Манифестации взаимозависимости в российско-американских отношениях

Размещено на http://www.allbest.ru/

Манифестации взаимозависимости в российско-американских отношениях

Юрий Надточей

МГИМО МИД России, Москва, Россия

Резюме

Значимость теоретических конструкций, оценивающих феномен взаимозависимости на фоне замедления глобализации и обострения противоречий между странами, ещё недавно считавшихся партнёрами, возрастает. Тезис о том, что взаимозависимость, прежде всего в экономической сфере, способна сглаживать политические противоречия, стал подвергаться сомнению, и её, напротив, всё больше рассматривают как предпосылку конфликта. Из поля зрения исследователей ускользнула предыстория концептуализации понятия «взаимозависимость», рождённого не глобализацией, а конфронтацией эпохи «холодной войны». Этот концепт может быть применим к отношениям не только между странам и партнёрами, но и противниками, как это было в случае с СССР и США. Именно тесная связь между двумя сверхдержавами, опосредованная плотной тканью двусторонних соглашений, институтов и режимов в разных сферах (прежде всего в области безопасности), предохраняла их от вступления в разрушительный для обеих сторон конфликт.

После распада биполярной системы обе страны попытались упрочить двусторонние институты и режимы путём наращивания сотрудничества, перевода отношений от взаимного гарантированного уничтожения к устойчивому партнёрству, от политики сдерживания к сообществу безопасности. Несмотря на эти усилия, структурные изменения в международных отношениях XXI века подорвали выверенную временем систему взаимодействий между Россией и США. В отличие от периода конфронтации, когда издержки сотрудничества расценивались как приемлемые и даже необходимые, в новых условиях они представляются элитам двух стран обременительными. Москва и Вашингтон всё чаще предпочитают свободу рук в достижении краткосрочных или долгосрочных политических целей и принимают единоличные решения, без учёта действий контрагента, его интересов и обеспокоенности, что повышает в дальнейшем риски углубления уже существующего конфликта.

Ключевые слова: российско-американские отношения; взаимозависимость; структура; процесс; неореализм; неолиберализм; международные институты; «холодная война», сдерживание; разрядка.

феномен глобализация американский

Современные российско-американские отношения характеризуются высокой степенью нестабильности и непредсказуемости. В целом ряде сфер, таких как безопасность, экономика или гуманитарные связи, всё более выраженным становится ускоряющийся процесс ослабления взаимодействия сторон, подвергаются пересмотру важные договорённости, составлявшие основу для сотрудничества в течение многих лет и даже десятилетий. При наличии широкого круга вопросов международной повестки, значимых как для Москвы, так и для Вашингтона, стороны не стремятся находить взаимоприемлемые формулы и совершают односторонние действия, порой без учёта интересов партнёра.

При этом год от года интенсивность взаимодействия сторон только понижается, постепенно приближаясь к уровню наиболее драматичных эпизодов «холодной войны». По сравнению же с более спокойными её периодами (например, временами «разрядки», «нового политического мышления») глубина и масштабы современных двусторонних контактов и вовсе могут оцениваться как явный регресс. Например, российско американский диалог по проблеме контроля над вооружениями характеризуется меньшей плотностью, частотой и насыщенностью, чем полвека назад, свидетельством чему служит не просто отсутствие прорывов в укреплении соответствующей договорно-правовой базы, а её неуклонное размывание.

Подобное состояние отношений не в последнюю очередь обусловлено изменениями в характере взаимозависимости двух стран. Это состояние и описывающий его концепт ранее довольно подробно исследовались в зарубежных научных работах начиная с 1970х годов. Публикации, объясняющие взаимозависимость между великими державами, доминировали в теории международных отношений более десятилетия, постепенно уступив в конце 1980х первой половине 1990х годов пальму первенства работам, посвящённым глобализации. И хотя в XXI веке взаимозависимость как концепт оказалась вновь востребованной исследовательским сообществом [Copeland 2014, Labarre 2007, Farrell, Newman 2019], отношения США и России сквозь призму данной теории анализируются в недостаточной мере, а аспекты взаимозависимости между этими крупнейшими странами не являются предметом узкоспециализированных исследований. Это заметно даже при беглом ознакомлении с массивом современной российской и иностранной научной литературы, где отношения двух стран рассматриваются либо в более общем контексте внешней политики России и стран Запада [Lynch 2007], либо в плоскости отдельных вопросов (энергетика, финансы, кибербезопасность), представляющих наибольший интерес для США и тех их союзников (особенно в Европе), для которых взаимозависимость с Россией, в силу переплетения связей с ней, особенно актуальна [Johnson 2008; Grais and Zheng 1996; Cichock 1999; Van Epps 2013].

Однако подобная картина заметно контрастирует со временами биполярности, когда концепция взаимозависимости находила достаточное применение в сфере советско-американских отношений и служила интересной теоретико-методологической рамкой для тестирования различных гипотез и апробации эмпирических исследований по разным вопросам взаимодействия Москвы и Вашингтона (контроль над вооружениями, экономические связи сверхдержав и др.) [Clemens 1973; Gasiorowski, Polachek 1982; Nye 1987].

Цель настоящей статьи состоит в выявлении специфики российско-американского взаимодействия с опорой на концепт взаимозависимости, основанный на достижениях теории рационального выбора. В ней раскрываются исторические предпосылки формирования такой системы связей между двумя странами, которая не позволяла им отказаться от сотрудничества даже в период «холодной войны». Наряду с этим анализируются причины, изменившие эту систему после распада биполярного порядка и вызвавшие планомерное расхождение интересов России и США в сфере политики, экономики и безопасности.

