"Мерцающий режим" конфликтов самоопределения в Восточной Европе

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Мерцающий режим" конфликтов самоопределения в Восточной Европе

Павел Смирнов

Конфликтный потенциал, который высвободился в результате распада Советского Союза и Югославии, с течением времени изменил формы проявления. В начале 1990-х годов большинство наблюдателей и даже профессиональных экспертов придерживалось пессимистических взглядов на возможности не только урегулирования, но и затухания военно-политических конфликтов на постсоветском и постюгославском пространствах. Доминировала точка зрения, что эти конфликты с большой вероятностью перекинутся на другие регионы, где ситуация была внешне спокойной, но предпосылки для этноконфессиональных споров все равно существовали. При этом потенциал межнациональных конфликтов и этнотерриториального сепаратизма усматривался не только в Восточной Европе и на постсоветском пространстве (что естественно, учитывая специфику их исторического развития), но и в Западной Европе, где интеграционные процессы, продолжающиеся не одно десятилетие, казалось бы, должны вывести понимание национального вопроса на принципиально иной уровень.

Нетрудно было предположить, что новые независимые государства, которые появились на месте бывших «многонациональных» (по существу многоэтничных) стран - прежде всего Советского Союза и Югославии - будут руководствоваться задачами обособления от бывших «империй» и создания для себя нового типа легитимности на этнической основе. Политические элиты новых государственных образований, хотя и признавали на словах необходимость равноправия всех граждан независимо от этнической принадлежности, мыслили государственное строительство на базе доминирования «титульного» этноса в политической, экономической и культурной областях.

Однако на деле в эту модель государственного устройства зачастую не вписывались нетитульные этнические меньшинства, национально-территориальные автономии, да и просто те группы и индивидуумы, которым трудно было приспособиться к новой этноцентричной государственности и которые продолжали считать себя частью старой «имперской» общности. К последним относится большинство русского (в широком смысле) населения бывших союзных республик, хотя по мере ухода прежних «империй» в прошлое, интегрированность этих групп в общественно-политическую и культурную жизнь новых государств постепенно возрастает. Вооруженные конфликты, которые возникли на территориях бывших СССР и Югославии, в первую очередь порождались кризисом приспособления новых государств и различных этнических (или суперэтнических) групп к новой «постимперской» реальности. В этом их отличие от большинства конфликтных ситуаций в «третьем мире», которые, как правило, развиваются внутри уже давно существующих государств и определяются как чисто межнациональные или межконфессиональные (в частности, конфликт между сингалами и тамилами в Шри Ланке или курдский сепаратизм в ряде стран Ближнего и Среднего Востока).

Каждая из конфликтных ситуаций на постсоветском и постюгославском пространствах имеет собственные движущие силы, и каждый конфликт по-своему уникален. В то же время основополагающей причиной столкновений различных этноконфессиональных групп, которые вылились в длительные военно-политические конфликты, стали споры вокруг тех или иных территорий и стремление установить над этими территориями контроль определенного этноса (зачастую под прикрытием лозунга права наций на самоопределение). В этом смысле к исследуемым реалиям применима концепция таких западных исследователей национализма, как Э. Геллнер или Э. Хобсбаум, квалифицирующих это явление как политическую идеологию, которая отстаивает необходимость совпадения государственных границ с национальными1.

Возникновение подобного рода споров определяется тем, что административные границы были зачастую прочерчены либо искусственно (как в бывшем СССР), либо определялись принадлежностью в прошлом разных частей единого государства к различным империям - Австро-Венгерской или Османской (как в бывшей СФРЮ). В любом случае при распаде СССР и Югославии многие из этих административных границ превратились в государственные и рассекли территории компактного проживания той или иной этнической группы (например, сербов, значительная часть которых проживала в Боснии и Герцеговине и Хорватии, или осетин, разделенных между РФ и Грузией).

В этих условиях логичным для многих народов, оказавшихся меньшинствами в новых независимых государствах, является стремление повысить статус своей территории. В ряде случаев эти территории уже имели автономию в рамках бывших союзных республик, в других случаях речь шла просто о «безгосударственных» этнических меньшинствах. Далеко не всегда подобные ситуации приводили к серьезным конфликтам. Так, постепенно сошли на нет требования создать польскую территориальную автономию в Литве, русскую - в Эстонии и Латвии, таджикскую - в Узбекистане и многие другие. Не растет число сторонников и федерализации Украины, ориентированной на обособлении русскоговорящих регионов Востока, Юга страны и, особенно, Крыма. (Правда, политический курс украинского руководства после «оранжевой» революции 2004 года, направленный на украинизацию этих регионов, спровоцировал оживление этой идеи.)

