Принцип исторической стилизации в языке Пушкина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

На тему: "Принцип исторической стилизации в языке Пушкина"

Выполнила:

студентка 3 курса

филологического отделения.

заочная форма

группа 302

Чубреева Анастасия

Значительный шаг в освобождении литературного языка от еще сохранившихся в нем архаических элементов в словаре и грамматических формах и, особенно, в облегчении, в совершенствовании синтаксиса, в создании изящной, легкой для произнесения и понимания фразы с естественным для русской речи порядком слов сделал Карамзин. Исходным принципом литературно-языковой деятельности Пушкина стала народность литературного языка. Под пером Пушкина были выработаны и усовершенствованы приемы и принципы употребления церковнославянизмов и архаизмов, не утратившие своего значения и до наших дней. Они использовались для выражения гражданское патетики, как средство исторической стилизации языка, как средство создания иронии, сатиры и т. д. Языковая реформа Пушкина завершила эпоху формирования национального русского языка и открыла новую эпоху - эпоху развития современного русского языка. Ломоносов призывает развивать живой, понятный, образный язык, а для этого надлежит учиться у народной речи и вносить ее здоровые элементы в литературные произведения. Этим призывом великий ученый сделал новый крупный шаг на пути национализации русского литературного языка. Это замечание и в наше время очень актуально. Современный русский язык перенасыщен американизмами и англоязычными выражениями, которые все больше вытесняют из оборота живое русское слово. Мы вправе задать себе вопрос: почему именно Пушкину выпала высокая честь справедливо называться подлинным основоположником современного русского литературного языка? И ответ на этот вопрос может быть дан в одном предложении: потому что Пушкин был гениальным национальным поэтом. Если же смысл этой фразы расчленить и конкретизировать, то можно выделить пять основных положений:

Во-первых, А. С. Пушкин был выразителем наиболее передового, революционного мировоззрения современной ему эпохи. Он по праву признавался властителем дум первого поколения русских революционеров-дворян-декабристов. Во-вторых, Пушкин был одним из самых культурных и разносторонне образованных русских людей начала XIX в. Получив воспитание в самом прогрессивном учебном заведении того времени, Царскосельском лицее, он затем поставил перед собой цель в просвещении стать с веком наравне и добивался осуществления этой цели в течение всей своей жизни. В-третьих, Пушкин создавал непревзойденные образцы поэзии во всех родах и видах словесного искусства, и все жанры литературы он смело обогатил, вводя в них разговорный язык народа. В этом отношении Пушкин превосходит как Крылова, совершившего аналогичный подвиг лишь в жанре басни, так и Грибоедова, закрепившего разговорную речь в жанре комедии. В-четвертых, Пушкин охватил своим гением все сферы жизни русского народа, все его общественные слои - от крестьянства до высшего света, от деревенской избы до царского дворца. В его произведениях отражены все исторические эпохи - от древней Ассирии и Египта до современных ему Соединенных Штатов Америки, от Гостомысла до дней его собственной жизни. Самые различные страны и народы предстают перед нами в его поэтическом творчестве. Причем Пушкин владел необыкновенной силой поэтического перевоплощения и мог писать об Испании (Каменный гость), как испанец, об Англии XVII в. (Из Буньяна), как английский поэт времени Мильтона. В-пятых, Пушкин стал основоположником реалистического художественного направления, которое в его творчестве получает преобладание примерно с середины 20-х годов. И по мере того как Пушкин закрепляет реалистический метод отражения действительности в своих произведениях, усиливается и народно-разговорная стихия в его языке. Таким образом, все эти пять положений обнимаются формулой: Пушкин - гениальный поэт русской нации, что и позволило ему завершить процесс закрепления русского национального языка в литературе.

Никто из исследователей не мог так же обойтись без кардинального пушкинского противопоставления структурных особенностей прозы и поэзии: "Точность и краткость - первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ни к чему не служат, стихи - дело другое." "Прелесть нагой простоты так еще для нас не понятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями..." "По мысли Пушкина, - отмечает Виноградов, - проза должна быть еще народнее и ближе к безыскусственным формам живого русского языка, чем стих. Борьба за создание новых форм художественной прозы у Пушкина была связана с широким вовлечением в литературу национально-бытового языка... Отсюда вытекал принцип семантического соответствия стиля повествования и описания "духу" воспроизводимого мира, принцип верного изображения лиц, исторических характеров и событий". "Капитанская дочка" в этом отношении является образцом классической меры в исторической прозе, в структуре которой налицо художественный синтез всей предыдущей и современной Пушкину русской и западно-европейской литератур, равно как и фольклорного и библейского стилей. Образцовыми в "Капитанской дочке" являются принципы и приемы исторической стилизации повествования, которая является умеренной. При этом нужно подчеркнуть, что она проводится не только в речи персонажей, но и в авторском контексте. В.В. Виноградов подчеркивает, что синтетизм (то есть компоновка материала) предполагал общий глубокий охват целого и выбор из него наиболее типических элементов, способных внушить целостную картину. В этом смысл умеренной, частичной архаизации языка, о которой Пушкин говорит так: "Необходимо только некоторым образом подделаться под древний колорит." По меткому указанию Ю. М.Тынянова, Пушкин воспроизводит стиль эпохи общим "семантическим колоритом" изображения и не допускает анахронизмы, беспорядочное смешение слов и предметов разных исторических эпох. "Дух языка" эпохи Пушкин передает при помощи самых разнообразных приемов употребления архаизирующих средств языка. По мнению Пушкина, стиль исторического романа должен быть близок к скупой, "летописной" записи или к лаконичным наброскам дневника, хроники, которые вместе и являются как бы экстрактом из множества исторических документов и которые отражают широкую картину исторической эпохи. Выбором формы мемуаров объясняется особый интерес Пушкина к так называемой "домашней" литературе, к мемуарам, дневникам и тому подобной бытовой словесности. Кроме того, Пушкин считает, что автор должен "воскресить минувший век во всей его истине". Это была борьба за реалистический стиль против карамзинской школы исторического романа. В исторической повести Карамзина колорит эпохи почти вовсе отсутствовал как в языке персонажей, так и в стиле авторского изложения. Попадались лишь случайные указания на отличия культурно-бытового обихода изображаемой среды. Поиски твердых принципов построения повествовательной прозы в творчестве Пушкина органически связаны с работой над метафизическим, отвлеченным языком, над публицистической, исторической и научной прозой, особенно в процессе его работы над историей Пугачевского восстания. Над "Историей Пугачева" он работал параллельно с написанием романа "Капитанская дочка" в 1834-1835годах.