Гипотеза настоящего исследования базируется на допущении, что взаимозависимость как таковая не способна стать надёжным условием для предотвращения межгосударственных противоречий, особенно между великими державами. Более того, чем более высоким является уровень переплетения жизненно важных интересов взаимозависимых стран, тем сложнее происходит демонтаж связей между ними и тем глубже проявляется конфликт. Это противоречит свойственной неолиберальному дискурсу 1980х и начала 1990х годов «идеализации» глобализации и подвергает сомнению тезис о том, что взаимозависимость снижает вероятность возникновения международных конфликтов [Oneal, Oneal, Maoz, Russet 1996]. Доводы в пользу умиротворяющих эффектов взаимозависимо сти были поставлены под сомнение как исследователями, придерживающимися иной точки зрения [Barbieri 1996], так и самой международной практикой, особенно на фоне мировой экономической и политической ситуации, последовавшей за кризисом 2007--2009 годов. Более того, политика санкций и асимметричные экономические отношения стали фактической нормой даже в тех случаях, когда взаимозависимость была призвана гасить конфликтность. Это доказывается не только несостоятельностью таких амбициозных проектов, как «группа двух» (G2), которая не смогла трансформировать экономическую взаимозависимость США и КНР в политический альянс, но и ухудшением отношений между Соединёнными Штатами и ЕС, теснейшим образом связанных в единый социальноэкономический и военностратегический комплекс, но также оказавшихся на грани торговой (а возможно, и политической) конфронтации.

Таким образом, возрастание фактора силы в международных отношениях и новый запрос на политический реализм как на более подходящую под условия жёсткого (в плане конкуренции великих держав) посткризисного мира аналитическую призму не способствуют популяризации концепта взаимозависимости в его изначальной неолиберальной интерпретации. Напротив, исследователи вновь заговорили о ней как о ещё одной форме контроля, при которой более могущественные субъекты международных отношений манипулируют более слабыми либо с опорой на военную силу [Waltz 2000], либо посредством экономической глобализации [Gottlieb, Lorber 2014]. Всё чаще наиболее передовые страны (прежде всего США) эксплуатируют своё влияние на глобальную информационную и техническую инфраструктуру для ограничения доступа к ней других государств [Farrell, Newman 2019]. Изменение хода дискурса о взаимозависимости в указанном выше направлении способно объяснить и повышающийся уровень конфликтности в российскоамериканских отношениях. Её эскалация происходит вследствие расхождения позиций и размежевания двух стран по широкому кругу вопросов, ранее не составлявших предмет острой конкуренции (энергетика, кибербезопасность). Столкнувшись с угрозами принципиально нового типа, не имеющими непосредственного отношения к двусторонней проблематике, а также с несовпадающими оценками этих угроз, Москва и Вашингтон попытались разомкнуть круг взаимозависимости, прервать циклы итераций, обеспечивающих непрерывность вынужденного сотрудничества по схемам, унаследованным со времён «холодной войны». Как следствие, в отношениях двух стран выявились новые грани напряжённости и повысились риски нарастания конфликтности.

Совместная монография Р. Кохейна и Дж. Ная «Сила и взаимозависимость» [Keohane, Nye 1977] существенно обогатила научный инструментарий познания мировой политики, а атмосфера, свойственная международным отношениям второй половины XX века, особенно начиная с 1970х годов сформировала политический запрос на исследования подобного рода в условиях постепенного размывания жёсткой биполярности. Сложились предпосылки для очередного витка так называемых больших дебатов в теории международных отношений, которая стала искать более прочные основания для объяснения новых процессов и явлений транснационализации, меняющейся роли государства в мировой политике, проблем мирового развития. Третий по счёту раунд дебатов коснулся и интерпретации значения взаимозависимости как частного аспекта более широких научных проблем. Полемика, в которую включились известные специалисты-международники, такие как Д. Болдуин, А. Гольт, Э. Морсе, Р Роуз кранц, А. Штейн, Р. Соломон и многие другие авторы, активизировала исследования в этой области, а появление широкого пласта литературы легитимировало притязание концепта взаимозависимости на научность [Baldwin 1980; Gault 1977; МОКЄ 1976; Michalak 1979; Rosecrance, Stein 1973; Solomon].

Сохранявшиеся между исследователями разногласия относительно глубины воздействия этого феномена на международные отношения и мотивы поведения государств не помешали сближению «полярных» точек зрения и стоящих за ними исследовательских традиций неореалистской и неолиберальной. По ряду онтологических, эпистемологических и методологических вопросов позиции исследователей сблизились: как неореалисты, так и неолибералы объясняли внешнеполитическую логику и мотивацию государств на основе подсчёта относительных и абсолютных выгод и из держек , которые они получали от взаимодействия друг с другом.

Этот исследовательский консенсус, вошедший в учебники как «синтез неонео», может быть объяснён выраженным доминированием к тому времени в англосаксонском обществововедении теории рационального выбора и достижений бихевиора листской революции [Rana 2015; Glaser 2010]. Под влиянием работ Р. Аксельрода, Т Шеллинга, М. Гальперина и других исследователей, отстаивающих безальтернативность сотрудничества конфликтующих государств в условиях «холодной войны», специалисты, работавшие над приложением теории игр к политическому анализу, сошлись во мнении, что взаимозависимость есть состояние отношений между участниками политического процесса, которое им сложно прекратить по причине высокой цены выхода из них.

Они также полагали, что чем больше интересы субъектов пересекаются в той или иной области, тем сложнее им найти альтернативу сотрудничеству [Schelling 1981; Schelling, Halperin 1985]. Эта логика относилась как к тем сферам взаимодействия, в которых стороны максимизировали выгоды от сотрудничества (например, экономика), так и к тем областям, где они минимизировали потери (война). В частности, в такой сверхчувствительной сфере, как безопасность, в особенности при наличии ядерного оружия, потребность в сотрудничестве стала острее изза сложностей для ядерной державы достичь победы над противниками без неприемлемых потерь со своей стороны.

