Публицистика Андрея Белого в биографическом и историко-культурном контексте (1916 – 1934)

Важнейшей формой манифестации основной идеи журнала, безусловно, была обложка, выполненная прославленным художником А.Я. Головиным. В подробном рассказе Алянского о том, как придумывалась обложка «Записок мечтателей», вообще не упоминается об участии Белого. Однако в РГАЛИ и ГЛМ сохранились выполненные Белым эскизы обложки, сопровожденные краткими пояснениями и очевидно предназначенные для обсуждения с Алянским. В диссертации этот комплекс рисунков Белого анализируется, выявляется их антропософская доминанта, вычленяются устойчивые, повторяющиеся мотивы (высокая башня, вознесшаяся над землей, мечтатели, стоящие на башне, звездное небо, крылатое солнце, тяжелые облака и т.д.). При дешифровке придуманных Белым для обложки образов использованы хранящиеся в Дорнахе эзотерические рисунки писателя середины 1910-х, стихи и проза антропософской направленности. Посредством сопоставления эскизов Белого с итоговым вариантом обложки журнала доказывается, что практически все визуализованные публицистические идеи Белого, хоть и в существенно трансформированном виде, присутствуют на обложке, выполненной Головиным.

Глава II. Публицистический код романа «Москва»: идейные и биографические истоки. Задачи главы - выявить антропософскую, историко-публицистическую составляющую произведения и его биографический контекст.

В первом разделе главы рассматривается, как идея романа «Невидимый град», которым Белый первоначально хотел завершить трилогию «Восток или Запад», реализовалась сначала в публицистике писателя, а потом в «Москве».

Замысел трилогии «Восток или Запад» возник в конце 1900-х гг. Однако подступы к теме определились уже в дебютном сочинении писателя «Симфонии (2-ой, драматической)». Непосредственно к художественному решению проблемы «Восток/Запад» Белый приступил в романах «Серебряный голубь» и «Петербург». Сам Белый характеризовал общий замысел так: «Первая часть изображала дурной восток в России, вторая - дурной запад». На идею завершающего романа трилогии решающее влияние оказало вступление Белого на путь антропософского ученичества. Проблема «Восток/Запад» стала рассматриваться как проблема личностного развития и самосознания. Новое понимание «Востока» и «Запада» отчетливо формулируется в публицистическом эссе «Кризис жизни» Белый Андрей. На перевале. I. Кризис жизни. Пг.: Алконост, 1918.

В конце 1912 г. Белый объявил, что третий роман будет называться «Невидимый град». Писатель планировал завершить работу через полтора года и пытался договориться о продаже романа издательству «Сирин». Характеризуя вектор развития темы «Восток/Запад» в «Невидимом граде», Белый писал Блоку, что «дал себе слово надолго воздержаться от изображения отрицательных сторон жизни. В третьей части серии моей "Востока и Запада" буду изображать здоровые, возвышенные моменты жизни и Духа» (10/23 июня 1912 г.). андрей белый москва биографический

Роман «Невидимый град», где предполагалось дать преодоление антиномии «Восток/Запад» в пользу синтеза, не был написан, однако заглавие и публицистический контекст позволили представить контуры идеи, которую Белый предполагал развить: Невидимый град нельзя локализовать ни в пространстве России, ни в пространстве Европы, так как он вообще не находится на географической карте мира; он недоступен физическим чувствам, но постигается духовно, через мистерию посвящения. Реконструкция замысла оказалась возможна благодаря тому, что идеи, которые писатель собирался воплотить в форме романа, были реализованы в его публицистике. Доказывается, что отголоском образа Невидимого града является небесная Аэрия (или Офейра, или Зефирея), о которой Белый подробно рассказывает в эссе «Глоссолалия». Белый подчеркивает, что этой вожделенной прародины человечества «нет на земле», что она образована из субстанции, «невидимой обычному оку» и, наконец, что это «облачный город, зажженный лучами», то есть наделяет Аэрию атрибутами «Невидимого града». Противоречия между Востоком и Западом в этом мире (духовном, а не материальном; солнечном, а не земном) снимаются, достигается их чаемый синтез: «Север, запад, восток, юг грядущей вселенной гласят в храме звука особыми трубами; там - четыре престола».

Созвучная идеологии и мистическому опыту Белого-антропософа идея Невидимого града, воплощенная в образах Аэрии-Зефиреи-Офейры, была развита и в других произведениях Белого-публициста. Так, «Офейрой» он озаглавил книгу путевых заметок, написанную по материалам поездки в Италию, Тунис, Египет, Палестину в 1910-1911 гг. и доработанную после возвращения из Дорнаха Белый Андрей. Офейра: Путевые заметки. Часть I. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1921.. Белый обыграл неясность местоположения Офейры, не прояснив, где находится вожделенная «златая земля», и предоставив читателю возможность решить это самостоятельно. Однако писатель намекнул, что его путешествие было лишь началом того «пути», который вел в Дорнах. В «Записках чудака» Офейра возникает как светлое видение, представшее в результате интенсивной медитативной работы под руководством Штейнера. В предисловии к этюду «Человек», напечатанному в первом номере «Знамени труда» за 1918 г., образ Офейры вводится в контексте пророчества о светлом будущем человечества: «Будут храмы Лазурного Братства стоять; из отверстия Купола станет под небом, двулучием рук протянувши молитву о мире; разверзнется воздух; и все мы увидим Офейру - страну выдыхаемых светов».

В диссертации анализируются причины, побудившие Белого в 1915 г. отказаться от намерения завершить трилогию «Восток или Запад» романом «Невидимый град». Он задумал создать семитомную эпопею «Моя жизнь» (или «Я»). Но ему опять не удалось последовательно реализовать все пункты плана «Моей жизни». Начатая в 1915 г. «Котиком Летаевым», биография героя продолжилась в «Крещеном китайце»; частью «Моей жизни» стали «Записки чудака». Романа «У преддверия Храма», которым цикл «Моя жизнь», согласно плану 1915 г., должен был бы заканчиваться, Белый не написал. Но отголоски этого замысла опять-таки прослеживаются в антропософской публицистике. Например, в «Кризисе жизни» Белый объявил, что «вступление в Храм» будет возможно, когда человечество примет антропософию. Текущий же период, ознаменованный мировой войной и кризисом, рассматривался как переломный момент, подобного стоянию «у преддверия Храма».

