Мода на историю: прошлое на страницах "Модного магазина"

Размещено на http://allbest.ru

Российский государственный гуманитарный университет

Институт высших гуманитарных исследований

Мода на историю: прошлое на страницах «Модного магазина»

Гусарова Ксения Олеговна кандидат культурологии

старший научный сотрудник

Аннотация

В статье рассматривается репрезентация исторического времени и событий прошлого в «Модном магазине» -- одном из наиболее популярных журналов для женщин в Российской империи 1860-х годов. Наряду с историческими очерками и мемуарами в фокусе внимания оказывается широкий жанровый спектр текстов: от модной колонки главного редактора С. Г. Мей до публицистики, посвященной женскому вопросу. Вдохновленные реформами начала 1860-х годов, редколлегия и авторы «Модного магазина» ратовали за расширение гражданских прав женщин, апеллируя к логике исторического прогресса. В то же время фигура эмансипе выступала в журнале объектом резкой критики и сатиры как антитеза идее женственности, неотъемлемыми составляющими которой были элегантность и хороший вкус. Не только представления о женственности, но и понимание истории на страницах «Модного магазина» было напрямую связано с модой: смена модных силуэтов являла наглядный образ хода времени, позволяя осмыслить нововведения как историческую закономерность и наделить их значимостью. В статье показывается, каким образом авторы «Модного магазина» использовали отсылки к прошлому в попытках выработать идеал женственности, одновременно закрепляя за женщинами место в истории. Занять это место призвана была женщина-читательница: исторические персонажи, показанные читающими исторические книги, предоставляли аудитории журнала модель для самоидентификации и эмоциональные образцы реакции на прочитанное.

Ключевые слова: историческое воображение, «Модный магазин», женское чтение, женский вопрос, конструкции гендера, дискурс моды, 1860-е годы в России

В одном из первых номеров «Модного магазина» парижский корреспондент журнала с некоторым запозданием сообщал российским читателям подробности празднования Нового года в столице элегантности:

В нынешний новый год, как и всегда, дарились конфетами и заключали их в сельские корзинки, наполненные цветами и мохом; чтобы отведать конфетку, надо было сорвать или розу или кустик фиалок, сделанных из лент, что теперь в такой моде [Z. 1862: 66].

Такого рода пассажи, которыми изобилуют и фельетоны, и, естественно, модная колонка журнала, образуют своего рода учебник модного потребления, причем потребляемыми оказываются в первую очередь не товары, а способы рассказывания о них: дискурс оборачивает объекты желания, подобно декоративной ленте в этой цитате, принимая любую привлекательную форму.

Однако в данном конкретном примере прелестная зарисовка «красивой жизни» обрамляется довольно неожиданно: автор признает тривиальность своего предмета и в то же время спешит наделить его значимостью, выходящей за пределы сиюминутного торжества моды и «денежной культуры» Мы отсылаем к термину Торстейна Веблена [1984].. Он пишет: журнал модный женственность феминизация

Вы не должны укорять меня за то, что я останавливаюсь на таких подробностях: я это делаю с известной мне целью -- у меня в виду будущность. Быть может, внучка моей юной читательницы прочтет с любопытством эти мелочи: они становятся дороги, когда время отдалит от нас какую-нибудь эпоху, потому что история представляет нам ее в официальном виде, а любопытство заставляет нас дополнять исторические личности изучением вкусов и обычаев того времени [Там же].

Таким образом, текст демонстрирует обостренное ощущение хода времени и специфического места текущего момента в истории. Настоящее оказывается непременно соотнесено с прошлым и будущим и само может быть увидено как минувшее -- с исторической дистанции.

Кроме того, вводится противопоставление официальной и неофициальной истории, причем первая предстает неполной и нуждающейся в дописывании. Конструирующиеся таким образом лакуны заполняются мельчайшими приметами быта, ни одна из которых уже не кажется ничтожной, ибо обретает значение симптома, выражающего дух времени. Тем самым открывается дискурсивное пространство для наделения ценностью и эстетизации банального -- пространство, где снимаются или переворачиваются привычные иерархии («обычаи времени» не менее важны, чем «исторические личности»).

Из современной перспективы этот новый объект интереса, или «любопытства», может быть описан как «повседневность». В значительной степени он пересекается со сферой домашнего быта и женского опыта, и характерно, что увлеченных данной темой читателей будущего фельетонист также представляет себе в женском роде. С одной стороны, можно сказать, что новое понимание истории отводит больше места женщинам как потенциальным адресатам исторического повествования и его действующим лицам. С другой стороны, очевидно, что введение подобной «истории для женщин» закрепляет гендерные различия, способствуя дальнейшей тривиализации женских интересов и занятий.

Однако в цитируемом тексте недвусмысленная феминизация читателей, настоящих и будущих, вероятно, связана с тем, как понимается адресация журнала в целом С. Г. Мей в первых выпусках журнала зачастую обращалась к гендерно недифферен-цированной аудитории, в том числе профессиональной: «...один из наших подписчиков изъявляет желание, чтобы детских мод в нашем журнале вовсе не было. Другой требует таких как можно больше, потому что у него пять человек детей, а говорит, что ему не нуж-но воротничков. Третий просит, чтоб были одни только воротнички и рукавчики, потому что он ими торгует» [Мей 1862а: 19]. Однако большинство авторов адресовалось именно читательницам, а один из фельетонистов даже сравнивал себя со средневековым миннезин-гером, чья задача -- развлекать прекрасных дам [Рыцарь 1862: 63].. В то же время со второй четверти XIX в. бытовые подробности начинают играть все более важную роль в европейской литературе, от физиологического очерка до реалистического романа, а также становятся предметом исторической рефлексии в текстах, не имеющих очевидной гендерной ориентации и даже обращенных скорее к мужской аудитории. Так, в 1845 г. Жюль Барбе Д'Оревильи публикует биографию Джорджа Браммелла, где рассуждение о повседневных привычках знаменитого денди становится основанием для философских обобщений. В предисловии к трактату автор противопоставляет «политическую историю» истории «более высокой, более общей и более сложной для написания -- истории английских нравов», отдавая однозначное предпочтение последней, «так как политическая история не отражает всех нюансов общественной жизни, а все они заслуживают изучения» [Barbey D'Aurevilly 1845]. Таким образом, представление о неполноте официальной, политической истории и интерес к тому, что оказывается за ее рамками, характеризует широкий интеллектуальный контекст Европы середины XIX в., в который органично встраивается русская женская периодика.