Нейтрализованы и попытки внедрить конфедеративную модель в отношения между отдельными республиками в составе Российской Федерации (особенно Татарстаном) и федеральным центром, предпринимавшиеся в начале 1990-х годов и грозившие распространением трагического опыта Чечни. На территории бывшей Югославии косовскому примеру не пожелала следовать Воеводина, пользовавшаяся во времена СФРЮ таким же статусом автономного края в составе Сербии, как и Косово, и имеющая значительную долю венгерского населения (правда, не составлявшего большинства, в отличие от албанцев в Косово). В то же время в тех ситуациях, когда автономные образования и националистические лидеры отдельных общин твердо решили настаивать на повышении статуса своих территорий вплоть до отделения от «метрополии» (Косово, Абхазия) или путем смены государственной принадлежности (Нагорный Карабах), неизбежно возникали вооруженные конфликты.

В ходе этих конфликтов выявилось одно из основных противоречий международного права. Если руководители новых независимых государств, чьи международно признанные границы были нарушены «сепаратистами», апеллируют к принципу территориальной целостности, то «самопровозглашенные» (или «непризнанные») государства говорят о праве наций на самоопределение2.

Одной из особенностей постсоветских конфликтов оказалось то, что среди них было много не имеющих на первый взгляд этнической или религиозной основы и связанных в первую очередь с социальными факторами. Речь идет о Приднестровье, где суперэтническая общность, сложившаяся в условиях преимущественно индустриального характера данного региона (в противоположность в основном аграрному Правобережью Днестра), отказалась принимать те принципы национального строительства (а фактически конструирования «второй румынской нации»), которые на рубеже 1980-х и 1990-х годов стали навязываться националистами «титульного» этноса тогдашней Молдавской ССР3. Конфликт в Приднестровье носит определенно социально-территориальный характер, пусть даже в нем и используются инструменты, имеющие этническую природу. Эта территория не имеет своего «титульного» этноса, а процентное соотношение между различными этническими группами лишь немногим отличается от той картины, которая сложилась на правом берегу Днестра. Однако по характеру своей эволюции и по способам, применяемым с целью его регулирования, приднестровский конфликт имеет те же базовые черты, что и другие аналогичные ситуации на постсоветском пространстве, где «самопровозглашенные» территориальные образования стремятся обособиться от «метрополии» и получить международную правосубъектность.

Наконец, постоянным источником конфликтов (хотя они имеют в основном латентный характер) является непрекращающееся выдавливание из многих новых независимых государств «нетитульного» населения - в первую очередь русских жителей. Оно не обязательно происходит в насильственной форме или выражается в дискриминационных законах, регулирующих вопросы гражданства, получения образования на родном языке или занятости (как в Латвии и Эстонии). Такое выдавливание в гораздо более крупных масштабах, чем в Прибалтике, имеет место в среднеазиатских государствах, где в условиях разрушения экономики, массовой нищеты и безработицы, растущего влияния криминала на политическую и общественную жизнь эмиграционные настроения среди еще остающегося там «нетитульного» населения приобретают массовый характер.

Причины, по которым большинство этнополитических конфликтов не удается урегулировать, а удается в лучшем случае «заморозить», гораздо шире тех обстоятельств, которые непосредственно вызывают столкновения. Если возникновение конфликтов можно объяснить межэтническими противоречиями, национальным угнетением или сепаратизмом, то их воспроизводство - процесс значительно более многофакторный. Чеченский конфликт не является предметом данного исследования, но его закономерности применимы к другим конфликтным ситуациям. Анализируя противостояние в Чечне, российский политолог А. Здравомыслов отметил, что, как это часто бывает в развитии политического конфликта, «в него вовлекались все новые и новые ресурсы, приобретавшие видимость самостоятельных факторов»4. Имеются в виду кризис в российской армии, формирование местного рынка оружия, борьба за контроль над сырьевыми ресурсами, транспортными магистралями и воздушными путями, наконец, элементарная жажда мщения не только за прошлое, но и за конкретные действия, совершенные в ходе недавних боевых операций с обеих сторон.

Часто этнополитические конфликты дополняются этнокриминальными. Столкновения на этнической почве нередко инспирируются криминальными группировками, цель которых - использовать массовые погромы для того, чтобы завладеть имуществом жертв или устранить конкурентов, занимающих выгодные позиции в системе «этнического разделения труда»5.

В докладе «Комиссии Карнеги по предотвращению кровопролитных конфликтов» (1998) отмечается, что использование терминов «этнический», «религиозный», «племенной» или «фракционный» в большинстве случаев неспособно адекватно объяснить причины, по которым люди прибегают к массовому насилию ради достижения своих целей. «Изображать конфликт просто как этническую войну - значит допустить возможность того, что мы окажемся дезориентированными в своем политическом выборе, ведь мы создаем ошибочное впечатление, что этнические, культурные и религиозные различия могут быть просто загнаны внутрь». Авторы доклада считают, что «массовое насилие почти всегда проистекает из преднамеренного желания тех или иных амбициозных лидеров и групп отреагировать силовым путем на широкий круг социальных, экономических и политических проблем, которые хоть и создают среду для вооруженных конфликтов, но сами по себе не порождают насилие»6.