Классики теории взаимозависимости Р. Кохейн и Дж. Най признавали, что обязательным условием для её возникновения выступает взаимность «обмен примерно эквивалентными ценностями, при котором действия каждой стороны зависят от предыдущих действий других» (действий по отношению друг к другу. Ю. Н.) [Keohane 1986: 8]. Вместе с тем они не утверждали, что взаимность гарантирует игрокам равные выгоды. Напротив, нередко отдельные участники несут разные издержки от сотрудничества (или конфликта), что породило понятие «асимметричная взаимозависимость». При ней один из игроков получает меньше выгод от сотрудничества, чем другой (другие), а попытка разорвать такие отношения может оказаться в разной степени болезненной для участников взаимодействия. «Цена выхода» из отношений для одного участника зависит как от его собственных действий, так и от последствий, которые он испытывает в результате действий своего контрагента.

В целях конкретизации теоретической схемы Кохейн и Най ввели понятия чувствительности и уязвимости к взаимозависимости (sensitivity и vulnerability), понимая под первой «способность нести издержки, вызванные внешними обстоятельствами, до того, как будет выбрана политика, призванная изменить ситуацию», а под второй «способность актора нести издержки, связанные с внешними событиями, даже после того как (его. Ю. Н.) политика поменяется» [Keohane, Nye 1977: 13]. Иначе говоря, чувствительность степень внешнего воздействия на государство со стороны других акторов (государств или негосударственных участников). При этом объект воздействия несёт определённые издержки в любом случае, даже не реагируя на касающиеся его изменения. В то же время уязвимость предполагает способность (или неспособность) объекта воздействия адаптироваться к изменениям путём определённых действий (изменения своей политики), даже если эти действия будут для него затратными.

Предвидя предстоящую критику концепции взаимозависимости, Р. Кохейн и Дж. Най разграничили её как реальный феномен и созданный ими идеальный тип теорию комплексной взаимозависимости [Keohane, Nye 1977]. Последняя описывает случаи, когда отношения носят кооперативный характер (сотрудничество), хотя даже подобная комплексная взаимозависимость может использоваться одной стороной в целях манипулирования уязвимостью другой, а следовательно, выступать источником политической власти. Задолго до Кохейна и Ная этот аспект взаимозависимых отношений был исследован экономистом А. Хиршманом применительно к торговым связям между странами [Hirsh man 1945]. В международную переговорную практику также вошла «дипломатия увязок» (linkage diplomacy), позволяющая менее зависимому государству воспользоваться уязвимостью партнёра в сфере, составляющей предмет переговорного торга. Таким образом, менее уязвимой стороне удаётся подороже продать благоприятное для неё и менее выгодное для контрагента решение, получив взамен ещё более значимую уступку в том или ином вопросе [Stein 1980]. Подобные отношения являются ограниченно кооперативными, их нельзя назвать одинаково выгодными для обеих сторон.

Вместе с тем в реальности возможны и ещё более жёсткие варианты, когда отношения носят вовсе не кооперативный характер, например, когда государства вступают в гонку вооружений, из которой они не в состоянии выйти на приемлемых для себя условиях. Подобная «двуликость» взаимозависимости позволила американскому исследователю Р. Такеру разграничить её на «позитивную», где интересы сторон прямо пропорциональны, и «негативную», где они обратно пропорциональны [Tucker 1977: 9].

На языке теории игр это разграничение может быть описано следующим образом. При позитивной взаимозависимости сотрудничество строится между партнёрами на взаимном выигрыше (игра с положительной суммой), а при негативной между соперниками, где выигрыш одной стороны автоматически приравнивается к проигрышу другой (игра с нулевой суммой). В первом случае взаимозависимость необходимое условие достижения участниками общих целей. Они реализуемы, если государства полагаются друг на друга и жертвуют незначительными односторонними выгодами ради более существенных, полученных в процессе совместной деятельности. Стороны намеренно стремятся поддерживать такую взаимозависимость ради систематической и регулярной максимизации выгод. Если же участники выбирают конкурентный тип отношений и их действия наносят взаимный ущерб, но при этом они не могут прервать взаимодействие, единственно приемлемой альтернативой становится поиск путей минимизации издержек через установление правил взаимодействия. Иными словами, речь может идти о том, чтобы научиться управлять конфликтом, из которого стороны не могут выйти.

Большую часть новейшей истории российскоамериканские отношения характеризовались вторым типом взаимозависимости. Это подтверждается известной по временам «холодной войны» формулой взаимного сдерживания (негативная взаимозависимость). Она позволяла вносить в диалог двух сверхдержав элемент предсказуемости на основе страха, что не отменяло неоднократных попыток сторон перейти от конфликта к сотрудничеству на основе кооперативных практик (позитивная взаимозависимость).

Попытки приложения концепции взаимозависимости к советскоамериканским отношениям предпринимались исследователями начиная с 1970х годов, что фактически совпало по времени с появлением самой концепции и с возникшей в этой связи потребностью в её эмпирических доказательствах. Выбор в качестве объектов для анализа двух сверхдержав был вполне очевиден: именно эти два игрока определяли состояние международных отношений, а характерные особенности их взаимодействия представлялись исследователям наиболее важными с точки зрения применимости различных теоретических построений и практической экспертизы [Levin 1976; Hardt, Holliday, Kim 1974].

Исследуя проблематику взаимозависимости, специалисты выделили в ней два основных аспекта структуру и процесс. Советскоамериканские отношения развивались под воздействием образов действия, поведенческих паттернов, институтов, определявших процесс взаимодействия [Keohane, Nye 1987]. Вместе с тем основное внимание исследователи отдавали структуре, которая стала выступать базисом взаимодействия между Москвой и Вашингтоном. Подобный подход на первый взгляд казался оправданным, так как структурные, материальные факторы могли объяснить в поведении сторон если не всё, то, по крайней мере, очень многое.