Доказывается, что важнейшие образы и идеи, разработанные Белым в антропософской публицистике, нашли в 1920-е гг. воплощение в его художественной прозе. Трилогия «Москва» генетически восходит к раздумьям о «преддверии Храма» и о «Невидимом граде». Связь «Москвы» с неосуществившимся планом трилогии «Восток или Запад» прослеживается на разных уровнях: место и время действия, образ главного героя и его эволюция, образ «новой Москвы», просвечивающей сквозь страшный образ России «над бездной», и т.д. Анализ приводит к выводу о том, что именно «Москва» завершает основной труд жизни писателя - трилогию «Восток или Запад» и эпопею «Моя жизнь».

Во втором разделе анализируется публицистический контекст посвящения и эпиграфа к «Москве». Выявляются причины, побудившие писателя дважды указать на значимость фигуры М.В. Ломоносова для понимания нового произведения. Первый роман московской трилогии «Московский чудак» (1926) открывается посвящением «памяти архангельского крестьянина Михаила Ломоносова» и эпиграфом из оды М.В. Ломоносова «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния».

Обращение к образу Ломоносова в публицистике Белого позволяет сделать вывод, что в эпиграфе и посвящении содержатся два слоя смыслов. Один ориентирован на широкий круг читателей, на критиков и цензоров; другой - на антропософскую аудиторию.

Белый приступил к непосредственной работе над романом после возвращения в Советскую Россию. Пропаганда идей Штейнера в той открытой публицистической форме, которую Белый использовал до отъезда в эмиграцию, была невозможна. Однако отречься от своей веры и культурно-исторической миссии Белый не захотел, он перестроил дискурс так, чтобы одновременно отвечать и ожиданиям единомышленников-антропософов, и требованиям официальной историографии, оценивавшей фигуру Ломоносова положительно. Приемлемым было объяснение, содержащееся в эссе «Как мы пишем». Ломоносов предстает первооткрывателем, чьи новаторские начинания были не поняты современниками, но оценены в последующих эпохах. Белый утверждал, что «все подлинные художники слова подлежат осмеянию. И первый подвергшийся осмеянию из русских художник слова - великий ученый Ломоносов; осмеял его за звуковую бессмыслицу Сумароков - и не поэт и не ученый». Аналогичные тезисы формулируются в предисловии ко второму тому «Москвы», где Белый прямо указывает на Ломоносова как на одного из своих великих предшественников. Конфликт Ломоносова и Сумарокова переводится Белым в план современности и рассматривается как универсальная модель конфликта гения с обывателем. Белый при этом оказывается «собратом» Ломоносова по тернистому творческому пути, а его критики-гонители становятся Сумароковыми нашего времени.

Доказывается, что у посвящения и эпиграфа к роману есть и другой, скрытый смысл, безошибочно считываемый единомышленниками писателя: именем М.В. Ломоносова по прямому указанию Р. Штейнера была названа та антропософская группа, к которой принадлежал Андрей Белый. В публицистическом эссе 1928 г. «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» Белый с гордостью рассказывал о культурно-просветительской деятельности «ломоносовцев» и о востребованных временем этих «тенденциях "ломоносовской" группы». Он утверждал, что считает: «важной тенденцией нашей тогдашней группы подчеркивание тем самосознания, критицизма, свободы, моральной фантазии и культуры искусств».

После закрытия антропософского общества участники группы имени Ломоносова отказались от практики общих собраний, но по-прежнему считали себя последователями Штейнера. Обращение Белого в посвящении и в эпиграфе к имени Ломоносова было своего рода клятвой верности прежним идеалам. Подтверждением тому служит инскрипт Белого на экземпляре «Московского чудака», подаренном «ломоносовцу» П.Н. Зайцеву: «Дорогому Петру Никаноровичу Зайцеву с любовью и - чувством связи во имя Ломоносова» Книга хранится в собрании Государственного музея А.С. Пушкина, в фонде Мемориальной квартиры Андрея Белого..

В ходе исследования был выявлен еще один мистический смысл, закодированный в романном посвящении. На него указывает имя Ломоносова - Михаил, а также акцентирование его происхождения - «архангельского». Таким способом писатель сообщал информированному читателю, что, говоря об архангельском крестьянине Михаиле Ломоносове, он подразумевает «Архангела Михаила», являющегося, согласно антропософской картине мира, символом и духовным водителем современной эпохи. Посвящая труд «Архангелу Михаилу», Белый заявлял, что по-прежнему, как и в первые послереволюционные годы, служит делу антропософии.

В третьем разделе доказывается, что ряд центральных тем, образов и сюжетных ходов романа «Москва» непосредственно восходит к философско-публицистическому эссе Белого «Кризис жизни». Преимущественное внимание уделено теме войны, символам войны и сюжетной линии, связанной с научным открытием профессора Коробкина.

Символ мировой войны, немецкий промышленник Крупп оказывается действующим лицом романа. Он назван среди тех, для кого шпионы германской разведки должны выкрасть открытие профессора Коробкина. Особую славу заводам Круппа стяжала дальнобойная артиллерия - беспримерные по мощи и разрушительной силе пушки, способные поражать цель далеко за пределами видимости. В соответствии с этим, в «Кризисе жизни» и в романе «Москва» образ войны для Белого - не батальные сцены, а пушечный гром, чреватый сотрясением земли, дребезжанием стекол, трещинами фасадов, угрозой взрыва: «"Гремящая тишина"! Девятнадцатый месяц со мною она в мертвом шелесте городов, в мертвом беге часов; утром, ночью и днем - все гремит с горизонта». Для Белого-публициста пушка Круппа становится пушкой-символом. В «пушечных» терминах говорит он о кризисе сознания («человек <...> словно пушка: заряжен он кризисом»); о кризисе культуры («вся культура - опасно поставлена; вся под обстрелом она»); о кризисе жизни: «все попали в канаву; все сгнили в канаве <…>; колдобины превратились в траншеи; на ребрах поставили пушки; сидят и стреляют сорокавосьмидюймовыми чемоданами, отправляясь от Лейбница и Декарта, рекомендованных Круппу...».

Белый был отнюдь не единственным публицистом, актуализировавшим культурологическую значимость имени Круппа. В диссертации анализируется отношение к Круппу и его пушкам в публицистике начала XX в., в записях, дневниках, письмах современников Белого (А.А. Блок, В.В. Розанов, М.И. Цветаева, В.В. Шульгин и др.). Обзор и анализ спектра мнений приводит к заключению, что в формировании концепции войны у Белого определяющую роль сыграл В.Ф. Эрн, провозгласивший эпатажный тезис: «От Канта к Круппу». Выступление Эрна, состоявшееся 6 октября 1914 г. на заседании Московского Религиозно-философского общества и вскоре опубликованное журналом «Русская мысль», вызвало многочисленные отклики в печати.