Описанные выше закономерности конфликтов на территориях бывших СССР и Югославии не подтверждают выводов разного рода концепций культурной и цивилизационной несовместимости. Трактовка понятия «цивилизация» нередко весьма произвольна и восходит к тем реалиям в сфере международных этнополитических отношений, которые существовали в период появления так называемого цивилизационного подхода (конец XIX века). Однако поверхностный и, по сути, ошибочный тезис о «цивилизационной идентичности» в середине 1990-х годов оказался востребованным на Западе. Он позволял найти предельно простое и претендующее на универсальность «объяснение» конфликтам в периферийных регионах Европы после окончания биполярности, которые после 1991 г. уже нельзя было рассматривать через столь же примитивную призму «противостояния двух блоков».

Более того, в ряде случаев тезис «конфликта цивилизаций» сработал на обострение ситуаций: разработчики политики НАТО в югославском вопросе при его помощи по сути вовлекли мировой ислам в противостояние внутри Боснии. Исламисты всего мира с ведома руководителей ЕС и США помогали боснийским мусульманам против боснийских сербов, уверяя, что боснийская война является не гражданской, а «межцивилизационной».

В России и в других странах бывшего СССР у данной концепции нашлось достаточно сторонников. Ведь после краха интернационалистской философии коммунизма и официальной советской доктрины «дружбы народов» (в югославском варианте - «братства и единства») возникла потребность в том, чтобы:

(1) объяснить многочисленные конфликты, которые возникли в различных постсоветских регионах;

(2) попытаться, исходя из «цивилизационных» критериев (произвольно трактуемых и соответствующим образом препарированных применительно к специфике бывшего СССР), предложить варианты разделения враждующих сторон.

Правда, этноконфессиональные отношения на территории бывшего СССР с трудом укладывались в «концепцию» межцивилизационного противостояния с ее идеей глобального столкновения между Западом и исламом или Западом и конфуцианством.

Сторонники «цивилизационных» интерпретаций не могут, например, ответить на вопросы о том, почему в Боснии до распада Югославии эта «межцивилизационная несовместимость» почти не проявлялась. Точно так же они не объясняют, отчего в этой стране десятилетиями существовали не только города, но и деревни со смешанным населением, для которых был характерен высокий процент смешанных браков. Остается не проясненным и вопрос о причинах векового равнодушия босняков-мусульман к жизни и политике того, что стало называться «мировым исламским сообществом»7.

Тезис «цивилизационной несовместимости» применяется националистами в Литве, Латвии и Эстонии. Там тоже любят поговорить о том, что восточная граница их стран является восточным рубежом европейской цивилизации8, а сами эти государства были насильственным и принудительным путем долгое время включены в чуждый им культурно-цивилизационный ареал. При этом умалчивается, что лишь в конце 1980-х годов (последние годы «перестройки») в Прибалтике в целом сложилось устойчивое большинство, в которое вошли и местные русские, в пользу отделения от СССР. Ощущение «оккупации» прибалтийских стран Москвой подспудно существовало в массовом сознании, но оно редко проявлялось в поведении людей и политической элиты до тех пор, пока противное не стало экономически и политически выгодным.

В самой России среди русских «национал-патриотических» кругов демагогию «столкновения цивилизаций» тоже используют для того, чтобы подвести хоть какую-то «респектабельную философско-теоретическую» основу под призывы «дать отпор Западу». Подобным образом, например, интерпретирован приднестровский конфликт. Межэтническая (тем более межконфессиональная) подоплека в этом конфликте практически отсутствует, а этнокультурные различия между двумя берегами Днестра значительно меньше, чем между востоком и западом Украины. Однако сторонники «цивилизационной» интерпретации считают, что на днестровском рубеже происходит противостояние между российской цивилизацией и западным экспансионизмом, использующим в качестве орудия «румыно-молдавский национализм».

В начале 1990-х годов в связи с распадом СССР и Югославии мировой конфликтный потенциал резко увеличился. Две трети ежегодного прироста новых вооруженных конфликтов в мире приходилось на Европу9. На короткий период она стала одной из самых конфликтогенных частей мира. Однако к середине прошедшего десятилетия, главным образом в результате затухания большинства конфликтных ситуаций (точнее, их «замораживания») на территории бывших СССР и Югославии, конфликтность резко пошло на спад.

В 2004 году, по оценке СИПРИ, число крупных вооруженных конфликтов в мире (19 столкновений в 17 географичеcких зонах) было наименьшим за весь 15-летний период после окончания «холодной войны». Это более чем в полтора раза ниже, чем в первой половине 1990-х годов, когда общее количество конфликтов в мире колебалось от 27 до 31 в год10. В Европе из семи крупных вооруженных столкновений, разгоревшихся в 1990-х годах, единственным по состоянию на 2004 г. оставался конфликт вокруг Чеченской Республики в России11.