В данной статье мы проследим, каким образом концептуализировались время и исторический процесс на страницах «Модного магазина» в первые годы его существования. Журнал был создан в эпоху реформ, вскоре после отмены крепостного права, и идея прогресса красной нитью проходила во многих его публикациях. Одной из важных тем издания был «женский вопрос», который маркировался как остросовременный и рассматривался в широком историческом контексте. Тем самым женщины оказывались активно вовлечены в историю, а история осмыслялась во многом через положение женщин. В то же время, как мы видели выше, предполагалось, что исторические знания могут потребляться подобно информации о модных новинках, являясь предметом «любопытства» скорее, нежели какого-то иного, «серьезного» интереса -- что, безусловно, снижало их социально-преобразовательный смысл. В статье мы проанализируем, как обращение к истории в текстах «Модного магазина» способствовало укреплению или, напротив, проблематизации и дестабилизации гендерных стереотипов. При этом особенное внимание будет уделяться повседневности -- бытовому, тривиальному, незначительному -- как специфически женской исторической вотчине, а также репрезентациям эмоций в историческом контексте и в связи с опытом (исторического) чтения.

От Марии Стюарт до Гарибальди: мода как история

Основанный в 1862 г. Софией Григорьевной Мей, женой Л. А. Мея, «Модный магазин» представлял собой журнал нового типа. Как пишет Каролин Маркс в статье о русских женских журналах 1880-х годов, «прежде издания для женщин брали на себя задачу развлекать читательниц или просто снабжать их выкройками нарядов, но в середине столетия интерес российского общества к преобразованиям и к противоречивому женскому вопросу способствовал созданию журналов, имевших основной целью содействие развитию образования» [Marks 2001: 94]. Первым подобным женским журналом исследовательница называет созданный в 1859 г. «Рассвет».

«Модный магазин» в полной мере отражал эти тенденции, являясь при этом, как явствует из названия, в первую очередь модным, а не общественнополитическим журналом. Полемическая публицистика, исторические очерки, художественные произведения с острой социальной тематикой сочетались в нем с легким жанром: сентиментальными или шуточными стихами и небольшими пьесами, сенсационными повествованиями, игривыми фельетонами. Важную часть издания составляли практические советы по шитью и отделке нарядов и предметов бытовой обстановки, ведению домашнего хозяйства, гигиене и уходу за собой. При этом между подобными инструкциями, просветительскими и развлекательными материалами не было четкой границы, нередко различные аспекты сочетались в одном разделе или даже в одном тексте. Так, модная колонка, которую на протяжении двадцати лет вела сама редактор-издательница, совмещала рекомендации прикладной, утилитарной направленности (часто читательницам давались советы, как приспособить платье устаревшего фасона к актуальным модным тенденциям или найти ему новое применение) с картинами гламурной жизни высшего света, и в то же время брала на себя в отношении своей аудитории функцию нравственного и ценностного руководства.

Самая первая статья о моде, опубликованная в «Модном магазине», не столько освещала актуальные тенденции, сколько формулировала миссию журнала: по замыслу издательницы, он должен был стать для читателей проводником в «лабиринте» женских мод, «в котором тем легче запутаться, чем больше в распоряжении денег и чем лучше предметы» [Мей 1862а: 18]. Культурный капитал -- вкус, «уменье одеваться» -- очевидным образом противопоставляется здесь экономическому достатку и ставится выше его. Тем самым журнал конструируется как экспертная инстанция, обладающая непререкаемым авторитетом в вопросах моды, и в то же время читательская аудитория мыслится как открытая общность, строящаяся вокруг достижимых ценностей. Среди последних не только способность к эстетическому суждению о моде, но и практические навыки, позволяющие реализовать собственное видение стиля: «По нашему мнению, женщине так же необходимо уметь шить, как уметь читать и писать» [Там же: 19].

Интересно, что умение, которое может быть охарактеризовано как гендерно специфическое (рукоделие), предстает вторичным по отношению к универсальному навыку -- грамотности, объясняется через него. Шитье выступает в данном случае не как «естественное» женское занятие, а как нечто, способное вызвать сложности, -- чему, однако, можно научиться, пусть и не сразу: «Разумеется, каждая попытка сначала не удается, а потому и не надо начинать с того, что было бы жалко испортить» [Там же]. Стремясь вдохновить читательниц живым примером, автор пишет о том, что сама освоила шитье подобным образом:

Научиться шить платья вовсе не так трудно, как это кажется с первого раза -- нужна только добрая воля. Мы это знаем по опыту и уверены, что многие, с помощью наших советов, захотят победить эту мнимую трудность и попытают свои силы [Там же].

Таким образом, речь не идет о попытке вернуть женщин к традиционным женским занятиям -- напротив, овладение навыками рукоделия призвано помочь читательницам обрести экономическую и символическую независимость от сиюминутных прихотей моды, выглядеть элегантно при минимальных тратах.

Подобная ставка на независимость в высшей степени характерна для ситуации 1860-х годов в Российской империи -- времени пересмотра представлений о роли женщины в обществе, когда велись дебаты о предоставлении женщинам права получать высшее образование, увенчавшиеся открытием женских курсов в Санкт-Петербурге и Москве начиная с 1869 г., и женщины все более активно вовлекались в трудовую и общественную деятельность (в том числе участвуя в работе радикальных организаций -- тайных революционных обществ и террористических групп). Вместе с тем во многом, в том числе и в том, как понимались феномен моды и его социокультурное значение, «Модный магазин» выступал наследником философии Просвещения и первых изданий о моде, выходивших на русском языке.

