных рынков. Это время прекрасно суммирует крестьянин в разговоре с Я. Яковлевым, видным партийным деятелем, основателем «Крестьянской Газеты» (Яковлев, 1923).

Пример 2. Жить бы хорошо при Советах (Яковлев, 1923: 68)

Жить бы хорошо при Советской власти, кабы не драли двух шкур, а то земельку без аренды дали, а за это товарищи продналог берут и за пуд соли 3 пуда ржи.

Здесь в одном предложении и лживость лозунга «Земля крестьянам», и непомерные налоги, и ножницы цен, и роль соли как орудия пролетариата в борьбе с крестьянством Ленин, хорошо понимая цену соли и советских денег, распоряжался: «Первое: я советую продавать соль исключительно за хлеб и ни в каком случае не за денежные знаки. Второе: продавать соль только волостям,.

96 1928-1933- Раскулачивание, коллективизация, голод. К 1933 году

колхоз принял законченные формы. Итальянский историк Андреа история Грациози хорошо обозначил первые пятнадцать лет советской власти (1918-1933), как «Великая Советско-Крестьянская Война» (Graziosi, 1996). К 1933 году война была закончена, большевики победили. Следующий партийный съезд (1934) был назван Съезд победителей, в честь успехов первой пятилетки и победы над крестьянством. Среди крестьянских повествований только самые краткие и эпизодичные обходят молчанием 1933 год.

1937. Разница между городской и крестьянской историей резче всего проступает в сравнении между 1933 годом и 1937-м. Для крестьян 1937-й был первым годом хорошего колхозного урожая. Плотников пишет:

Пример 3. Урожайный 1937-й (Плотников, 73-57)

1937 г. год переломный в части экономики. весеннюю компанию провели на высоким уровне урожаи уродился небывалым осени стояла ведренная урожай убрати дало колхозы расчитались сгосударством. установка оплаты колхозников осталась старая как в прошле ниско урожаиные годы колхозники получили по 12 к. на трудодень хлеба оказалось у колхозников много некоторые незнали куда девать цена на хлеб пала рож 3 р. пуд. пшеница 5 р. пуд мука 8 р. пуд хлебом завались вот мы тогда изажили на брали пшеницы на мололи муки.

1939. События мировой истории не попали в крестьянские жизнеописания, но резкое повышение налогов не осталось незамеченным.

Упомянутые годы послужат начальным оглавлением нашей устной истории. Дальнейшие годы и события появятся по ходу повествования, сложенного из крестьянских рассказов. Оно организовано хронологически; каждый раздел состоит из примеров и аннотаций. Схожая организация в масштабе целой книги была предпринята Виноградским (Виноградский, 2009). Позднее, с некоторым неодобрением, он описал эту методику так: «Прицельно выуживать из живого речевого раствора нужные тебе композиции и сочетания, конвертируя исходный текст в иной композиционно-синтаксический формат» (Виноградский, 2017: 26). Сам исследователь в своей последней книге поставил себе гораздо более масштабную цель: выявить глубинный, исторически-предопределенный инвариант крестьянского дискурса, понимаемого, по Фуко, как «совокупности анонимных исторических правил, всегда определенных во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвисти-

селениям или отдельным хозяевам, которые внесли не меньше 1/4 или 1/2 налога». Разговор по прямому проводу с М.К. Владимировым 6 августа 1921 г.-- самое начало НЭПа. ческого пространства условия выполнения функции высказывания» (цит. по: Виноградский, 2017: 5б) Моя книга тоже посвящена поиску инварианта крестьянской речи, но на менее глубоком лингвистическом уровне: лексика, словообразование, синтаксис речи, типичные нарративные ходы (Nakhimovsky, 2020)..

Приступая к повествованию, поясню, что каждый пример представлен следующей информацией: имя рассказчицы (гораздо реже рассказчика), две даты: год рождения и дата записи; ссылка на публикацию. Когда уместно, добавляются ключевые слова примера. В случае повторных цитат той же рассказчицы из той же публикации ссылки, соответственно, упрощены.

Германская война. Калеки и дети

Первая рассказчица -- Ольга Литвинова (ОЛ), родилась в 1902 году и еще помнила Германскую войну. Она жила на хуторе Атаманов- ка, 16 км к северу от Саратова, но рассказ пойдет о другом хуторе, Кияны, которого уже нет на карте.

Пример 4. Литвинова, 1902, 1990. Атамановка, Саратовская область (Виноградский, 2012: 147)

Германская война; калека-раненый; дети

нас Екатерина Вторая высылала с Запорожья, а этих кия- нов высылали с Киева. Кияны -- это был особый, киевский хутор. <> В киянах я жила еще девчонкой, в няньках. Мне двенадцать лет, наверное, было. Еще мой отец живой был. Это было как раз в первую германскую войну. <> как получилось: один хозяин, из киянов, ушел на германскую войну. Проводила его хозяйка, и маленькие дети остались. А другой хозяин уже пришел с войны, без ноги. И они прижили дитя. Так получилось, что один был на войне, а другой был дома. У одной, значит, служил еще муж, а другой был калека. И у обоих было по трое детей: по маленькому и по двое, которые побольше... Вот меня туда и повезли нянчить...