Пушкин, как и другие его современники, принял участие в решении вопроса о языке русской литературы и вместе с тем о литературном языке русской нации. Построение новой системы общелитературной речи посредством отбора и объединения, разных социально-языковых контекстов и групповых диалектов, бытовавших не только в кругу дворянства, но и в среде городской буржуазии и крестьянства, было одним из лозунгов, провозглашенных и реализуемых Пушкиным со второй половины 20-х годов. Но, открывая шлюзы литературы для простонародного языка, для просторечия и устной словесности, Пушкин корректировал их формы языковыми навыками дворянского быта, стилистическими оценками культурного и воспитанного человека из «хорошего общества». «Немного парадоксируя, Пушкин говаривал, что русскому языку следует учиться у просвирен и лабазников; но, кажется, сам он мало прислушивался к ним и в речи своей редко простонародничал», пишет Вяземский и утверждает, что, в отличие от житейской народности Долгорукова, Державина и Крылова, «в Пушкине более обозначалась народность историческая». Замечательно в этом отзыве не только ограничение «простонародничанья» Пушкина, но и определение общего духа Пушкинской народности как «исторической». Пушкин сам откровенно указывал, что проблема «простонародности» языка для него не решалась этнографическими и диалектологическими взысканиями и наблюдениями, а была тесно связана с формами и нормами речевого быта «хорошего общества» и -- шире -- с пониманием путей исторического самоопределения русской нации. При изучении языка Пушкина необходимо погрузиться в смысловую атмосферу того времени, понять стилистические контексты русского языка пушкинской поры. Одним из главных средств этого имманентно-исторического осмысления является знакомство с социально-языковыми категориями и понятиями, в свете которых сам Пушкин наблюдал, оценивал, отрицал и утверждал речевые формы современных ему литературы и быта. И тут исследователь должен исходить из исторического понимания языковой политики Пушкина, из отношения Пушкина к русскому языку как к одному из «первобытных» языков, который, усваивая систему европейского мышления, претендовал на сохранение своих национальных основ, своих самобытных традиций. Соглашаясь с мнением, что «новая история есть история христианства», Пушкин однако не отвергает, в противовес Полевому, возможности национального и общечеловеческого развития «вне европейской системы» и для русской истории готов допустить «другую мысль, другую формулу, чем для европейского просвещения». В соответствии с такой исторической концепцией Пушкин -- защитник национально-языкового самоопределения. «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими». Но Пушкинский национализм был историчен. Он опирался на опыт прошлого и живые потребности современности. Поэтому он не был, как у А. С. Шишкова, связан с мифологическим преклонением пред «славяно-русским» языком, который объявлялся первоосновой всех языков, и с подчинением развития русского литературного языка принципам универсальной грамматики, обращенной к идеальному образу «первобытного» (в конечном счете того же «славянского») языка. «Грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи», замечал Пушкин. Грамматика представлялась Пушкину теми оковами живого национально-языкового сознания, которые регулируют и ограничивают свободное движение поэта в сфере языка, но которые писатель не имеет права совсем с себя сбросить. «Писатель должен владеть своим предметом, несмотря на затруднительность правил, как он обязан владеть языком, несмотря на грамматические оковы». Но в то же время Пушкин готов предоставить писателю широкую свободу грамматических отступлений, лишь бы борьба с грамматикой не была враждебна «духу». Пушкин стоит за свободу национально-языкового развития в пределах «духа» русского языка, его грамматических законов, его обычаев.

Пушкин, подобно Карамзину, склонен исходить в реформах литературной речи из употребления, отвергаемого Шишковым, а не из идеального образа теоретически воссозданной системы. Карамзин стремился нормировать современное употребление языка в кругу дворянства и буржуазии, подчинив его требованиям и вкусам светского дворянского салона, т. е. очень стеснив литературный язык классовой идеологией и характерологией. Пушкин, отбыв срок карамзинского плена, кончавшегося к концу десятых годов, пытался понять и оценить формы «национального» употребления языка во всей доступной ему широте и пестроте их социально-стилистических расслоений. Критерии оценки и различения поэт искал в истории русского литературного языка и в вытекающем из нее более демократическом понимании речевых основ русской «народности». Пушкин «народнее», шире Карамзина понимает и принимает литературно-классовые границы национально-языкового употребления. Идеей, воодушевлявшей Пушкина в его стилистических реформах, была идея смыслового единства языковых структур. Всякий факт и всякое понятие должны мыслиться и изображаться в своем историческом контексте и в системе того языкового целого, в котором они живут. С этим критерием Пушкин подходил к определению «народности» как языковой и стилистической категории. Он решительно отвергает самую возможность истолкования понятия народности во внешнем, лексикологическом, предметно-бытовом или тематическом плане. «Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие видят народность в словах, т. е. радуются тем, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения». Пушкин выдвигает идею национально-смыслового контекста. «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев и поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу...» Они и образуют единство той смысловой структуры национального языка, в которую вмещена, между прочим, и литература и которая вполне понятна и близка лишь «соотечественникам».