На Балканах и Кавказе конфликтные ситуации были в подавляющем большинстве локализованы. Эти конфликты удается сдерживать и сегодня, что дает дополнительные аргументы тем, кто утверждает, что не всякий межэтнический спор несет в себе предпосылки вооруженного конфликта. При умении и наличии ресурсов амбиции политических лидеров, заинтересованных в обострении ситуации, можно сдерживать.

Существуют, правда, разные мнения относительно причин затухания конфликтов, да и относительно готовности их сторон воздерживаться от возобновления боевых действий. Одни эксперты полагают, что в конфликтах, которые часто длятся десятилетиями и ведут к огромным жертвам среди гражданского населения, экономической разрухе, рано или поздно повстанческие группы теряют политическую поддержку населения. Как только перестает просматриваться ясная перспектива победы каждой из воюющих сторон, обе они вынуждены искать компромиссы12.

Другие исследователи не разделяют этого оптимизма - по крайней мере применительно к большинству конфликтов на постсоветском пространстве. Они считают, что в длительной перспективе могут быть «окончательно разрешены» такие конфликты, как грузино-абхазский, карабахский и приднестровский. Конфликтный потенциал сторон13 в этих противостояниях считается еще не исчерпанным, что и не позволяет их участникам выработать необходимую «мирную переговорную культуру».

Существуют две группы факторов, способствующих переходу большинства вооруженных конфликтов рано или поздно из активной фазы в стадию урегулирования или замораживания. Первая из них связана с развитием конфликта по его внутренним закономерностям, с необходимостью прохождения им определенных стадий эволюции. Вторая определяется международным вмешательством в конфликт с целью его урегулирования и интернационализацией процесса урегулирования.

Если этнотерриториальный конфликт развивается в соответствии со своими внутренними закономерностями, то он либо консервируется на относительно мирной стадии (большинство конфликтных ситуаций в Европе и Северной Америке - Шотландия, Каталония, Квебек), либо заканчивается победой одной из сторон. В последнем случае вторая сторона вынуждена признать эту победу (восстановление контроля Хорватии над Сербской Краиной). Случается, однако, что конфликт вступает в такую фазу, когда вообще разрушается полиэтническое общество, в котором конфликт зародился, а вместе с ним рушится единая государственность. В этом случае полностью побеждает сепаратизм. Как считает российский исследователь А. Ямсков, из четырех вариантов выхода полиэтнического общества из ситуации этнического конфликта (урегулирование - нейтрализация - неконтролируемое развитие и самоуничтожение - саморассасывание) наиболее трудноосуществим на практике первый, наименее вероятен последний, а наиболее катастрофичен по своим результатам третий14.

Катастрофический вариант реализовался в большинстве конфликтных ситуаций, которые являются предметом рассмотрения в данной работе. Ограничение конфликтного потенциала в «горячих точках» на территориях бывших СССР и СФРЮ обусловлено не сближением позиций сторон, а развитием ситуации по сценарию катастрофы, когда разрушена основа, прежде обеспечивавшая сосуществование ныне враждующих групп в едином государстве.

В большинстве конфликтов, приобретающих насильственные формы, боевые действия ведут к принудительному перемещению значительных масс населения и в конечном счете к территориальному разделению враждующих этнических и конфессиональных групп, к расколу государств на фактически самостоятельные единицы (хотя сепаратистские образования и остаются непризнанными в международно-правовом плане). В одних случаях (Нагорный Карабах, Абхазия, Косово) этот процесс вызван «этническими чистками» и массовым бегством представителей одного из этносов из районов проживания под давлением победителей. В других случаях (Босния и Герцеговина /БиГ/) разделение враждующих народов по своим территориальным анклавам также является частью мирного процесса. Однако во многом «затухание» конфликтов происходит именно благодаря принудительному размежеванию и массовому перемещению населения. Некоторые западные специалисты по конфликтологии открыто говорят о том, что одним из условий прочного урегулирования межэтнических и межконфессиональных вооруженных конфликтов является отказ от смешанного проживания враждующих групп и их географическое разделение по различным территориальным анклавам таким образом, чтобы их можно было надежно защитить15.

Подобный исход конфликтов мало приемлем для государств, выступающих с позиций территориальной целостности (Молдавия, Грузия, Азербайджан), ведь они теряют контроль над значительной частью собственных территорий и сталкиваются с сокращением ареала проживания «своих» этносов в результате их бегства из самопровозглашенных республик. Правда, после того, как сепаратистские образования стали де-факто самостоятельными государствами со своей военной машиной (зачастую превосходящей по боевым возможностям вооруженные силы тех государств, от которых они отделились) и оказались под фактическим покровительством иностранных миротворцев, возможности центральных правительств взять реванш и вернуть конфликты в активную фазу существенно ограничены.