Послевоенные раненые инвалиды встречаются в рассказах часто. Вот еще один пример, донской казачки.

Пример 5. Александра Минькова, 1915, 1999. Станица Тишан- ская, Волгоградская область (Касаткин, 2017: 467)

Ну потом вышл(а) я там замуж. А мужик, правд(а), неплохой попалси. Хороший, грамотный. Прям дай Бог ему в Царство войтить. Нико(г)да он не ругал, не, ничаво. Ну, война, тут война началась. У меня девочк(а) одна. Ну куды? Яво... был по брони, потом яво забираютю в армию. <...> Мужик -- не слыхать. А(г) а. Потом оказалси. <> Пишеть, что «Меня ранили, руки нет одной, наверно, не будеть». Да. Ну не будеть, ну а што сделаеш: мужик, дитё. Ага. И хороший мужик. <...> Ну пришол, правда, 98 ключицы не было и лопатки не было, как эт(о) вы. Ну она так была висела у няво, ну а чо он. Ага. Ну чо(в)о же, пришол, го(во- история ри)т: «Ну чо, эжель ехать туд(а) опять в Волгоград, я не могу».

Ну писать он мог, он грамотный. Ага, ну не схотел: «Давай тут останемси». Ну один дитё, другой дитё, третий дитё, четвёртый дитё, пятый дитё, шастой дитё. Да ишо по два. Угу. Ну он го(вори)т: «Ну куда ехать с этой оравой. Тут мы-то с зямлёй, то содим, то косим, то так (в)о(т) (в)от с зямлёй».

Это уже сороковые годы: муж пришел с войны в 1944-м. За исключением названия города ничего не изменилось. Дети по-прежнему неизбежны. Контроль рождаемости не упомянут ни разу; первое упоминание аборта -- уже в послесталинские времена у женщины, родившейся в 1934 году. Примечательно, что с шестью детьми кусок земли надежнее, чем городская жизнь.

Минькова упоминает современное имя города, Волгоград. Это, возможно, новая привычка, но возможно, и отношение к прежнему имени. Пример 2 продолжается так:

Пример 6. Продолжение примера 2. Колхоз, Сталин

А зярна-то ведь не давали в колхозе ни граммочки. Шерсть отдай, мясо отдай, яички отдай, картошк(у) отдай. Да. А иде её брать: одна корова и шес(т)ь душ детей. Иногда сяду вот, грешница, Господи, може(т), Сталин эт(о) виноват, а може(т), своя влас(т)ь.

В этом воспоминании сорокалетней давности крамольная политическая мысль понимается как грех, то ли против Господа, то ли против власти.

Гражданская война

Воспоминания о Гражданской войне резко различаются, смотря по тому, кто были воюющие люди: какие-то чужие отряды, которые пришли, совершили насилия и ушли, или местные, которые так и остались соседями. Вот два контрастных примера, первый с неизвестными людьми. Речь идет о семье, о сестрах отца, кто как погиб.

Пример 7. Иван Цаплин, 1914,1992. Лох, Саратовская область (Виноградский, 2017: 73)

Белые, красные. Раскулачивание

А у меня не одна Мария Павловна раскулаченная. В Яруге жила ещё тётка -- и ее раскулачили. Тётка по отцу. Звали ее Анна Павловна. <> Она моложе была отца. Она была, вроде, с девятисотого года. Ее раскулачили и увезли на Колыму куда-то, в 1930 году. И там она, видать, умерла. Она жила в Яруге -- семь километров отсюда. А мужа у неё расстреляли ещё раньше. Как получилось? Во время молотьбы <> были сложены стога такие, крест-накрест. Одонья. Ну, он залез наверх. А в те поры был самый переворот. И ему надо бы красный флаг

выкинуть, а он взял, и белый флаг поставил на одонья. Его забрали и расстреляли, как контру. Это в революцию было. А жену его вместе с детьми в корчёвку угнали...

АД. Нахимовский Устная история снизу. Материалы к устной истории русских крестьян в ХХ веке

Здесь хорошо показан крестьянский исторический словарь: мужа расстреляли красные как контру «в революцию», «в самый переворот», а жену его угнали «в корчевку» -- местная метафора для раскулачивания.

Другой пример -- с Алтая, где были казаки и крестьяне, включая недавних столыпинских переселенцев. Их предреволюционная взаимная неприязнь наложилась на войну красных и белых. Многие десятилетия спустя устную историю рассказывают потомки красных (у белых местного потомства не осталось), и красные до сих пор «наши».

Пример 8. Е.И. Дмух, 1908, 1992 (Щеглова, 2008: 63)

Гражданская война. Белые, красные. Зверства

Попадья у нас в Карболихе была. Выдавала красных белым. Красные пришли, босиком водили ее по Змеиногорску. Потом груди обрубили. Померла. За делом ей. Она наших белым выдавала.

Пример 9. Е.И. Дмух, 1908, 1992 (Щеглова, 2008: 64)

В переворот у нас тут много банд было <> Пороли только белые, красные нет. Белые зверствовали. А красные-то наши. Пороли красных. Снимут штаны и порют до тех пор, что нельзя брюки надеть. Мужики в юбках ходили. А как пороли! Так что обмажется, так встань, прибери и снова ложись.