Как показала Ксения Бордэриу в своей монографии о моде и культуре красоты в России XVIII в., характерной особенностью ранних модных журналов была неразрывная связь между информированием о новых тенденциях в моде и критикой модных излишеств [Бордэриу 2016: 117]. Мода представала одновременно и легкомысленным, возможно, опасным увлечением, от которого необходимо было дистанцироваться, подчинив его контролю рассудка, и серьезным предприятием -- экономическим и даже политическим, поскольку в нем получала выражение нарождавшаяся национальная идея. Кроме того, смена мод делала зримым течение времени, позволяя наглядно воплотить идею современности и прогресса: «Отзывы о минувших модах не могли быть иными, кроме как нелестными, потому что за этим кроется сравнение своего поколения с предыдущим, превосходство нынешнего дня над минувшим» [Там же: 234]. В то же время существовал выраженный интерес к модам прошлого, которые становились даже предметом научных трактатов, не говоря уже о неослабном внимании женской прессы к этой теме. Наряду с собственно историей моды -- смены модных силуэтов, эволюции отдельных элементов гардероба, происхождения тех или иных предметов и фасонов -- нередко рассматривалась роль моды в «большой истории»: различные исторические инциденты, которые историографическая или анекдотическая традиция увязывала с костюмом, прической и т п. [Там же: 231-232]. Итак, модные журналы эпохи Просвещения в силу самой своей тематики оказывались важными проводниками популярного исторического знания, способствуя формированию у читателей исторической картины мира и представления о месте своей эпохи во времени -- на острие прогресса.

В середине XIX в., на волне историзма, широкое использование образов прошлого в современной моде требовало от модниц еще более детального знания исторических фасонов. Наряду с возрождением «больших стилей» времен Людовиков XV и XVI, влияние которых охватывало не только костюмы, но и интерьерный дизайн, названия отдельных предметов одежды и особенно аксессуаров воскрешали в памяти как относительно недавние, так и более отдаленные эпохи.

На первый план при этом выходили имена исторических персонажей, становившиеся в один ряд с другими модными словечками, отсылавшими к актуальным фасонам, расцветкам и отделкам. Помимо безусловных лидеров моды историзма -- Марии-Антуанетты и маркизы де Помпадур -- заметное место среди модных ориентиров принадлежало Марии Стюарт, чье имя носили и платья, и шляпы.

Подобные отсылки зачастую имели весьма условный характер, передавая дух эпохи (в особенности если от современности ее отделяли многие века) при помощи отдельных узнаваемых атрибутов, а иногда -- исключительно за счет названий. Так, Энн Холландер пишет о театральном костюме эпохи историзма: «На протяжении всего XIX века <.. .> было принято носить вполне современные модные вещи, выдавая их за аутентичное историческое платье» [Холландер 2015: 337]. Тем не менее к этому времени сформировалось представление о прошлом как о чем-то принципиально отличном от настоящего, и исторические костюмы служили наглядным подтверждением этой идеи.

Интерес к одежде как к инструменту визуальной хронологии и к носителю вотелесненного исторического опыта очевиден в следующей заметке из «Модного магазина»:

Третья, несколько запоздалая новость, которая впрочем может назваться старостью, это столетний юбилей 2-го кадетского корпуса, бывший 25-го октября. 26-го дан был в корпусе бал, в котором особенно замечательны были расставленные по коридорам ряды кадет, одетых в форменные костюмы корпуса от его учреждения последовательно и до настоящего времени. Форма и напудренные парики времен Екатерины II по красоте своей привлекали к себе наиболее внимание посетительниц бала [К-ий 1862b: 507].

Примечательно, что эстетическая оценка играет важную роль в восприятии прошлого даже в отношении военной формы, которая тем самым уподобляется модному наряду.

Это сближение неслучайно -- в начале 1860-х годов, как и в целом в середине XIX в., женский костюм испытывал заметное влияние офицерского мундира в крое и отделках. Военные события, как исторические, так и современные, пополняли модный словарь, закрепляясь в названиях тканей, предметов одежды, оттенков цвета. Подобно историческим персонажам, о которых шла речь выше, эти термины легко превращались в пустой знак моды, в имя, не отсылающее ни к какому специфическому контексту.

Такого рода присвоение и потребление политики, войн, революций в рамках модного дискурса нередко становилось объектом сатиры. Так, в одном из номеров «Модного магазина» фельетонист, подписывавшийся «Василий Кремень», сообщал:

Кроме Гарибальди за границею нет ничего особенно близко интересующего «Модный магазин»; правда, в Кохинхине, в Южной, Средней и Северной Америке, в Турции и в Китае война; но до тех пор пока отличившийся герой не попадет на плечи наших дам хоть в виде фишю какого-нибудь, он не имеет права считаться европейскою знаменитостью, и война, в которой он участвовал, не может быть занесена на скрижали «Модного магазина» [Кремень 1862: 336].

Джузеппе Гарибальди был в это время звездой мировой величины, чье имя не сходило со страниц прессы, не был исключением и «Модный магазин», регулярно публиковавший известия о здоровье любимца публики и о подробностях его кампаний. Однако ирония фельетониста связана с «перевоплощением» военачальника в предметы дамского гардероба:

У нас уже носят рубашки и шляпки гарибальди, и я не знаю еще, какая часть костюма будет названа именем итальянского героя в будущий модный сезон [Там же: 335].