Международное вмешательство, несмотря на его ограниченные возможности и крайне противоречивые результаты отдельных миротворческих миссий, также стало одним из решающих факторов в сдерживании конфликтного потенциала и в замораживании кризисных ситуаций на Балканах, в Закавказье и Молдавии. При этом изменение подходов мирового сообщества к принципам и правилам международного миротворчества не в одинаковой степени затронуло разные регионы и различные конфликтные ситуации.

В период «холодной войны» миротворческие миссии по мандату ООН обычно развертывались для наблюдения за прекращением огня, и это развертывание происходило с согласия враждующих сторон. Как правило, степень успешности этих операций была высокой ввиду прежде всего ограниченности поставленных целей. Их задача не вторгалась в сферу действия VII главы Устава ООН - действия в отношении угрозы миру, нарушений мира и актов агрессии. Под влиянием прежде всего сомалийского и боснийского конфликтов 1990-х годов грань между этими двумя сферами стала размываться. Рубежным в этом смысле стал доклад генерального секретаря ООН Б. Бутроса-Гали «Повестка дня для мира: превентивная дипломатия, установление и поддержание мира» (июнь 1992 г.), в котором говорилось о том, что миротворческие операции не обязательно должны зависеть от согласия всех конфликтующих сторон16. Это придало легитимность международному вмешательству во внутригосударственные конфликты. Теперь вмешательство могло осуществляться под прикрытием гуманитарных интервенций, призванных облегчить страдания мирного населения.

Размывание грани между «миротворчеством» (когда требуется согласие всех сторон конфликта) и «принуждением к миру» (когда такого согласия не требуется) привело к расширению основы для международного вмешательства в конфликты и созданию целой инфраструктуры такого вмешательства. Изменилась сама терминология международного миротворчества. Чаще говорится о «миротворчестве второго поколения» - в противоположность «первому поколению» миротворческих операций, где четко разграничивались операции по поддержанию мира и операции по силовому установлению мира. Термин «миротворчество» (peacekeeping) постепенно устаревает, а вместо него используется термин «миростроительство» (peacebuilding)17.

Новая парадигма международного вмешательства в конфликты предполагает, что налаживание мирной жизни и государственное строительство в разрушенных войнами государствах должны ложиться на плечи международных институтов. Одни авторы называют эту парадигму «глобализацией миростроительства», другие - «космополитическим подходом», третьи - «либеральным интернационализмом».

Как показывает опыт урегулирования в Боснии, ставшей самым наглядным примером применения доктрины «глобального управления», осуществление мероприятий, призванных нейтрализовать конфликтный потенциал, в любом случае предполагает установление над данной территорией международного протектората. Осуществляясь от имени ООН силами НАТО или ЕС, он выражается в том, что легитимные и избранные народом власти данной территории обладают лишь ограниченным суверенитетом, подчиняя свои действия высоким представителям международных организаций.

Миротворческий процесс в Боснии и Косово строится на взаимодополняющих усилиях различных международных институтов (ООН и ее различные агентства, ЕС, НАТО, ОБСЕ, Совет Европы, МВФ, Мировой банк). Они были призваны взаимодействовать не только с номинальными руководителями страны или с лидерами противостоящих этнических общин, но и с широкими кругами гражданского общества. В данном случае, как считает профессор Лондонской школы экономики М. Калдор, в качестве цели ставится не просто легитимация авторитарных националистических режимов, прикрываемых иностранными миротворческими контингентами, а выработка новой модели гуманитарной реконструкции, при которой были бы преодолены условия, заставляющие национальных лидеров прибегать к политике этнической мобилизации18.

Подобная апелляция к неправительственным организациям (НПО) и вообще к субъектам, не связанным непосредственно с государственными структурами, часто дает положительный эффект с точки зрения снижения напряженности, стимулирования заинтересованности в мирном развитии. Как отмечает российский политолог М. Лебедева, «для бизнеса конфликтная область - препятствие для ведения дел, зона нарушения транспортных коммуникаций, повышение политических рисков на близлежащих территориях. Для ряда НПО - урегулирование конфликта отвечает их уставным документам. В результате происходит развитие не только многосторонней дипломатии (multilateral diplomacy), подразумевающей включение более двух государств в решение проблемы, но и многоуровневой дипломатии (multilevel diplomacy)»19.

Несмотря на то, что реализация доктрины «либерального интернационализма» (а фактически - мягкой оккупации) в конфликтных регионах на Балканах позволила довольно эффективно перевести противостояние из «горячей» стадии в стадию стабилизации, оценка реального миротворческого опыта в бывшей СФРЮ складывается не однозначной. Одна из основных претензий, которые предъявляются к институтам, осуществляющим международный протекторат, обусловлена тем, что последний не беспристрастен и благоволит лишь одной стороне конфликта.