Пример 10. Е.И. Дмух, 1908, 1992 (Щеглова, 2008: 64)

Наши были в горах... А те прискакали... дядю двоюродного белые казаки закопали живьем... А у него оставалась одна баба дома, беременная на восьмом месяце. Они дверь входную сняли да сверху ей на живот положили... Встали на нее ... Пока не выдавили...

Можно ли доверять этому свидетельству, услышанному, наверное, от взрослых, когда рассказчице было лет 10-12? Вот непрямое подтверждение. У Лидии Сейфуллиной действие повести Перегной (1923) происходит на Южном Урале, где тоже были казаки и крестьяне. Последняя страница повести вся посвящена подробностям зверской казни «красных» крестьян, включая и беременную женщину («Дарье Софроновой брюхо выпотрошили. Младенца свиньям кинули. Семьи большевистские вырезали»). Проза современницы событий и, спустя 70 лет, свидетельские воспоминания о них взаимно подтверждают друг друга.

НЭП и раскулачивание

Следующая рассказчица, Антонина Симакина (АС), прожила всю жизнь в деревне Лох, 90 км к северу от Саратова. В разговорах с Виноградским она называет его Валера, он ее -- баба Тоня. Дол-

гая жизнь Симакиной замечательна поразительным невезением, начиная с того, что она выросла в бедности, была выдана в богатую семью, но быстро превратилась в раскулаченную. При замужестве ей еще не было шестнадцати лет.

Пример 11. Антонина Симакина, 1912, 1992 (Виноградский, 2012: 60-61)

У нас отец-то был пролетарий. Бедно жили, плохо. А почему плохо? Ведь раньше давали землю только на мужиков. А на баб не давали. А нас в семье было четыре надолбы (уничижительно: тумбы, столбы. -- А.Н.) -- бабов-то. Нас, дочерей, -- три было, да мать. А отец один... <> Отец по работникам ходил. Вот, уродится хлеб, -- снопы надо привезти. Так он -- нанимался. А мы ходили пешком полоть.

Меня просватали к богатым. <> у них была лошадь, две пары быков. Они богато жили. Две коровы было, пятнадцать или двадцать голов овец было. Скотины много -- а ходили в лаптях! А валенки на печке лежали. В валенках на двор не ходи -- береги!

Из рассказа мы видим, как понималось у крестьян городское слово «пролетарий» О том, как понимали (а чаще не понимали) крестьяне новый революционный лексикон, см.: Нахимовский, 2017. Цитируемые там книги: Сели- щев, 1928; Шафир, 1923. Шафир давал крестьянам списки новых газетных слов и просил объяснить. Вот один характерный пример -- объяснение слова «ультиматум»: «либо платите деньги, либо отдайте лошадь, либо я вас убью» (Шафир, 1923: 55); или слова «агент»: «Раньше агенты машины продавали швейные, а теперь так зовут выбивателей налога» (Се- лищев, 1928: 214). и кто считался богатым. В раскулачивание с богатых стали брать «многократный» налог. Налогами и конфискацией имущества занималась местная власть, которую Симаки- на называет «бригада».

Пример 12. Антонина Симакина, 1912, 1992 (Виноградский, 2012: 61)

Тут какими-то «кратниками» объявили их, богатых-то. Это кулаков «кратниками» называли. Ну, высылают в бригаду -- нынче в бригаду, завтра в бригаду. Постановляют: «Вывезти столько-то хлеба...» Ну, вывезет дедушка. <> Потом, на другой день, опять чем-нибудь наложат. Опять все вези -- хлеб или что другое. До тех пор довозился, что амбар весь очистили. А тут в колхоз стали съединять, в колхоз. Ну, вызовут дедушку: он не идет никак в колхоз. Боялись его, колхоза-то. Их посадили -- эдаких-то, противников колхоза. Был у нас -- сейчас клуб, а тогда -- нардом. Насажали их туда, как селедок в бочку. Они там которые и померли... Пришли мы дедушку проведать, а он и говорит, мужу моему: «Ванька, как хочешь -- я умру, но в колхоз не пойду». <> А потом, значит, и Ванька не пошел в колхоз: и дедушка не идет, и я не пойду, мол... Ну, приехали, наложили его каким-то «дидуальным» (индивидуальным. -- В.В.) налогом и все подмели под метелку. Скотину забрали -- всю дочиста. Всю погнали -- и лошадь, и корову, и овец. И все из избы забрали -- сундук, зеркало и другое. Осталися в голом дому.

Когда пришло время арестов и ссылок, то откуда-то извне появилась «штурма». На вопрос, что такое штурма, Симакина объясняет: «штурма -- конные, отряд. Это значит штурмовать нас, кулаков-то. Забирать и увозить!»

Пример 13.

А самих кулаков, вот, нас, -- увозить. Вот как только ночь -- собирается бригада, решают, кого нынче увозить будут. А у нас был председатель Совета -- наш, лоховский (т.е. не назначенный из города. -- А.Н.). Он нам и помог. Когда отобрали у нас все, и из дома выгонять зачали, -- мы с Ваней прятались. Огонь в избе не зажигали. А осталось нам только то, что на печке лежало: <...> матрац, подушка и ватола (одеяло. -- А.Н.). Сидим мы с Ваней на печке. Прячемся. Вдруг -- приходит председателе- ва жена, тоже наша, лоховская. Говорит: «Тоська, мне мой сказывал, чтоб вы прятались нынче!Нынче штурма приехала -- вас забирать наметили...»