Установлено, что Белый, знакомый со скандальной концепцией Эрна, отрицал ее националистический пафос и стремление философа объяснить причины войны исключительно пороками германского духа, эмблематизированного философией Канта. В «Кризисе жизни» Белый вступил с Эрном в скрытую полемику: «Мы браним нынче Круппа. Нашелся общественный деятель, соединивший с Круппом... и философа Канта».

Белый не назвал имя «общественного деятеля», но оно очевидно. Статья Эрна в «Русской мысли» открывалась обоснованием его подхода к проблеме: «От Канта к Круппу... Почему Канта? Почему к Круппу? Я начинаю с Канта как с величайшей вехи в манифестации германского духа». Дословно повторив в «Кризисе жизни» вопрос Эрна, Белый предложил альтернативный вариант ответа, заменив одного философа на другого, Канта - на Лейбница: «Но... почему Канта именно? <...> Лейбниц - виновник теперешней бойни народов...».

В рассуждениях Белого об истоках и характере современной войны не Кант, а Лейбниц играет определяющую роль. Это справедливо и для «Кризиса жизни», и для романов московской трилогии. В «Кризисе жизни» Лейбницу-философу, проповеднику доктрины телеологического оптимизма и теории предустановленной гармонии, Белый противопоставил свою философию «кризиса». Он опроверг тезис Лейбница о существующем мире как о «лучшем из миров» изображением «невнятицы» жизни, указанием на «массовое истребление людей», «мировую бойню». Лейбница-математика, создателя дифференциального исчисления, продуктивно используемого в баллистике, Белый-публицист обвинил в пособничестве Круппу. В отличие Эрна, обличавшего Канта, Белый не возложил ответственность за войну персонально на Лейбница. Наоборот, он акцентировал незлонамеренность лейбницевских исследований, в том числе и баллистических. «Две почтенные науки об уничтожении себе подобных блистательно развивались; и бескорыстное открытие Лейбница (дифференциальное исчисление) применили-таки мы к войне». Согласно Белому, с уверенностью инкриминировать математику уместно лишь недальновидность, ведь «знай Лейбниц, что в лучшем из миров его открытие ляжет в грядущее массовым истребленьем людей, колоссальнейшей бойнею мира,- как знать: может быть свое открытие сжег бы он».

Установив связь между характером мышления современного человечества и характером современной войны, Белый вполне закономерно обращается в «Кризисе жизни» к теме науки и образу ученого. Он пишет, что «в теоретических выводах специальных отраслей знания перед нами не мир, а разве что... проэкционный пунктирик». Таким «проэкционным пунктириком изобразили ученые инженеры возможные орудия истребления; возникали науки об уничтожении себе подобных».

Абстрактный ученый, наследник Лейбница, столь занимавший автора «Кризиса жизни», стал персонажем романа «Москва» - профессором Коробкиным. Доказывается, что постулированный в «Кризисе жизни» тезис о связи современной войны с наукой и философией, т. е. о связи «Круппа» с «Лейбницем», получает в «Москве» дальнейшее развитие и образное воплощение. Главный герой романа представляет школу Лейбница и совершает математическое открытие в той же сфере, в которой прославил себя Лейбниц. Под влиянием Лейбница формируется и жизненная философия героя, который «он интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем: мир - наилучший». Символическое присутствие Лейбница в коробкинском мире подчеркнуто тем, что гипсовый бюст философа, поставленный на возвышение, украшает убогий кабинет профессора. Призывы Белого-публициста изменить философию жизни реализуются в эволюции взглядов Коробкина, символично проявившейся в смене восторженного отношения к Лейбницу на критическое, негативное.

Обращение к эссе «Кризис жизни» объясняет, почему одним из прототипов героя, на которого возложена вина за начавшуюся войну, стал отец писателя Н.В. Бугаев. В небольшом мемуарном пассаже, вплетенном в стройный ход рассуждений о причинах мировой катастрофы, Белый пишет, что никогда не забудет, как еще в бытность гимназистом «нашел на столе у отца два почтеннейших кирпича, испещренных внутри крючковатыми знаками интегралов и функций; это было два руководства; одно называлось: "О внешней баллистике" (о движении ядра вне пушечного жерла); другое же называлось: "О баллистике внутренней". Две почтенных науки об уничтожении себе подобных блистательно развивались; и бескорыстное открытие Лейбница (дифференциальное исчисление) применили-таки мы к войне...».

Сопоставление романа с публицистическим эссе позволило также установить, что в уста профессора Коробкина, радикально изменившего после перенесенных страданий свои взгляды, Белый вкладывает те же мысли и призывы, с которыми он сам как публицист обращался к читателям на страницах «Кризиса жизни».

В четвертом разделе сопоставление «Москвы» с публицистикой Белого ведется в ином ключе. Акцент делается на выявлении автобиографического подтекста романа. Поэтому для исследования образов и сюжетных коллизий привлекаются произведения мемуарной направленности и, прежде всего, эссе «Почему я стал символистом…». Проведенный анализ позволил сделать выводы о прототипах главных героев «Москвы»: первая жена писателя А.А. Тургенева стала прототипом главной героини Лизаши; своей юношеской биографией Белый наделил сына Коробкина Митю, страстями - злодея Мандро, а антропософским мировоззрением - профессора Коробкина. Как показано в работе, созданная в романе система образов отвечает изложенной в публицистике Белого антропософской концепции человека, предполагающей сложное сосуществование низшего и высшего «Я».

Глава III. Публицистика Андрея Белого 1920-х - начала 1930-х гг. в биографическом и историко-культурном контексте. Задачи третьей главы - выявить биографический и историко-культурный контекст публицистики Белого второй половины 1920-х - начала 1930-х гг., проанализировать вызванное изменением общественно-политической обстановки изменение публицистических стратегий Белого-антропософа, описать позицию Белого-публициста в указанный период.