Другая претензия связана с тем, что действия миротворческих миссий, руководимых ООН, часто направлены не столько на примирение враждующих сторон, сколько на осуществление принудительных мер. Даже некоторые западные эксперты считают, что непомерно большая роль, которую международные администраторы отводят необходимости наказания военных преступников (а этих преступников ищут в большинстве среди сербов), ведет к отчуждению сторон от миротворческого процесса, к демонстративному голосованию на выборах за националистические партии. Большие сомнения вызывает и заложенный в миротворческих доктринах тезис о демократии и рыночной экономике как необходимых условиях предотвращения конфликтов. Один из ведущих исследователей современного миротворчества Р. Парис выносит этим доктринам жесткий приговор. По его мнению, практика миротворчества исходит из тех же ложных посылок, как и теория модернизации 1950-1960-х годов, поскольку верит в то, что развивающиеся государства должны естественным образом эволюционировать в направлении рыночной экономики, а эта эволюция, если она началась, должна быть самовоспроизводящейся20.

Даже в тех случаях, когда провозглашается доктрина «либерального интернационализма», фактическим содержанием процесса «миростроительства» в конфликтных регионах все равно будет оставаться легитимизация того географического разделения враждующих групп (а иногда и этнических чисток), которые были проведены в ходе насильственной фазы конфликта. Таким сочетанием принципов этнической государственности и гражданской демократии стали дейтонский процесс в Боснии и Герцеговине, а также протекторат НАТО в Косово после того, как военная кампания альянса против Югославии в 1999 г. изменила соотношение сил в пользу албанцев и спровоцировала изгнание из края сербского населения.

В этнотерриториальных конфликтах на территории бывшего СССР многие из этих явлений себя не проявили, поскольку эпоха «миротворчества второго поколения» там практически не наступила. Процесс урегулирования в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии и Нагорном Карабахе до сих пор определяется в первую очередь принадлежностью этих территорий к некогда единой «империи», а не участием международного сообщества (функционирование в этих регионах наблюдательных миссий ООН и ОБСЕ не меняет существа дела). Миротворческие операции проводятся в соответствии с соглашениями, заключенными между сторонами конфликта с участием Российской Федерации21.

Неудивительно, что в постсоветских конфликтных ситуациях - в первую очередь из-за позиций России и «непризнанных» государств, добившихся фактической независимости в ходе боевых действий - до недавнего времени преобладала ставка на замораживание и не проявлялось стремления к решению статусных проблем. На территории бывшей Югославии, где миротворческий процесс проходит при решающей роли США и Европейского Союза, в кризисных регионах фактически было введено внешнее управление. Главным там оказалось именно решение проблем статуса. В этом существенное отличие между постсоветскими конфликтами и кризисными ситуациями в Боснии и Косово.

Опыт урегулирования в Боснии и Герцеговине был бы с трудом применим к другим конфликтам (особенно на постсоветском пространстве), поскольку в этой республике не было классической ситуации, когда государство с международно признанными границами сталкивается с сепаратизмом какой-либо одной этнической общности. В рамках БиГ требовалось найти решение проблемы не взаимоотношения «легитимного» государства с «сепаратистами», а отношения между различными этническими общностями и их территориальными ареалами. На постсоветском пространстве «дейтонскую модель» (федерация или конфедерация из двух частей со слабым центральным правительством) оказалось применить значительно сложнее. Международно признанные государства не хотели, чтобы урегулирование их конфликтных ситуаций предполагало уравнение их по статусу с «сепаратистами».

Правда, при решении приднестровского конфликта определенные намеки на возможность применения «дейтонской модели» появились. Парадокс состоял в том, что этот конфликт меньше всего подходит под категорию межэтнического. Однако в период пребывания П. Лучинского на посту президента Республики Молдова (1996-2001) Кишинев был готов пойти достаточно далеко в направлении фактической конфедерализации государства. Тогда молдавские руководители более реалистично оценивали соотношение сил (присутствие российского воинского контингента) и принимали во внимание тот факт, что основная часть промышленного потенциала Молдавии находится на территории Приднестровья. Показателем этого реалистического отношения стало подписание в мае 1997 г. Меморандума об основах нормализации отношений между Республикой Молдова и Приднестровской Молдавской Республикой, по которому стороны согласились строить отношения в рамках общего государства в границах Молдавской ССР на январь 1990 года.

В начале 2000-х годов наметился новый этап в эволюции неурегулированных конфликтов, связанный с попытками тех или иных заинтересованных сторон «разморозить» их и добиться выгодного для себя решения. На постсоветском пространстве инициаторами «размораживания» конфликтов стали лидеры международно признанных государств, территориальная целостность которых была нарушена в результате фактического отделения от них ряда территорий и образования на базе последних де-факто самостоятельных государств.

