Дневник Александра Тургенева и "Философическое письмо" Чаадаева: хроника московского быта (по архивным материалам)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Дневник Александра Тургенева и "Философическое письмо" Чаадаева: хроника московского быта (по архивным материалам)

В. А. Мильчина

А. Л. Осповат



Аннотация

Дневники и переписка Александра Тургенева, которые до сих пор обнародованы очень выборочно, содержат важные сведения о допечатной истории первого «Философического письма» Чаадаева и о начальной стадии ожесточенной полемики вокруг публикации этого документа осенью 1836 г.

В первом разделе статьи освещены попытки Чаадаева предать гласности свое «Письмо» на страницах французской прессы в середине 1830-х годов. Роль посредника автор уготовил своему старинному приятелю Александру Тургеневу, к тому времени обзаведшемуся многочисленными знакомствами в литературных кругах Парижа, однако тот отнюдь не стремился исполнить это поручение. Протестанту «по рассудку» был чужд католический прозелитизм Чаадаева, к тому же риторический потенциал «Письма» лишь до некоторой степени искупал его вторичный характер по отношению к европейской интеллектуальной традиции. На материале неизданных писем к Чаадаеву освещены тонкие маневры Тургенева, которые избавили его от необходимости содействовать продвижению в печать опуса «русского графа де Местра» (или «русского Ламенне»). Опорой для второй части статьи служит неизданный дневник Тургенева, который он вел в Москве в октябре -- ноябре 1836 г. В атмосфере почти всеобщего ожесточения, вызванного публикацией первого «Философического письма» в журнале «Телескоп», Тургенев выбрал особый путь. В беседах с Чаадаевым и узким кругом приятелей он выступал оппонентом «басманного философа» и резким критиком его эгоистических устремлений, которые привели к репрессиям против издателя журнала и его цензора; но в то же время в московских салонах, где негодование в адрес Чаадаева достигало самого высокого градуса, Тургенев -- едва ли единственный -- «спорил за свободу говорить свободно и о России».

Ключевые слова: социальные практики в России эпохи Николая I, Александр Тургенев, Петр Чаадаев, первое «Философическое письмо», цензурный устав 1828 г., московские салоны, французская периодика 1830-х годов, Пьер-Симон Балланш, «Телескоп», Николай Надеждин, Михаил Орлов, Александр Вельтман



V. A. Milchina

A. L. Ospovat

Alexander Turgenev's diary and Chaadaev's

first Philosophical Letter: A chronicle

of Moscow life (unpublished episodes)

Abstract. The diaries and correspondence of Alexander Turgenev, to this day published only fragmentarily, contain important information on the early, pre-publication history of Petr Chaadaev's First Philosophical Letter and the first stages of the heated debate provoked by its appearance in print in 1836. The first part of the article illuminates Chaadaev's attempts to publicize his Letter in France in the mid-1830s. Because of his deep, well-established ties to Paris journalism Turgenev was selected by Chaadaev as his intermediary but showed surprising hesitation. Turgenev, a self-proclaimed Protestant “in his mind,” did not share Chaadaev's Catholic zeal, and the Letter's rhetorical fervor could not fully compensate for its derivative dependence on well-worn tropes of European political thought of the time. The article draws on Turgenev's unpublished letters to Chaadaev to trace Turgenev's maneuver- ings that allowed him to avoid the questionable honor of facilitating a French publication by the “Russian de Maistre” or “Russian Lamennais”. The second part of the article is based on Turgenev's unpublished diary written in Moscow in October-November 1836. Confronted with public outrage after the publication of Chaadaev's First Letter in Teleskop, Turgenev developed a double strategy. In conversations with Chaadaev and his inner circle, Turgenev harshly criticized Chaadaev's self-centered ambition that led to the prosecution of the editor of the journal and its censor. At the same time, as a regular participant of the Moscow salons where rage against Chaadaev's letter was in vogue, Turgenev was possibly the only one to “argue in favor of the freedom to speak freely about Russia”. тургенев чаадаев публикация допечатный

Keywords: Social codes in Nicholas' I Russia, Alexander Turgenev, Petr Chaadaev, first Philosophical Letter, Censor Charter of 1828, Moscow salons, French press of the 1830s, Teleskop (the journal), Pierre-Simon Ballanche, Nicholas Nadezhdin, Michael Orlov, Alexander Veltman



Наши представления о многолетних контактах Александра Тургенева и Петра Чаадаева (весьма своеобразной «дружбе-вражде») до сих пор страдают неполнотой. Между тем дневники и эпистолярий Тургенева, обнародованные лишь выборочно, содержат важные сведения о циркуляции первого «Философического письма» (далее ФП-1) Все документы, написанные на французском языке, приводятся (кроме особо огово-ренных случаев) в переводе В. А. Мильчиной. При цитировании сохраняются авторские написания собственных имен; слова, выделенные автором, подчеркнуты. В первом разделе статьи даты, относящиеся к пребыванию Тургенева за границей, даются по григорианско-му календарю, во втором разделе все даты (за исключением тех, которые относятся к за-граничной переписке) даются по юлианскому календарю..

I. Из допечатной истории

Чаадаев начал распространять фрагменты «Философических писем» летом 1831 г., и Тургенев, тогда же прибывший в Россию после пятилетнего отсутствия, ознакомился с рукописью одним из первых. Католический прозелитизм автора был, конечно, чужд протестанту «по рассудку», как аттестовал себя Тургенев [1989: 11], но тем не менее он оценил риторический потенциал чаадаевских текстов, который до некоторой степени искупал их вторичность по отношению к европейской интеллектуальной традиции. 2 июля 1831 г., констатируя в письме младшему брату Николаю в Лондон: «система» Чаадаева «точь-в-точь гр[афа] Мейстера (Ж. де Местра. -- В. М., А. О.), модифированная [sic!] чтением немецких писателей» В письме Тургенева Пушкину от 14 июля 1831 г. «предтечами» Чаадаева названы «Мейстер», Л. де Бональд и аббат Ф.-Р де Ламенне [Пушкин 1937-1949 (14): 191]., -- Тургенев не преминул добавить: «...я нашел много хорошего и для других нового, хотя, впрочем, я и не разделяю мнений его» [Истрин 1913: 21]. Через десять дней, адресуясь к Жуковскому, он облек свой вердикт в форму парадокса: Чаадаев «пишет a la Lamennais, и все чушь, но очень умно» (Русский архив. 1900. № 3. С. 362).