В первом разделе рассматривается публицистический историко-философский трактат «История становления самосознающей души» (1926), изначально ориентированный не на издание, а на распространение в машинописных списках (антропософский самиздат). Во втором разделе рассматриваются путевые очерки «Ветер с Кавказа», созданные после поездки по кавказскому региону в 1927 г. В них Белый делает попытку приспособить антропософское мировоззрение к требованиям советской цензуры. В третьем разделе анализируется попытка Белого выполнить «социальный заказ», написав методологическую статью о социалистическом реализме, и таким образом стать - в преддверии готовящегося I съезда советских писателей - признанным советским писателем.

В первом разделе исследование ведется с опорой на автограф трактата «История становления самосознающей души», обнаруженный в неописанной части фонда Белого в ОР РГБ, и на связанные с ним архивные материалы (РГАЛИ).

Белый приступил к работе над «Историей становления самосознающей души» после завершения первого тома «Москвы». Первое упоминание о теме, которая станет основной в исследуемом произведении, содержится в «Ракурсе к дневнику» (запись за октябрь 1925 г.) и связана с чтением курса лекций «История становления историч<еского> самосозн<ания>» для артистов театра М.А. Чехова. После четырех выступлений Белый из-за болезни прерывает курс, но продолжает обдумывать затронутые в лекциях вопросы: «Во мне поднимается тема схоластики; кроме того, все более выдвигаются задания в антропософии конкретно связать темы: самосознающей души, интеллекта, истории наук, Архангела Михаила; Средние века как генезис тем все более и более притягивают…». В 1926 г. работа над трактатом перешла в новую фазу - «в спешное писание черновика "Истории становления самосознающей души в пяти последних столетиях"». В январе была написана первая, «вводительная» часть книги («от Греции до 15-го века»), в феврале «часть книги от 15 века до 18-го» и совершен переход «к характеристике силуэтов: Кант, Гегель, Гете, Шопенгауэр и т.д.» (то есть началась работа над вторым томом трактата), март был посвящен работе над темой «19-й век в исторических силуэтах», апрель - работе над третьим томом, выполняющим функцию «синтезирующей части». С апреля началась работа иного рода: Белый запоем читал книги по уже определившимся разделам трактата и вносил в рукопись правку. Такой метод работы показывает, что писатель при рассмотрении истории человечества выступал не как исследователь, собирающий факты, а потом их осмысляющий, а как публицист, пропагандирующий близкое ему по духу учение и находящий в фактах из разных областей знания подтверждение верности своим взглядам на мир. Иванову-Разумнику он писал в августе 1926 г.: «Я вижу, что попал в какую-то точку ритма истории, что выясняется не столько из общего плана мысли, сколько из мелких штрихов и данных истории; подходя к иным из них, я почти вскрикиваю от изумления, - до чего они становятся транспарирующими и заново говорящими в свете приложения к ним антропософской кривой».

С августа 1926 г. активная работа приостановилась. До конца жизни писатель говорил о трактате как о незаконченном произведении, жаловался, что материальные проблемы и занятость не позволяют завершить начатое, по-прежнему изучал литературу, относящуюся к написанным разделам, и даже составлял списки необходимой литературы на будущее, однако серьезных добавлений в текст не вносил. Доказывается, что остановка работы над книгой обусловлена не теми причинами, на которые указывал автор (нехватка денег, необходимость трудиться для заработка и т.д.), но тем, что задачи были в целом выполнены, а тема исчерпана. Как следует из признаний Белого в письмах друзьям, он осознал, что увеличивать литературу по истории философии, математики, физики и другим отраслям знания можно до бесконечности и до бесконечности добавлять примеры в написанный текст. Однако основной задачей Белого как автора «Истории становления самосознающей души» было отнюдь не погружение в прошлое, а указание пути, на который человечество ради своего спасения должно вступить уже сейчас и по которому должно пойти в будущем.

Белый рассматривал историю в поступательном развитии. У этого развития, согласно его концепции, были подъемы и спады, тупиковые, регрессивные линии и возвращения на новом уровне к освоенным пластам культуры. Но в целом это было движением вперед и вверх. Каждая новая глава книги Белого - новая ступень, на которую поднимается сознание человечества. Последние главы посвящены символизму, антропософии и Штейнеру. Выстраивая свою линию истории, Белый возносит символизм в его русском изводе на вершину человеческой мысли, а антропософию - на еще более высокую вершину, на пик. Именно с этих высот Белый и совершает, выражаясь его образным языком, «аэропланный пробег» над культурой прошлого, рассказывая об увиденных ландшафтах истории в категориях антропософии. Далее идти вперед, то есть продолжать книгу, - было просто некуда.

Рукопись, как кажется на первый взгляд, обрывается на главке «Духовная наука»: после заголовка нет текста. Именно отсутствие текста и давало основание говорить о незаконченности произведения. Эта точка зрения в диссертации опровергается. Несмотря на то, что не сохранилось никаких, даже черновых набросков к главке, ее идею можно в общих чертах реконструировать. В предыдущих главах трактата Белый давал понять, как, по его концепции, соотносится антропософия с духовным знанием: «Духовное знание - это солнце: и антропософия в данном отрезке культуры: заря того солнца». Обнаруженный в РГАЛИ черновик оглавления трактата содержит краткие пояснения к некоторым главкам и структуре книги, позволяющие предположить, что «Духовное знание» - отнюдь не заглавие, которое должно быть конкретизировано идущим далее текстом, а законченное высказывание, финальный лозунг трактата, содержащий призыв к будущему, выраженный с помощью приема умолчания.

В «Истории становления самосознающей души» Белому важно было показать, что антропософия приложима к многовековой истории человечества и способна объяснить и кризисы человеческой культуры, и ее расцвет. Фактически Белый-публицист представил в «Истории становления самосознающей души» альтернативу господствующей в СССР идеологии и методологии. Поэтому он никогда не пытался опубликовать «Историю становления самосознающей души», но и не рассматривал ее как книгу, написанную «в стол». В настоящем Белый рассчитывал на ее распространение в самиздате: «…я все более и более вижу, что книга моя должна выйти, хотя бы в нескольких дес<ятках> списков…» Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка. СПб., 1998. С. 353. Письмо от первой декады августа 1926 г.. Однако надеялся на то, что в будущем она станет востребована широким кругом читателей. Далекому от антропософии В.Э. Мейерхольду он писал: «"История самос<ознающей> души" - для всех: и для Вас она где-то нужна бы была <…> она вынырнет, когда нас с Вами уже не будет на этом свете. Она - должна быть» Из переписки А. Белого: Письма В.Э. Мейерхольду и З.Н. Райх // Публ., вступ. ст. и коммент. Дж. Малмстада // Новое литературное обозрение. 2001. № 51. С. 144. Письмо от 5 марта 1927 г..