Дальше следует эпизод как будто из приключенческого фильма: штурма разыскивает Ваню и Тоню, они прячутся в доме Тониной матери, штурма приходит в дом, Ваня и Тоня забираются по доске на подловку (чердак. -- А.Н.), Ваня убегает первым, потом Тоня, улучив момент, сбегает по доске вниз, выбегает из дому, прыгает через плетень и зацепляется юбкой за кол.

Пример 14. Как спаслись от штурмы (Виноградский, 2012: 63)

И вот эдак я и висю... А меня никто не увидел из этой штурмы. Ну, поискали и уехали... Потом Ваня подошел, юбку-то отцепил. Сидим там, на огороде. Там была кучка -- назем (навоз. -- А.Н.) кидали -- так мы за этой кучкой и спрятались. Думаем: туда-то уж не пойдут, к кучке-то. Уехали. Ну, слава богу! Вот мы эдак вот и остались. Неувезенные... Это было в коллективизацию. Потом тут уж бросили кулачить. Потом 1933 год напал.

Это очень характерный нарративный ход: повествование движется от одной катастрофы к другой, тем более что они приходили быстро: от замужества до раскулачивания два года; до голода еще три. В 1933 году Тоне исполнилось 22 года, Ване 23. Год был переломный и для всей страны, и для Симакиной: Ваня умер; она чуть не умерла, но выжила; попыталась уйти в город, но не получилось; потеряла свой дом и участок, но пережила и это; а потом жизнь как-то наладилась, до следующей беды в 1939-м. Для историка важно отметить черты ее характера, которые, в общем, известны, но в ее собственном изложении проявляются с яркой прямотой: талант сострадания, неуемная работоспособность и умение выживать. Помноженные на миллионы, эти черты становятся фактором истории.

Долгий рассказ о смерти Вани поделен на три части. Хотя перед нами свидетельство безграмотной очевидицы событий, рассказ местами читается как высокая литература.

Пример 15. Пиджак. Кум Донька (Виноградский, 2012: 63-64)

Потом 1933 год напал -- а у нас уже всё отобрали раньше. Здесь и дедушка помер, и Ваня помер. У нас ничего ведь не осталось. Траву ели, отекли. Я вся была отеченая, как бочка. А Ваня почему-то не отеченый был. И вот у нас остался пиджак его. За печкой висел -- такой суконный, подвенечный. Я говорю ему, Ване, -- он тогда еще жив был: «Ваня, ступай его продай хоть». Тут недалеко Коптовка была, деревня. Ваня пошел. Дали ему там за пиджак свеклу и молока четверть. Не за хлеб, а за свеклу кормовую продали. Вот как жили!.. Да, вот еще чего забыла: в Коптовку-то Ваня пошел со своим дядей. Вот жду-жду -- нет и нет его. Что же это как долго нет-то?!И смерклось все, и ночь наступила. Пошла я к дядиной жене: «Кума, что, пришел, что ль, кум Донька?» -- «Да нету, не пришел», -- говорит. «Да что же это -- как долго ходит?» Ну, нет и нет. Опять посижу, полежу ли. Снова пойду. Уж кочетья кукарекают. «Кума, пришел ли Данила твой?» -- спрашиваю. «Пришел...» -- отвечает. «Да где же Ваня-то?» -- говорю. «Вон там, на Кузнецовском гумне, на канаве сидит».

Крестьянские рассказы обильно включают прямую речь, часто без вводных слов. Симакина приводит даже и свою внутреннюю речь («Что же это как долго нет-то?!»). Гольдин называет это «принцип совмещения в речи ситуации-темы с ситуацией текущего общения»: рассказываемое происходит как бы вот сейчас (Гольдин, 2009: 3). Сюда же относятся и указательные слова в ситуации общения, нередко сопровождаемые жестом: «Вон там, на Кузнецовском гумне».

Пример 16.

Я перелезла через овраг, пошла туды. И боюсь: поймают еще да и съедят. Ведь ловили людей и ели тогда, в голодов- ку-то. Ну вот, я перелезла, пошла проулком. Иду, темно. Заря чуть занялась, но не видать еще ничего. И кричать-то боюсь. Иду-иду -- вот эдак вот присяду. Мне сказали -- на канаве Ваня, а я смотрю -- нигде не видать. Иду дальше, на зады. Опять присяду. Не видать... Потом кричу: «Вань, Вань...» Кто-то вдалеке затрепехтался. Подхожу. Он встал. Говорю: «Ты чаво же?» Он отвечает: «Я не могу больше...» Я говорю: «Ну ты чаво -- купил, что ль, чаво-нибудь?» А он отвечает: «У меня все отобрал кум Донька». Вот, -- свой человек, а все отобрал. Пуд свеклы Ваня нес и четверть молока. И Донька отобрал все. Подлец! Ни дна бы ему, ни крышки! (Долгая пауза, вздыхает, плачет. Потом вдруг говорит в примирительно-прощающем тоне. -- В.В.). Ну, ведь каждый сам себя спасал, что ж тут сделаешь... Ну, повесился тут на меня мой Ваня -- идем, два тёфана. Я говорю: «Ведь я бы не дала отобрать-то...» А Ваня уж обессилел: он и так был худущий. А я отечная была, а он, вот, не отекал. Я наемся этих лепеш- ков-то, из крапивы: они хорошие были, когда засохнут. И воды я много пила, потому и отекала.

