Принцип исторической стилизации в языке Пушкина

Для Пушкина были одинаково неприемлемы позиции славянофилов и европеистов. Разрушая нормы салонного стиля и отрицая вслед за Шишковым стилистическую ориентацию литературного творчества на «язык светской дамы», Пушкин представляет женскую речь как сферу субъектно-экспрессивных варьяций общего национально-литературного языка. В «Евгении Онегине» звучат отголоски литературно-языковых споров по этому вопросу. Принято всерьез, как искреннее признание, цитировать стихи Пушкина:

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю.

Быть может, на беду мою

Красавиц новых поколенье,

Журналов вняв молящий глас,

К грамматике приучит нас;

Стихи введут в употребленье,

Но я... какое дело мне?

Я верен буду старине.

Борьба против механического усвоения своеобразий французской семантики не влекла, как неизбежного следствия, отрицания структурных форм самой французской речи. Французский язык обладал строгими и стройными, размеренными, традиционными стилистическими формами. В нем были точно очерчены границы стилей. В нем были прочно установлены нормы стилей. И в этой стилистической организованности французского литературного языка крылись, по мнению Пушкина, причины его силы и слабости. Сила была в прозрачности и точности выражений, в разработанной системе отвлеченных понятий. Поэтому Пушкин не отрицает необходимости включения галлицизмов в ту систему русского литературного языка, которая созидалась им и его современниками и мыслилась ими как «выражение народа могущего и мужественного» (Вяземский). Стройность семантической системы французского языка, ясность и точность его прозаических стилей -- могли быть образцом для будущей исторической, научно-публицистической, философской и даже повествовательной русской прозы. Пушкин об этом писал Вяземскому: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизической язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобие французского. Признавая силу французского литературного языка в сфере идей, в сфере отвлеченных понятий, Пушкин видит его слабость в консерватизме, в лощеной неподвижности его условных форм, в однообразной манерности его салонных стилей, в его националистической узости. Французский литературный язык представляется поэту окаменелым в своем строе, националистически-нетерпимым, «робким, скудным, недвижным». «Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, неспособен к переводу подстрочному, к переложению слово в слово, то каким образом язык французский, столь осторожный в своих привычках, столь пристрастный к своим преданиям, столь неприязненный к языкам даже ему единоплеменным, выдержит такой опыт?». Эти недостатки французского языка особенно ярко выступают на фоне того неупорядоченного, хаотического, но «живого, кипящего» многообразия форм выражения, стилей, которое Пушкин наблюдал в русском разговорно-бытовом языке. Романтическое увлечение «народностью», интерес к национально-историческим основам русского языка с необыкновенной остротой и силой обнаружили перед поэтом антитезу «прозаического», ясного, холодного и отвлеченного французского языка -- и поэтического, «первобытного» русского просторечия, «сохранившего драгоценную свежесть, простоту и, так сказать, чистосердечность выражений».