Таким образом, имя Гарибальди было известно каждой моднице, но далеко не каждая, по версии журнальных остроумцев, могла соотнести его с текущими политическими событиями. Многочисленные шутки представляли невежественных женщин, полагавших, к примеру, что Гарибальди -- это фамилия парижской модистки. Тем самым воспроизводился стереотип об ограниченности женского кругозора, однако эта ситуация конструировалась как проблема, которую необходимо преодолеть: подразумевалось, что образованная и уважающая себя женщина должна разбираться как в моде, так и в политике. В свою очередь, применительно к событиям, дающим имя модным новинкам, можно говорить о коммодификации и редукции смысла, а можно, напротив, отметить, что таким образом политические новости втягивались в орбиту женского опыта, размывая границы приватной и публичной сфер. Кроме того, пусть даже в ироническом ключе, в данном фельетоне фактически рассматривается превращение современности в историю посредством моды и медиа. Отсылка к «скрижалям “Модного магазина”» указывает на одновременную и принципиально сходную работу механизмов памяти и забвения, прославления и исключения в новостной журналистике и в моде.

В целом журнал характеризуется постоянной рефлексией собственной роли в структурировании темпоральности читательского опыта. И модная колонка, и фельетоны неоднократно обращаются к теме «производства» времени -- его членения на регулярные промежутки и наполнения событиями, которые пресса не столько отражает, сколько конструирует. Так, в одном из выпусков регулярного раздела «Где что делается» анонимный автор проблема- тизировал само его название, указывая, что в обыденной жизни на подобный вопрос можно ответить «ничего», тогда как фельетонисту «уж волей-неволей придется дать категорический отчет о жизни последних двух недель, ибо “Модный магазин” своими выходами в свет разделяет жизнь -- как всю человеческую, так равно и свою, на двухнедельные периоды» [К-ий 1862а: 482]. Мода и журналистика как социальные институты формировали у публики вкус к новому, ожидание новизны, которое в целом способствовало повышению чувствительности к изменениям и предопределяло их позитивную оценку. Однако само требование нового образовывало неизменный фон, гомогенизировавший проецируемые на него события, -- как представляется, именно с этим, скорее чем с реальным отсутствием новостей, связаны частые жалобы колумнистов журнала на нехватку новшеств и иллюзорность изменений.

Уже в цитате, которой открывалась настоящая статья, заметно противопоставление и в то же время парадоксальное совпадение «теперь» и «всегда», модного и привычного («В нынешний год, как и всегда <.. .> что теперь в такой моде»). Это кажущееся противоречие, по всей видимости, неслучайно, так как далее автор развивает свою мысль об условности нововведений, ассоциируемых со столицей моды:

Париж -- большой методист, что б там ни говорили о его любви к переменам: он делал в январе 1862 года то же, что в январе 1861 г. Он не изменяет ни своих привычек, ни удовольствий; его движение очень похоже на движение земли -- он не ходит, а вертится; в настоящее время -- танцует, потому что он всегда танцевал в это время года [Z. 1862: 66].

Таким образом, мода являла причудливое сочетание линейного («исторического») движения и кружения на месте, причем эти модусы бытия оказывались неразрывно слиты и нерасчленимы.

И все же чаще в материальном мире видели наглядное свидетельство исторического развития, причем последовательная смена декоративных стилей и модных тенденций составляла лишь одну из сторон этого воочию наблюдаемого процесса. Другим важным аспектом выступала демократизация культуры -- по выражению одного из авторов журнала, «главное отличие новоевропейской цивилизации от древних то, что наша цивилизация шире обхватывает массы, нежели древние» [Сонова 1864: 161]. В цитируемой статье речь шла о включении все более широких социальных слоев в общественную жизнь, о растущей доступности образования -- в том числе для женщин. Однако в тех же категориях осмыслялось массовое потребление предметов быта, ставшее возможным в результате развития промышленности, торговли, транспортного сообщения и городской инфраструктуры. Так, анонимный переводной очерк «Теперь и прежде», опубликованный в № 22 «Модного магазина» за 1862 г., констатировал:

Прежнее благоустройство и удобства в жизни, даже у людей высшего класса, далеко уступают нынешним; и только благодаря новым понятиям и новому порядку вещей просвещение достигло той степени благосостояния, что удобства к жизни сделались всеобщими [Теперь 1862: 504].

Примечательно, что потребление рассматривается здесь как аспект «просвещения», акцент делается на «новые понятия», сопутствующие и даже предшествующие изменениям повседневной культуры.

Можно сказать, что этот очерк до некоторой степени предвосхищает подход, предложенный Норбертом Элиасом в его фундаментальном труде 1930-х годов «О процессе цивилизации» [Элиас 2001], где на основании кодифицированных предписаний, регулирующих бытовое поведение, а также литературных и визуальных источников раннего Нового времени прослеживается формирование новых аффективных структур и стандартов чувствительности. Как и Элиас впоследствии, анонимный автор «Теперь и прежде» подробно останавливается на манерах поведения за столом, отмечая дифференциацию столовых приборов и связанное с ней увеличение дистанции между сотрапезниками, способствовавшее изменению представлений о неприятном. Среди других тем очерка -- санитарное состояние публичных пространств («улицы были вместилищем грязи и всяких нечистот»), освещение, отопление (на передний план выходит понятие комфорта). Текст опирается в первую очередь на анекдотические свидетельства, но и на исторические документы того же типа, что использует Элиас: путевые заметки, письма, рекомендательную литературу (например, на «Прелести деревенской жизни» Николя де Бонфона -- труд по кулинарии, освещающий также сервировку стола, непосредственно указывая на трансформацию аффектов: «.. .тарелки для гостей должны быть с углублением, чтобы удобнее было подавать похлебку и другие жидкости или самому накладывать то, что кому угодно, избегая отвращения кушать с одного блюда, в которое каждый опускает свою ложку, не обтирая, -- прямо изо рта» [Теперь 1862: 505]).

Существенное отличие этого раннего наброска «процесса цивилизации» от работы Элиаса заключается в том, что центральная для социолога проблематика власти и иерархии совершенно ускользает от внимания анонимного автора очерка. Монархи предстают здесь не центром общественных отношений, прямо или косвенно формирующим нормы поведения и постепенно сосредоточивающим все большие властные полномочия, а злополучными страдальцами, которым довелось жить в лишенные комфорта эпохи, претерпевая всевозможные тяготы.