Страх, что могут съесть, был обычен. О каннибализме уже знали с 1921-1922 годов, когда о нем даже писали в «Правде» В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары, наблюдается небывалое явление повального людоедства. Доведенные голодом до отчаяния и безумства, съевши все, что доступно глазу и зубу, люди решаются есть человеческий труп и тайком пожирают собственных умерших детей // Правда, 27 января 1922 года. Цитируется по: журнал «Коммерсантъ Власть» № 3 от 23.01.2012. С. 46.. В каждый коммунистический голод, и в СССР, и в Китае, каннибализм был осознанным присутствием (Graziosi , 2017; Vardy, Vardy, 2007).

Пример 17. Дома. Смерть Вани

Ну, пришли домой, затащила я его на печку. Полежал он маленько и не встает. «Ты что, Ваня?» -- говорю. Он: «Я не могу, я не могу...» Ну и я сижу тут. Нигде, никакого клочка, никакого кусочка нет у нас. Потом на другую ночь он у меня и умер. Вот сколько пережила... (Плачет.) Никто сесто не пережил, а я все живу. (Плачет, никак не можем успокоиться. Долгая пауза.) А у нас за печкой стояла соль -- ящик с солью. И коптюлечка стояла на трубе. Я зажгу коптюлечку, погляжу -- а у него уже глаза дурные сделались. И вот так глядит в потолок все. Я говорю: «Ваня, Ваня, да ты чего? Ваня?» А он тихо так говорит: «Я умираю...» Потом ка-а-к вскочит и горсть соли схватил, и говорит-кричит: «На, ешь! А то умрешь!» Я говорю: «Ваня, Ваня! Я не буду соли есть, -- я и так отекаю...» И вот он лег опять, и я сидела все, сидела округ него. Все он это глядел, глаза остолбенели -- одна с ним, одна... И, значит, тише, тише. И только я легла к нему -- и сразу уснула. Тут кочетья уж кря- ковали третий раз. Я сразу вдруг очнулась, цоп за него: «Ваня, Ваня!» А он уж умер...

Это кажется сделанным литературно. В пустом доме двое: огромная, разбухшая женщина, в которой еще держится жизнь, и ее щупленький умирающий муж, который в последнем лихорадочном усилии хочет позаботиться о ней и предлагает ей самое для нее вредное. Она засыпает, он умирает, кричит петух. Третий петух здесь, возможно, из евангельской традиции, но все остальное иначе как природным талантом не объяснишь. Если бы она часто повторяла этот рассказ, то он, возможно, сложил- 104 ся бы в такую законченную форму, но до того, как Виноградский начал ее расспрашивать, Симакина, скорее всего, никому история не рассказывала о смерти Вани: вначале было опасно, потом никому не интересно.

Похороны. Милостынька

Чтобы не оставаться ночью одной с мертвым Ваней, Симакина пошла к сестре, в тот дом, где она в раскулачивание пряталась от штурмы. Это был дом матери, но ее тогда в деревне не было, она «милостыньку собирала в Пензенской области» (Виноградский, 2012: 62). На этот раз мать была дома:

Пример 18. (Виноградский, 2012: 64)

Ну, я положила пробой на цепь и пошла к матери. Вернее, к Маньке, -- матери-то не было. А Манька -- сестра, младшая. И вот я пришла, и как раз мать вернулась из Пензы. Она там милостыньку собирала. <> Она говорит: «Мы хотели зайти, а огня-то нет у вас. Не знаю, мол, они живы, не знаю -- нет...» Я ей говорю: «Мама, у меня Ваня-то ведь помер...» Ну, тут уж заря, светло сделалось. Посидели мы маленько, говорю: «Ну, пойдем». Приходим, -- пробой с цепи сняли. А из-под него уж и тюфяк-то вытащили, и подушку утащили... Что же, все есть хочут, да. Топор за печкой был -- и топор утащили. Хоронить нечем. Нет ни тесу, ничего. Все взяли, когда раскулачивали».

Нашлась колода сделать гроб, Симакина позвала на помощь кума Ивана, тот пришел с отцом, и они сделали гроб. («А к куму Доньке не пошла», -- не упустила сказать Симакина: хоть она его и простила, но осталась между ними непереходимая черта.) Похоронили по обряду как смогли. коллективизация крестьянство повествование

Пример 19. Похороны. Кусочки (Виноградский, 2012: 64-65)

Обмыли его. И собрать-то не во что. Кое-как собрали его в старенькое, положили в гроб и на тележке повезли на кладбище. Здесь он и похоронен, в Лоху. Это было дело в 1933 году. Ване в те поры было 23 года, а мне 22. И уж я-то осталась одна -- ну куды мне, деваться? Я теперь умирать ведь буду. Мать говорит мне: «Пойдем, Тонька, с нами, опять в Пензу, собирать милостыньку». -- «Ой, да куды ж я пойду, мама, -- я не, дойду...» А она кусочков принесла. Дала мне.