Понимание форм и категорий русского литературного языка начала XIX века у Пушкина обосновано исторически. Пушкин не раз в своих критических статьях касается исторических судеб русского языка. Схема Пушкина неоригинальна. Она воспроизводит основные этапы истории русского языка, не подчеркивая мест, считавшихся опасными и спорными даже в 20-х годах XIX века (ср. схему Н. Греча, предложенную в «Опыте краткой истории русской литературы», Спб. 1822). Однако отсутствие резких индивидуальных примет не лишает Пушкинскую схему значения для исследователя, который стремится проникнуть в живые для Пушкина формы языкового мышления русского интеллигента-дворянина. Противоречивую сложность и синтетическую обособленность литературно-языковой позиции Пушкина помогают уяснить не своеобразия его исторической концепции, а его колебания в некоторых вопросах и его оценочные суждения о некоторых явлениях истории русского языка.

Пушкин полагает вслед за Ломоносовым, А. С. Шишковым, М. Т. Каченовским, Г. П. Успенским, Г. А. Глинкой, Востоковым, Гречем, П. А. Катениным и др., что русский книжный (церковнославянский) язык испытал полное обновление в XI веке, будучи «усыновлен» церковногреческим языком и таким образом «избавлен от медленных усовершенствований времени». «В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи... Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность». В непосредственности и широте влияния греческого языка на книжно-славянский Пушкин видит одну из основных причин неоспоримых превосходств русского литературного языка перед всеми европейскими языками. Этот книжный славянский язык, воспринявший византийскую культуру и сделавшийся церковно-государственным языком русской нации, оставался, по мнению Пушкина, неприкосновенным до начала XVIII века, до эпохи Петра I. Его не покрыло ржавчиной владычество татар, когда прервалось развитие внутренней жизни порабощенного народа (ср. противоположные мнения, впрочем к 20-м годам уже поколебленные, Д. В. Дашкова, Г. П. Успенского и др.), и только «духовенство, пощаженное удивительною сметливостью татар, одно -- в течение двух мрачных столетий -- питало бледные искры византийской образованности». На судьбе русского языка, по мнению Пушкина, не отразилось заметно и литовско-польское влияние до Петра I. Эта концепция, отрицавшая крайности «европейцев» и близкая к славянофильской, однако не вела к признанию славянского языка основной организующей силой последующего национального языкового развития. Славянский книжный язык, по Пушкину, блюдет до XVIII века свою независимость от европейских традиций, от европейской системы. Но общественно-бытовой язык не имеет благоприятных исторических условий для самобытного развития в национальной индивидуализации. Он еще не был организован, потому что еще не сложилась национальная литература.

Системе славянского книжного языка Пушкин противополагает «простонародное наречие». Впрочем, простонародное наречие у Пушкина исторически не дифференцировано. Социально-групповые деления в его пределах Пушкин отмечает лишь в аспекте современности. В историческом же плане оно интересует поэта лишь как одна из главных составных стихий литературного языка, являющаяся основой будущего развития его. «Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей». В этом утверждении синтеза книжного языка с простонародным наречием нашел свое выражение мещанско-дворянский (как определил потом сам Пушкин) национализм, который с половины XVIII века вступает в борьбу с языковым и культурно-бытовым западноевропейским космополитизмом аристократии, а также тянувшихся за ней пестрых слоев дворянства и буржуазии, упоенных мечтой о тоне высшего общества. Но Пушкин, утверждая синтез церковнославянского языка с простонародным наречием -- под контролем этого последнего, -- вовсе не призывает к отрыву от западнических тенденций русской дворянской словесности XVIII века. «Словесность наша явилась вдруг с 18-го столетия подобно русскому дворянству без предков и родословий»

Но еще более отчетливо и глубоко подчеркивается связь Пушкина с западническими стилями карамзинистов противоположным славянофильскому принципом переосмысления церковнославянизмов на основе русских соответствий, принципом подстановки под церковнославянские лексемы русских эквивалентов или замены церковнославянизмов их русскими дублетами. Вся эта сложная система семантического расслоения церковнославянизмов, примыкающая к принципам западничества, расширяющая пределы экспрессивных оттенков в светском применении и осмыслении церковно-библейского языка, разрушала нормы славянофильских трех стилей и создавала свободу экспрессивно-стилистических перемещений церковно-книжных слов и фраз из одного контекста в другой.

В языке Пушкина церковно-книжная фраза, свободно передвигаясь из одного стиля в другой, в зависимости от контекста меняла свои значения и свою экспрессию. При смешении торжественных церковно-книжных выражений с лексикой просторечия обычно происходила подстановка «низких» тем и предметов под фразеологию высокого стиля. Но формы комического, создаваемые этим разрывом выражения и значения, не закреплялись за той или иной церковнославянской фразой, и она, попадая в свою прежнюю стилистическую среду, облекалась привычной экспрессией. Эта свобода передвижения осложняла стилистические и экспрессивные формы церковнославянской фразеологии. Например, церковнославянское выражение: «Гром небесный грянет» служит для создания эффекта комической патетики в стихотворении о Кишиневе (в письме к Вигелю 1823):

Проклятый город Кишинев,

Тебя бранить -- язык устанет!

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром, конечно, грянет...

ома и Гоморры по инерции вдвигаются и в прозаический стиль письма: «Я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки» (Переписка, I, 82).

Таким образом, церковная письменность, главным образом Библия, представляется Пушкину своеобразной сферой литературного выражения, специфической системой сюжетов, образов, слов и выражений, к которым символически притягивается окружающая поэта действительность и при посредстве которых она находит свое литературно-полемическое или пародическое воплощение.

Источники этой стилистической системы у Пушкина ясны: она восходит к французской литературной традиции XVIII века, к атеистически-материалистическому мировоззрению русского вольтерьянца.