Кроме того, если Элиас проблематизирует цивилизационные достижения современности, показывая, с одной стороны, их хрупкость и относительность, а с другой -- репрессивный характер, для автора «Теперь и прежде» абсолютное превосходство настоящего над прошлым несомненно. Минувшее характеризуется в первую очередь скудостью и убожеством быта:

До тех пор не было ни мостовой, ни водосточных и помойных ям, ни освещения, и самые дома лишены были удобства, а мебель считалась редкостью [Там же].

Примечательно, что речь идет именно об отсутствии современных автору вещей:

...За неимением кресел в комнате больного, король принужден был сесть на сундук <.> В квартирах не было ни комодов, ни письменных столов, ни шкафов. Оружие и одежда прятались в большие баулы или сундуки. В этих огромных вместилищах надо было все переворочать, чтоб достать какое-нибудь платье или что другое. <.> Стены в квартирах были голые, и только люди богатые оклеивали их обоями. <.> Зеркала долго были вовсе неизвестны [Там же].

Иная организация предметного мира рассматривается не в своих собственных категориях, а лишь как далекий и несовершенный прообраз актуальных конфигураций объектов, ценностей и телесного опыта.

Подобный взгляд на историю, неизменно представляющий настоящий момент в качестве ее кульминации, соответствует логике моды, согласно которой прошлое имеет ценность лишь как прелюдия к новейшим тенденциям, подчеркивающая их оригинальность, эстетическое и практическое совершенство. Неслучайно в центре исторических изменений, рассматриваемых в очерке, оказывается потребление, а именно превращение некогда элитарных объектов в товары массового спроса:

Генриху IV поднесли пару перчаток как подарок, достойный короля. А теперь есть ли хоть одна бедная швея, у которой не было бы перчаток? [Там же: 504].

Анализируя феномен моды в своей редакторской колонке, София Мей постоянно возвращалась к мысли о том, что именно массовое распространение и предопределяет привлекательность новых фасонов, которые, таким образом, конституируют актуальную визуальную норму. Подобное положение дел становится возможным лишь в современную эпоху, что составляет одно из важных ее отличий от предшествующих веков:

В прежнее время моды были более резки и назначались для известного класса людей, и особы другого круга ни за что не решились бы применить их к себе. В настоящее время не то. Различия нет. Светские барыни стали снисходительнее и охотно носят туалет, который носит дама низшего круга, лишь бы оно было признано модою [Мей 1864b: 188].

Итак, современная мода предстает в журнальных публикациях объединяющим началом, способствующим конструированию преодолевающего сословные границы универсального сообщества. Этот демократический аспект моды и потребления выступает частным случаем более масштабных и глубинных социально-политических изменений, связываемых с идеей исторического прогресса, о которых речь пойдет далее.

«Женский вопрос»: поле битвы прошлого с будущим

В объявлении об открытии подписки на второй год издания «Модного магазина» С. Г. Мей писала:

Направление нашего журнала уже довольно ясно высказалось -- мы горячо сочувствуем всему, что может содействовать развитию женщин, улучшению их быта, как домашнего, так и общественного, и утверждению за ними человеческих прав [Мей 1862d].

Действительно, первые номера журнала постоянно обращались к «женскому вопросу». Именно через положение женщин, через назревшую потребность его изменить и реакцию общественности на эту ситуацию определялась современность (а во многом и исторический процесс -- как своеобразная преамбула к настоящему). Так, публикация в первом номере «Модного магазина» статьи «Женщины» французского журналиста Луи Журдана (1810-1881) сопровождалась редакторским примечанием:

Теперь так всех занимает вопрос о женщинах, что мы считаем не лишним познакомить наших читателей с воззрениями на этот предмет одного из известнейших современных публицистов [Журдан 1862: 6].

Известность Журдана была во многом связана с радикальной профеми- нистской позицией, выражавшейся в его текстах и общественной деятельности (так, в 1870 г. он вошел в состав центрального комитета вновь созданной Ассоциации за права женщин). Этим же, по-видимому, обусловлена его современность, в обоих смыслах слова: Журдан и его статья принадлежат тому самому моменту «теперь», который ощущается и описывается как переломный.

Подобным ощущением пронизана и сама статья, в которой настоящее понимается не иначе, как арена «столкновения двух начал, оспаривающих первенство: столкновения добра со злом, прошлого с будущим, невежества с наукой» [Там же: 8]. Эта драматическая, в манихейском духе картина борьбы полярных сил не допускает сомнения в осязаемом и тотальном характере прогресса: прошедшее недвусмысленно противопоставляется грядущему, как зло благу. Таким образом, триумф добра, казалось бы, предопределен самим ходом времени: наука победит невежество столь же закономерно, как будущее приходит на смену прошлому. Однако в цитируемом фрагменте сохраняется неопределенность относительно исхода эпохального противоборства -- так, представляющийся неминуемым прогресс парадоксальным образом оказывается под угрозой.

Наблюдаемое здесь противоречие характеризует новое состояние исторического знания и популярных представлений об истории, формировавшееся с конца XVIII в. Райнхарт Козеллек констатировал происходящий в это время смысловой сдвиг, в результате которого понятие «история» приобретает абстрактное и всеобъемлющее значение: осуществляется переход от истории чего-то -- повествования об эпизодах из жизни отдельных выдающихся лиц, народов и государств, достижений мысли, нравов и обыкновений -- к истории «без зависимого слова», представляющей собой новый способ переживания времени («условие, делающее возможным опыт прошлого и ожидание будущего»), прежде всего -- настоящего.