То обстоятельство, что в первой половине 1830-х годов все попытки хотя бы частично опубликовать переводы «Философических писем» на страницах русских изданий не возымели успеха (см.: [Чаадаев 2010: 652-653]), лишь усиливало стремление автора ввести пролегомены к своей концепции в европейское печатное поле. Тургенев, к тому времени прочно укоренившийся в литературных кругах Парижа, наилучшим образом подходил на роль посредника. Поэтому в начале 1835 г., в очередной раз уезжая из России, он получил от Чаадаева копию французского оригинала ФП-1. Однако Тургенев, часто и с охотой хлопотавший по чужим делам, в данном случае не испытывал энтузиазма. Во-первых, он отдавал себе отчет, что непосредственным участникам и наблюдателям «умственных буйств нашего века» Выражение из его парижской корреспонденции, посланной в Петербург как раз в 1835 г. [Тургенев 1964: 79]. бросилась бы в глаза компилятивная природа чаада- евского опуса. Во-вторых же, содействуя публикации текста, который несомненно подпадал под определение «русофобского», брат политического изгнанника, заочно осужденного по делу 14 декабря, принимал на себя определенные риски. Наконец (но не в последнюю очередь), Тургенева отнюдь не прельщала перспектива обслуживать непомерные амбиции «басманного философа» См., например, запись в московском дневнике Тургенева от 4 сентября 1834 г. о споре с Чаадаевым в Английском клубе: «Он захвачен често- и самолюбием и ищет [далее удале-на часть текста] в своем назначении к чему-то высшему» [Азадовский 2008: 335]..

Новое путешествие Тургенева началось в Австро-Венгрии. В Вене рукопись ФП-1 прочла графиня Розалия Ржевуская, сделавшая «острые» замечания, которые 3-4 марта 1835 г. Тургенев переслал Чаадаеву [Азадовский 2008]); в ответном письме от 1/13 мая Чаадаев дезавуировал врученный им самим текст, сообщив, что «в скором времени» пришлет «другой экземпляр»

[Чаадаев 2010: 396-397; ориг. по-фр.]. Но еще до того, как новый вариант дошел до адресата (см. письмо от 3 сентября 1835 г.), Тургенев в Париже показал старый вариант ФП-1 Пьеру-Симону Балланшу. Имя этого философа было хорошо знакомо Чаадаеву -- в его библиотеке сохранились две книги Балланша 1820-х -- начала 1830-х годов, причем одну из них («Человек без имени» = «L' homme sans nom»), которая посвящена раскаянию члена Конвента, голосовавшего за смерть Людовика XVI, подарил именно Тургенев, начертавший на обложке: «Любезному другу Московскому Ламене П. Я. Чаадаеву. С.П.бург, 1832» [Каталог 2000: 55, № 111] На этом инскрипте отсутствует подпись, но употребленная здесь прономинация не оставляет сомнений в авторстве Тургенева. Он прибыл в Петербург 7 апреля 1832 г (см.: ПД. Ф. 309. № 325. Л. 152; далее все ссылки на этот фонд даются с указанием только единицы хранения и листа) и, вероятно, передал книгу в Москву через кого-то из много-численных знакомых.. 2 июля Балланш вернул рукопись с короткой запиской, содержавшей этикетные комплименты: «.. .она доставила мне истинное удовольствие, и я вполне сочувствую ее форме и содержанию» [Заборов 1978: 266; ориг. по-фр.; пер. публикатора].

Сделанную на этой записке надпись Тургенева: «Прошу доставить П. Я. Чаадаеву: он отгадает, о какой рукописи идет речь» [Там же: 267], -- разъясняет помета в его дневнике от 13 июля: «Пакет [Дмитрию] Свербееву <...> с письмом Баланша для Чадаева о его рукописи» (№ 305. Л. 91). Удовлетворившись ролью передатчика, Тургенев не счел нужным комментировать данный эпизод, вероятно полагая, что сам факт возвращения манускрипта (о чем было упомянуто в записке) засвидетельствовал отсутствие интереса Бал- ланша к дальнейшей судьбе этого текста.

В письме Чаадаеву, отправленном из Лондона 31 июля 1835 г., Тургенев удостоверил получение сильно запоздавшей эпистолы от 1 мая, а далее, среди многого прочего, кратко уведомил адресата: «Я послал вам из Парижа записку Балланша» (№ 2681. Л. 3 об.; ориг. по-фр.). И в этой корреспонденции, и в последующих -- заметим, что одна из них, от 30 сентября из Парижа, открывалось обращением: «Cher Ballanche-Tchadaeffl» (Там же. Л. 9), -- отсутствовали даже намеки на ожидаемое адресатом развитие событий.

Чаадаев, однако, проигнорировал тургеневские недомолвки. В середине или конце ноября 1835 г., откликаясь на лондонское письмо, он призвал приятеля к неуклонному исполнению возложенной на него миссии, значение которой в его глазах теперь чрезвычайно возросло:

Меж тем вы ничего не пишете мне о Балланше. А я, признаться, уже построил на его одобрении целую философию! Не стану, однако, скрывать, что суждение его о моем сочинении чрезвычайно меня удивило: я не имел никаких оснований рассчитывать на его сочувствие, ибо в его руки попал очень скверный экземпляр.

Как бы там ни было, в интересах философии вы не должны позволить оборваться узам, которые сами же и помогли завязать [Чаадаев 2010: 408; ориг. по-фр.].

В письме Чаадаеву от 2 мая 1836 г. Тургенев закрывает тему:

Вы упрекаете меня за то, что я ничего не пишу вам о Балланше, но что же сказать о нем? Он не делает ничего или почти ничего, ибо статьи в «Le Polonais» «Le Polonais» -- орган польской эмиграции в Париже, издававшийся с 1833 г с подза-головком «Газета, защищающая интересы Польши». Балланш, который иногда публиковал здесь небольшие заметки, в марте 1834 г. выступил со следующим обращением: «Прокля-тия, исходящие из окровавленных руин Польши, навсегда исключают Россию из европей-ского братства. Я советую главному редактору отныне именовать свое издание “Газетой, защищающей интересы Европы”» (Le Polonais. T. 2. 1834. P. 109). С июля 1835 г. «Le Polo- nais» стала выходить именно с этим подзаголовком. не в счет; он стал лентяй и зевака; я видаюсь с ним два-три раза в неделю; он исполнен некоей милой беспечности, которая не внушает никаких надежд насчет его будущности.

Он не создаст более ничего значительного. Ему нравится проводить жизнь в обществе Рекамье, Шатобр[иана] и всех прочих, кому приятно его видеть, приятно вместе с ним мыслить вслух обо всех тех явлениях, которые походя задевают душу и ум парижан, не оставляя, однако же, там никаких следов. <.. .> После Балланша останется лишь несовершенная теория, основанная на столь же несовершенной на- уке Самый известный из философских трудов Балланша -- «Опыты социальной палингенезии» (1827-1829) -- является одним из источников «Философических писем» (новейшая сводка данных представлена М. Б. Велижевым, см.: [Чаадаев 2010: 653, 655, 658-659 и след.]). Экземпляр этого сочинения сохранился в библиотеке Чаадаева, см.: [Ка-талог 2000: 54, № 110].. <.> Напишите ему, он с радостью Вам ответит. Я берусь быть посредником между вами, но когда? (№ 2681. Л. 20; ориг. по-фр.).

