Еще раз о русских словах свобода и воля

Размещено на http://www.allbest.ru/

Еще раз о русских словах свобода и воля

А.Д. Шмелев

Московский педагогический государственный университет

Аннотация

В статье рассматриваются русские слова свобода и воля и их производные (свободный, вольный, вольность и т.д.) как в синхронном, так и в диахроническом аспекте. Делается попытка развить и уточнить анализ этих слов, предложенный в работах Анны Вежбицкой (^екЫека 1997: 138--148, 154--155) и в моих работах (Шмелев 2003; 2013). В статье анализируется пространственное измерение семантики рассматриваемых слов, противопоставление этих слов до революции, их семантическое развитие в советское время и их современный семантический статус. Учитывается также роль метаязыковых комментариев носителей русского языка по поводу семантики этих слов. Особое внимание уделяется роли указанных слов в романе Александра Солженицына "В круге первом" и проблеме их перевода на другие языки. Кроме того, кратко рассматривается употребление этих слов в переводах на русский язык (по данным параллельных подкорпусов НКРЯ). Исходной точкой анализа служит положение, согласно которому переводные эквиваленты лингвистической единицы, извлеченные из реальных текстов, могут использоваться как источник сведений о ее семантике. Этот подход представляется особенно эффективным, когда мы имеем дело с лингвоспецифичными словами. Переводы на русский язык даже более показательны в этом отношении: когда мы имеем дело с переводом с русского языка, выбор переводного эквивалента часто зависит от метаязыковой рефлексии переводчика, тогда как появление лингвоспецифичного слова в переводном тексте чаще всего отражает "наивный" выбор слов как часть "естественной" языковой деятельности.

Ключевые слова: лексическая семантика, лингвокультурология, `свобода', лингвистические корпусы, перевод, Солженицын

Russian Words for 'freedom' Revisited

Alexei Shmelev

Moscow Pedagogical State University

The paper deals with the Russian words referring to `freedom' (svoboda, volia, and their derivatives svobodnyj, vol'nyi, vol'nost', etc.) in both synchronic and diachronic aspects. I seek to elaborate and to refine the analysis given in some earlier publications (by Anna Wierzbicka and by myself). The paper analyzes the spatial dimension of the semantics of the words under consideration, the contrast between svoboda and volia before the Revolution, their semantic development during Soviet times and their current semantic status. It also considers metalinguistic comments on their semantics by Russian speakers. I make special reference to the role of these words in The First Circle by Alexander Solzhenitsyn and the problem of their translation into other languages. In addition, I briefly consider the use of the words in question in the translations of various texts into Russian (with reference to the parallel corpora of the Russian National Corpus). The starting point for such an analysis is the assumption that one may regard translation equivalents and paraphrases of a linguistic unit extracted from real translated texts as a source of information about its semantics. This approach is particularly efficient in case of language-specific words that defy translation. Translations into Russian may be even more revealing in this respect: when Russian is the source language, the choice of a paraphrase depends on the translator's meta-linguistic reflection while an occurrence of a Russian language-specific expression in the target text, more often than not reflects a "naпve" choice of words as a part of "natural" linguistic activity.

Keywords: lexical semantics, cultural linguistics, freedom, linguistic corpora, translation, Solzhenitsyn слово диахронический русский

Вступительные замечания

Как известно, в русском языке есть два слова, соотносимых с общим понятием "свободы": свобода и воля. Сам факт наличия двух разных слов для выражения идеи "свободы", значение каждого из них и семантическое соотношение между ними издавна привлекали внимание писателей, философов, публицистов 1. Чаще всего высказывалась мысль, что свобода в общем соответствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, тогда как в слове воля выражено специфически русское понятие, ассоциируемое с "широкими русскими просторами" (целый ряд высказываний такого рода я уже приводил в более ранних публикациях"Actually, the Russians have two excellent words for 'freedom': svoboda, a general and political term, and volya, existential, inner freedom, liberty, licence, the exercise of one's will." [Milner-Gulland 1997, p. 228]. См., в частности, (Шмелев 1997: 486--487; 2000: 363--366). Разумеется, приводимые ниже высказывания по большей части сделаны не профессиональными лингвистами, а просто носителями языка, хотя подчас далеко не рядовыми. Поэтому некоторые из таких замечаний не могут не показаться "наивными" и преувеличивающими "специфичность" русского представления о воле и его связь с "широкими просторами".). В соответствии с этой точкой зрения, по сравнению с волей, свобода в собственном смысле слова оказывается чем-то ограниченным, она не может быть в той же степени желанна для "русской души", сформировавшейся под влиянием широких пространств. Характерно рассуждение П. Вайля и А. Гениса о героине драмы Островского "Гроза":

-- Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое, необъяснимое - может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля вообще - мировое пространство.

Когда специально подчеркивается различие свободы и воли, нередко отмечается, что представление о воле плохо укладывается в философию либерализма, но зато ближе восприятию мира русского крестьянина. Иными словами, свобода предполагает законность и порядок, а воля отсутствие каких-либо ограничений. Можно в связи с этим упомянуть еще одно рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:

-- Радищев пишет о свободе - Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией - другой землями и водами. Первый предлагает стать гражданами, второй - степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.