Во втором разделе анализируются соображения Белого об историческом предназначении России, которые он изложил в седьмой главе путевых заметок «Ветер с Кавказа» Белый Андрей. Ветер с Кавказа: Впечатления. М.: Федерация; Круг, 1928. (1928). Недельное плавание по Волге (14-21 июля 1927 г.), завершающее поездку, планировалось Белым для того, чтобы после горных пейзажей увидеть «образ России в целом, и - непредвзято» Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка. СПб., 1998. С. 538. Письмо от 30 сентября 1927 г. . В книге, казалось бы, нет ничего противоречащего установкам официальной идеологии, но, как видно по результатам анализа, Белый пытался обозначить свою позицию, используя характерные для антропософского дискурса понятия, пусть и завуалировано, в перекодированном виде. Не надеясь в скором времени увидеть опубликованными свои антропософские сочинения, Белый стремился в «Ветре с Кавказа» приспособить их важнейшие положения к условиям советской цензуры.

В диссертации рассматриваются образы, используемые Белым для осмысления Волги как национального символа («река жизни», «река истории», «древо жизни» и др.), исследуются их исторические, мифологические, библейские, мистические коннотации. Особое внимание обращается на вводимые в путевые заметки понятия, отражающие специфику мировосприятия Белого-публициста: «текучесть русской жизни», «отрицательный рельеф», «водовоздушная стихия» и др. Анализируется переход от описания спонтанно нахлынувших впечатлений к выношенным рассуждениям об историческом прошлом, настоящем и мессианском будущем России, а также к мыслям о России земной и России небесной. Показано, что в советском «Ветре с Кавказа» в раздумьях о небесной России и небесной родине Белый-публицист развивает ту же идею «Невидимого града», которую ранее пропагандировал в других «пост-дорнахских» произведениях: «Глоссолалии», «Кризисе жизни», «Иоге» - вплоть до «Москвы». Именно о такой небесной мистической родине идет речь, когда Белый говорит об ощущении волжской шири и о разорванных волжским течением горизонтах сознания: «С Волги чувство охватывает: возвращаюсь домой; но мой дом - размыкание всех горизонтиков, иль диалектика жизни, незамкнутой». Тема «горизонта сознания», который следует разорвать, разомкнуть, расширить, является не только итогом волжских впечатлений, но продолжением центральной «проповеди» «Кризиса жизни» и «Истории становления самосознающей души». Тема сознания (расширяющегося - со знаком плюс, сужающегося - со знаком минус) становится ключевой в рассуждениях о русской истории и русском пути, что выдает в авторе советских очерков прежнего приверженца антропософии.

В подцензурном «Ветре с Кавказа» писатель не акцентирует религиозный и антропософский аспекты проблематики, напротив, старается их затушевать. Так, прежде чем сделать вывод, что Россия «водовоздушная, а не земная стихия», Белый утверждает, что «"запахом русского духа" был жив россиянин». И тут же оговаривает: «Беру слово "дух" не в мистическом смысле - в метеорологическом; "дух" - русский воздух». Однако чаще он просто не досказывает, не облекает в слова напрашивающиеся «мистические выводы» из волжских наблюдений. Для обнаружения антропософского подтекста рассуждения о волжском плавании в «Ветре с Кавказа» сопоставляются с описаниями этого плавания в дневнике и мемуарах К.Н. Бугаевой Бугаева (Васильева) К.Н. Дневник. 1927-1928 / Предисл., публ. и примечания Н.С. Малинина // Лица: Биографический альманах. Вып. 7. СПб.: Феникс, 1996. С. 191-316; Бугаева К.Н. Воспоминания об Андрее Белом / Публ., предисловие и комментарий Дж. Малмстада. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001., а также с письмами Белого Иванову-Разумнику и с «Ракурсом к дневнику». Показано, что историософия Белого отличается и масштабностью, и сервильностью. Автор «Ветра с Кавказа» не забывает о том, что он - советский публицист, а потому обязан не выходить за рамки официальной идеологии и восхвалять существующий строй. Причину всего плохого в дореволюционной истории Белый объясняет тем, что «ее заправилы, мешая понятья, скрепили Россию с землей,- не с водою, не с воздухом», ограничили русскую ширь «заборами» и т.д., тогда как советская власть эту «ложь всей истории нашей» исправила: «Русский Октябрь окончательно выявил идеологии "русской земли"». Для доказательства этой сомнительной идеи Белый воспользовался той методологией, которую ранее продемонстрировал в «Глоссолалии». Он поэтически осмыслил аббревиатуру СССР и опознал в ней не «сокращенный» Союз Советских Социалистических Республик, а «земной осадок» воздушной России: « <…> и Россия рассыпалась в гласные воздуха, в "ойа", и в шумы согласного "рсс", или СССР». Естественно, не прошел мимо его внимания и «волжский субстрат» русской революции: «…в СССР: "рсс" рас-кола, раз-боя, теперь открепившись от боя колом, боя в морду, которым держалася идеология "истинно русских", явило действительность, скрытую в лозунге "Воля и Волга"».

Успешно играя по «советским» правилам, Белый одновременно пытался сохранить верность прежним, «несоветским» и «досоветским» взглядам на мир, то есть остаться мистиком и антропософом, приспособившим популярный в СССР публицистический жанр путевых заметок для выражения своей основной идеи - необходимости расширения горизонтов сознания.

В третьем разделе рассматриваются публицистические стратегии и публицистический дискурс Белого в начале 1930-е гг. Их специфика обусловлена трагическими событиями: в 1931 г.: большинство членов антропософского общества были арестованы и сосланы. К.Н. Бугаеву удалось освободить благодаря многочисленным ходатайствам и просьбам Белого. Самого писателя не тронули, но сотрудниками ОГПУ был изъят его архив, материалы которого использовались для подкрепления обвинительного заключения по делу о контрреволюционной организации антропософов. В следственном деле Белый фигурировал как идеолог разоблаченной антисоветской организации, а материалы, свидетельствующие о его виновности, были выделены в отдельное судопроизводство. И хоть «делу Андрея Белого» ход не был дан, писатель, безусловно, понимал, какая над ним нависла опасность. С помощью доступных средств (прежде всего, средств публицистики) Белый стремился доказать лояльность режиму. Если во второй половине 1920-х Белый достаточно успешно совмещал свои интересы и требования власти, то в 1930-е гг. он брался преимущественно за те темы, которые, по его представлению, больше отвечали «социальному заказу», лучше характеризовали его как члена советского писательского сообщества.