Вопрос о том, не является ли одобрительный отзыв Балланша первым шагом к продвижению ФП-1 в печать, как бы снимается с обсуждения: Тургенев утверждает, что от никчемного «лентяя и зеваки» вообще нельзя добиться толку ^и тем самым никаких «уз», связующих Балланша и Чаадаева, не существует. Нарочитая дискредитация личности и сочинений французского философа Инвективы в его адрес продиктованы лишь контекстом этого письма. Через год с не-большим, 12 июня 1836 г., Тургенев писал Вяземскому из Парижа: «Успел побеседовать с Балланшем: он затевает прекрасное издание четырех христиан-философов, в том числе считая и себя: Чадаеву передам его замыслы» (№ 316а. Л. 158). позволяет Тургеневу освободить себя от какой-либо ответственности за данное ему поручение, и даже предложение о передаче послания Чаадаева Балланшу -- если таковое будет написано -- несет печать демонстративной неопределенности: «.но когда?»

Параллельно разворачивалась и другая история. Поздней весной -- летом 1835 г., отправляя Тургеневу переработанный вариант ФП-1, Чаадаев заводит речь о конкретном органе парижской печати:

Вот, любезный друг, рукопись, которую я обещал вам послать. Это не что иное, как новый экземпляр того сочинения, которое у вас имеется, но такой, какой можно без стыда представить на суд цивилизованной публики. Прошу вас немедля уведомить меня о его получении. Не стоит объяснять, что я не слишком уверен в его благополучном прибытии, хотя доставить его взялся Мейендорф. Он много раз толковал мне о какой- то «Литературной Франции», где непременно желает меня напечатать.

В добрый час. Но что такое эта «Литературная Франция»? <.. .> Говорят, что это предприятие партийное [Чаадаев 2010: 402; ориг. по-фр.].

В ту пору газета «Литературная Франция» (France litteraire) имела, напротив, репутацию центристской. Авторы проспекта определяли характер публикаций как «ученый, но без абстракций и педантства, литературный, но без приверженности какой-либо школе или доктрине»; газета адресовалась «трудолюбивым ученым, государственным служащим и завсегдатаям большого света», причем подчеркивалось, что среди подписчиков фигурируют жители России, Англии и Америки. Известно, что как раз в 1835 г. возникла идея использовать эту газету для прорусской пропаганды См. в письме князя Элима Мещерского, атташе русского посольства в Париже и кор-респондента Министерства народного просвещения, Андрею Краевскому, который входил тогда в редакцию «Журнала Министерства народного просвещения», от 30 мая 1835 г.: «Присылайте, присылайте нам статейки, если можно, на французском языке: будем поме-щать их в “Литературной Франции”» [Мазон 1937: 472; ориг. по-фр.; пер. публикатора]., и скорее всего, намереваясь приобщить Чаадаева к сотрудничеству с «Литературной Францией», барон Александр Мейендорф Знакомец Чаадаева со времен своей службы в Генеральном штабе, Мейендорф с 1830 г находился во Франции в качестве агента Департамента мануфактур и внутренней торговли Министерства финансов. подразумевал либо те фрагменты «Философических писем», которые были выдержаны в более умеренном тоне, нежели ФП-1, либо сочинения еще не написанные.

Другое дело, что, имея на руках ФП-1 (новый вариант, который, впрочем, принципиально не отличался от старого), Тургенев рассудил иначе. Ответ на письмо Чаадаева последовал 3 сентября 1835 г.:

Пишу вам для того только, чтобы сообщить, что получил ваше письмо с новым экземпляром вашего письма. Еще не знаю покамест, что с ним сделаю, ибо не хочу брать на себя ответственность за его публикацию, притом и «Литературная Франция» не в моем вкусе! Поговорим о сем после (№ 2442. Л. 1-2 об.; ориг. по-фр.).

На этот раз Тургенев прямо отказывается от роли посредника Об этом решении Тургенева (с указанием на местонахождение его письма от 3 сентя-бря, но без пояснений) упомянул М. И. Гиллельсон [1986: 172, 366]., мотивируя свое решение неприязнью к направлению газеты. Впрочем, эта заключительная формулировка опять-таки обусловлена контекстом послания: уже через два месяца (в письме от 3 октября 1835 г.) Тургенев подробнейшим образом пересказал Чаадаеву статью из свежего номера «Литературной Франции», присовокупив, что этот номер, на его взгляд, «вообще содержит много хорошего» (№ 2681. Л. 11; ориг. по-фр.).

Таким образом, желание Чаадаева предать тиснению оригинальный текст ФП-1 во Франции не осуществилось. Данными относительно письменного или устного объяснения приятелей на эту тему мы не располагаем.

Летом 1836 г. Тургенев надолго приехал в Россию. Его записи в московском дневнике фиксируют постоянные контакты с Чаадаевым и его знакомцами:

4 июля. С Норов[ым] к Чадаеву. <.. .> Разговор о России и пр. (№ 316. Л. 37).

8 июля. У Чадаева: письмо его к Якуш[кину] Имеется в виду письмо Ивану Якушкину от 2 мая 1836 г. (см. публикацию Д. И. Ша-ховского [Декабристы 1932: 183-185]). (Там же. Л. 37 об.).

14 июля. У [Ивана] Дмитриева <...>. У него видел Левашова, который через час явился и ко мне: с ним о Чадаеве (Там же. Л. 39 об.).

22 июля. Был в [Английском] клобе <...> за обедом Чад[аев] (Там же. Л. 40 об.).

25 июля. У меня Чадаев (Там же. Л. 41).

До появления публикации перевода ФП-1 в журнале «Телескоп» оставалось менее трех месяцев, но Тургенев мог известиться об этом предприятии как от самого автора, так и по крайней мере от двух лиц, поименованных в его дневнике. Поэту Александру Норову, соседу Чаадаева по имению в Дмитровском уезде, с большой вероятностью приписывают начальный набросок перевода ФП-1 (см.: [Эльзон 1982]), а у Николая и Екатерины Левашовых Чаадаев проводил «почти все вечера», поселившись (в сентябре 1833 г.) во флигеле их дома на Басманной [Дельвиг 1930: 216]. Здесь к месту напомнить рассказ Михаила Дмитриева о том, как Екатерина Левашова просила Михаила Дмитриева «уговорить» Чаадаева не издавать ФП-1, потому что опасалась за его судьбу [Дмитриев 1998: 367].