Таким образом, Пушкин противопоставляет французскому языку не систему «славянских» стилей, а «кипящее» многообразие еще литературно не отшлифованных и не вполне стилистически дифференцированных форм национально-бытового просторечия. И перед поэтом возникает задача структурного объединения в русском литературном языке отвлеченного логически-развитого строя французской языковой системы с красочной простотой и первобытной образностью национального просторечия и простонародного языка. Синтетическое отношение Пушкина к слову, основанное на методе семантического анализа живого употребления -- с учетом морфологических, лексических и фразеологических связей слов в разных стилях литературы и быта, ориентация одновременно и на систему отвлеченных европейских понятий и на первобытную мифологию русского просторечия отделяют Пушкина пропастью от Шишковской школы. А. С. Шишков писал: «Многие из нас говорят: язык наш недостаточен, мы многих слов не можем выразить, например, не имеем слова, соответствующего французскому intrigue и т. д. Такое мнение рождается оттого, что мы мало читаем книги, мало рассуждаем о коренном знаменовании слов и... только те из них приемлем, которые посредством уха, а не посредством ума сделались нам известны». «Бедные те писатели, которые, не читая коренных книг своих, думают, что они узнают язык свой из простых разговоров и книг иностранных. Они, забывая старинные, из корня извлеченные слова, будут безобразить словесность новыми, с чужих языков переведенными и нам несвойственными словами и речениями». «С переменою слов переменяется и образ объяснения. Многие природные выражения вытесняются гораздо худшими их чужими; речи составляются и располагаются по складу чужих речей, отъемляющих гибкость, краткость и силу у слога». От заимствования слов и значений, по Шишкову, происходит «разрушение связи понятий, как, например, по немецкому образцу говорится у нас: стоять лагерем, т. е. по разуму слов: стоять лежанием, вместо русского стоять станом». В письме к Калайдовичу от 9 января 1822 г. Шишков иллюстрирует примером распадение русской национальной системы связи понятий: «Прежде говаривали: река образует жизнь человеческую, т. е. течет, впадает в море и тем представляет образ или подобие человеческой жизни, а ныне, по переводу французского глагола former, или немецкого bilden, стали писать: воспитание образует нрав, река образует остров. Кто ж, привыкнув к сему новому смыслу, поймет русские слова: иже херувимы тайно образующе». Таким образом, славянофилы протестуют против всякой примеси французского или иного западноевропейского языка, которая производит муть в прозрачной системе понятий «русско-славенской» речи, разрывает нити этимологических связей. Правда, даже в собственной практике Шишков должен был отступить от теории: общие нормы литературного языка, меняясь и следуя слово-творчеству европеизованного дворянства, оказывались сильнее личных пристрастий. А. С. Шишков писал: «Конечно, сила употребления и навыка может меня сделать неправым: некогда порочил я входящие в язык наш выражения, таковые как влияние на и тому подобные, но теперь они у всех на языке. Кто ж пощадит меня насмешкою? Но между тем я и ныне, уступая силе навыка, не перестаю думать, что чем больше станем мы русские мысли и обороты из языка своего выгонять, а чужеземные на место их вставлять, тем больше будет он на себя не похож». Славянофильские нормы литературных стилей были шире салонного языка западников. Но Пушкин выходит за пределы и тех и других. Шишков боролся против французской семантики во имя той первобытной мифологии и поэзии, которая жила, по его мнению, в церковнославянском языке и которая являлась внутренней формой высоких торжественных стилей трагедии, эпопеи, оды и риторической прозы. На этом смысловом фоне Шишков пытался оценить и истолковать стилистические средства просторечия и простонародного языка, приспособив их в этимологическом плане к семантической структуре церковнославянского языка.