В контексте подаяния слово «кусочки» означает кусочки еды -- то, что больше всего нужно и чаще всего подают. Бытовало выражение «ходить в кусочки», т.е. ходить побираться. Как видим, слово сохранилось до 1930-х годов. Это неудивительно. Мать Сима- киной родилась в XIX веке, и была маленькой девочкой, а то и подростком, когда Чехов напечатал рассказ «Мужики». Она могла бы быть прототипом одного из его персонажей, с теми же традициями и моделями поведения. Читая Чехова, мы можем сопоставить, как «ходили в кусочки» в 1890-х и 1930-х.

В начале рассказа лакей в московской гостинице Николай заболел, потерял работу и вернулся в деревню к брату, с женой Ольгой и дочкой Сашей. Прошло несколько месяцев беспросветной деревенской жизни, описанной жестоко, -- Толстой рассказ резко осудил. В конце рассказа Николай умирает, а Ольга и Саша уходят из деревни обратно в Москву. Как часто у Чехова, после долгой беспросветности появляется вдруг что-то вроде надежды.

Солнце поднялось высоко, стало жарко. Жуково осталось далеко позади. Идти было в охотку, Ольга и Саша скоро забыли и про деревню, и про Марью, им было весело, и все развлекало их. То курган, то ряд телеграфных столбов, которые друг за другом идут неизвестно куда, исчезая на горизонте, и проволоки гудят таинственно; то виден вдали хуторок, весь в зелени, потягивает от него влагой и коноплей, и кажется почему-то, что там живут счастливые люди; то лошадиный скелет, одиноко белеющий в поле. <>

В полдень Ольга и Саша пришли в большое село. <...> Остановившись около избы, которая казалась побогаче и новее, перед открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонким, певучим голосом:

-- Православные христиане, подайте милостыню, Христа ради, что милость ваша, родителям вашим царство небесное, вечный покой.

-- Православные христиане, -- запела Саша, -- подайте, Христа ради, что милость ваша, царство небесное...

В документах 1930-х годов нет описаний поведения нищих, но есть литературные источники. Л. Лунгина вспоминает: «Ходили по домам люди, видимо, бежавшие от колхозов, главным образом -- женщины, просить милостыню. Но они никогда не просили денег, они просили хлеб и вещи. И я никогда не забуду, как одна женщина говорит: подайте, Христа ради, хоть что-нибудь, и распахнула рваный грязный ватник, и оказалось, что она голая. Даже рубашки на ней не было. Это я на всю жизнь запомнила» (Лунгина, 2009:81).

Мандельштам в стихотворении 1933 года представляет образ полного молчания:

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украйны и Кубани --

На войлочной земле голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца... Крым был частью РСФСР, и в Крыму голода не было.

Симакина осталась одна в пустом доме, с кусочками от матери. Тут снова, как deus ex machina, появляется председатель, который раньше ее и Ваню предупредил о штурме.

Пример 21. Тиф, председатель, спасение

А тут у председателя нашего захворала жена -- тифом. <...> а у ней была девочка, лет, видно, девяти. Клавдя звали. Вот, приходит ко мне этот председатель. А я сижу на печке, и у меня ноги и живот -- все отечено. Наступлю -- лопнет и те- кет из меня вода... «Тося, -- говорит, -- поживешь пока с девочкой, как жена в больнице будет лежать». Я отвечаю: «Не побрезгуете, Василий Михайлович? Видите, я какая...» А он: «Это не зараза, Тося, это -- голод. Поживешь у меня с девочкой. Будешь есть хлеб. Только не вдоволь. Не сразу. Я тебе помаленьку велю есть...» Значит, у него хлеб-то был. <> Ну, собрались, привел он меня. Сам пошел в больницу. Говорит: «Я приеду оттоле, дезинфекцию сделаем».

Ну, я отрежу кусочек хлеба, посолю. Съем. <> быстро сошла отечность -- за три дня все сошло. И вот жду я его, пред- седателя-то. А у меня терпения не хватает -- ну когда он будет дезинфекцию делать-то? Потом говорю: «Клавдя, давай!» Постель из-под нее вытащили на двор. Это вот сейчас матра- сы-то в дому, а тогда -- тюфяк соломенный. Вытащили одеялку, подушки. Это вот сейчас обстановки в каждом дому сколько, а тогда: стол да клеянка, столешник деревянный да лавка. И всё... Ну, вытащили всё. Речка рядом. Пошли, принесли воды, постановили на солнышко, нагрелась она. Давай потолок мыть -- я вымыла и девчонка со мной старается. Шпалеры обтерли, Клавдя окошки моет. Убрали... И полы перемыли -- только что не выстирали. Постели на дворе -- все выбили, принесли, постелили опять. Тут Василий Михайлович, Ястребов, председатель, -- приезжает. «Да зачем же вы это сделали?!-- говорит. -- Вы ведь теперь заразились...» Но ничего не сделалось нам. Вот зараза была -- голод! Какой там тиф против него?! И вот я у них жила, видно, недели три: до тех пор, пока жена не пришла. А потом, значит, я ушла. А документов он мне почему-то не дал.