Нашим предположениям противоречит позднейшее свидетельство Тургенева о том, что он узнал о печатании ФП-1 только по приезде из Симбирска, куда поехал в конце июля и где пробыл до начала октября (см. письма Вяземскому от 30 октября и 1 ноября 1836 г. [ОА (3): 345-346]), однако, учитывая тот налет осторожности, которым окрашены его дневник и корреспонденция осенью этого года, мы не склонны доверять этому показанию.

Что касается других коротких знакомых Чаадаева, то известия (или слухи) о предстоящей публикации их, по-видимому, не тревожили. Косвенным тому свидетельством служит переписка Вяземского. В августе -- сентябре 1836 г. он побывал в Москве, где «видел <...> почти всех, которых видеть хотел», -- Чаадаева, Ивана Дмитриева, Михаила Орлова, Александра Раевского [Оспо- ват 1992: 226]; 12 октября, вернувшись в столицу, он не без удовлетворения сообщал Тургеневу в Москву: «.готовлюсь сегодня увидеть его [Чаадаева] в “Телескопе”» [Пушкин 1952: 130].

В этот момент скандал вокруг русского перевода ФП-1, увидевшего свет 3 октября 1836 г. в № 15 журнала «Телескоп» «Имя автора не было выставлено, но письмо сие, написанное на франц[узском] язы-ке, <.> было давно уже читано многим самим Чадаевым» [Булгаков 2000: 35]., уже наращивал обороты, и Тургенев оказался его активным фигурантом и усердным хроникером.

II. Первые московские толки о публикации в «Телескопе»

Добравшись из Симбирска в Москву 5 октября, Тургенев сразу, по обыкновению, возобновляет дружеские и светские контакты. 7 октября он обедает у Ивана Дмитриева, доживающего свой век в ранге «парнасского судии»: «Прежнее по-прежнему, но оригинальность его всегда интересна» (№ 316. Л. 54 об.). Из 25 оттисков ФП-1, заказанных автором, первый был назначен именно Дмитриеву [Чаадаев 2010: 637], но когда он попал в его распоряжение -- мы не знаем. В тот же день Тургенев навещает князя Ивана Гагарина (см.: № 316. Л. 54 об.), у которого мог видеть оттиск ФП-1, назначенный для передачи Пушкину: молодой адепт Чаадаева По признанию Ивана Гагарина, начальный шаг к обращению в католичество он сде-лал под влиянием Чаадаева в 1835-1836 гг. (см.: [Гагарин 1996: 40)]. отъезжал в Петербург 8-9 октября (ср. [Чаадаев 2010: 637; Летопись 1999: 507]). 7 октября Тургенев «кончил вечер» у Свербеевых (№ 316. Л. 54 об.), ближайших друзей обоих наших героев И Чаадаев, и Тургенев культивировали глубокое платоническое чувство к Екатерине Свербеевой (см.: [Голицын 1918]), что создавало дополнительные (и порой весьма серьез-ные) компликации в их взаимоотношениях., и, даже если оттиск, приготовленный для Екатерины Свербеевой [Чаадаев 2010: 637], еще был не доставлен, в этом доме несомненно обсуждалась журнальная новинка.

9 октября, снова посетив Свербеевых (в гостях были также славист Юрий Венелин и литератор Николай Павлов), Тургенев оставляет в дневнике короткую запись: «о Чадаеве» (№ 316. Л. 54 об.). Можно предположить, что хозяин дома уже тогда высказал соображение, которое через 20 лет получило законченное оформление в его некрологической статье о Чаадаеве:

Наши переводные статьи, особливо с французского языка, часто оскорбляют читателя излишней яркостью и дисгармонией красок и всегда почти выражают спорные вопросы сильнее и резче, нежели какими кажутся в подлиннике [Свербеев 2014: 523] Ср.: «Рукописное письмо Чаадаева по-французски читали в Москве многие, и никто им не оскорблялся; оскорбил же почти всех напечатанный перевод этого письма» [Дельвиг 1930: 211]..

Оттуда Тургенев направился в хорошо знакомый ему дом генерал-майора Александра Пашкова и его жены Елизаветы, где застал ее свойственника Михаила Орлова Екатерина, сестра Елизаветы Пашковой, в 1834 г. вышла за Александра Раевского, младшая сестра которого -- тоже Екатерина -- с 1821 г. была женой Михаила Орло-ва. В 1830-е годы салон Пашковых стал излюбленным местом времяпрепровождения Тургенева: «Ночь у Пашковых, слышал цыган, мечтал, засыпал, вальсировал и любезни-чал...» (№ 325. Л. 139; запись в дневнике от 20 января 1832 г.) 14 ноября 1835 г, за год до описываемых событий, Тургенев писал Чаадаеву из Парижа: «Кланяйся Пашковым и их блестящему воскресному роуту» (№ 2681. Л. 14).. Бывший боевой генерал, один из руководителей Союза Благоденствия, освобожденный от серьезного наказания по делу 14 декабря благодаря заступничеству родного брата Генерал-майор Алексей Орлов (командир лейб-гвардии Конного полка) в составе войск гвардейского корпуса проявил особое отличие в подавлении мятежа 14 декабря 1825 г.; тогда же пожалованный титулом графа, он стал ближайшим другом императора Николая I. О личных контактах между братьями Орловыми в последующие годы у нас дан-ных нет; впрочем, они, хотя не часто, обменивались письмами (см.: [Вяземский 1951: 367])., он с 1831 г. проживал в Москве, где тесно общался с Чаадаевым, впрочем, часто расходясь с ним во мнениях (см.: [Боровой 1963: 310]). С Тургеневым он тоже приятельствовал, однако на это сей раз их встречу омрачило разногласие:

Выговор Орлову за равнодушие, которое едва ли не хуже. О причинах его; едва не сорвалось с языка и о брате (№ 316. Л. 54 об.).

Лаконичная дневниковая запись допускает несколько истолкований. Упрек Тургенева мог быть вызван «равнодушием» Орлова к публикации ФП-1, которая, бросая вызов государственной и церковной доктринам, тем самым с очевидностью ставила под удар автора. В этой связи напрашивалась аналогия с равнодушием собеседника, защищенного именем Алексея Орлова, к судьбе младшего Тургенева -- политического эмигранта Николая. Наконец, не исключено, что Орлов высказал мнение о непродуктивности любой попытки умствования об историческом пути России, и в таком случае ключевое слово этой записи непосредственно перекликается с апофегмой Вяземского, завершающей его развернутый отзыв о ФП-1 в письме Тургеневу от 19 октября:

Нет ни одной решительной истины <...>. Все эти возглашения истин непреложных: заблуждения молодости или счастливой суетности. Зрелость духовная, то есть ума и души есть терпимость, или, иначе, равнодушие (цит. по: [Осповат 1992: 228]).

Тургенев смотрел на вещи иначе и не скрыл от Вяземского (в письме от 26 октября) свою «досаду»:

Увидел я после святой терпимости -- равнодушие. Ты все этим изгадил, ибо терпимость есть фенелоновская добродетель, а равнодушие -- ад эгоиста [ОА (3): 337].