Сходным образов рассуждал и Д. Орешкин, который писал в статье "География духа и пространство России", опубликованной в журнале "Континент" (1992, № 74):

-- Свобода означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. [...] "Свобода" - слово городское.

Иное дело воля. Она знать не желает границ. [...] Не говорите воле о чужих правах - она не поймет. [...] Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое.

Далее, развивая мысль Фазиля Искандера, в соответствии с которой Пушкин - это "дом", а Лермонтов - "ключевая вода бездомья", Д. Орешкин продолжает:

-- Пушкин [...] был скорее певцом свободы. Лермонтов - воли. И если дворянская политическая оппозиция в России всегда исходила из осознанной или интуитивной концепции свободы, то есть некоторого договора с самодержавием, регламента, конституции, парламента, то чаяния простого народа со всей определенностью тяготели к воле. Именно волю обещали Разин с Пугачевым.

В таких рассуждениях свобода воспринимается как общеевропейское или даже универсальное, общечеловеческое понятие.

Можно сослаться также на рассказ Тэффи "Воля", в котором различие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:

-- Воля - это совсем не то, что свобода.

Свобода - libertй, законное состояние гражданина, не нарушившего закона,

управляющего страной.

"Свобода" переводится на все языки и всеми народами понимается.

"Воля" непереводима.

[...]

Свобода законна.

Воля ни с чем не считается.

Свобода есть гражданское состояние человека.

Воля - чувство.

Разумеется, утверждение об универсальности понятия `свободы' или даже о том, что это понятие является "общеевропейским", представляет собою явное преувеличение. Ясно, что, когда Тэффи говорит, будто ""свобода" переводится на все языки и всеми народами понимается", это не предполагает, что она действительно произвела проверку по всем языкам мира. Да и внутри европейского ареала можно видеть, что ни одно из двух английских слов freedom и liberty не совпадает по смыслу, скажем, с французским libertйЗдесь можно сослаться на проведенный Анной Вежбицкой блистательный анализ английских слов freedom и liberty и их аналогов в ряде других языков, в том числе русских слов свобода и воля, латинского libertas и польского wolnosc (Wierzbicka 1997: 125--155). Можно упомянуть также, что А. Вежбицкая связывает семантическое развитие английского слова freedom с некоторыми общими изменениями культурных скриптов, характерных для англоязычной культуры (Wierzbicka 2006: 203).. Впрочем, в целом мысль, содержащаяся в приведенных отрывках (и во множестве подобных), вполне понятна: для выражения абстрактного понятия общелиберального дискурса слово свобода подходит значительно больше, нежели русское слово воля. Это, разумеется, не случайно, и лингвистическое описание слов свобода и воля позволяет объяснить этот факт.

Существует целый ряд лингвистических публикаций, посвященных семантическим особенностям русских слов свобода и воля 4. Однако, как кажется, в этих публикациях отражены не все аспекты функционирования этих слов в разных видах русского дискурса. Кроме того, для взвешенной оценки семантического ореола русских слов свобода и воля полезно обратиться к истории этих слов и стоящих за ними жизненных установок.

Как известно, слово воля восходит к общеиндоевропейскому корню со значением `желание'. В древности оно предполагало, среди прочего, возможность поступать в соответствии со своими желаниями, не считаясь с установившимся порядком, и противопоставлялось миру, предполагавшему гармонию, согласие и порядок - иными словами, мир и лад. Современные значения звукового комплекса мир (`вселенная', `отсутствие войны', `крестьянская община') можно рассматривать как модификацию этого исходного значения. Вселенная может рассматриваться как "миропорядок", противопоставленный хаосу, космос. Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гармонии и порядка, как они представлены в русском языке, могла считаться сельская община, которая так и называлась - мир. Общинная жизнь строго регламентирована, и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается как своего рода "беспорядок". Покинуть этот регламентированный распорядок и значит "вырваться на волю", получить возможность делать все, что хочется, поступать по своей воле (Шмелев 2003: 55--56).

Можно полагать, что в архаичной модели мира мир соответствовал привычной норме, а воля - непредсказуемым отклонениям от нормы (упомянем сопоставление мира и воли в историческом аспекте в статье (Топоров 1989: 43--52)). Оно соответствует архаическому противопоставлению космоса и хаоса, порядка и анархии; мир выступает как "свое", обжитое, устроенное пространство, а воля --

Именно отсутствие ограничений, налагаемых обществом, является определяющим для прилагательного вольный, и в этом оно наследует свойства производящего воля. Выражения вольные звери, вольные птицы, вольный ветер используются в силу того, что звери и птицы, а также ветер по своей природе не подчиняются каким-либо ограничениям (как известно, "ветру и орлу... нет закона"). Мы можем говорить о вольном житье в молодости, если полагаем, что молодые люди не связаны обязательствами и могут делать, что хотят, независимо от внешних ограничений. Вольная жизнь в лесу не ограничена внешними условиями и позволяет человеку делать то, что он хочет. Выражение вольные беспризорники основано на том, что они полностью выпадают из системы общественных ограничений.