В соответствии с художественной мифологией, символикой и идеологией молодого Пушкина, в соответствии с экспрессивными формами его языка и тем «образом поэта», который создавался творчеством Пушкина и его литературной биографией, церковнославянизмы до начала 20-х годов в поэзии Пушкина почти не получают прямого применения, не осуществляют своего «высокого» торжественного назначения. По большей части они вставляются в чуждые им по лексическому строю и семантической атмосфере, далекие от них по экспрессии контексты. Например, в «Гавриилиаде»:

Приди ко мне, прелестный ангел мой,

И мирное прими благословенье.

пушкин книжный язык славянизм

Стилистические принципы отбора и употребления церковнославянизмов у молодого Пушкина очень близки к западничеству. Но они не умещаются целиком в нормы Карамзинской системы. Язык Пушкина свободнее, разнообразнее и противоречивее в своих колебаниях. Он, наконец, «демократичнее», развязнее салонного языкового этикета (ср. замечания Пушкина о влиянии на него стиля Д. В. Давыдова). А ведь значение и употребление церковнославянизмов зависело в значительной степени от самой апперцепирующей их и «окружающей» их языковой среды, от смысловой атмосферы того классового, социально-группового стиля, к идеологической, лексической и экспрессивной структуре которого церковнославянизмы приспособлялись. Самые формы понимания и отбора церковнославянизмов у европейцев являлись продуктом семантического взаимодействия между нейтральным, обобществленным фондом выразительных средств салонного языка и потенциальной экспрессивно-смысловой «направленностью» церковнославянских слов и фраз. «Демократическое» расширение форм Пушкинского языка, которое, конечно, отнюдь нельзя объяснять простым уклоном Пушкина в сторону «славянофильской» литературы, меняло состав и соотношение языковых пластов в стиле Пушкина. Этот выход за пределы норм салонного стиля, увлечение поэта «народностью» на рубеже 10--20-х годов начали уже очень заметно обозначаться.1 Жуковский в своей статье «О басне и баснях Крылова» (1808), так писал о национально-бытовом просторечии: «Все языки имеют между собою некоторое сходство в высоком и совершенно отличны один от другого в простом, или, лучше сказать, в простонародии». Понятно, что и для Пушкина проблема «олитературиванья» национально-бытового просторечия, которое неслось в литературу потоком «романтизма», практически вела к пересмотру вопроса о «церковнославянизмах». Это, конечно, вовсе не связано было с реставрацией «высокого слога» и церковнославянских архаизмов. В своих замечаниях о русском театре (1819) Пушкин называет «славянские» стихи Катенина «полными силы и огня, но отверженными вкусом и гармонией». В сущности, непосредственное движение стиля Пушкина по направлению к церковнославянизмам могло бы свидетельствовать скорее о некотором (объяснимом общественно-политическими причинами) перемещении карамзинизма на путь националистической языковой культуры. Ведь уже «История государства Российского», как было указано выше, дала повод многим говорить об отходе Карамзина от стилистической позиции «западничества». В. Плаксин в «Руководстве к познанию истории литературы» писал об «Истории» Карамзина: «Карамзин, частью убежденный некоторыми дельными замечаниями противной партии в ошибках своих относительно языка, частью начитавшись старинных летописей и вникнув в характер русского языка и в сродство оного с славенским, умел выбрать средину между формами иноязычными и между славянизмом; а сим сродством он примирился с враждующею партиею».

Пушкин, увлекаемый демократическим течением в литературе, двигался в другую сторону, в сторону «просторечия». В связи с этим усиливаются отрицательные суждения поэта о французской литературе и французском влиянии на язык. В связи с этим принимают резко враждебную, полемическую окраску отзывы Пушкина о Дмитриеве, который был наиболее устойчивым хранителем канона салонной речи и в 1821 г.

Пушкину открываются истинные источники поэтического языка. Он становится продолжателем исторического дела Ломоносова. Но в Пушкинском понимании центр тяжести Ломоносовской реформы перемещается с церковнославянского языка на национально-бытовую основу. Возникающие отсюда следствия отделяют поэта от «славянофилов». Пушкин стремится не к воссозданию русского литературного языка на структурных формах церковнославянского, а напротив, к пересозданию, к семантическому преобразованию «славенской» стихии в литературном языке на основе стилей национально-бытового просторечия. Поэтому стилистические расслоения самого «славенского» языка Пушкина мало занимают, а «высокий слог», как особая структура речевых форм, им в этот период категорически отрицается.

Например, в самом начале 20-х годов пред Пушкиным встает проблема лиро-эпического стиля. И в этой связи вопрос о церковнославянизмах получает особенную остроту. Л. И. Поливанов очень тонко определил общую тенденцию Пушкинского антологического стиля -- к отбору церковнославянизмов, лишенных непосредственного церковно-библейского колорита, и к сочетанию их с формами разговорного языка. Характеризуя язык и стиль Пушкинского стихотворения «Приметы», Л. И. Поливанов писал: «В лучших сочинениях Батюшкова Пушкин учуял элементы художественной антологии и нашел надлежащий для нее язык, пользуясь и сокращенными прилагательными, но весьма осторожно, и со свойственным ему вкусом избирая из церковнославянского языка такие слова, которые не лишали бы картину античного колорита и не вытесняли бы его колоритом библейским (таковы, например, слова: земледел, а не оратай, мраз, хлад, лоно, дева, селянин, злак)1 и искусно сплавляя их с чисто-русскими словами (как: пастух, окличут, яркое, ревучий, ленивую дремоту)». Поэтому Пушкин на рубеже 10-х и 20-х годов в церковнославянской традиции ищет иного и учится не тому, чему поклонялись Шишков и славянофилы. Вернее, одно ценимое и славянофилами свойство церковнославянского языка -- его простота, краткость и первобытная свобода от жеманства -- особенно привлекает Пушкина. Пушкин пишет кн. Вяземскому (в 1823 г.): «...Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и фр[анцузской] утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе». Самый стиль этой характеристики, просторечно-вульгарная формулировка функций библейского языка (библейская похабность) в системе русского, указывает на точку зрения, существенно отличную от славянофильской. Дело, конечно, не только в том, что поэт, подчеркивая литературное значение церковно-библейского языка, в то же время «берет уроки чистого афеизма», а в том, что для Пушкина рядом стояли в аспекте литературного сознания -- Библия и Шекспир. «Читая Шекспира и Библию», писал поэт в своем русско-французском письме (являясь по стилю карамзинистом с синтаксическими галлицизмами), «святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира». Гораздо точнее и глубже свое романтическое, проникнутое историзмом и этнографическим демократизмом отношение к Библии поэт формулирует в письме к сестре и брату в том же 1824 году: «Библия для христианина -- то же, что история для народа».