После прихода к власти в Молдавии Партии коммунистов во главе с В. Ворониным (2001), «революции роз» в Грузии и избрания президентом М. Саакашвили (2003-2004), смерти Г. Алиева и прихода к власти его сына И. Алиева в Азербайджане (2003) стало ясно: новые руководители сочли, что эти страны способны найти выход из унизительных ситуаций, при которых они вынуждены были признавать фактическое изъятие из-под их суверенитета части их законных территорий под прикрытием миротворческих операций. Был взят курс на исключение возможности для де-факто отделившихся территорий приобретения ими международного статуса. конфликтный международный этноконфессиональный столкновение

Дополнительным фактором, предопределяющим наступательную линию лидеров упомянутых государств, стал недостаток последовательности в поведении России и отсутствие концептуального осмысления ее политики в данном вопросе. С одной стороны, Москва продолжает геополитическое отступление. Принятие Москвой на Стамбульском саммите ОБСЕ в ноябре 1999 г. обязательств о выводе воинских контингентов с территорий Молдавии и Грузии фактически означало, что Россия отказывается от одного из важнейших рычагов воздействия на ситуацию в соответствующих регионах. После того, как Россия вынуждена была в 2005 г. пойти на достижение договоренности с Грузией о выводе баз из Батуми и Ахалкалаки, Тбилиси решил, что можно поставить вопрос о законности пребывания российских миротворцев в Южной Осетии и Абхазии.

С другой стороны, Российская Федерация продолжает линию на фактическое признание «самопровозглашенных» государств, что выразилось, в частности, в массовом предоставлении их жителям российского гражданства. Неблагоприятные для России политические перемены в Грузии и Молдавии укрепили решимость Москвы проводить подобную линию и дальше, хотя официально она продолжает придерживаться принципа нерушимости международно признанных границ.

Эволюция российской позиции в значительной мере обусловлена началом переговоров под эгидой ООН о статусе автономного края Косово. Отступив под давлением западных держав от своей первоначальной позиции «сначала стандарты, потом статус», международное сообщество фактически закрыло глаза на невыполнение резолюции Совета Безопасности ООН № 1244 в той части, которая касается функционирования демократических институтов и гармонизации межэтнических отношений в Косово. В докладе о положении в этом автономном крае, представленном специальным посланником генерального секретаря ООН - норвежским дипломатом К. Эйде в октябре 2005 года, отмечается определенный прогресс в достижении стандартов, но дается неутешительная картина того, что касается эмиграции по этническому принципу, или влияния организованной преступности22. Курс на полное отделение Косово от Сербии фактически принят всеми западными державами, и Россия ищет пути того, как применить косовский прецедент к ситуациям на постсоветском пространстве.

Запад форсирует решение вопроса об окончательном статусе Боснии и Герцеговины. Хотя условный мир в этой республике и достигнут, формирование единого государства находится на начальном этапе. Босния фактически остается конфедерацией двух государств - Республики Сербской и Мусульмано-Хорватской федерации, где население на выборах по-прежнему голосует в основном за «своих» националистов. В конце 2005 г. лидеры трех боснийских общин договорились о разработке новой конституции, которая должна усилить федеративные начала. Одновременно Европейский Союз начал переговоры с правительством БиГ о заключении соглашения о партнерстве и стабилизации.

Активизация внерегиональных игроков (прежде всего США и Евросоюза) не может не затрагивать постсоветские конфликтные очаги. России приходится отказываться от ставки на «замораживание» конфликтов вокруг «непризнанных» государств и пытаться выходить на конкретное их разрешение, на согласование вместе с другими заинтересованными сторонами статуса данных территорий. У России меньше оснований препятствовать подключению ЕС и США к их урегулированию: ведь эти игроки заинтересованы не в замораживании данных кризисных ситуаций, а в их разрешении. Пока народы непризнанных республик выступают против того, чтобы «разбавлять» российское миротворчество чьим-то другим. Но их позиции могут меняться. Лидеры Приднестровья, учитывая осложнившуюся внутриполитическую ситуацию в своей республике и неблагоприятную (в первую очередь ввиду смены режима на Украине после «оранжевой революции») внешнеполитическую конъюнктуру, согласились на:

- привлечение США и ЕС к переговорам по данному вопросу;

- присутствие международных наблюдателей на выборах в Верховный совет республики;

- проведение международного мониторинга приднестровского участка украино-молдавской границы силами представителей Евросоюза.

Перемены в российской стратегии неизбежны, поскольку она рискует отстать от общественного мнения в самих этих республиках. В них происходит смена элит - «революционеры первой волны», создававшие эти республики на исходе советской эпохи, замещаются «коммерсантами». Последние заинтересованы в прагматическом решении конфликтов, хотя и не ставят вопрос о возвращении «отделившихся территорий» под суверенитет государств, от которых они отделились. Выборы в Верховный совет Приднестровья (декабрь 2005 г.) это наглядно подтвердили. Примечательно, что если лидеры «непризнанных» государств обращаются к западной аудитории и надеются на какие-то программы западной экономической помощи, они порой готовы воздержаться от употребления слова «независимость»23.