Конкретное соотношение материальных возможностей конфликтующих сторон и те естественные ограничители международной системы, которые в конечном счёте определяли их поведение по отношению друг к другу, задавали странам импульсы для взаимного сближения либо расхождения. В то же время анализу процесса, то есть тому, каким образом строился диалог между сверхдержавами, уделялось незаслуженно более скромное внимание.

Сама история отношений России (СССР) и США давала картбланш в руки структурных реалистов, объяснявших взаимные сближения и расхождения двух стран экономическими, географическими и военностратегическими факторами. Причём здесь прослеживалась и цикличность. В разные периоды истории мог преобладать курс на расхождение, а в другом он уступал место курсу на сближение. Например, до середины XX века низкая заинтересованность двух стран друг в друге обусловливалась не только географической удалённостью, но и, что более важно, отсутствием у них точек непосредственного соприкосновения в жизненно важных для обеих стран регионах. Экономическая самодостаточность России и Соединённых Штатов, помноженная на типичную для них «геополитическую интроверсию» (максимальную самостоятельность в международных отношениях), не давала устойчивой основы для двусторонних отношений.

Несмотря на то что межвоенные годы обозначили постепенную тенденцию на сближение Советского Союза и США, коренной перелом наступил только в условиях Второй мировой войны события, которое объясняло тесный союз между двумя кардинально различными по характеру политических режимов государствами структурными причинами: обе стороны стремились к выживанию в условиях разрушившегося мирового порядка. Вторая мировая война обозначила перелом в советском и американском политикостратегическом мышлении, которое трансформировалось из регионального в глобальное вследствие перераспределения материальной мощи в мировой системе в пользу двух держав, породив феномен биполярности.

Аккумулировав беспрецедентный экономический (США) и военный (обе страны) потенциалы и став не просто великими державами, а мировыми гегемонами, выстроившими альтернативные системы господстваподчинения в подконтрольных им ареалах, Советский Союз и Соединённые Штаты впервые вынуждены были иметь дело с непосредственным соприкосновением, а порой и «взаимным наложением» зон интересов (в Европе, Африке, Южной Америке, на Ближнем и Дальнем Востоке), что могло привести к широкомасштабному конфликту между ними. Позитивно развивавшийся в довоенный и особенно в военный период тренд экономического сотрудничества, укрепивший доверие между двумя странами, прервался и был заменён ограниченными формами диалога.

Ситуация усугублялась отсутствием двусторонних механизмов урегулирования кризисных ситуаций: развитых каналов коммуникации, режимов и институтов контроля над вооружениями (в том числе ядерными), которые могли снизить риски неопределённости находившихся в состоянии конфликта государств. Для выработки принципиально новой модели вынужденного сотрудничества в условиях конфликта сторонам потребовалось время. Сначала структурно оформившаяся биполярная система (середина 1950х годов) создала предпосылки для «мирного сосуществования», а затем её постепенное размывание (конец 1960х--1970е годы) породило политику «разрядки». Одновременно с этим ускоренное технологическое развитие мира, появление транснациональных проблем в области экологии и энергетики модифицировали и структурные ограничители для сверхдержав. Императивы взаимозависимости становились, с одной стороны, объективной реальностью, а с другой насущной потребностью даже между противоборствующими системами.

Обе стороны отказались (по крайней мере, на декларативном уровне) от непосредственного военносилового воздействия друг на друга, подтвердив это в соответствующих двусторонних и международных обязательствах , и перешли к состоянию управляемого двустороннего конфликта, ограниченного набором правил, процедур и регулируемого специально созданными режимами и институтами, сводящими к минимуму риск прямого военного столкновения. Эта более сложная модель взаимодействия заложила основу советскоамериканских отношений на годы вперёд. Её применимость к советско американским отношениям определялась возникновением особого формата взаимодействия, в котором у сторон имелись общие интересы как в сфере внешней политики (сохранение относительно выгодного для обеих стран международного статускво, препятствие растущему влиянию других центров силы), так и в области экономики: СССР нуждался в зарубежных наукоёмких технологиях и изделиях, а Запад (особенно Западная Европа) испытывал всё большую потребность в советских энергоносителях.

Однако главным императивом двух стран оставалось стремление свести к минимуму риск гипотетического военного конфликта, который в условиях ускорившегося научнотехнического прогресса в военной области мог бы стать особенно разрушительным. Совершенствование ОМУ и средств его доставки требовало принципиально новой системы двусторонних механизмов (режимов и институтов) контроля над вооружениями, что также явилось отражением растущей советскоамериканской взаимозависимости [Батюк 2007].

Р. Джервис, изучавший поведение сверхдержав в годы «холодной войны», отмечал, что стороны сознательно понижали порог своей чувствительности к действиям противоположной стороны, что позволяло им преодолевать «дилемму безопасности» [Jervis 1978]. Они добивались этого, в частности, путём ограничения оборонительных вооружений. Сверхдержавы не только допустили возможность принятия взаимных обязательств по снижению вероятности войны между собой, но и разработали систему гарантий путём повышения «стоимости конфликта».

Разработка и негласная индоктринация концепции взаимного гарантированного уничтожения в качестве организующего принципа советскоамериканских отношений (в ракетноядерной области) стало свидетельством зрелости негативной взаимозависимости равновесия страха, при котором ни одна из сверхдержав не могла получить односторонних преимуществ в условиях конфликта с применением ядерного оружия. Это гарантировало выживание обеим странам и позволяло исследователям советскоамериканских отношений характеризовать их как особую форму сотрудничества, протекающего в условиях конфликта. В научной литературе этот необычный формат конфликтного взаимодействия получил название квазисоюза, или кондоминиума [Kanet, Kolodziej 1991; Miller 1995].