В 1932 г. Белый с воодушевлением воспринял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» и произнес на Первом пленуме Оргкомитета Союза советских писателей речь, в которой выразил готовность «откликнуться на призыв к работе и головой и руками», обещал «провести сквозь детали работы идеологию, на которую указывают вожди», предложил «обобществить» его писательский «станок» Белый Андрей. Речь на 1-м пленуме Оргкомитета Союза советских писателей (30 октября 1932 г.) / Публ. Т.В. Анчуговой // Андрей Белый: Проблемы творчества. М.: Сов. писатель, 1988. С. 679-682.. Выступление Белого было с одобрением встречено руководством Оргкомитета. О переходе Белого «на сторону Советской власти» было доложено высшему партийному руководству и, видимо, Сталину. Следуя этой стратегии, в 1933 г. Белый решил внести свой вклад в разработку теории социалистического реализма. Это казалось ему особенно актуальным в преддверии готовящегося I съезда ССП, на котором социалистический реализм должен был быть принят в качестве единого метода советской литературы.

Дневники Белого за лето-осень 1933 г., дневники П.Н. Зайцева, переписка с П.Н. Зайцевым и Г.А. Санниковым и иные материалы неопровержимо доказывают, что писатель планировал выступить на I съезде с докладом о социалистическом реализме и опубликовать статью в журнале «Новый мир». Ориентация на «Новый мир» объяснялась тем, что ответственным редактором журнала был И.М. Гронский, которого Белый считал своим покровителем. Как свидетельствует запись в дневнике П.Н. Зайцева за 22 сентября 1933 г. Белый, уже тяжело больной, думал «над статьей о социалистическом реализме, о его возможностях и формах в эпоху пролетарской диктатуры». Но в январе 1934 г. Белый умер, не успев реализовать этот замысел.

По архивным материалам реконструируются те идеи, которые Белый собирался сформулировать в статье о социалистическом реализме. Так, в письме, отправленном в Оргкомитет ССП 23 апреля 1933 г., в день годовщины Постановления «О перестройке литературно-художественных организаций», Белый благодарил за предоставленную «писателям, выходцам из интеллигенции, возможность принять участие в творческой разработке лозунгов социалистического реализма и развернуть свою работу в направлении возможно полного, глубокого и правдивого оформления нашей исторической эпохи» Цитируется по рукописной копии К.Н. Бугаевой (Государственный музей А.С. Пушкина, фонд Мемориальной квартиры Андрея Белого)..

Установлено, что написать статью о социалистическом реализме Белого вдохновило выступление Гронского на втором Пленуме Оргкомитета ССП (12-19 февраля 1933 г.). Гронский сформулировал требование партийного руководства: «Мы сказали писателям: пишите правду. Это - перевод на простой язык лозунга "социалистический" реализм» Новый мир. 1933. № 2. С. 260. . Такое определение соцреализма должно было стать идеологической основой статьи. Знакомства Белого с иными концепциями обнаружено не было. «Исканию правды» посвящено огромное письмо Ф.В. Гладкову, отправленное из Коктебеля 17 июня 1933 г. Переписка Андрея Белого и Федора Гладкова // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 768. Скорее всего, Белый таким образом знакомил высокопоставленного сотрудника «Нового мира» с концепцией будущей публикации.

Глава IV. Смерть Андрея Белого и ее отражение в периодике середины 1930-х гг. Задача заключительной главы - выявить отклики на смерть Андрея Белого в советской и эмигрантской периодике, проанализировать содержащиеся в них оценки публицистического дискурса писателя и определить их значение для посмертной репутации писателя.

Дискуссия об итоговой оценке Белого - публициста и художника - началась осенью 1933 г., затем обострилась во время похоронных мероприятий и велась на протяжении всего 1934 г. В многочисленных статьях и некрологах жизнь и творчество писателя были подвергнуты придирчивому рассмотрению, были произведены попытки определить его место в истории русской и советской литературы.

Общественный интерес к смерти Белого подогревался каскадом политических скандалов: резкие предисловия Л.Б. Каменева к «Началу века» и «Мастерству Гоголя» (1933 г.); некролог Б.Л. Пастернака, Б.А. Пильняка, Г.А. Санникова в газете «Известия» (9 января 1934 г.), объявлявший Белого гением советской литературы; данное Президиумом ССП задание журналам и газетам опровергнуть основные тезисы этого некролога как не отвечающего требованиям советской идеологии.

При анализе причин, приведших писателя к преждевременной кончине, преимущественное внимание уделяется разносной критике в адрес Белого-публициста со стороны Л.Б. Каменева: своими предисловиями он фактически вычеркивал Белого из литературного процесса. Опальный партийный деятель, он занимал пост директора издательства «Academia» и оставался проводником идей коммунистической партии. Анализируются причины крайне болезненной реакции Белого на каменевские статьи: дополнительный вес им придавало то, что Каменев первоначально планировался на приближающемся I съезде ССП в качестве основного докладчика.

Подробно рассматриваются идеологические акценты в первых некрологах и извещениях о смерти Белого, опубликованных в советских и эмигрантских изданиях («Правда», «Известия», «Вечерняя Москва», «Последние новости», «Возрождение» и др.). Анализируется некролог в газете «Известия», подписанный Пастернаком, Пильняком и Санниковым. К исследованию привлекается не только печатный текст некролога, но и черновой автограф (частное собрание). Выявляются те подтексты, которые могли вызвать недовольство в Оргкомитете ССП. Доказывается, что некролог содержал прямую полемику с суждениями Каменева и опровергал основные тезисы его выступлений: в «известинском» некрологе деятельность Белого-публициста как в до-, так и в послереволюционный периоды ставилась писателю в заслугу.

На основе записных книжек Санникова (частное собрание) прослеживается механизм появления крамольного некролога в печати и реконструируются переговоры авторов с редактором «Известий» Гронским. Гронский одновременно руководил и «Новым миром», в котором охотно печатал Белого. Санников был сотрудником редакции «Нового мира», а Пастернак и Пильняк входили в писательский актив журнала. Так что их желание напечатать некролог Белому в «Известиях» было закономерно. Гронский понимал, что хвалебный материал о раскритикованном Белом противоречит официальной литературной политике и решил «уравновесить» его другим некрологом, который был заказан Каменеву. И 10 января 1934 г. Каменев повторил, несколько смягчив упреки, те же мысли, которые развивал в предисловиях.