11 октября -- впервые за несколько месяцев -- Тургенев встречается с автором ФП-1 и, может статься, именно тогда получает причитавшиеся ему два оттиска [Чаадаев 2010: 637].

Заезжал <.> к [Михаилу] Орлову, спорил с Чад[аевым] за его статью -- он эгоист и мелкий славолюбец (№ 316. Л. 55).

Таким образом, ситуация развернулась в другую сторону. Если, как мы предполагаем, два дня назад Тургенев отстаивал самое право публично огласить свободное суждение (см. еще запись от 19 октября), то теперь его критика адресуется «эгоисту» Чаадаеву -- тому, кто опубликовал ФП-1, не считаясь с последствиями для издателя «Телескопа» Николая Надеждина и цензора Алексея Болдырева (ректора Московского университета) «При первом свидании я так сильно напал на него за суетность авторского самолю-бия, что он не шутку на меня рассердился и долго у меня не был» [ОА (3): 346] (письмо Вяземскому от 1 ноября 1836 г.). Тургенев не видел Чаадаева с 12 октября (когда у него дома говорил с ним «о его статье, о его положении» -- № 316. Л. 55) до 17 октября..

12 октября Тургенев изложил свой взгляд на вещи в письме Жуковскому:

Читал ли ты письмо его [Чаадаева]? Быть беде. Я жестоко пенял ему вчера за мелочное славолюбие, коему он принес он в жертву, может быть, цензора или редактора. Он увертывается тем, что к нему пришли за его откровением, и он не навязывал его [Turgenev, Zukovskij 2019: 281-282].

В тот же день, 12 октября, Надеждин посылает Белинскому, гостившему в Прямухине, письмо, полное неподдельного отчаяния:

Я нахожусь в большом страхе. Письмо Ч[аадаева] <.. .> возбудило большой гвалт в Москве. <.> Ужас, что говорят. [Василий] Андросов бился об заклад, что к 20 октября «Телескоп» будет запрещен, я посажен в крепость, а цензор отставлен. [Корнилов 1911: 42] (об Андросове см. записи от 15-16 октября).

Тургенев и Надеждин оказались провидцами. Утром 12 октября попечитель Московского учебного округа граф Сергей Строганов составляет черновик первого письма министру народного просвещению Сергею Уварову. Взгляды адресата и адресанта решительно расходятся: первый предпочитает не «раздувать шума вокруг» ФП-1 [Велижев 2007: 309], второй будет квалифицировать эту публикацию как происки «партии 14 декабря» [Чаадаев 2010 519; ориг. по-фр.], и в ближайшие дни вопрос о прекращении «Телескопа», степени вины Надеждина и Болдырева выносится на обсуждение высших правительственных чинов (см.: [Там же: 506-522]). Важно напомнить, что, хотя обвинения в адрес автора ФП-1 уже носят нарочито аффектированный характер («безумный Чаадаев, удушенный доктриной Ламенне» и пр.) [Там же: 507 и след.; ориг. по-фр.], они не имеют под собой юридической основы: согласно цензурному уставу, утвержденному Николаем I 22 апреля 1828 г., «когда статья прошла Цензуру, ее автор не может нести за нее ответственность» [Там же: 508; ориг. по-фр.] (ср. [Гиллельсон 1978]).

Тревожные предчувствия Тургенева не мешают ему распространять ФП-1. 13 октября, отправляя в Симбирск своему кузену Ивану Аржевитино- ву книжные новинки, вывезенные им из Франции, -- Шатобрианов перевод «Потерянного рая» Дж. Мильтона (1836), роман Жюля Жанена «Проселочная дорога» (1836), уже ставшее знаменитым сочинение Алексиса де Токви- ля «Демократия в Америке» и ряд других, -- Тургенев добавляет в посылку «письмо Чаадаева» (№ 316. Л. 55).

В то же время публикация ФП-1 стимулирует интерес москвичей к обещанному издателем продолжению (см.: [Чаадаев 1836: 275, примеч. изд.]). 13 октября московский цензор Иван Снегирев, не ведавший, разумеется, о начавшейся начальственной переписке, «говорил с преосвященным Аароном (бывшим епископом Архангельским. -- В. М., А. О.) о философ[ических] письмах [sic!] Ч[аадаева]» [Снегирев 1904: 236].

14 октября Тургенев заезжает к Екатерине Муравьевой, вдове Михаила Муравьева, попечителя Московского учебного округа в ту пору, когда Иван Тургенев (отец Александра и Николая) был директором университета. Ее сын, Никита, осужденный по I разряду по делу 14 декабря, с июля 1836 г. находился на поселении в иркутском селе Урик:

Видел отправление вещей и книг, прибавил к оным обещ[анное] У Муравьевой Тургенев побывал еще 8 октября (см.: № 316. Л. 54 об.) и тогда, по всей вероятности, обещал снабдить Никиту вывезенными из Европы экземплярами но-вейших книжных и журнальных изданий. и послал письмо Чадаева (№ 316. Л. 55).

О чтении ФП-1 в кругу ссыльных декабристов до сих пор не было сведений. Между тем соседом Никиты Муравьева по Урику был Михаил Лунин, и эта дневниковая запись Тургенева косвенно подтверждает гипотезу о его знакомстве с чаадаевским текстом (см.: [Эйдельман 1987: 242]).

На следующий день, 15 октября, когда Тургенев снова обедает у Муравьевой и спорит «с Чертковым Александр Чертков -- известный археолог и нумизмат, основатель первой в Москве общедоступной библиотеки. о Чад[аева] пиэсе» (№ 316. Л. 55), Чаадаев посылает оттиск ФП-1 княгине Софье Мещерской:

Гласность схватила меня за ворот в то самое время, когда я наименее этого ожидал. <.. .> Говорят, что шум идет большой; я этому нисколько не удивляюсь [Чаадаев 2010: 427-428; ориг. по-фр.].

Перед обедом Тургенев заезжает к Василию Андросову, редактору журнала «Московский наблюдатель», где в 1835 г. печатались его европейские корреспонденции (см.: [Тургенев 1964: 27-66]). Андросов намеревался поделиться важным сообщением, но обстановка к этому не вполне располагала («.кабинет его в беспорядке. Ценсура, мои письма и книги» -- № 316. Л. 55), и откровенная беседа была перенесена на следующий день.

Запись от 16 октября:

У меня был Андросов и обещал сказать об авторе статьи против Ч[аадаева]. Павлов хвалил ее, а она, по моему мнению, затейливой галиматьею оправдывает Чад[аева] (№ 316. Л. 55 об.).