Конфронтация между сверхдержавами сохранялась, однако она стала более зрелой. Стороны отказались от иррационального доктринёрства, предписывавшего продолжение бескомпромиссного противостояния до полной победы и едва ли не любой ценой [Allison 1989]. Отныне их тип связей характеризовался более объективными оценками друг друга, третьих стран и общего состояния международных отношений. Относительные выгоды и издержки от сотрудничества казались советским и американским лидерам более привлекательными, нежели абсолютные потери в случае продолжения бесконтрольной конфронтации. Способность принять во внимание информацию от другого, признать его интересы и озабоченности обеспечивала необычное сотрудничество сверхдержав при сохранении соперничества между ними.

Существенно возрос и уровень взаимного доверия. Получение новой информации друг о друге в процессе систематического и регулярного взаимодействия оказывало на отношения двух стран пусть и ограниченный, но важный нормализующий эффект. Усвоение новых концепций и кооперативных практик способствовало обоюдному изменению предпочтений конфликтующих сторон, их взаимному приспособлению там, где это диктовалось взаимной чувствительностью и уязвимостью . Подобный процесс влиял на предпочтения (preferences) лиц, принимающих решения, и их последующие действия (behavior) в не меньшей степени, нежели объективные материальные возможности сверхдержав на стратегический паритет, укрепление военных союзов и другие структурные параметры [Rosenau 1989].

Позитивное влияние усвоения кооперативных практик на советскоамериканские связи не исключало всплески конфликтности между сверхдержавами. Одно из таких обострений имело место в начале 1980х годов. Стороны перенимали подходы друг друга не в равных объёмах. Даже в такой сфере, как контроль над вооружениями, в которой присутствовала равная заинтересованность, а материальный паритет был уже достигнут, асимметричная взаимозависимость продолжала сохраняться. Ещё более серьёзное неравенство сохранялось в экономической сфере, в которой положение Советского Союза, несмотря на высокие цены на энергоносители, оставалось более шатким, нежели у США [Gasiorowski, Polachek 1982].

По оценке Дж. Ная, советское военностратегическое мышление «адаптировалось под западные концепции» стратегической стабильности в большей мере, нежели американское учитывало советские обеспокоенности [Nye 1987]. Хотя критики разрядки из администрации Р. Рейгана, включая самого президента, придерживались противоположной точки зрения, считая этот процесс «улицей с односторонним движением» в пользу СССР , по ряду параметров Москва оставалась более уязвимой, чем Вашингтон. Несмотря на то что выгоды от взаимодействия получали оба государства, это создавало условия для эксплуатации менее зависимой стороной уязвимостей контрагента в ходе политического торга . Слабая сторона, сохраняя большую чувствительность к действиям контрагента и обладая меньшими возможностями изменить существующее положение вещей, была более заинтересована в развитии отношений. В свою очередь, более сильная сторона желала добиться свободы рук, сбрасывая с себя балласт избыточных, с её точки зрения, обязательств перед партнёром и провоцируя тем самым конфликтность с ним .

Тем не менее даже в подобных условиях взаимозависимость обеих сверхдержав представлялась им если и не безальтернативной, то, по крайней мере, обоюдовыгодной. Речь не шла о переоценке странами самого значения их отношений друг для друга и последующей перекодировке их с враждебных на дружественные. Р. Кохейн и Дж. Най, как и другие сторонники теории рационального выбора, не уделяли достаточного внимания идеационным аспектам возникновения взаимозависимости, фокусируясь на её «технической» стороне транснациональных связях. А поскольку плотность советскоамериканских контактов в период разрядки становилась всё большей, охватывая новые и новые сферы (экономику и торговлю, науку и связи по линии гражданских обществ), двусторонние контакты также становились всё более значимыми для обеих стран. Путём «узнавания» друг друга они меняли представления о характере сотрудничества и распространяли его на всё большее число областей с выработкой конкретных норм регулирования отношений [Jamgotch 1985]. Как следствие, нормы и институты сотрудничества заменяли нормы конфликта, что в случае с советскоамериканскими отношениями стало происходить на рубеже 1980--1990х годов в годы «перестройки» СССР, а затем и в период рыночных реформ в постсоветской России.

3

Ещё на закате «холодной войны» стороны попытались заложить базу взаимозависимости на основе позитивной повестки дня (игры с положительной суммой), чего ранее в их отношениях не наблюдалось. Эти попытки проявились в декларировании советским генсеком М.С. Горбачевым приоритетности общечеловеческих ценностей, не разъединяющих, а объединяющих сверхдержавы [Громыко, Ломейко 1985].

Поменялся сам язык советскоамериканских отношений. Вместо минимизации ущерба от деятельности друг друга в качестве приоритета была обозначена цель совместного решения глобальных проблем, прежде всего в сфере безопасности, которую предполагалось сделать взаимной [Кортунов, Смоун 1991].

Взаимозависимость, по замечанию Т Гатти, стала рассматриваться как комплекс мер, выходящих за рамки отношений только двух стран, как «единственно логичный подход в борьбе с ядерными и экологическими угрозами, с которыми сталкивается планета» [Gatti 1990]. В перспективе реализация подобных предложений означала бы постепенный перевод конфликтной взаимозависимости (взаимного сдерживания) в неконфликтную (сообщество безопасности), а в практическом смысле это могло конвертировать отношения США и СССР/ России в немыслимый со времён Второй мировой войны формат партнёрства. Разобщающие сверхдержавы идеологические противоречия после падения советского строя исчезли, а новая расстановка сил, обусловленная резким сокращением сфер советского/российского влияния в мире (после вывода войск из Афганистана, Восточной Германии и Прибалтики) и отказом Москвы от поддержки прежде дружественных ей режимов в развивающихся странах, сняла проблему соперничества с США в различных регионах земного шара.