По мысли Козеллека, начиная с эпохи Просвещения «история уже не сводится к совокупности прошедших событий и рассказыванию о них. Ее повествовательное значение отодвигается на второй план, и с конца XVIII века с понятием истории начинают связывать горизонт социального и политического планирования, устремленность в будущее. В десятилетие, предшествующее Французской революции, и позднее, во время революционных потрясений, оно содержит в основном (хотя и не исключительно) действенное начало» [Ко- зеллек 2004]. Выдвижение на первый план проективного измерения истории, потеснившего чисто нарративное, означало переосмысление роли исторического субъекта, который отныне все чаще представлялся творцом истории.

Логика истории, таким образом, до определенной степени отождествлялась с индивидуальной или коллективной волей, которая, в свою очередь, должна была быть направлена на достижение исторически оправданных целей. Так и в идее прогресса соединялись представления об исторической неизбежности и необходимости приложения определенных усилий для ее свершения. Соответственно, выявление исторических закономерностей и прогнозирование вытекающих из них прогрессивных изменений становилось политическим козырем, который охотно разыгрывали различные силы. По замечанию Козел- лека, «охотнее всего к тезису о подвластности истории человеку прибегают представители наиболее активных социальных групп, стремящихся провести в жизнь нечто новое. В этом отношении союз с историей, которую люди будто бы лишь подхлестывают на ее собственном пути, служит как оправданием, так и широковещательным идеологическим аргументом, который помогает быть услышанным и привлечь новых сторонников» [Там же].

В нашем примере «нечто новое», которое стремятся провести в жизнь «представители наиболее активных социальных групп», это расширение прав женщин, и аргументация, основанная на исторической целесообразности, красной нитью проходит в публикуемой «Модным магазином» статье Луи Журдана:

...Именно потому, что человечество переходит теперь от состояния варварства к просвещению, от детства к возмужалости, -- мнимое превосходство мужчин подлежит, может быть, больше другого чего- нибудь пересмотру и обсуждению [Журдан 1862: 8].

Здесь мы видим все ту же бинарную структуру, накладывающуюся на оппозицию «прошлое -- будущее», где полюса получают категоричные оценочные характеристики, направленные на то, чтобы вызвать в читателях эмоциональный отклик. Примечательно, что мужское господство квалифицируется как «мнимое»: с одной стороны, здесь подчеркивается несправедливость существующего неравенства, с другой -- выявляется его дискурсивная природа. По словам Журдана, «отвратительное понятие, которое составили мужчины, взятые в массе, уже шесть тысяч лет о женщинах, основано на пустяках, на словах без значения» [Там же: 7]. В то же время слова не имели бы такой власти, если бы не были подкреплены силой: «С тех самых пор, как устроились общества, мужская половина гнетет женскую -- по дикому праву сильного» [Там же]. Таким образом, поднимается проблема соотношения физического и символического насилия, их взаимообусловленности и перекрестной легитимации.

Осуждение насилия в статье Журдана до некоторой степени смягчается тем, что оно зачастую описывается как ребячество, инфантильное поведение, которое, конечно, должно быть преодолено, но при этом вроде бы как и извинительно, особенно на прежнем этапе развития нравов. Помимо уже упоминавшегося противопоставления исторических эпох как детства и возмужалости, прошлое человечества именуется «младенчеством» в предпоследнем абзаце статьи, повествующем о переходе от эры войн к эре промышленности и торговли:

Когда земной шар был еще в младенчестве и война была единственным средством сближения между собой разнородных племен, очень понятно, что мужчина решал один, действовал один, а женщина оставалась взаперти, у домашнего очага, покорной служанкой своего господина и повелителя. Но когда царство войны близится к концу, когда народы стремятся заменить прежние средства к сближению другими, более мирными и плодотворными, обменом промышленности и торговли, безумно было бы поверить, что женщины не должны принимать деятельного участия в решении нравственных вопросов, что можно обойтись без их содействия [Там же].

Однако примечательно, что автор затрудняется уточнить, какую именно форму должно принять это содействие: промышленность и торговля -- более «цивилизованные» виды деятельности по сравнению с военной агрессией -- в той же мере ассоциируются с мужской активностью и господством, ничего не меняя в расстановке сил в обществе с точки зрения гендера.

Тем не менее, по мысли Журдана, положение женщин в ходе исторического процесса существенно изменилось к лучшему, что, в свою очередь, оказало позитивное влияние на состояние общества в целом:

Когда я подумаю о том, что были женщины в первобытных обществах, и о том, чем они постепенно сделались, какое приобрели влияние, как много содействовали смягчению нравов, я, с своей стороны, проникаюсь чувством удивления и почтения [Там же: 8].

Этот пример прекрасно иллюстрирует идею вполне определенного -- прогрессивного -- вектора исторического развития, которое, однако, вполне возможно, и более того, необходимо поддержать и ускорить. И хотя публицистика Журдана была адресована широкому кругу читателей, субъектом изменения в данном случае мыслится прежде всего женщина (при этом, как указывалось выше, характер ее предполагаемого вмешательства описывается энигматически и апофатически).

Неопределенность проекта общественных изменений усиливала значимость аргументации от противного: тема «варварского» прошлого, характеризовавшегося униженным положением женщины, красной нитью проходит в публицистике «Модного магазина». Отдельные статьи и даже серии очерков были посвящены роли женщины в Древнем Риме периода империи, в допетровской Руси и т. д. Примечательно, что первая из цикла публикаций о Древней Руси представляет собой обзор фольклорного материала -- былин и преданий, где действуют героини-богатырши; анализируя этот материал, автор делает вывод, что «положение женских лиц в Древней Руси было, по былинам, довольно самостоятельное» [Худяков 1863: 239]. Однако значительно более частой темой в популярных исторических статьях является угнетенность женщин и их исключенность из общественной жизни:

...У индийцев и египтян образованность исключительно была в руках духовенства; у греков и римлян уже нет этого, но у них также, как у древних индийцев и египтян, женщины не принимали никакого участия в цивилизации, они были совершенно не равноправны с мужчинами [Сонова 1864: 161].