В этот день (или все-таки накануне?) Андросов познакомил Тургенева с анонимной статьей «Несколько слов о “Философическом письме”.», приготовленной к напечатанию в августовской книжке журнала, сильно запаздывавшей с выходом. Несомненно Тургенев узнал, что статья принадлежит перу Александра Вельтмана (см.: [Gebhard 1970; Чаадаев 2010: 597-604, 922-925]) Эта статья (в самом деле весьма двусмысленная) часто и без должной мотивировки приписывалась Алексею Хомякову (см.: [Мордовченко 1950: 376; Темпест 1986]) и даже вошла в последнее издание его «Сочинений» [Хомяков 1994: 449-455]; столь же безос-новательна ее атрибуция московскому митрополиту Филарету (см.: [Сапова, Сапов 1995: 138-139]., но в видах осторожности он не упоминает имя автора ни в дневнике, ни в переписке с друзьями См. в его письме Вяземскому от 12 ноября 1836 г.: «Возражение, которое хотели на-печатать в “Наблюдателе”, я надеюсь послать тебе, но оно слабо» [ОА (3): 360]..

Запись от 17 октября:

Проехал к Чадаеву: он начинает беспокоиться. Взял свои письма Как проницательно заметил Д. И. Шаховской, по письмам Тургеневу 1835-1836 гг. «можно лучше всего проследить философскую эволюцию Чаадаева» (ПД. Ф. 334. № 192. Л. 24). Такой же свободой интеллектуальной рефлексии отмечена ответная корреспон-денция, и оттого, предвидя обыск в доме Чаадаева (см. запись от 30 октября и пояснение к ней), Тургенев вовсе не напрасно принимал меры к тому, чтобы его письма не попали в чужие руки.. После обеда он у меня: все о том же (№ 316. Л. 55 об.).

Тургенев не доверил дневнику конкретных деталей -- кроме одной. Летом 1836 г. из ямы был извлечен так называемый Царь-колокол, рухнувший еще в 1737 г. Тургенев «в первый раз видел вырытый колокол», когда побывал в Кремле 8 октября (№ 316. Л. 55 об.).; очевидцы передавали, что «народ рад видеть сие чудо» [Снегирев 1904: 229], а «дамы спрашивали “где же большой язык?...”» [Булгаков 2000: 32]. По этому поводу Чаадаев отпустил острую реплику:

Колокол в Кремле: veritable symbole de notre eglise: brisee, par terre et silencieuse (настоящий символ нашей церкви: разбит, повержен, безгласен -- фр.; № 316. Л. 55 об.), --

которой, по воспоминаниям автора «Былого и дум» (часть IV, глава XXX), позднее фраппировал славянофилов:

Может, этот большой колокол без языка -- гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну... [Герцен 1956: 147].

18 октября Тургенев пишет Вяземскому:

Здесь большие толки о статье Чаадаева; ожидают грозы от вас (из Петербурга. -- В. М., А. О), но авось ответы патриотов спасут цензора [ОА (3): 333].

До второй половины октября еще оставалась надежда, что цензора Болдырева могут спасти печатные опровержения ФП-1 (см. пояснения к записям от 24 и 29 октября). Под «патриотами» Тургенев разумеет Хомякова (ср. [Жихарев 1989: 104]) и Баратынского (см. письмо к Вяземскому от 24 октября и записи от 10 и 11 ноября). О неудовлетворенности Тургенева статьей Вельтмана см. запись от 16 октября и примеч. 23.

19 октября Тургенев начинает вечер с визита в дом Александры Киреевой (урожденной Алябьевой), одной из первых московских красавиц, «блеск» которой -- наряду с «прелестью» Натальи Гончаровой -- увековечен в пушкинском послании «К вельможе» Ср., среди многого прочего, письма Вяземского Пушкину от 26 апреля 1830 г [Пуш-кин 1937-1949 (11): 90] и Александру Булгакову от 24 июня 1836 г. (РГБ. Ф. 41. Картон 69. № 32. Л. 29 об.).. Среди гостей находился князь Владимир Голицын, оставивший след в дневнике Тургенева обрывком фразы: «.а законы нам дал Николай [I]». Далее следует запись:

Мать (Екатерина Алябьева. -- В. М., А. О.) защищала Чадаева; я сказал, что его оправдание в словах К[нязя] Гол[ицына], ибо до 1832 года мы были без законов! (№ 316. Л. 55 об.).

Речь идет о «Своде законов Российский империи» в 16 томах (1832) -- первом систематическом своде законодательных актов Этому изданию предшествовало «Полное собрание законов Российской империи» (1830) -- первый хронологический свод законодательных актов в 45 томах., который включал отдельный том (XV), кодифицировавший уголовные наказания. По мысли Тургенева, существовавшее до того времени хаотическое состояние русской юридической практики служит аргументом для оправдания одного из тезисов ФП-1:

Как может процветать общество, которое даже в отношении к предметам ежедневности колеблется еще без убеждений, без правил... [Чаадаев 1836: 286].

От Киреевой Тургенев направляется в салон Александры Киндяковой -- вдовы генерал-майора Петра Киндякова и матери Елизаветы Пашковой и Екатерины Раевской (см. примеч. 17):

Там дамы и девы бостонщицы Бостон и ландскнехт, упоминаемый в записи от 20 октября, -- карточные игры; пер-вая -- коммерческая, вторая -- азартная. восстали на Чад[аева] Среди ненавистниц Чаадаева выделялась фрейлина Марья Волкова, посмертную из-вестность которой снискала публикация исполненных горячечным патриотизмом писем 1810-х годов (впрочем на французском языке) [Волкова 1874]. См. в «Современных запи-сках» Александра Булгакова: «Она с ребячества своего живет в Москве <.> отличается она резким языком, честными правилами, любит правду и отечество свое, гонительница либера-лов и вольнодумцев. Когда известный Чадаев напечатал бредни свои о России <.> она креп-ко бранила его и ссорила беднягу автора со всеми его защитниками, кои, правду сказать, были немногочисленны» (РГАЛИ. Ф. 79. ОЛ. 1. № 11. Л. 98 об.; запись относится к 1839 г).. Ожесточение распространялось и на сенатора К[нязя] Гагар[ина] Князь Сергей Гагарин, сенатор (с 1811 г.), президент Московской дворцовой конторы в 1831-1835 гг., отец князя Ивана (см. запись от 7 октября), мог подвергнуться нападкам толь-ко из-за своих родственных связей. Екатерина (урожденная Соймонова), жена его брата, кня-зя Григория (посланника в Мюнхене в 1833-1837 гг.), перешла в католичество под влиянием родной сестры, Софьи Свечиной, в доме которой воспитывалась с десятилетнего возраста.. Спорил не за него, но за свободу писать свободно и о России 7 ноября 1836 г. Александр Булгаков привел в письме Вяземскому каламбур. На во-прос иностранца: «Ce monsieur Tchadaeff est russe?» (Этот господин Чадаев -- русский? -- фр.) -- московский остроумец отвечал «rustre» (невежда, мужлан. -- фр.) (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1500. Л. 34 об.). Ср. истерическое восклицание Филиппа Вигеля, намеренно от-теняющее контекст делового письма, которое он послал Пушкину около 18 октября: «Неж-ную, обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке; желание мести и бессилие меня ужасно тревожит» [Пушкин 1937-1949 (16): 171]..