Благоприятный фон изменившейся международной ситуации создавал предпосылки для закладывания обновлённого будущего российскоамериканского партнёрства, а условия для перевода двусторонних связей на партнёрскую основу представлялись американским и российским элитам вполне сложившимися. Выход обеих стран из состояния клинча, в котором они пребывали около полувека в рамках конфликтной взаимозависимости, не привёл к утрате интереса к взаимозависимым отношениям как таковым. Более того, Москва и Вашингтон решили не сворачивать, а, напротив, увеличить масштабы взаимодействия, но уже в условиях глобализации. Эти намерения определялись не только риторикой об общности демократических ценностей, но и рациональными соображениями относительно уязвимости/ чувствительности. При этом у каждой из сторон они были свои.

Российская Федерация нуждалась в стабильном внешнем окружении для осуществления внутренних реформ. Курс Москвы на форсированное вступление в ведомые США и их союзниками в Европе международные организации и клубы (Международный валютный фонд, Совет Европы, «группа семи») расценивался ею как эманация позитивной взаимозависимости в отношениях России и Запада. Осознавая свою внутреннюю слабость, она была не готова прервать связи со вчерашними противниками, замкнувшись на решении собственных проблем и исключительно своими силами. То обстоятельство, что подобная модель взаимозависимости станет для России ещё более асимметричной, нежели для СССР, не смущало российские власти. Они расценивали такое положение вещей как временное и предпочитали делать упор на равноправие в партнёрстве с США хотя бы в перспективе [Шаклеина 2002].

Американское же руководство в лице администраций Дж. Бушастаршего, а затем и У. Клинтона, понимая иллюзорность такой перспективы, тем не менее проявляло неподдельную заинтересованность в продолжении демократизации российской политической системы. Вариант с отстранённостью США от внутрироссийской повестки американской стороной всерьёз не рассматривался, так как в случае провала реформаторства Б.Н. Ельцина и начала оппозиционного реванша российские приоритеты в отношении стран Запада могли резко измениться, повлияв на состояние уязвимости последних.

Трудности, вызванные распадом СССР, не помешали его будущей правопреемнице Российской Федерации сохранить основные атрибуты великой державы, и прежде всего военносиловой (в основном ракетноядерный) потенциал. Даже после «поражения» (с американской точки зрения) в «холодной войне» она оставалась единственной страной в мире, способной нанести США неприемлемый ущерб в случае гипотетического конфликта [Голдгейер, Макфол 2009].

Во многом по этой причине на протяжении почти всех 1990х годов американские власти не спешили с отказом от концептуального лексикона взаимно гарантированного уничтожения и стратегической стабильности. Они также избегали демонтажа двусторонних режимов сотрудничества с Москвой, хотя последние не вписывались в новую логику партнёрства и могли рассматриваться как атавизм ушедшей эпохи. Политика, направленная на сохранение таких устаревших механизмов, осуществлялась параллельно усилиям по созданию принципиально новых российскоамериканских институтов на межгосударственном и неправительственном уровнях, наподобие комиссии Гор Черномырдин. Через подобные структуры американское руководство предполагало транслировать в российскую политическую культуру заранее заданный набор установок, влияя тем самым на предпочтения российских элит и побуждая их выбирать «правильную», с точки зрения Вашингтона, модель поведения.

В случае успешных усилий по демократизации элит в переходный период можно было ставить вопрос о пересмотре принципов взаимозависимости от взаимного сдерживания на основе силы к сообществу безопасности на основе широкой экономической и социальной интеграции между странами [Гудби, Бувальда, Тренин 2003]. Со временем, однако, разочарование российских (равно и американских) элит в результатах внедрения новой модели дружеского паритета привело к пониманию невозможности её осуществления на практике. В XXI век обе страны вступили не только с более консервативными лидерами (Россия с В.В. Путиным, а США с Дж. Бушем младшим), но и с осознанием пределов взаимного партнёрства [Stent 2014, 4982].

4

Позитивные сдвиги, обозначившиеся на короткое время в российскоамериканских отношениях в период президентства Д. Медведева и Б. Обамы , сменились очередным витком противоречий, вновь обостривших управление взаимозависимостью между Москвой и Вашингтоном. Взаимность в отношениях в силу разности потенциалов сторон так и осталась нереализованным притязанием. Им не удалось придать партнёрству стабильный характер. Переходное состояние, в котором государства представали друг перед другом в статусе «полупартнёровполупротивников», попрежнему сохранялось. Новая модель российскоамериканской позитивной взаимозависимости, вопреки надеждам и призывам экспертов [Цыганков 2012; Суслов, Караганов 2011], не сложилась, а на смену затянувшемуся периоду взаимной притирки сторон, вызванному поисками приемлемого формата отношений, пришли отчуждённость и даже враждебность.

Как и в предыдущие времена, подобное состояние отношений обуславливалось как структурными факторами, так и особенностями процесса взаимодействия сторон. Причём в структурном плане перемены были наиболее глубокими вследствие масштабного перераспределения мощи в мировой системе после «холодной войны». Российскоамериканские отношения утратили статус осевых и системообразующих, состоялся переход системы международных отношений от «плюралистической од нополярности» к «незрелой», но всё более выраженной многополярности. Это привело элиты обеих стран к переоценке собственных возможностей и потребностей в области мировой экономики и политики.

К этому времени для них стали очевидны не только выгоды, но и издержки глобализации, с которой связывались перспективы позитивной взаимозависимости. Экономическая конкуренция со стороны растущего числа новых центров силы привела к смене модели поведения США на менее кооперативную по отношению к внешнему миру. Вашингтон пересмотрел свои приоритеты относительно некогда созданных по его инициативе международных институтов и режимов и, сочтя их излишне дорогостоящими, предпочёл вернуться к более экономным практикам национализма и унилатерализма [Drnckman 2019; Koh 2019]. Подобная корректировка интересов привела к сокращению бремени американских международнодоговорных обязательств, особенно в период президентства Д. Трампа.