Когда романтическая идея исторической народности, заставившая поэта с точки зрения дворянина-историка русской нации еще раз пересмотреть, изменить и дополнить свою литературную теорию и практику в области «славенского» языка, признать за церковно-книжной стихией более широкие права и функции в предносившейся поэту системе русской литературной речи, -- и тогда отрицательное отношение Пушкина к теории трех стилей, к высокому «славенскому слогу», к мысли о «согласовании» системы русского литературного языка со структурой церковнославянского остается неизменным.

Пушкин отменил гонения карамзинистов на церковную фразу и славянизм. Он отнесся к церковнославянскому языку с тонким тактом и острым чутьем историка, понявшего современность как момент синтеза распавшихся звеньев прошлого. Но, вопреки Ломоносову, Шишкову, Катенину и другим славянофилам, Пушкин видел, что церковнославянский язык утратил значение национально-объединяющей силы в истории русского литературного языка. Поэтому Пушкин решительно отказывается от попытки создать поэтический язык, повествовательный стиль литературы или философский язык рассуждений на основе церковнославянского языка. Но к Пушкину только с точки зрения семинариста-разночинца применимы упреки Надеждина: «Богатые сокровища нашего языка, теряющегося своими корнями в неистощимом руднике языка славянского, предаются спокойно в добычу рже и тлению. Ухо наших витязей ломберного стола и вертячей мазурки приучилось слышать звуки русского языка из одних эпиграмм, мадригалов и поэм нового фасона... Что из этого должно выйти? Совершенное обнищание языка русского, которое и теперь уже для многих слишком ощутительно, несмотря на хвастовство, с коим мы везде и всегда рассказываем о нашем богатстве». Точно так же «Галатея», ставившая в вину Пушкину, что поэт, уклонившись от школы пюризма (т. е. карамзинизма), «впоследствии времени увлекался чуждым направлением и, вопреки своему призванию, выступал за черту искусства», писала: «Жаль только, что Пушкин, принадлежавший прежде к школе пюризма, позволял иногда себе небрежности в слоге, оттого во многих местах нет единства тона, колорита». И далее приводятся примеры употребления церковнославянских слов в соседстве со словами «чисто русскими».

Не менее показательно и то, что в 30-х годах, когда О. И. Сенковский, стремившийся к буржуазной перестройке Карамзинского стиля на новых европейских основах, стал отстаивать «разговорность» литературного языка, необходимость устранения границ между книжным языком и разговорной речью «светского общества», Пушкин осудил эту попытку и склонился к той позиции, которую некогда защищали в этом вопросе славянофилы. Само стилистическое многообразие литературы, по Пушкину, зависит от смешения в ней форм письменного и разговорного языков. «Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным -- значит не знать языка». «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. Не одни местоимения сей и оный, но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим: карета, скачущая по мосту, слуга, метущий комнату; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., -- заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из этого еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено». Пушкин отмечает взаимодействие письменной и разговорной речи как фактор исторического развития их и утверждает конструктивные различия систем литературно-книжного и устно-бытового языков.

Итак, Пушкин признавал «славенскую» стихию живым структурным элементом русского литературного языка, но не хотел ставить разнообразие стилей в зависимость от нее, не хотел приспособлять к ее системе, к ее мифологии и ее семантике все другие стили литературы. Пушкин утверждал многообразие литературных стилей и сложность строения каждого из них, обосновывая эти различия социологически и исторически. По Пушкину, церковнославянская мифология и фразеология не должны доминировать над другими стилями литературной речи, а должны сочетаться с иными формами литературного выражения в новые конструктивные единства или же стать образно-идеологической базой особых профессиональных и социально-характеристических стилей. Пушкин -- вслед за Фонвизиным и одновременно с Гоголем -- укрепляет за церковным языком функции социально-характеристические. Пред Пушкиным встает проблема о социальных характерах, о типических образах субъектов, исторически сформировавшихся и отпечатлевшихся в системе церковного языка. Но анализ этих функций церковнославянского языка в стиле Пушкина целесообразнее производить независимо от вопроса о позиции Пушкина в борьбе западников и славянофилов. В половине 20-х годов конфликт между западниками и славянофилами по вопросу о языке теряет значение основного литературного факта. Намечаютсят более сложные и многообразные формы социально-языковых и стилистических расслоений. Позицию же Пушкина в борьбе западников и славянофилов коротко можно определить так: Пушкин по вопросу о церковнославянизмах до конца десятых годов вращается в сфере литературно-языковой системы карамзинистов, западников, но занимает среди них совершенно особое положение -- противоречивое и для старшего поколения западников «неприятное». Движение Пушкина в границах карамзинизма на пути к просторечию предуказывается Жуковским. Но Пушкин к началу 20-х годов выходит из круга карамзинизма, утверждая синтез «русско-французской» литературной речи с национально-бытовым просторечием, «славенским» книжным языком и с семантическими формами других западноевропейских литератур и создавая на основе этого «смешения» многообразие форм лирического и повествовательного стилей. Поэт становится несколько ближе к славянофилам. Но его отделяют от них отрицание теории трех стилей, борьба с высоким «славенским» слогом и ограничительное понимание функций церковно-библейского языка в системе «общей» литературной речи. Церковно-книжная речь не лишается Пушкиным прав литературного гражданства и даже не отвергается как система особых стилей. Она только теряет для поэта силу образно-идеологического центра и значение мифологического «ключа». Церковнославянские формы рассматриваются как одно из слагаемых национального русского языка. Поэтому они должны подвергнуться национализации на основе бытового просторечия Пушкина, о формах Пушкинской прозы и ее персонажей. Он, наконец, неотделим от общей проблемы синтеза разных социально-языковых категорий, синтеза, который выдвигается Пушкиным как основной принцип построения новых форм и норм русской литературной речи.