Что здесь важно для историка? Во-первых, поразительная живучесть: три дня на хлебе и воде полностью вернули энергию. Во-вторых, нетерпение заняться привычной работой, прибрать в доме. Даже и в 80 лет Симакина описывает ее подробно, со вкусом. Но в-третьих, самое главное: документов, чтобы уйти на работу в город, Ястребов ей не дал.

В город и обратно, пешком

Хотя и без справки, Симакина ушла в город. В деревне ей жить было негде: ее дом стали разбирать на брёвна, чтобы построить дом колхознику.

Пример 22. В Саратов на фабрику (Виноградский, 2012: 66)

Ну, что же делать? Собралась в Саратов. Там недалеко -- фабрика Самойлова. Когда раскулачили всю материну родню, так они все туда попрятались <> сами, не дожидаясь ссылки, туда подались, до большой заворохи. <> Ну чаво, куды мне деваться? Больше мне и выходу нет... На огороде, у нас была рожь посеяна, половина огорода... Ну, ушла я в Саратов пешком. <> Из Саратова, там мне растолковали, как до фабрики Самойлова дойти. Там близко -- километров двадцать.

На самом деле фабрика называлась «имени Самойловой», известной революционерки. Она закрылась в 2010 году, но здание стоит до сих пор. Google Map подтверждает, что от Саратова до фабрики действительно «близко -- километров двадцать», но до того Симакина прошла 90 км от деревни до Саратова, где переночевала и утром отправилась к дяде на фабрику. Крестьяне покрывали большие расстояния пешком (см. ниже раздел «Передвижения»).

Пример 23. У дяди на фабрике (Виноградский, 2012: 66)

Ну и вот, пришла к дяде. Ну чаво ж, -- денек пожила, два. Он пошел в фабрику-то. А у меня документов-то нет никаких -- я жена кулака. Приходит дядя, говорит: «Ну, Антонина, я тебя определил...» А тогда была карточная система. А я пришла на фабрику Самойлова где-то третьего числа: кар- точки-то уж выдали на производстве, на месяц. Дядя говорит: «Ну, как-нибудь месяц-то проживем...» Ну, у них был еще запа- сец-то: маленько, может быть, там... Ну, работаю. Там -- пряжа мотается, ватка идет лентой. Она подымается, я ее отрываю; а как полна станет, я новую катушку вставляю... Вот так я проработала месяц. И карточки тут мне бы получать, на другой-то месяц-то, а у меня нет никаких справок, никаких документов. Меня оттоль и уволили. Ну, куда же мне еще у них жить? Я и так у дяди кормилась месяц. Пошла опять пешком -- чего же, мне дали немножко на фабрике денег.

Невезение Симакиной продолжается. Во-первых, пришла на фабрику в начале месяца, когда карточки были уже выданы. (Поневоле подозреваешь, что могли бы и дать, но решили на ней сэкономить -- раскулаченная единоличница без документов.) Во-вторых, год был 1933-й. Фицпатрик пишет: «На практике <...> ограничения передвижения крестьян вовсе не были так строги, как в теории. Исключение составлял лишь 1933 г., первый год существования паспортной системы, когда были предприняты действительно серьезные и довольно успешные усилия, чтобы сократить отходничество и крестьянскую миграцию в город» (Фицпатрик, 2008: 112).

По дороге домой Симакина вспоминала о посеянной ржи. Пример 24. Справка (Виноградский, 2012: 66-67)

история Иду и думаю: на огороде уж, наверное, рожь поспела -- на ого- роде-то у Ружьевых, у раскулаченных. Думаю -- я хоть сожну рожь-то... Пришла -- и мне рожь не дали. Совет не дал...

В.В.: Кто, Ястребов не дал?

Симакина: Да не Ястребов, а Совет! Там, чай, и повыше его были. А Ястребов так, -- погонялкой был у них. Если можно было бы, он мне справки достал-бы, а вот не сумел, видно.

Речь идет о ржи, но Симакина вспоминает главную обиду. Как и с Донькой и с тем неизвестным, который украл подушку из-под мертвого Вани, Симакина пытается найти какое-то оправдание Ястребову, который мог бы переменить ей всю жизнь к лучшему.



Передвижения

Пешее передвижение всегда было обычным среди крестьян -- у Чехова Ольга и Саша идут пешком из деревни в Москву. Оно стало еще более частым, когда всех лошадей, как «орудия производства», забрали в колхоз. Симакина упоминает хождение в Коптовку, где Ваня продал пиджак («здесь рядом» -- говорит Симакина о прогулке 12 км в один конец). Самый долгий поход в оба конца за день был в Бурасы (17 км), поселок побольше, где были MTC, военкомат, суд и тюрьма, a совсем неподалеку (еще 7 км) железнодорожная станция. На станцию сдавали натуральный налог. Тягловой силой были быки или коровы, или просто сами женщины: «На себе в Бурасы возили налог сдавать. Ящик сколачивали и тележку делали. И тащили на себе. Вот как жили!» (Виноградский, 2012: 59).

Если поездка была для колхоза, давали быков и сани. Можно было бы сидеть в санях вместо ходьбы, но на Симакиной не было ни штанов, ни подштанников -- сидеть было холодно.