Обозначившийся в 2010х годах курс США на максимально широкую автономию и даже отстранённость от обсуждения и тем более выработки какихлибо судьбоносных решений, важных с точки зрения укрепления существующего мирового порядка, вызвал и встречные движения со стороны России, устами первых лиц государства квалифицирующей подобные тенденции в американской внешней политике как завершение гегемонии единственной сверхдержавы и западного доминирования в целом .

Дополнительным аргументом в пользу подобной переоценки роли США в мировой политике и характера российскоамериканских отношений послужили и постепенно возросшие экономические и военносиловые возможности Москвы, вошедшей в полосу подъёма после затяжного внутреннего и международного ослабления конца XX века11. Начиная с середины 2000х годов активизация её внешней политики на основе более широкой, чем прежде, трактовки национальных интересов возродила к жизни нивелированные периодом российскоамериканского партнёрства геополитические факторы конфликтности с США в различных регионах мира от постсоветского пространства до Ближнего Востока и Латинской Америки. Москва стремилась выровнять сложившиеся за предыдущие полтора десятилетия дисбалансы в отношениях с Западом, и прежде всего с Вашингтоном.

Само по себе это обстоятельство не создавало оснований для возвращения российскоамериканских отношений к модели негативной взаимозависимости, свойственной временам «холодной войны». На глобальном уровне значимый предмет для масштабного конфликта сторон (как и для их сотрудничества) попрежнему отсутствовал, а локальные разногласия не ставили под угрозу их национальную безопасность. Однако в систему российско американского взаимодействия вмешалась новая переменная третьи силы, которые Р Аксельрод и Р Кохейн и считали помехой для развития устойчивых двусторонних отношений, основанных на принципах взаимности [Axelrod, Keohane 1985: 235]. Эти силы представлены разнородными игроками от влиятельных незападных стран (Китая, Ирана) до негосударственных участников (террористических и хакерских групп).

Изменилась и повестка двусторонних отношений, которая стала определяться не свойственными для обеих стран сюжетами: кибератаки, вмешательство во внутренние дела посредством Интернета со стороны неизвестных лиц . Уже в силу своей новизны они не вписывались в привычную логику американских и российских политических элит, не создавших для решения подобных проблем какихлибо постоянно действующих институтов и не выработавших соответствующих антикризисных механизмов и норм, регламентирующих поведение сторон по отношению друг к другу, как, например, в случае с такими привычными сферами взаимодействия, как контроль на вооружениями.

И хотя на первых порах обозначенные выше новые проблемы не могли закрыть окно возможностей для двустороннего диалога по вопросам сотрудничества, перечень вопросов, в которых Россия и США могли рассматривать друг друга в качестве незаменимых партнёров, оставался узким. Даже в областях выраженного совпадения интересов (транзит грузов в Афганистан и из него, нераспространение оружия массового уничтожения, борьба с терроризмом) взаимодействие наталкивалось на значительные препятствия .

Критичной необходимости в партнёрстве, в отсутствие надёжной материальной и организационной базы, попрежнему не существовало. Стороны не располагали такими активами, обмен которыми мог бы рассматриваться как наилучшая альтернатива всем остальным вариантам, имеющимся в их распоряжении от опоры на собственные силы до сотрудничества с другими партнёрами и тем более союзниками. Декларируя общность интересов и целей там, где они всё ещё пересекались, российские и американские политикодипломатические круги поразному видели пути к их достижению, предпочитая сохранять свободу рук везде, где это представлялось возможным [Иванов 2012].

Вместо развития сотрудничества обе стороны скорректировали внешнеполитические стратегии и военные планы, сделав выбор в пользу менее кооперативных методов борьбы с иррациональными носителями угроз (особенно c террористическими организациями). Противодействие таковым, особенно после терактов в США в 2001 году, тем не менее вышло за пределы применения собственно антитеррористи ческих мер и было перенесено в иные сферы. В частности, с точки зрения истеблишмента Соединённых Штатов, произошла девальвация многих механизмов контроля над вооружениями и стратегической стабильности, так как они были созданы с целью сдерживания крупных стран (России, КНР), а не «безответственных» режимов, потенциально способных разрабатывать ядерное оружие (Иран, КНДР). Поскольку последние обозначались американскими властями в качестве реальной, а не гипотетической (как в случае с Россией) ракетноядерной угрозы, цена разрыва договорённостей с Москвой или понижения уровня сотрудничества с ней в области ограничения вооружений уже переставала казаться американским политикам неприемлемой .

Война с терроризмом и поддерживающими его «странамиизгоями» стала для США реальным конфликтом, и они задумались уже не о снижении, а о повышении порога чувствительности к борьбе с угрозами любой этиологии, а не только исходящими от конкретной страныконкурента, в отношении которой могли бы эффективно работать правила взаимного сдерживания. На смену доминировавшей долгое время концепции относительной безопасности пришло стремление к достижению безопасности абсолютной (тотального искоренения угроз), требовавшее максимального превосходства над противниками, в том числе посредством их разоружения с использованием военной силы на упреждение [Qingguo 2003: 201215].

Смещение приоритетов США в области военного строительства потребовало развития не только новых наступательных, но и оборонительных систем вооружений, что, в свою очередь, вызвало негативную реакцию со стороны России, настаивавшей на сохранении высокой чувствительности к конфликту как гарантии его избегания. В то же время Москва изначально сдержанно отнеслась к одностороннему выходу США из Договора по противоракетной обороне в 2002 году, полагая снять для себя возникавшие в связи с этим риски не политикодипломатическими, а военнотехническими решениями. Более того, в скором времени позиции российских политических и военных кругов по вопросам сдерживания также претерпели изменения. Как и Вашингтон, Москва (с оговорками) стала демонстрировать приверженность активному типу ядерного сдерживания, допускающему применение оружия массового уничтожения не только в оборонительных, но и в превентивных целях [Косолапов 2008]. Как бы вторя заявлениям и в некотором смысле копируя (пусть и с большей осторожностью) логику своих заокеанских партнёров, российские официальные лица также стали допускать возможность пересмотра важнейших двусторонних и многосторонних соглашений в области контроля над вооружениями (СНВ, РСМД, ДОВСЕ) вплоть до их денонсации .