Живописуя ужасы жизни женщин в древние времена, авторы «Модного магазина» нередко подчеркивали, что «следы этого рабства и унижения сохранились до сих пор между дикими народами» [Иванов 1862а: 366] -- но также и в «цивилизованном» мире, где «сохранился прежний взгляд на женщину» как на декоративную безделушку и «источник всевозможных наслаждений» [Там же: 366-367]. Таким образом, общественное положение и жизненный мир женщин мыслились как своего рода «анклав» прошлого в современности. В тех же категориях описывалась народная культура:

Простой народ не только у нас, в России, но и во всей Европе живет почти тою же жизнью, какою он жил в IX, X веке [Худяков 1863: 236].

Как представляется, это совпадение неслучайно: в обоих случаях речь идет о культурном отставании как о следствии зависимого положения:

Как низшие слои общества, так и вообще народы, угнетенные другими народами (например, сербы и болгаре в Турции), давно стоят на одном месте и почти не идут по пути нравственного и умственного прогресса [Там же].

Но если применительно к «простому народу» рассуждения публицистов фокусировались на внешних ограничениях, связанных с несправедливостью общественного устройства, то авторы, обращавшиеся к «женскому вопросу», делали акцент на интериоризации подчинения:

.. .Окруженная такими понятиями, слыша и в церкви и от окружающих, что она существо нечистое, что она гораздо ниже мужчины во всех отношениях, женщина поневоле потеряла сознание человеческого достоинства и остановилась на пути развития [Иванов 1862а: 366].

Реформы Александра II, в первую очередь отмена крепостного права в 1861 г., казалось, отчетливо обозначили вектор исторического развития в направлении преодоления многовекового неравенства. Воплотив давние чаяния прогрессивной общественности, эти преобразования дали импульс стремлениям к скорейшему осуществлению дальнейших демократических изменений и расширению гражданских свобод. Показательно, что проект наделения женщин «человеческими правами» именовался «эмансипацией» (в XIX в. часто писалось эманципация), что ставило этот процесс в один ряд с освобождением крестьян, а также с грядущим упразднением рабства в Северной Америке.

«Эманципация рабов и эманципация женщин -- вот одни из самых занимательных, самых животрепещущих вопросов современного образованного общества», -- писала С. Г. Мей на страницах своего журнала в статье «Эманципация женщин» [Мей 1862b: 160]. При этом «женский вопрос» представлялся ей несравненно более сложным, нежели центральная проблема аболиционизма. По-видимому, это можно связать с особенным вниманием к внутренним, духовным последствиям неравенства для женщин, о котором говорилось выше. Так или иначе, как одну из угроз и помех Мей выделяет ложное понятие об эмансипации, которое составили себе «некоторые русские дамы»:

Переведя слово эманципация непристойностью, дамы эти выработали из себя какой-то уродливый тип, отдалившийся от женского и смутно напоминающий мужчин дурного общества, и назвали себя эманципированными женщинами (курсив источника. -- К. Г.) <...> таких женщин надо преследовать как общественное зло: они опошливают, извращают самые благие начинания и останавливают нравственное развитие [Там же: 161].

Эти замечания служили преамбулой к публикации фрагмента одной из самых актуальных на тот момент литературных новинок -- романа Тургенева «Отцы и дети», а именно ставшую хрестоматийной сцену в доме эмансипе Авдотьи Кукшиной. Имя этого персонажа мгновенно стало нарицательным, обозначив социальный феномен, который считался следствием некритического, поверхностного заимствования модных западных идей и их переноса на русскую почву. В конце все того же 1862 г. один из фельетонистов «Модного магазина» вывел основные черты данного типа:

Г-жам Кукшиным прежде всего нужны грязь, неряшество и голый, наглый своею откровенностью цинизм [К-ий 1862с: 526].

Примечательно, что в тургеневском описании бытовая неряшливость, которая действительно выступает одной из ключевых характеристик героини, упоминается в связи с интеллектуальными занятиями, отчего может показаться их следствием: комната, где Кукшина принимает гостей, «походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частию неразрезанные, валялись по запыленным столам» (цит. по: [Мей 1862b: 161]). Сама организация пространства и его материальное наполнение здесь призваны недвусмысленно указывать на столь беспокоившее Софию Мей «отдаление» от «женского типа» и переход к «дурному» мужскому.

В этом смысле образ Кукшиной, как представляется, контрастирует с посылом многих других публикаций журнала, согласно которым умственный труд и академические интересы характеризуют наиболее передовых, «развитых» женщин, стоящих выше предрассудков и пересудов:

...Девушка не педантка, а истинно образованная и ученая, может презирать насмешки <.> большей части женщин; эти насмешки обратятся против самих же насмешниц [Иванов 1862b: 482].

Слово девушка в этой цитате отсылает к незамужней женщине, и некоторые авторы даже исходили из революционного предположения, что женщина может предпочесть интеллектуальную карьеру замужеству и созданию семьи:

В Англии также заметно большое улучшение в общественном положении женщины, приобретающей все более и более независимости и свободы в выборе занятий; многие английские женщины отказываются от брака с той целью, чтоб иметь большую возможность к умственному развитию [Иванов 1862а: 368].

Вспомним, что именно «развитие» женщин редактор называла в числе основных целей своего издания. В этой ситуации особа, устроившая из своей гостиной подобие рабочего кабинета, могла выступать как положительным, так и отрицательным образцом.