Для отношения Пушкина к слову характерны поиски новых приемов взаимодействия между предметно-смысловыми формами слова, фразы и их субъективно-экспрессивными «позами», применениями. Многообразие структурных вариаций в пределах одной и той же социально-языковой или стилистической сферы -- эта особенность Пушкинского языка нашла яркое воплощение и в области церковнославянизмов. По необходимости приходится ограничить изложение указанием наиболее ярких типов стилистического употребления «церковнославянизмов» в языке Пушкина. Общие тенденции западнического отношения к церковнославянизмам у Пушкина, в ранний период его творчества (до середины 20-х годов), осложнялись образом воинствующего атеиста-революционера. В связи с этим -- на фоне разных приемов каламбурного, иронического, пародического переосмысления церковнославянизмов, на фоне их «ассимиляции» со средним стилем литературного языка, на фоне их «смешения» с бытовым просторечием -- выступают своеобразные формы Пушкинской риторики, посредством которых ореол религиозной святости, торжественного величия совлекался с образов церковнобиблейского языка или же выступал в ином идеологическом свете. Церковнославянская фразеология и символика, перенесенная и как бы опрокинутая в систему либерально-атеистического мировоззрения, превращается здесь в острое орудие политического воздействия. Пушкину, как «ритору», вообще было свойственно разыгрывать роль библейского «пророка» и учителя, хотя он часто и независимо от субъектного маскарада прибегал к церковно-книжным символам как очень эффектным и эффективным, в силу своей риторической «обратимости», средствам выражения.

В. С. Соловьев очень тонко заметил, что в Пушкинском стиле церковно-библейская композиция характеризуется «отсутствием придаточных предложений, относительных местоимений и логических союзов, при нераздельном господстве союза. Это значит, что Пушкин, усваивая формы церковнославянского синтаксиса, пошел не по пути славянофилов, стремившихся утвердить разные вариации «органической фразы», а взял из библейской поэзии лишь то, что углубляло, восполняло и обостряло его «европейский» синтаксис, его ранее определившуюся систему художественной композиции, основанную на принципах «прерывистых», присоединительных конструкций.

Самой яркой иллюстрацией является стихотворение «Пророк». Как известно, в своей сюжетной композиции оно представляет динамический контрастный параллелизм двух частей (первая -- до стиха: «Как труп в пустыне я лежал»; вторая -- отсюда до конца), из которых одна повествует о явлении серафима и о преображении пророческих чувств (зрения, слуха, языка, сердца), а другая изображает воскрешение пророка божьим гласом, оживление новых его способностей и призыв на проповедь. Принцип «романтической народности» выразился не только в стилистических исканьях «экзотического», восточного колорита. У Пушкина он обернулся также «народностью исторической». Под его влиянием в поэтике Пушкина сложилась своеобразная теория словесно-исторических контекстов, социально-языковых структур, художественно отражающих ту или иную эпоху национальной культуры. В связи с этим церковнославянская стихия предстала Пушкину в новых функциях. На ряду со стилями древнерусского письменного языка и в смешении с ними церковно-славянская речь стала мыслиться как одна из структурных форм эпического повествования, придающая ему летописную величавость и «иноческую простоту». Вместе с тем в системе церковного языка, в его экспрессивных формах открывалось многообразие исторических характеров. Так церковнославянский язык с середины 20-x годов все глубже и глубже осознается Пушкиным как живой элемент истории русского литературного языка и, следовательно, как источник национально-языковых красок в стиле исторического повествования и изображения.

Одним из характерных для Пушкинского стиля принципов переосмысления церковнославянизмов был прием отожествления, слияния их с соответствующими русскими «омонимами». Процесс национализации церковнославянизмов осуществлялся посредством морфологической и семантической ассимиляции их с «двойниками» из сферы общелитературной лексики. В сущности, эта форма освоения церковнославянизмов национально-литературной стихией больше всего противоречила заветам и принципам «славянофилов», которые, напротив, просторечие приспособляли к мифологии и идеологии церковнославянского языка. Для освещения этой особенности Пушкинского языка интересен такой пример из «Евгения Онегина»:

У ночи много звезд прелестных,

Красавиц много на Москве,

Но ярче всех подруг небесных

Луна в воздушной синеве.

В «Барышне крестьянке»: «мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме»; «сие да будет сказано не в суд и не в осуждение» и мн. др. под.

Но запрет перифрастических оборотов, бедность метафор, непосредственная предметно-смысловая оправданность словоупотребления, прямолинейность «вещественного отношения» лексем и фраз, отличия в самом строе прозаической фразеологии и символики ограничивают Пушкинскую систему «смешения» церковнославянизмов и литературно-бытовых «руссизмов» в области повествовательной прозы. Особенную роль начинают играть в 30-х годах принцип субъектно-экспрессивного варьированья повествовательной ткани и принцип культурно-бытового «соответствия» лексических рядов.

Для Пушкина литературный язык был не только сферой творческого раскрытия социальной действительности, социальной мифологии и социального жизнепонимания, но и сферой творческого выражения социальных субъектов в их оценках, в их индивидуально-характеристических различиях. И к этой области Пушкин применяет те же принципы историко-бытового соответствия и символического многообразия, что и к области предметных форм. Ведь субъектные лики, социальные характеры -- это мир «предметов» sui generis. И этот мир был почти не исследован до Пушкина в дворянской литературе, не воспроизведен всесторонне в формах литературного слова. Напротив, его социально-языковое разнообразие было скрыто под неподвижной маской чувствительного автора Карамзинской фабрикации. Для характеристики глубины и силы разрыва между Пушкинским языком и Карамзинской традицией в этом отношении следует присмотреться хотя бы к стилю «Дубровского».