Весь вечер с Рахма[но]вой Екатерина Рахманова (сестра Марьи Волковой -- см. примеч. 29) в 1830-е годы не-редко беседовала с Тургеневым на литературные и метафизические темы. См., например, записи в его дневнике от 13 и 20 ноября 1831 г.: «У Вяземского разговор с Рахмановой -- о русских и о просвещенности в столицах»; «С Рахмановой о греч[еской] религии, о пре-существлении и пр.» (№ 325. Л. 119, 120 об.). Последний из этих разговоров известен в шаржированном пересказе Александра Булгакова: «Намедни, у Киндяковых на бале, он (Тургенев. -- В. М., А. О.) вдруг начал громко проповедовать Рахмановой, среди котилиона, рассказывая, как можно соединить веры нашу и католическую» (из письма брату Констан-тину от 22 ноября 1831 г. (Русский архив. 1902. № 1. С. 151). о Чадаеве; а этот вечер был, как

и сами спорщицы, -- новым подтверждением Чадаеву (№ 316.

Л. 56).

Заключительное резюме выводит к одному из ключевых тезисов ФП-1:

Бедные! Неужели к прочим нашим несчастиям мы должны прибавить еще новое: несчастие ложного о себе понятия! [Чаадаев 1836: 282].

20 октября министр Уваров информирует графа Строганова о запрещении публикации каких-либо откликов на ФП-1 [Чаадаев 2010: 511], а Тургенев, подводя предварительный итог своему «салонному рысканью», записывает в дневник:

Гости заняты ландскнехтом

Иль Чадаева войной! (№ 316. Л. 56).

Вечером 21 октября Тургенев занемог, и два следующих дня он не выходит из дому. 22 октября его навещают Павлов, Свербеев и Александр Норов (Там же), но записывать в дневник подробности состоявшихся прений у хозяина не стало сил.

Между тем 22 октября в Петербурге завершилась интрига, в которой участвовали высшие чины, отвечавшие за надзор над печатью. Как недавно установлено (см.: [Велижев 2022]), результатом утренней аудиенции, данной императором графу Бенкендорфу, явился высочайший вердикт: 1) «Телескоп» -- запретить; 2) Надеждина и цензора Болдырева -- отрешить от должностей и вытребовать в столицу; 3) содержание ФП-1 квалифицировать как «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» [Лемке 1908: 413]. В тот же день первые два распоряжения Уваров сообщил графу Строганову [Чаадаев 2010: 523-524], а о резолюции относительно Чаадаева министра еще не уведомили. По-видимому, в канцелярии Бенкендорфа шлифовали слог отношения, отправленного московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Голицыну 23 октября: разделяя «искреннее сожаление» соотечественников о постигшем Чаадаева «расстройстве ума», государь поручает адресату принять «надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий» [Там же: 524-525].

23 октября Тургенев принимает большую компанию:

Спор Чад[аева] с Сверб[еевым] и Орл[овым]. Шум за церковь!

(№ 316. Л. 56).

Предметом спора служит прокламируемое в ФП-1 отпадение православия от «всемирного» христианского «братства» -- грех, унаследованный от «растленной, презираемой всеми народами Византии»:

Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем [Чаадаев 1836: 295, 298].

На следующий день, 24 октября, сетуя в письме Вяземскому на повышенный градус происходившей накануне полемики:

Ввечеру Свербеев, Орлов, Чадаев спорили у меня так, что голова моя, и без того опустевшая, сильнее разболелась, --

Тургенев существенно расширил ее контекст:

Баратынский пишет опровержение <...> См. запись от 10 ноября и пояснение к ней.. Здесь остервенение продолжается, и паче молва бывает. Чаадаев сам против себя пишет и отвечает себе языком и мнениями Орлова [ОА (3): 336].

Возможно, Орлов, оказавшись одним из героев «молвы», сам инициировал составление письма от своего имени, которое должно было засвидетельствовать его отречение от взглядов, изложенных в ФП-1:

Вы помните, я часто говорил вам, что ваши взгляды не найдут сочувствия в соотечественниках. <.> Мой национальный инстинкт меня не обманул. <.> Абстракции, среди которых вы обитаете, скрыли от вас истинное положение вещей. <.> И коль скоро вам никого не удалось убедить, какова же может быть польза от этой публикации? [Чаадаев 2010: 429-430; ориг. по-фр.].

Чаадаев сочинял этот документ несколько дней, но в итоге цель не была достигнута -- незаконченное и неподписанное письмо осталось в бумагах, изъятых при обыске 29 октября, причем на черновике сохранилась жандармская помета: «Почерк Чаадаева» [Чаадаев 2010: 825; ориг. по-фр.].

24 октября -- почтовый день. Одно из писем, отправленное брату Николаю, можно разделить на три части. Сначала дается краткий обзор московских толков:

Я бываю на кое-каких пустых вечерах, которые, впрочем, с недавних пор оживляются пылкими выходками против напечатанного письма Чадаева. Особенно дамы ополчаются против него; они ярятся; в гостиных речь только и идет что о Чадаеве, и скоро двери многих для него закроются.

Далее -- как, по-видимому, и в споре, произошедшем накануне, -- Тургенев стремится истолковать чаадаевскую апологию католицизма как производное от его культа той исторической эпохи, которая навсегда определила главенствующую роль Римской церкви в Западной Европе:

Я тоже был зол на него за то, что он согласился на печатание вещей столь неясных, но могущих показаться сильными и личными выходками против отечества всякому, кто не знаком с главной мыслью автора, каковая заключается в безграничном восхищении средневековьем и тем, что составляло источник его существования, а именно тогдашнею церковью. И ничего более! Он сожалеет, что не было и у нас чего- то подобного: это идея, взгляд на вещи не лучше и не хуже других. Впрочем, я давно не перечитывал это письмо, а нынче, хотя и не так сильно занят, никак не могу отыскать времени, чтобы его перечесть Настойчивые уверения в поверхностном знакомстве с «Философическими письма-ми» -- вынужденная уловка. Очевидно, письмо было послано не с оказией, и автор допу-скал возможность перлюстрации..

А под конец Тургенев передает брату слухи о первых распоряжениях императора по делу «Телескопа»:

Говорят, что цензора (Болдырева) уволили, а журнал закрыли (№ 950.

Л. 46; ориг. по-фр.).