Объяснить подобную двойственность помогает интерпретация механизмов гендерного регулирования, предложенная Джудит Батлер. По ее мнению, норма как абстрактная конструкция не может быть отождествлена с производимыми ею конкретными эффектами, в которых она воплощается неизменно неполно. Распознавание того или иного явления как (не)нормального требует, таким образом, навыков чтения социальной реальности, акцентирующего значимые и скрадывающего незначимые черты. Именно формирование подобного избирательного внимания выступает основным результатом нормативного регулирования: «Норма определяет познаваемость, позволяет определенным видам практик и действий становиться социально различимыми, делая социальное удобочитаемым и намечая параметры того, что приемлемо или неприемлемо в общественной сфере». Батлер также отмечает двунаправленное действие регуляторов, ответственных за воспроизводство нормы, которые в то же время расшатывают и проблематизируют ее: «Да, гендер есть механизм, нормализующий и натурализующий понятия мужского и женского, но одновременно он может выступать в качестве механизма, посредством которого эти термины подвергаются деконструкции и денатурализации. Действительно, может получиться так, что аппарат, предназначенный для утверждения нормы, одновременно будет подрывать этот процесс, делая нормативное определение незаконченным» [Батлер 2011].

Принципиальная незаконченность нормативного определения женственности представляется важной характеристикой социокультурной ситуации 1860-х годов в России. Переживание настоящего момента как переломного провоцировало неуверенность, которая способствовала окказиональным проявлениям консервативно-охранительных тенденций даже в «прогрессивной» литературе и публицистике, -- отсюда призыв «преследовать как общественное зло» «неправильных» женщин-эмансипе. Наряду с этим та же нестабильность, подвижность норм открывала возможность претворения в жизнь желанных изменений, переопределения статуса и общественной роли женщины. Так или иначе, книжные занятия женщин со всей очевидностью представляли собой «социально различимое», значимое поведение, оценка которого колебалась в диапазоне от угрозы женственности до нового идеала.

Любопытно, что при подобной размытости норм и взаимной противоречивости указаний, исходящих от различных (а порой даже одних и тех же) авторов «Модного магазина», рекомендации эти звучат неизменно категорично, указывая на определение женственности как на арену символической борьбы, где ставки весьма высоки. Если все же попытаться вычленить неизменную составляющую этих несхожих конструкций, то к ней, возможно, в силу тематики журнала будут относиться «хороший вкус», чувство стиля и способность следовать моде, не становясь при этом ее жертвой.

Эти качества значимы для самоопределения женщин, что видно в первую очередь из самопрезентации редактора-издательницы и ее культурной политики. Но и мужчины, которые, по мнению С. Г. Мей, «вовсе не отличаются красотой костюма» [Мей 1864а: 157], разделяли подобные представления, характеризуя женственность как «неуловимое, но присущее женской натуре эстетическое чутье изящного» [К-ий 1862с: 526]. Тем самым журнал в целом являл собой проект культивирования женственности, понимаемой достаточно традиционно, жестко регламентированной и в то же время открытой для переосмысления, включения новых черт -- в соответствии с диалектикой новизны и повторения в моде.

Другой важнейшей чертой женственности выступает специфическая совокупность эмоциональных реакций и способов чувствования. К эмоциям читательниц обращается София Мей в своей инвективе против эмансипе: «Порядочным женщинам дамы эти внушили глубокое отвращение» [Мей 1862b: 161] -- инстинктивное неприятие отклонений позволяет представить гендерные нормы как естественную данность. Чаще речь идет о нежных чувствах, романтической привязанности, жалости, эмпатии, но так или иначе женщинам приписываются большая чувствительность и способность испытывать более интенсивные переживания.

Наделяемые ценностью в контексте нормативной модели женственности, эти свойства в то же время оказываются скорее помехой, когда речь заходит о включении женщин в публичную сферу, которая подразумевает более высокую степень «связанности аффектов», в терминологии Элиаса, и главенство разума над чувствами -- т. е. «мужскую» эмоциональную модель. В следующем разделе статьи мы рассмотрим материалы «Модного магазина», направленные на «воспитание чувств» читательниц, где прослеживаются попытки примирить требования соответствия гендерной норме и стремление полноценно участвовать в общественной жизни.

История и «деятельное» чтение: сочувствие как соучастие

Правильное эмоциональное развитие не мыслилось в отрыве от читательского опыта. В целом чтение должно было служить ключевым инструментом преодоления темпорального разрыва, предположительно отделявшего от современности женщин, «низшие слои общества» и «угнетенные народы». Именно отсутствие интереса к чтению и (само)образованию маркировало женский быт как пережиток прошлого:

Следы этого невежества можно видеть и в наше время: есть женщины из дворянского сословия, едва знающие грамоту на том основании, что не женское дело книжки читать [Иванов 1862а: 367].

В цитируемом пассаже речь идет о «внутреннем» отставании, созданном петровскими реформами, когда изменился лишь костюм, но не образ мыслей женщин. По своему изолирующему воздействию неграмотность уподобляется полулегендарному древнерусскому терему, в котором женщина допетровских времен «содержалась как пленница, как неотъемлемая собственность родителей или мужа» [Там же].

В этом контексте представляется вполне закономерным, что само по себе чтение рассматривалось как способ участия в общественной жизни. Так, в цитировавшейся выше программной статье Луи Журдана публицист с большим энтузиазмом упоминает «движение, совершающееся между нами, по поводу женщин, движение, в котором сами женщины принимают такое разумное, такое деятельное участие, читая бесчисленные сочинения, которые появляются ежедневно и клонятся к тому, чтобы возвратить женскому влиянию на общественную деятельность должное значение» [Журдан 1862: 8]. По сути, такая «деятельность» оказывается единственной на тот момент легитимной формой вовлечения женщин в публичное пространство -- в отличие, к примеру, от письма. Как пишет далее Журдан, ...нам кажется невозможным не верить в будущее посредство гениальной женщины, которая не будет писать стихов, романов и философских книг, но которая своим словом, своими действиями уяснит волнующие нас задачи, утишит споры и противоречия [Там же: 9].

Таким образом, акцент на чтении косвенно указывает на наличия ограничений не столько даже в реальном положении женщин, сколько в том, как оно представлялось наиболее «передовым» авторам того времени. В то же время здесь прослеживается изменившаяся роль читательского опыта, которую мы хотели бы рассмотреть подробнее.