Объяснялось это соображениями региональной безопасности сферы, в которой плотность российскоамериканских связей традиционно была меньшей по сравнению с прочным каркасом взаимозависимых отношений на уровне глобальной безопасности [Шаклеина 2013]. Локализация интересов России после «холодной войны», борьба с такими непосредственными угрозами, как терроризм, сепаратизм, локальные конфликты с соседями, а не с гипотетическими опасностями новой мировой войны повлияли на выбор её стратегий. Москва, будучи стороной, непосредственно вовлечённой в решение значимых постсоветских проблем (Грузия, Украина), не считала их предметом для переговоров с внерегиональной державой Соединёнными Штатами.

В то же время риск непосредственного военного столкновения между Россией и США полностью не исчез. Многолетние усилия двух государств по сокращению взаимной угрозы дали свои плоды, а их наличествующие потенциалы после серии успешных договорённостей о сокращении вооружений на рубеже 1980х 1990х годов оказались на минимально достаточном уровне. Однако с избыточными потенциалами, делавшими немыслимой саму идею широкомасштабной войны, ушли в прошлое и опасения относительно неприемлемости конфликта. Психологический дискомфорт от мысли о гипотетическом использовании военной силы во взаимных спорах перестал доставлять американским и российским элитам прежние неудобства, о чём свидетельствовала усиленная (начиная с 2000х годов) акцентуация на ядерном сдерживании и крайне скромные по сравнению с предыдущим десятилетием достижения договорённостей в сфере контроля над вооружениями между ними .

При всех существующих разногласиях между двумя странами их политическое руководство всё чаще демонстрирует удивительное единодушие в оценках стоимости потенциального конфликта. Девальвация режимов контроля над вооружениями, многочисленные словесные интервенции как российских, так и американских должностных лиц, допускавших возможность военного конфликта между двумя страна ми , дали повод усомниться в надёжности порога применения силы в российскоамериканских отношениях. Обе стороны доктринально нацелились на применение нелетальных (прежде всего информационных) технологий воздействия на потенциального противника, тем самым всё больше допуская «гибридизацию» различных форм противоборства и размывая границы между разновидностями войн как таковых (физическими и виртуальными, ядерными и конвенциональными, оборонительными и наступательными) [Mattis, Hoffman 2007; Герасимов 2013]. Как следствие, подобная переоценка роли силы, хотя бы и на высоком экспертном уровне, породила тем не менее существенные риски войны для обеих стран, особенно принимая во внимание присущую современным конфликтам склонность к быстрой эскалации в результате расширения набора применяемых средств поражения [Арбатов, Дворкин, Топычканов 2018: 1352].

Маржинальным фактором, отягчающим российско-американские отношения, выступает и сфера экономики. Она, в отличие, например, от отношений американо-китайских с их взаимным товарооборотом в сотни и взаимными инвестициями на десятки миллиардов долларов ежегодно , не способна смягчить остроту политических разногласий России и США. Взаимодополняемость экономик двух стран, по оценкам экспертов, фактически отсутствует [Кузнецова, Подбиралина 2019; Давыдов 2015], динамика их торговых отношений отличается неустойчивостью и подвержена множеству конъюнктурных влияний от чисто экономических до сугубо политических .

За вычетом узкой группы товаров, включающей изделия стратегического назначения, от которых стороны могут взаимно зависеть (американское нефтегазовое оборудование для России, российский низкообогащённый уран и ракетные двигатели РД180 для США), масштабы связей в таких важнейших областях, как прямые инвестиции, совместное товарное производство, остаются незначительными, что не позволяет относить их к разряду критичных для национальных экономик. Более того, сама экономическая сфера подвергается всё большей политизации, не только не способствуя нормализации российско американских связей, но и ухудшая их, примером чему служит политика экономических санкций, налагаемых американской стороной на Кремль. Как показала практика, безуспешные попытки Вашингтона «исправить поведение» Москвы после начала украинского конфликта 2014 г. посредством санкций подтвердили ограниченность эффекта от использования в политических целях мер экономического воздействия. Даже ближайший союзник США Европейский Союз, с которым у России уровень взаимозависимости в экономике и торговле традиционно высок, оказался не в состоянии переломить ситуацию, присоединившись к американским санкциям [PostCrimea Shift 2019]. Сами же санкционные методы только ускорили диверсификацию российской внешнеэкономической деятельности, стимулировали различные варианты «импорто замещения» , а Центральный банк и Министерство финансов Российской Федерации зафиксировали в качестве цели дальнейшее сокращение зависимости страны от американского доллара как расчётной и резервной валюты .

В дополнение к военно-политическим и экономическим причинам, изменившим состояние взаимозависимых отношений России и США, свою лепту в обострение внесли и внутриполитические обстоятельства. После І991 г. считалось, что динамика изменений в обеих странах будет способствовать нормализации их диалога . Новоиспечённые партнёры полагали, что с уходом идеологических различий исчезнет и основа для конфликта. Её сохранение было бы возможным только в результате инерционности сложившихся политических практик, которые должны были вскоре уступить место широкому сотрудничеству благодаря воле и личной дружбе первых лиц государства [Stent 2014, 1334]. Складывалась ситуация, когда именно национальные лидеры, а не институты закладывали основы интеграции политических и деловых элит двух стран в новый глобальный мир на основе унифицированных интересов и схожих мировоззренческих оценок. Однако последующий отказ политических элит двух стран от неолиберальных сентенций 1990х годов, всё большее распространение в их политических практиках национализма и единоличных действий затруднили разграничение внутриполитической и внешнеполитической сфер.