Невозможность подвергнуть этому режиму «средний стиль», т. е. европеизованный язык салона и обиходной литературы, была ясна. Поэтому отрицание «средних стилей» стихотворной и прозаической речи у Шишкова вытекало из лингвистического анализа их антинационального, французского строя, особенно в лексике, синтаксисе и фразеологии.1 Для Пушкина сохранял силу Шишковский метод семантического сопоставления русского языка с французским, но не имел практического значения Шишковский прием оценки и переосмысления слов и фраз путем их применения, приспособления к церковнославянской мифологии и идеологии. Следовательно, вопрос о синтезе просторечия, простонародной речи и церковнославянского языка с французским языком в теории и литературном творчестве Пушкина должен был получить совсем иное разрешение, чем у славянофилов шишковского толка. Точно так же Пушкину могли быть близки только те славянофильские мотивы для отрицания среднего стиля, которые соответствовали принципам его борьбы против шаблонов литературно-салонной речи. Напротив, ориентация на устно-бытовые стили, на национально-языковое творчество побуждала Пушкина к реформе средних стилей, к реконструкции при их посредстве высоких, торжественных форм литературного языка и к литературной организации просторечия. Однако средние стили литературного языка были для Пушкина лишь точкой отправления. Организуя сложную и стилистически многообразную структуру литературной речи, Пушкин постепенно сосредоточивает (особенно в области стиха) свое внимание на периферии литературных стилей и стремится слить в композиционные единства генетически разнородные языковые элементы. Поэтому и те ограничительные нормы, в которые вводил Пушкин французское влияние, имели совершенно иное идеологическое обоснование, чем у славянофилов-консерваторов и у славянофилов-либералов («вольнолюбивых»). Принципиальная далекость стилистических систем Сенковского и Полевого от языка Пушкина очевидна. И те формы «изящного разговорного языка», которые вовлекались в литературу «Смирдинской школой», и те формы буржуазного просторечия и «вульгарной» книжности, которые служили социально-диалектологической базой стиля Н. А. Полевого, для Пушкина часто в одинаковой мере относились к «языку дурных обществ». По-видимому, на проникновение в литературу именно этого «языка дурных обществ» намекал Пушкин, когда писал по поводу приготовления Академией наук третьего издания словаря: «Прекрасный наш язык под пером писателей и неученых, и неискусных быстро клонится к падению. Слова искажаются, грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого». Одним из характернейших свойств «языка дурных обществ» с точки зрения Пушкина было жеманное отвращение к «простоте». Оно выражалось в вычурных перифразах, в изысканно-цветистой фразеологии. Принципы фразообразования в языке Полевого и Сенковского были более или менее однородны и в равной мере враждебны Пушкинским. В лексикографической традиции начала XIX века социальные нормы устных стилей и диалектов русского языка определялись не столько посредством точного приурочения того или иного типа речи к его обладателю, классу, сословию, социальной группе, сколько посредством общего противопоставления церковнославянских, книжных, собственно литературных и -- далее -- салонных, светских форм выражения просторечию и простонародному языку. В стилях литературы просторечию и простонародному языку были указаны узкие жанровые пределы. Поэтому словари не интересовались вовсе социологическим анализом сословных, классовых типов разговорно-бытовой речи (профессиональные слова обычно отмечались). Словари стремились только к строгой охране литературы от вторжения «подлого», «низкого» языка, и все социальное многообразие бытовых стилей и диалектов втискивали в общие категории просторечия и «простонародного» языка. В кругу этих социальных делений бытового и литературного просторечия, в кругу литературных отражений и превращений простонародности нетрудно найти место, занимаемое Пушкинским языком. Пушкин отгораживается от языка «дурного общества», т. е. от «буржуазного» просторечия, приправленного элементами вульгарно-архаической книжности. Интересно отношение Пушкина к языку романа Загоскина «Юрий Милославский» -- романа, который поэт считал «одним из лучших романов» своей эпохи. Пушкин осуждает в нем анахронизмы и отражения речи дурного общества. Тут проявилось стремление Пушкина к тщательному отграничению простонародного языка от выражений дурного общества. «Выражения -- охотиться вместо ездитъ на охоту; пользовать -- вместо лечить... не простонародные, как, видно, полагает автор, но просто принадлежат языку дурного общества». Совсем иные стороны языка «Юрия Милославского» вызывали отрицательную оценку у писателей с буржуазным уклоном.