Одна из самых заметных особенностей в эволюции этнополитических конфликтов на нынешнем этапе - значительное увеличение в их информационно-пропагандистской составляющей элементов, связанных не с этническими, а с криминальными аспектами. Сказанное подтверждает точку зрения о том, что воспроизводство подобных конфликтов больше связано с факторами внеэтнического порядка. Власти Молдавии и Грузии пытаясь эксплуатировать уязвимые места в позициях сепаратистских режимов, регулярно указывают на то, что последние получают доходы от контрабанды и вовлечены в незаконную деятельность (в том числе наркотрафик).

В январе 2006 г. президент РФ В. Путин в ряде выступлений изложил российский подход к проблеме «самопровозглашенных» территориальных образований, не признающих над собой юрисдикцию тех государств, в состав которых они формально входят. Накануне заседания Контактной группы по Косово российский руководитель заявил, что необходимо отстаивать «универсальный подход» к решению косовской проблемы, который учитывал бы не только нормы международного права, но и необходимость решения замороженных конфликтов на постсоветском пространстве. По мнению В. Путина, нельзя отказывать абхазам или югоосетинам в праве на независимость, если такое право будет признано за Косово. Это не значит, что Россия немедленно признает Абхазию или Южную Осетию в качестве независимых государств (подобно тому, как Турция признала «Республику Северного Кипра»). Не следует, однако, забывать, что такие прецеденты в международной жизни есть.

Заявления В. Путина породили новую волну энтузиазма в непризнанных государствах. Но Россия находится в щекотливом положении. С одной стороны, согласие - ради отстаивания прав Абхазии и Южной Осетии - «пойти за Западом» и признать независимость Косово приведет к ухудшению отношений Москвы с Сербией. С другой стороны, есть риск, что подобный демарш не убедит Запад признать Абхазию и Южную Осетию вслед за признанием независимости Косово. Международное сообщество обычно решает подобные проблемы с позиции политической целесообразности. Западные партнеры найдут множество причин, по которым они считают косовский случай уникальным и не применимым к Приднестровью, Абхазии или Южной Осетии. Пропагандистские усилия в этом смысле уже предпринимаются.

Представители США и Евросоюза неоднократно высказывали точку зрения, что уникальность косовской ситуации обусловлена распадом Югославии и необходимостью со стороны международного сообщества принять срочные меры ввиду невыполнения С. Милошевичем резолюции СБ ООН № 1244. Другие непризнанные государства, по мнению этих представителей, не могут рассчитывать на признание, поскольку по ним не принимались резолюции ООН. Аналогичным образом ОБСЕ обосновывает невозможность сравнения между Косово и Приднестровьем. В Косово, по ее утверждению, конфликт замешен на этнической и религиозной почве, что дает основания для создания нового государства. А во взаимоотношениях Республики Молдова и Приднестровья этот фактор отсутствует, поэтому решать приднестровскую проблему по косовскому варианту не представляется возможным.

Черногорский прецедент в этом смысле тоже ничего не упрощает. После распада старой Югославии в 1991 г. Сербия и Черногория юридически и фактически представляли собой договорную федерацию, которая в 2003 г. (при посредничестве Евросоюза и с согласия обеих сторон) превратилась в переходное конфедеративное образование с правом Черногории на отделение после трехлетнего срока. Понятие «территориальная целостность» по отношению к такому единству Сербии и Черногории в международно-правовом смысле было сугубо временным. Границы Грузии, Азербайджана и Молдавии, напротив, международно признаны в тех очертаниях, в каких они существовали в рамках СССР. Поэтому применительно к ним понятие «территориальная целостность» де-юре (пусть не де-факто) продолжает действовать.

В любом случае при решении конфликтных ситуаций приходится выстраивать баланс между двумя трудно совместимыми началами - правом наций на самоопределение и территориальной целостностью международно признанных государств. России в данном вопросе придется проходить между Сциллой и Харибдой. Как совместить принцип нерушимости границ (не только Грузии и Молдавии, но и дружественной Сербии) с опекой над народами, которые не желают жить в составе «мини-империй» и при этом ориентируются на Россию? Универсальных решений на этот счет нет, и их придется искать при решении каждой ситуации в отдельности.

Несмотря на невозможность найти более или менее удовлетворительные рецепты политического урегулирования, к началу XXI века этнотерриториальные конфликты в посткоммунистическом регионе Европы удалось вывести из стадии открытого вооруженного противоборства. Антагонизм между враждующими группами, возможно, не стал меньше. Временами он приводит к вспышкам напряженности в зонах тех или иных конфликтов, как это происходит в середине 2000-х годов в Грузии, Молдавии или Косово. Однако сформировавшийся за полтора десятилетия механизм международного миротворчества в целом позволяет возвращать ситуацию в рамки политического процесса. Конфликты самоопределения в Восточной Европе не разрешены, но они явно перешли в «мерцающий режим». Это позволяет рассчитывать на повышение их управляемости.

Размещено на Allbest.ru