В диссертации на основе газетных отчетов, мемуаров, переписки реконструированы речи советских публицистов, критиков, литераторов на торжественной гражданской панихиде, проходившей в помещении Оргкомитета ССП. В значительной части выступлений по прямому указанию руководства Оргкомитета ССП прозвучали слова, опровергающие некролог Пастернака, Пильняка, Санникова. Следуя этой начальственной директиве, ведущие газеты СССР опубликовали материалы с критикой в адрес Белого. В русле полемики о Белом и его творчестве анализируются статьи и заметки А. Кута, К.Г. Локса, А.А. Болотникова, А.К. Тарасенкова, Ц.С. Вольпе и др. Результатом этой атаки стало фактическое исключение имени Белого из истории русской и советской культуры. С этой точки зрения в диссертации подробно рассматриваются неудавшиеся попытки друзей и близких Белого организовать вечера памяти писателя (в «Государственном издательстве художественной литературы» в Москве и «Издательстве писателей в Ленинграде»), подготовить выпуск его произведений и воспоминаний о нем.

В эмигрантской печати оценки, данные личности и творчеству Белого, часто оказывались альтернативны оценкам советской прессы. Например, публицистика Белого 1920-1930-х гг. превозносится в советской печати, тогда как в эмигрантской расценивается как предательство идеалов юности, измена себе. Прослежено, как сведения о причинах смерти Белого и полемике о его месте в литературе попадали в эмигрантскую печать. Обнаруживается, что в ситуации информационного вакуума публицистами русской эмиграции был создан миф о гибели поэта-пророка, предсказанной им самим в юности - в стихотворении «Друзьям» (1907).

Анализ широкого спектра откликов на кончину писателя показал, что смерть Белого стала важным стимулом к рефлексии общества над своим «вчера, сегодня, завтра». Разнообразные, часто диаметрально противоположные суждения в советской и эмигрантской публицистике сложились в картину, рисующую состояние русского общественного сознания.

В Заключении подводятся итоги исследования.

- Проведенный в диссертации анализ биографического и историко-культурного контекста публицистики Андрея Белого второй половины 1910-х гг. позволил определить особенности его позиции, сформировавшейся под воздействием антропософии (синтез символизма и антропософии, ориентация на изображение позитивных сторон жизни, исследование кризиса современной цивилизации, автобиографизм, вера в великое будущее России и др.). В плане выявления политических предпочтений доказано скрываемое впоследствии тесное общение Белого с деятелями кадетской партии, прежде всего с семьей политика и публициста Ф.Ф. Кокошкина.

- Показано, что по возвращении из Дорнаха Белый-публицист видел в пропаганде антропософии свою культурно-историческую миссию и осуществлял ее в прямой или закамуфлированной форме во всех доступных печатных органах. Его активное участие в деятельности издательства «Алконост» свидетельствовало о намерении объединить под знаком антропософии писателей символистского лагеря. В начале советской эпохи Белый не оценивал революционную программу как враждебную антропософии, полагал, что революция свидетельствует о кризисе, из которого антропософия поможет выйти, и надеялся, что его рецепт спасения будет позитивно воспринят в обществе.

- Установлено, что после возвращения из эмиграции в 1923 г., когда антропософское общество было уже запрещено, позиция Белого-публициста не претерпела принципиальных изменений, однако методы проведения в жизнь антропософских идей кардинально трансформировались. Анализ «Москвы» выявил существенную публицистическую составляющую романной трилогии и ее генетическую связь с антропософской публицистикой Белого второй половины 1910-х гг. (эссе «Кризис жизни» и др.).

- Выявлен биографический код романа «Москва». Обращение к антропософской и мемуарной публицистике Белого (эссе «Почему я стал символистом…» и др.) позволило определить прототипы главных героев произведения и показать, что реализованная в романе концепция личности первоначально была опробована в произведениях публицистического характера.

- Рассмотрены публицистические стратегии Белого во второй половине 1920-х гг. и в начале 1930-х гг. Выявлено, что во второй половине 1920-х Белый начал сознательно работать не для печати, а для распространения произведений в антропософской среде. Результатом стало написание самого важного в его творческой биографии публицистического трактата «История становления самосознающей души». Одновременно Белый еще пытался совместить пропаганду антропософского мировидения с требованиями официальной идеологии. Механизм такого совмещения продемонстрирован на примере путевых заметок «Ветер с Кавказа». В 1930-е гг. Белый - под впечатлением от ареста антропософов и масштабной подготовки I съезда советских писателей - постарался в своем публицистическом творчестве продемонстрировать полную лояльность режиму и выполнить «социальный заказ». Следствием этой установки стал замысел статьи о социалистическом реализме, которую писатель планировал опубликовать в журнале «Новый мир».

- Проанализирован идеологический фон последних месяцев жизни Белого, а его смерть рассмотрена как значимое общественное событие, нашедшее отражение в советской и эмигрантской периодике. Собраны многочисленные отклики на смерть Белого, показано, что посмертная реакция критики определила восприятие наследия Белого в последующие десятилетия.

ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ДИССЕРТАЦИИ ОТРАЖЕНЫ В СЛЕДУЮЩИХ ПУБЛИКАЦИЯХ

Монографии

1. Спивак М.Л. Посмертная диагностика гениальности: Андрей Белый. Эдуард Багрицкий, Владимир Маяковский в коллекции Института мозга (материалы из архива Г.И. Полякова) / М.Л. Спивак - М.: Аграф, 2001. - 432 с. - 26,4 п.л.

2. Спивак М.Л. «Мозг отправьте по адресу…»: Владимир Ленин, Владимир Маяковский, Андрей Белый, Эдуард Багрицкий в коллекции Московского института мозга. / М.Л. Спивак - М.: Астрель: Corpus, 2010. - 608 с. - 31,92 п.л. (новая расширенная редакция).

3. Спивак М.Л. Андрей Белый - мистик и советский писатель / М.Л. Спивак - М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2006. - 577 с. - 47,4 п.л.

Публикации

4. в ведущих рецензируемых периодических изданиях, рекомендованных ВАК Министерства образования и науки РФ

5. Спивак М.Л. Научная программа музея «Мемориальная квартира Андрея Белого (на Арбате)» / М.Л. Спивак // Славяноведение. - 1995. - № 4. - С.114 - 0,2 п.л.