Заключение

Таким образом, Пушкинский простой слог с конца десятых годов сочетает в себе элементы разных стилей дворянского бытового просторечия с «простонародным» языком. Пушкин подчеркивает эту связь «светского» и простонародного в быту и в литературе. «Откровенные оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха». Поэт как бы апеллирует к высшим законодательным органам дворянского этикета, суждение которых считалось решающим для «светских» писателей послекарамзинского периода. «Мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди». Пушкин находит естественным, что в трагедиях Шекспира герой иногда выражается как конюх. Ведь «высокие люди не чуждаются просторечия». Итак, простонародный язык, по суждению Пушкина, не противоречит тону хорошего общества, тогда как большинство современных Пушкину литераторов из дворянской и особенно из разночинной среды стыдилось пускать простонародные слова в авторскую литературную речь, «поминутно находя одно выражение бурлацким, другое мужицким, третье неприличным для дамских ушей и т. п.». Однако эта бытовая традиция, которой хотел прикрыться Пушкин в борьбе за «народные» основы русского литературного языка, не вполне соответствовала литературным вкусам «высшего общества». Горчаков находил в этих формах Пушкинского просторечия «искусственную тривиальность», которая «довольно неприятно выделялась из общего тона и слога». Особенно не по вкусу князю пришлись несколько стихов, в которых проглядывала какая-то «изысканная грубость и говорилось что-то о слюнях...». Между тем Пушкин в этой непосредственной связи литературного языка с простонародностью видел залог национального обновления литературы. «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентинском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком. Все эти ссылки на «мужичков», «простолюдинов,» «просвирен» как на обладателей «чистого народного языка», показывают, что Пушкин отстаивает литературные права «простонародного», т. е. крестьянско-мещанского, языка и тех стилистических пластов просторечия, которые были близки к нему. Следовательно, центр тяжести в вопросе о расширении пределов «литературности», о преобразовании литературного языка у Пушкина перемещается с «облагороженного» литературного просторечия на мелкобуржуазную «мужицкую» простонародность. Пушкин в «Заметках о Борисе Годунове» употребляет даже слово площадной, говоря об этой струе своего языка: «Есть шутки грубые, сцены простонародные. Поэту не должно быть площадным из доброй воли, если может их избежать, если ж нет, то ему нет нужды стараться заменять их чем-нибудь иным». Итак, состав и функции устной бытовой стихии в языке Пушкина определяются тенденцией -- полнее и гуще смешать стили дворянского разговорного языка, не стесненного условными нормами салонного этикета и не расцвеченного салонной декламацией, салонным красноречием на французский лад, с простонародными выражениями. Сама же простонародная стихия речи рассматривалась как «первобытное», непосредственное выражение национального духа. Поэтому она представлялась не только структурным ядром крестьянского языка, но и основой бытового просторечия разных социальных слоев дворянства, городской буржуазии, городских «простолюдинов». Простонародный язык в его национально-типических выражениях стал для Пушкина к половине 20-х годов сферою чистой «народности» и первобытной простоты. По поводу критических нападок (Надеждина и др.) на «простонародность» «Полтавы» Пушкин писал: «Слова: усы, визжать, вставай, рассветает, ого, пора, показались критикам низкими, бурлацкими. Никогда не пожертвую краткостью выражения провинциальной чопорности, бояся казаться простонародным, славянофилом или т. п.». В этом тяготении к простонародности сказывался явный уклон Пушкина к «славянофильству». Пушкин не раз подчеркивал эту свою связь с романтическим национализмом, хотя бы, например, в статье о Катенине. Проблема обновления «стилей» путем прививки простонародного языка для Пушкина была тесно связана с националистической славянофильской традицией. В сферу «возвышенной поэзии», по словам Пушкина, первый ввел «язык и предметы простонародные». Примеры этой простонародности поэтического языка извлекаются Пушкиным из баллады Катенина «Ольга». Таким образом «благородная простота» и экспрессивно-символическая свежесть -- основные признаки языка «честного простолюдина» в оценке Пушкина. Впрочем, в Пушкинской характеристике просторечия и простонародного языка нельзя не видеть и своеобразного стилистического манифеста, изображающего идеальные нормы литературного просторечия и его функции. К просторечию и простонародности в литературе предъявляется требование «глубоких чувств и поэтических мыслей». Вместе с тем простонародность должна носить отпечаток «воображения», «благородной простоты» и экспрессивной силы. Пушкин видит в произведениях Ваде пример одностороннего применения площадной речи. «Они дышат одной веселостью, выраженной площадным языком торговок и носильщиков. Произведения английских поэтов, напротив, исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина». В сущности, в этих словах намечается принцип ассимиляции простонародного языка с системой литературной речи: «язык честного простолюдина» должен быть приспособлен к идеологии интеллигенции, к символическим и композиционным формам дворянской литературы. С этим принципом символического насыщения простонародного языка мыслями и чувствами поэзии соединялся принцип стилистической обработки просторечия, принцип синтеза простонародности с живыми формами литературной речи, принцип освобождения «языка простолюдинов» от классовой узости и ограниченности посредством приспособления к системе общенационального языка. Барон Розен так отзывался о простонародной струе в Пушкинском языке: «Дабы все области поэзии были возделаны нашим поэтом, он обратился к простонародной сказке, доказав уже прежде своей народною балладою «Наташа», до какой степени он освоился с русским духом.

Список литературы

1. Ср. заявление И. В. Киреевского: «История в наше время есть центр всех познаний, наука наук, единственное условие всякого развития: направление историческое обнимает все». Статья «Обозрение русской словесности 1829 года» в «Деннице» 1830, стр. XXII -- XXIII.

2. Ср. у Н. А. Полевого в «Очерках русской литературы», I, 362, замечание о «прежних духовных сочинениях и переводах, училищных одах, комедиях, сатирах, поэмах, песнях и псалмах, которые породила киевско-польская ученость духовных заведений малороссийских»: «Язык всего этого был книжный, варварский, польско-русский, которым народ не говорил в то время».

3. Л. Н. Майков, «Пушкин», 1899, 274. Не лишено основания замечание Л. Н. Майкова, что Пушкин исключал из обозначения «дрянью» те немногие пьесы, в которых Сумароков пользовался мотивами и выражениями народной поэзии и -- добавлю -- «простонародного языка».

4. 2 Полн. собр. соч. кн. Вяземского, Спб. 1878, I, 12.

5. «Стили национально-бытового просторечия и язык Пушкина».

6. Ср. однако Е. Ф. Будде, «Опыт грамматики языка А. С. Пушкина», 1904.

Размещено на Allbest.ru