В «Дубровском» стиль повествования вбирает в себя социально-характеристические формы языка эпохи, языка официальных документов, бытовых писем. Ткань авторского повествованья делается стилистически пестрой, разнородной. В противовес Карамзинскому стилю, нивеллировавшему социально-исторические различия языка и растворявшему в формах литературного сентиментализма «дух» далеких эпох, Пушкинское историческое повествование движется в сфере тех норм речи, мысли и того социального уклада, которые были свойственны изображаемой среде и эпохе. Речь автора сразу по своему лексическому и синтаксическому строю как бы придвигается к той социальной действительности, которая выбрана объектом воспроизведения. Принцип имманентного понимания действительности, опирающийся на созерцание социально-бытового уклада изображаемой среды, ее вкусов, оценок и обозначений, ее социально-языковых расслоений, ведет к усложнению повествовательного стиля, к исторической стилизации авторского рассказа. Так происходит постепенное разрушение предписанных автору Карамзинской традицией норм исторического повествования. Для Пушкина вопрос не сводится только к лексическим «заимствованиям», к археологической и этнографической терминологии, которою уснащали повествование русские продолжатели Вальтер-скоттовской традиции, нередко присоединявшие к своим романам словарь старинных и областных слов. Стиль «Дубровского», погружаясь в смысловой контекст изображаемой действительности, проникается ее характеристическими формами и тем самым становится более свободным от стеснений Карамзинской литературной манеры. Пушкин в авторском комментарии к письму мелкопоместного дворянина подчеркивает отличия письменного светского языка своих героев (хотя действие повести происходило только «несколько лет тому назад») от «нынешних понятий об этикете»: «По нынешним понятиям об этикете письмо сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не странным слогом и расположением, но только своею сущностью». Следуя «стилю эпохи», структура повествования сближается с мемуарными записями дворянина-современника: авторская речь переполняется лексикой, фразеологией и синтаксическими навыками непритязательного и точного летописца. Она обильна и церковнославянизмами, и канцеляризмами, и формами простонародного языка. Но еще важнее в структуре исторического стиля роль «непрямой» речи. В плоскость авторского повествования транспонируются (без нарушения социально-бытовой характерности) мысли и слова персонажей. Автор не стоит неподвижно, над миром своих героев, а представляет их имманентно, в контексте их собственного культурно-бытового уклада жизни, пользуясь их же формами самоопределения и отношения к действительности. Так, излагая содержание ответа Дубровского на судебный запрос о правах владения поместьем, автор в непрямую речь свою вмещает как бы цитаты из «отношения» Дубровского.

На почве литературной практики, подчиненной этим стилистическим принципам, должен был произойти неминуемый отрыв языка Пушкина от основной массы литературных стилей, переживавших процесс буржуазного перерождения. Здесь была объявлена война церковнославянскому языку прежней литературно-дворянской традиции. Формы разговорных светских стилей, осложненных и упорядоченных западноевропейской семантикой, поднятых до высоты буржуазно-европейского мышления, -- основа той системы литературной речи, которая предносилась, например, «школе Смирдина», т. е. «Библиотеке для чтения», с ее вождем и руководителем О. И. Сенковским. Так принципу национально-исторического синтеза разных социально-языковых категорий, выдвинутому Пушкиным, принципу, посредством которого поэт надеялся создать на основе дворянской культуры речи литературную систему общенационального выражения, в языковой политике буржуазно-дворянского общества 30-х годов противостоит идея разрыва с церковно-книжной традицией, идея классового ограничения литературной речи формами и нормами «изящного разговорного языка» светского буржуазно-дворянского общества, или же идея преобразования литературного языка на «простонародной» мещанской и мещанско-крестьянской основе, а также на основе синтеза разных сословных и профессиональных диалектов города. Главный аргумент в пользу этой реформы -- необходимость укрепления и развития живых национально-общественных начал в структуре русской литературной речи, враждебных византийско-болгарской культуре церковнославянского языка. Процесс европеизации русского дворянства привел во второй половине XVIII века не только к распространению французского языка в «лучших обществах» (как тогда выражались), но и к образованию разговорных стилей «светского» дворянского языка на русско-французской основе. Сатирическая и комедийная традиция XVIII века очень ярко, хотя и криво, отражает это «смешение» языков. Она рисует искаженные профили салонно-дворянских стилей и жаргонов. Изучение «наречия» «щеголей» и «щеголих» конца XVIII века нельзя отделять от вопроса о светском языке русской дворянской интеллигенции (столичной и находившейся под влиянием столиц -- провинциальной), которая, разрывая связи с традициями церковной книжности, питалась французской «культурой». Манерная экспрессия, жеманная светская любезность на французский лад и салонное витийство тоже на французский лад -- вот те новые тенденции, которые, ворвавшись в бытовое просторечие и в стили литературно-книжной речи, ломают их структуру, создают новые типы социально-языковых выражений. Стилистические традиции переводной словесности и творчество на их основе «национальных» форм литературного выражения -- те языковые силы, которые приходят на помощь быту и с ним вступают во взаимодействие. Ведь история русского литературного языка в значительной степени определяется историей перевода с иностранных языков.1 Не будет парадоксальным утверждение, что диалект «щеголей» и «щеголих» XVIII века стал одной из социально-бытовых опор литературной речи русского дворянства конца XVIII -- начала XIX веков.