6. Спивак М.Л. «Социалистический реализм» Андрея Белого. История ненаписанной статьи / М.Л. Спивак // Новое литературное обозрение.- № 40. - 1999. - С. 98-115. - 1 п.л.

7. Спивак М.Л. «Ужин со Штейнером…»: Письмо Андрея Белого Михаилу Сизову / М.Л. Спивак // Известия Академии Наук. Серия литературы и языка. - Т. 59. - 2000. - № 1. - С. 44-59. - 2 п.л.

8. Спивак М.Л. Последняя осень Андрея Белого / М.Л. Спивак // Новое литературное обозрение. - № 46. - 2000. - С. 178-183. - 0,5 п.л.

9. Спивак М.Л. [Комментарий к:] Белый Андрей. Дневник 1933 года /Подг. текста, коммент. М.Л. Спивак / М.Л. Спивак // Новое литературное обозрение. - № 46. - 2000. - С. 195-215. - 1,8 п.л.

10. Скулова Н. [Спивак М.Л.] «Призрак бродит по Европе…»: [Рец. на кн.: Соцреалистический канон / Под ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПб.: Академический проект, 2000] / М.Л. Спивак // Новое литературное обозрение.- № 53. - 2002. - С. 355-371. - 2,5 п.л.

11. Спивак М.Л. Рец. на: Юрьева З. Творимый космос у Андрея Белого. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000 / М.Л. Спивак // Новое литературное обозрение. - № 57 - 2002. - С. 404-407. - 0,3 п.л.

12. Спивак М.Л. «Мне Волга надула все это…»: Волжские впечатления Андрея Белого 1927 г. / М.Л. Спивак // Russian Literature (Amsterdam).- 2003. - Vol. LIII-II/III (15 Febriary - 1 April): Special Issue: Provincija. - P. 263-286. - 1,3 п.л.

13. Спивак М.Л. Рассказ Андрея Белого «Иог»: автобиографический подтекст и эзотерический опыт / М.Л. Спивак // Известия Академии Наук. Серия литературы и языка. - Т. 63. - 2004. - № 2. - С. 13-22. - 1,2 п.л.

14. Спивак М.Л. «Он переживал свое рожденье…». Болезнь и смерть Андрея Белого в письмах К.Н. Бугаевой и Иванова-Разумника / Е.В. Наседкина, М.Л. Спивак // Russian Literature (Amsterdam).- 2005. - Vol. LVIII-I/II (1 July - 15 August): Andrej Belyj: Special Issue in the Occasion of his 125th Birthday. - C. 167-194 (в соавт. с Е.В. Наседкиной). - 1,5 п.л./ 0,75 п.л.

15. Спивак М.Л. «Символы моих духовных узнаний»: Медитативные рисунки Андрея Белого / М.Л. Спивак // Русское искусство. - 2006. - № 1 (9). - С. 28-33. - 0,5 п.л.

16. Спивак М.Л. Первые отклики на смерть Андрея Белого в советской печати / М.Л. Спивак // Вестник РГГУ: Ежемесячный научный журнал. Серия «Журналистика. Литературная критика». - 2007. - № 9. - С. 114-131 - 1 п.л.

17. Спивак М.Л. Издательство «Алконост»: к вопросу о семантике названия / М.Л. Спивак // Известия Российской академии наук. Сер. литературы и языка. Т. 67. - 2008. - № 5. - С. 16-28. - 1,2 п.л.

18. Спивак М.Л. Издательство «Алконост»: к вопросу о традициях символистского книгоиздания / М.Л. Спивак // Вестник РГГУ: Ежемесячный научный журнал. Сер. Журналистика. Литературная критика. - 2008. - № 11 (08). - С. 132-137. - 0,5 п.л.

19. Спивак М.Л. «Это попытка сказать о жесте ритма вне стиховедческой лаборатории…»: Об одной неопубликованной статье Андрея Белого / М.П. Одесский, М.Л. Спивак // Вопросы литературы. - 2010. - [№ 2] - Март-апрель. - С. 224-245. (в соавт. с М.П. Одесским). - 1 п.л. / 0,5 п.л.

20. Спивак М.Л. [Комментарий к:] Белый Андрей. Принцип ритма в диалектическом методе / М.П. Одесский, М.Л. Спивак // Вопросы литературы. - 2010. - [№ 2] - Март-апрель. - С. 278-285 (в соавт. с М.П. Одесским). - 0,8 п.л. / 0,4 п.л.

21. Спивак М.Л. Андрей Белый в работе над трактатом «История становления самосознающей души» / М.Л. Спивак // Russian Literature (Amsterdam) - 2011. - Vol. LXX-I/II (1 July - 15 August): Special Issue: Andrej Belyj's «Istoriia Stanovlenija Samosoznajuљиei Duљi» - P. 1-19. - 1 п.л.

Публикации в научных изданиях

22. Спивак М.Л. «Я отдал жизнь письмом 1913 года»: Ответ Андрея Белого на «Пятое Евангелие» Рудольфа Штейнера / М.Л. Спивак // Литературное обозрение. - 1995. - № 4/5. - С. 44-49. - 0,5 п.л.

23. Спивак М.Л. «Образ ее был для меня символом Софии...»: История в четырех письмах / М.Л. Спивак // Литературное обозрение. - 1995. - № 4/5. - С. 50-68. - 2 п.л.

24. Спивак М.Л. «Москва кадетская» Андрея Белого / М.Л. Спивак // Литературное обозрение. - 1995. - № 4/5. - С. 182-188. - 1 п.л.

25. Спивак М.Л. Письма Д.М. Пинеса к Андрею Белому / М.Л. Спивак // Иванов-Разумник: Личность. Творчество. Роль в культуре. Сб. статей. - СПб.: Глагол, 1996. - С. 28-34. - 0, 5 п.л.

26. Спивак М.Л. Андрей Белый и Александр Блок глазами кадетской дамы (Из воспоминаний М.Ф. Кокошкиной) / М.Л. Спивак // Лица: Биографический альманах. - М.; СПб.: Феникс; Atheneum, 1996. - Вып. 7.- С. 427-445. - 1,2 п.л.

27. Спивак М.Л. Джером К. Джером, П.Н. Милюков и министр внутренних дел А.Д. Протопопов. Об одном источнике «Петербургских дневников» З.Н. Гиппиус / М.Л. Спивак // Литературное обозрение. - 1996. № 5/6. - С. 4-6. - 0,5 п.л.