Понятно, что отношение Уварова к Строганову (см. пояснение к записи от 22 октября) никоим образом не могло дойти до Москвы за два дня, и нам остается -- с крайней осторожностью -- заподозрить наличие приватных прогнозов на этот счет, циркулировавших в канцелярии попечителя Московского учебного округа.

Второе письмо -- Жуковскому:

Я и сам не на шутку напал на Ч[аадаева], как скоро узнал, что письмо его напечатано, да и он за мое нападение тогда не на шутку рассердился; но с тех пор, как вся Москва, от мала до велика, от глупца до умника, [два знака нрзб.] опрокинулась на него и он сам пришел в какую-то робость, мне уж его жаль было. <.. .> Написано не для печати, и у него выпрошено. (Между нами: это не оправдание совершенное, и он сам раскаивается, что отдал его в печать) [Гиллельсон 1974: 285; Turgenev, Zukovskij 2019: 283-284].

Это письмо Тургенев переправил через московского почт-директора Александра Булгакова:

Вот письмо Жук[овскому]. <...> Слышу, что ценсор отставлен?

Не слыхал ли чего и о журналисте [Надеждине]? [Тургенев 1939:

194].

Оставалась лишь одна надежда:

Автора прикрывает цензурный устав [Там же] (см. пояснение к записи от 12 октября).

24 октября после обеда к Тургеневу пришли Свербеев, Чаадаев, Павлов и некий неназванный англичанин: «опять споры о церквах» (№ 316. Л. 56 об.). Чаадаев принес (для отправки в Петербург) письмо Марии Бравуре, известной в столичных светских кругах католичке итальянского происхождения:

До вас наверняка дойдет молва о некоей прозе, хорошо вам известной; скажите мне, прошу вас, об этом два слова. Хула и хвала так странно здесь перемешались, что я уже ничего не понимаю. В ваших краях, может быть, все совсем иначе; в любом случае, что бы вы мне ни сообщили, я услышу голос дружеский (Там же; ориг. по-фр.) В издании [Tchaadaev 1990: 71] цитируемое письмо печатается по копии, сделанной Д. И. Шаховским, и по его указанию ошибочно отнесено к 6 октября 1836 г. [Ibid.: 245]. Оба письма Бравуре были отправлены 26 октября (см.: № 316. Л. 57 об.)..

В эту посылку Тургенев вложил собственное письмо Бравуре:

Кстати о прошлом, его великий ниспровергатель в том, что касается России, начинает терять философическое хладнокровие и просит вас описать ему действие, произведенное его первой филиппикой в ваших гостиных; в здешних царит прежняя ярость: все православные против него восстали, и будь я на его месте, я бы уже по одной этой причине место сие проклял. <.. .> Поверьте, милейшая римлянка, истинно православным является один лишь Господь, а мы сделаемся таковыми лишь в Господе. Посему, как говорил наш друг Фенелон, мы обречены терпеть все, что претерпел Господь О фенелоновской теме см. пояснение к записи от 9 октября. . <.> Не сумею лучше передать вам вопль московского большинства против Ч[аадаева], как приведя одну фразу великого крикуна из Коллеж де Франс, которою в курсе сравнительного законоведения характеризовал он Нерона после пожара римского: «Сей изверг поднял отцеубийственную руку на прошлое своего отечества» Имеется в виду публицист, философ и историк Жан-Луи-Эжен Лерминье (объект по-стоянного внимания и резкой критики Тургенева). С 19 апреля по 9 июля 1836 г. Лерминье читал в Коллеж де Франс курс лекций по сравнительной истории законодательства; цити-руемая фраза взята из лекции седьмой, прочитанной 17 мая 1836 г. [Leiminier 1836: 121]. (Там же. Л. 57-57 об.; ориг. по-фр.).

Уже передав Тургеневу свое письмо Бравуре, Чаадаев потребовал его назад и приписал к нему несколько строк:

По зрелом размышлении я бы предпочел, чтобы статья моя не была напечатана; я куда лучше ощущаю себя в уединении и безвестности, нежели на этом форуме пошлостей, коими меня осыпают; гласность явилась ко мне и учинила надо мною насилие Формула, опробованная Чаадаевым в более раннем письме княгине Софье Мещерской: «Гласность схватила меня за ворот ...» (см. пояснение к записи от 15 октября); я лишь произнес в ответ: Аминь (Там же. Л. 57; ориг. по-фр.).

Вечером 25 октября Тургенев «опять» ведет «сильные споры» с Орловым, Свербеевым и Павловым (Там же. Л. 57 об.). Употребленное здесь наречие не оставляет сомнений в начальном предмете спора: это -- ФП-1. Однако тема неожиданно сменилась:

Орлов кольнул меня наружною благотворительностию В 1830-1840-е годы во время своих приездов в Москву Тургенев регулярно посе-щал пересыльный замок на Воробьевых горах и раздавал деньги шедшим на каторгу. Так, осенью 1836 г. в его дневнике зафиксированы визиты в «острог» 19 октября и 2 ноября (ПД. № 316. Л. 55 об., 58 об.). 3 декабря 1845 г, в день своей смерти, Тургенев писал брату Николаю: «Мне было радостно и печально вновь увидеть Воробьевы горы. Содержание осужденных весьма улучшилось. <.. .> Между тем какое еще обширное поле для нашей де-ятельности. Сколько несчастных и невинных вперемешку с настоящими преступниками. История некоторых евреев раздирает мне сердце. Постараюсь сделать для них, что смогу» (№ 1648. Л. 2 об.; ориг. по-фр.). Эта филантропическая деятельность Тургенева часто вы-зывала насмешки и многословные отповеди со стороны его приятелей и знакомых (см., например, письмо Вяземского от начала сентября 1842 г. [ОА (4): 172-176]. В ответ на заме-чание Александра Булгакова, «что лучше бы обращать сострадание на несчастных <...>, кои страдают не от своей вины, нежели на ссылочных», -- Тургенев отвечал: «.у тех покро-вителей много, а сии заступников не имеют» [Булгаков 2000: 67]. Лишь спустя много лет по смерти Тургенева Булгаков начал описывать сцены на Воробьевых горах в патетическом тоне: «Много было осушаемо [доктором Федором] Гаазом и Тургеневым слез! Много до-ставляемо ими вспомоществований и утешений несчастным ссылочным!» (Библиографи-ческие записки. 1858. № 18. Стлб. 550)., отвечал с чувством и сердцем, особливо за Цынского, кот[орый] в англ[ийском] клобе сказал о ком-то из пытаемых им: «на 80-х розгах признался» Лев Цынский (Цинский) -- генерал-майор, московский обер-полицмейстер (с 1833 г.), чья репутация вполне соответствовала его реплике (см.: [Чаадаев 2010: 833]).. Потерял голос от спора: сестрица слышала слова мои: «Я презираю ваше общество» (Там же).

...