Пушкин, как только начала определяться его самостоятельная литературно-языковая позиция, т. е. с начала 20-х годов, выступает принципиальным противником «языка светской дамы» как нормативной системы салонных стилей. Вопрос о языке дамы был неизмеримо шире вопроса о том, как должна говорить и писать женщина в быту и в литературе. Так как «светская женщина», согласно Карамзинскому канону, была «душой» литературы, законодательницей литературного языка, то проблема «языка дамы» почти покрывала собою вопрос о границах и нормах литературного языка, предопределяла исключение форм «простонародной» речи, грубого просторечия и резких церковнославянизмов из пределов литературы. Ведь само понятие «литературности» с этой точки зрения было обусловлено идеальным представлением о нормах женского вкуса, женского понимания и светского приличия.

Пред Пушкиным прежде всего возникает историческая и художественно-стилистическая задача -- очертить литературный и бытовой образ светской женщины, определить его содержание и назначение в искусстве. Задача сразу становится полемической. Пушкин разоблачает шаблоны того «идеального» облика «дамы приятной во всех отношениях», который управлял нормами и формами литературы карамзинского и послекарамзинского периодов. Современная литература представляется Пушкину плоскостью символических отражений этого фальшивого, ограниченного облика великосветской женщины, этих «будуарных или паркетных дам», к которым адресуют свое творчество литераторы. Литература и язык воплотили в себе все художественные пороки этого образа женщины. Прежде всего литература и ее язык бедны мыслями. «Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола», пишет Пушкин, «не предполагают в женщинах ума, равного нашему (силы понятия, равной мужскому уму), и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам как будто для детей и т. п.». Но исследователь Пушкинского языка обнаружил бы близорукость, если бы увидел в этих обличительных тирадах Пушкина только борьбу с буржуазным вырождением стилистических традиций аристократической литературы во имя полного и широкого, многообразного отражения светских дворянских стилей в литературе. Пушкин стремится к разрушению узкоклассовых границ литературной речи, к раздвижению ее пределов в сторону просторечия и простонародных диалектов, к национально-историческому синтезу разнородных социально-языковых категорий. Новые, предносившиеся Пушкину нормы литературной речи объединялись поэтом в понятии языка «хорошего общества». Это была система национальных стилей, которая мыслилась как совокупность форм литературного выражения, общих дворянству и буржуазии, но выросших из основных, живых исторических корней дворянской культуры. А искусственный литературный стиль аристократического салона представлялся поэту антинациональным и культурно отжившим. Процесс буржуазного вырождения и перерождения традиций салонно-дворянской литературы, по Пушкину, должен иметь своим неизбежным логическим завершением самоотрицание этой литературы. Она в своем историческом омертвении дошла до непримиримых противоречий не только с реальной действительностью, но и с теми литературными произведениями, которые дали этой светской литературе жизнь и которые легли в основу ее поэтики.

Так Пушкин, стараясь вывести литературу и ее язык из узких рамок салона, выдвигает нормы языка и быта хорошего общества как социальный фундамент литературы, как идеальную сферу ее стилистической ориентации. «Нашим литераторам хочется нам доказать, что и они принадлежат к высшему обществу. Хорошие общества могут существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные». В понятие языка хорошего общества входил признак «мужественного напряжения», принцип борьбы с дамоподобием литературы и быта. «Что за аристократическая гордость позволять всякому уличному шалуну метать в тебя грязью! посмотрите на Английского лорда: он готов отвечать на учтивый вызов gentleman и стреляться на кухенрейтерских пистолетах, или снять с себя фрак и box'овать на перекрестке с извощиком. Это настоящая храбрость -- но мы и в литературе и в общественном быту слишком чопорны, слишком дамоподобны». И Пушкин иронически демонстрирует мужественную свободу от литературного жеманства в своем стихотворном языке и в языке своей прозы, критической и повествовательной. Озаглавив одну из своих заметок выражением: «сам съешь», выражением, которым в «энергическом наречии нашего народа» заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: «обратите это на себя», Пушкин пародически заострил это заглавие «замечанием для будуарных или даже для паркетных дам, как журналисты называют дам им незнакомых». Вместе с тем Пушкин с комическим прискорбием констатирует безвыходность своего литературного положения, свое неуменье угодить стилистическим вкусам и требованиям ревнителей дамского, нежного и разборчивого языка. «Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора -- показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!». Борьба Пушкина с литературными нормами «светского стиля» обязывала его дать в своем творчестве образцы теоретически утверждаемых им форм «языка светской дамы». Ведь Пушкин, борясь с дамоподобием литературы, не стремился подобно Шишкову подчинить все многообразие субъектов литературного языка и все стилистические различия форм литературного выражения образу ученого «церковнокнижника» с национально-демократическими замашками, как идеальной основе литературно-книжности. Пушкин стоял за свободу субъектно-характеристических вариаций в литературном языке. Тут ему был чужд ученый консерватизм Шишкова. А. С. Шишков, издеваясь над обращением Карамзина к «даме», как к высшей инстанции по делам литературного языка и вкуса, писал: «Милые дамы или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят как хотят. А вот несносно, когда господа писатели дерут уши наши не русскими фразами». И в другом месте он дает совет Карамзину и карамзинистам не считаться с оценками и вкусами читательниц: «Не спрашивайте ни у светских дам, ни у монахинь, и зачем у них спрашивать, когда оне говорят: не знаю?». В «Речи при открытии Беседы любителей русского слова» А. С. Шишков более галантно развивает ту же точку зрения об обязанности, лежащей на ученых, трудолюбивых умах учить дам чистоте и правильности языка: «Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова; женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя через уста их, становится яснее, глаже, приятней, слаще». Следует сопоставить с этими суждениями Шишкова такое рассуждение Карамзина: «Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русской язык груб и неприятен; что charmant и sйduisant, expansion и vapeurs не могут быть на нем выражены; и что, одним словом, не стоит труда знать его. Кто смеет доказывать дамам, что они ошибаются? Но мущины не имеют такого любезного права судить ложно. Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французской, способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, т. е. сообразных с выражаемым действием; выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски, и не думаем трудиться над обработыванием собственного языка; мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?» («О любви к отечеству и народной гордости»).