Пример 25. На быках в Бурасы (Виноградский, 2012: 89)

Мне приказом -- бочку машинного масла привезти. Варюшке постановили -- керосину. Растегавне постановили еще там чего-то -- керосину же... На бурасскую станцию, на быках, зимой... Это легко сказать! А у меня -- ни обувки, ни одевки как следоват не было. Коленки-то без штанов были: иду вот эдак-то за быком, а его ведь надо все время погонять! Его хлыснешь, хлыснешь, а он задницу свою эдак повернет и опять идет по-своему. Он, чай, -- бык, а не лошадь!И вот я иду за быком,. Байковой одеялкой накрылась. А Варюшка остановилась: пописать ли, чаво ли там,. Оттоль бежит... И я тут остановилась -- оправиться маненько. Ну вот, оправилась, пошла... А Варюшка за мной бежит, говорит: «Тонька, неужто ты без штанов?!» Я говорю: «Без штанов, да». Она: «Да что ж ты не, надела штанишки-то?» Я ей: «Да где, же это я их возьму-то -- штаны?» Она опять: «Чай, Лёнины бы какие-нибудь взяла бы». Говорю ей: «Да как же я с Лени стащу?! Стащу, а он будет без штанов, на ремонте в МТС-е работать?!» Ну, поговорили, и она говорит: «Садися...» Села я, и она мне коленки завязала. У ней тряпка была -- лоб повязывать, так она ее пополам разорвала... Сижу, а из-под саней-то дует, мне холодно... Опять я слезла, иду пешком за санями-то. А ведь это пятьдесят километров -- взад-вперед. Туда -- двадцать пять и оттоль -- двадцать пять. Приедем на станцию -- ночевать там наладимся. Потому что раздатка на станции только до пяти часов вечера работает. А в пять часов кладовщик, который от- пущает, -- он уж шабашит. <> А утром,, в шесть часов, поехали на базу-то, налили... И поехали в Лох. Ну, опять эдак вот пуржит -- ни дороги, ничего нет. Вот как ездили!.. Это, говорю, сейчас что вы работаете, -- пустое,. Это было в году 1935м... Да и в 1936-м, и в 1937-м мы эдак же на станцию на быках ездили... Зимой...

Здесь впервые появляется второй муж Симакиной, тракторист Лёня Симакин. Они познакомились в том же 1933 году. Вернувшись из Саратова, Симакина пошла жить к сестре, которая к тому времени вышла замуж за тракториста. Его приятель Лёня начал приходить, потом посватался. Она спросила сестру, что делать; та ответила: «Я не знаю, Тонька... Ведь сколько у нас ни живи, а все равно тебе надо определяться...» Пришел Лёня с сестрой, сговорились. О приданом речи не было: «Ведь у меня ни постели, ничего нет... Я ведь в чужой юбке пошла и в чужой одежи пошла к нему». Свадьбу справили в январе 1934-го, на Крещенье. С Сима- киной пришла ее двоюродная сестра, нянька Саня, которая и одолжила ей юбку.

Пример 26. Свадьба (Виноградский, 2012: 68)

Ну и вот, пришли. А у них маленькая была избенка: окошеч- ки-то все на полу. Пришли, -- а там свекровь была, и золовка, и деверь -- Петька... Ну, наварили затирухи из муки, -- это навроде похлебки. Сели обедать. Ну, чаво же,, вина нет, так поели. Нянька ушла, я осталась. Мне золовка отдала свою кровать -- там и тюфяк из соломы, там и дерюга, и подушки. Ну, осталась я... (Тяжело вздыхает, молчит.)

Весной Симакину приняли в колхоз. С того года и в колхозе, и в семье Симакиных дела пошли лучше. «Лёня получил деньги, вскоре, купил мне шубейку, купил мне калоши, купил чулки, купил мне на платье... Слава богу!» У них завелись овцы, и в следующий свой поход в Саратов Симакина гнала овец на рынок. 90 км, с овцами, доходили за день.

Пример 27. В Саратов, торговать (Виноградский, 2012: 58)

Я раза три-четыре ходила пешком со скотиной: с утра выйдем и уж к ночи придем в Саратов. Ну, уж нам и доставалось -- все-таки далеко. Помню, в 1934 и в 1935 году гоня- 110 ли мы своих овец и телок. Придем в Саратов, -- а там у меня была сестра двоюродная с мужем. Придем, загоним -- а у нее история были коровы, хлева. Переночуем. А утром рано муж сестрин нам зарежет, и на себе тащим по полтушки на Верхний базар, -- торговать.

Симакина рассказывает это в самом начале разговора, когда Виноградский только что прибыл из Саратова, до Бурас на автобусе, «а вот от Бурас до Лоха полпути пришлось пешком идти -- автобус отменили. Спасибо, электрик довез, колхозный... Все-таки далеко». Симакина, усмехнувшись снисходительно, говорит: «в старину мы не то что в Бурасы, -- в Саратов ходили пешком...» Так сразу появляется ее постоянная тема: у нас была тяжелая жизнь, но как люди мы были лучше сегодняшних, сильнее, выносливее, смелее. «Тогда -- все на себе! Это сейчас до уборной боятся пешком дойти...» (Виноградский, 2012: 86).

...