Многие сложные слова с первой частью вольно- выражают ту же идею отклонения от принятых правил и ограничений: вольнослушатель (т.е. человек, персона, посещающий высшее учебное заведение, но не имеющий прав и обязанностей обычного студента), вольнонаемный (т.е. `работающий по найму', не состоящий на службе и тем самым свободный от налагаемых ею ограничений)У устаревших слов вольнодумство и вольнодумец, указывающих на то, что человек не следует принятому в обществе образу мыслей, имеется коннотация критического отношения к господствующим порядкам..

Об специфической эволюции прилагательного вольный и его производных в советское и постсоветское время речь пойдет в одном из следующих разделов.

Свобода может рассматриваться как альтернатива воле. "Воле, кроме смерти, которая тоже есть воля, существует лишь одна альтернатива - свобода. Она в отличие от воли конструктивное начало, коренящееся в мире, но не рвущееся из него "на волю", а, напротив, углубляющееся внутрь..." (Топоров 1989: 51)Мысль, что свобода, в отличие от воли, обращена внутрь, встречается у целого ряда авторов - см., в частности (Арутюнова 97).. Свобода и воля могут прямо противопоставляться. Как говорит Федя Протасов в "Живом трупе" Льва Толстого в связи с цыганским пением, "Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля...".

Свобода, как и воля, в русском сознании может связываться с простором. Показательно толкование слова свобода из словаря Даля (простор в нем упоминается трижды):

-- ...Своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода - понятие сравнительное; она может относиться до простора частного, ограниченного, к известному делу относящегося, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному, необузданному произволу или самовольству.

Однако, в отличие от воли, свобода предполагает порядок, хотя порядок, не столь жестко регламентированный. Не случайно слово свобода этимологически связано со словом свой, т.е. в противопоставлении своего, освоенного и чужого, неосвоенного связывается именно со своим - т.е., в архаичных терминах, скорее с миром, чем с волей (заметим, что элемент *fri- со значением личной принадлежности используется в германских языках для обозначения как свободы, так и мира [Топорова 1994: 105]). При этом, если мир в русской культуре концепту- ализовался как жесткая упорядоченность сельской общинной жизни, то свобода ассоциировалась скорее с жизнью в городе (недаром название городского поселения слобода этимологически тождественно слову свобода, отличаясь от него лишь вследствие диссимиляции губных согласных звуков). Но если сопоставление свободы и архаического мира предполагает акцент на том, что свобода означает отсутствие жесткой регламентации, то при сопоставлении свободы и воли часто делается акцент на том, что свобода связана с нормой, законностью, правопорядком ("Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон", - писал когда-то Василий Жуковский). Свобода означает право делать то, что человеку представляется желательным, но это право ограничивается законами, защищающими права других людей 11; воля вообще никак не связана с понятием права. Не случайно словосочетание "Народная воля" стало названием террористической организации (в частности, именно на ней лежит ответственность за убийство императора Александра II)12, а название партия Народной свободы относилось Этому не противоречит то, что, как отметила А. Вежбицкая со ссылкой на Владимира Вейдле и Андрея Амальрика, любая конкретная правовая норма может оцениваться носителями русской культуры как ограничение свободы (Wierzbicka 1997: 142). Террористическая организация "Народная воля" возникла в 1879 г. в результате раскола революционной группировки "Земля и воля". При этом название "Земля и воля" обычно передается по-английски как Land and Liberty (несмотря на существенные семантические отличия русского слова воля и английского liberty). Именно так - Land and Liberty - называется глава 11 фундаментального исследования (Yarmolinsky 1956). Напротив того, название организации "Народная воля" часто переводится как People's Will, в том числе в названии главы 12 указанной книги, хотя в ней признается: "The term volya means `freedom' as well as 'will'" (а на мой взгляд, воля в названии этой организации употребляется в значении 'freedom', а не `will'). Эти же переводы: Land and Liberty и People's Will - упоминаются во введении к книге (Offord 1986: xv), хотя на протяжении всей книги автор предпочитает оставлять указанные русские наименования без перевода и просто транслитерировать их. к партии либерально мыслящих, хотя и радикально настроенных профессоров (другое название - Конституционно-демократическая партия, или "кадеты")О кадетской партии см., напр., (Stockdale 1999)..

Связь свободы с подчинением ("подчиненностью одному закону", в соответствии с цитированным выше высказыванием Жуковского) объясняет невозможность употребления этого слова в ситуации, когда ни о каком подчинении не может быть речи. Дети могут пользоваться у родителей полной свободой, но нельзя, иначе как в шутку, сказать: "Родители пользовались у детей полной свободой".

На связь свободы с иерархичностью общества со всей определенностью указывал главный "рыцарь свободы" в истории русской общественной мысли - Николай Бердяев (в "Новом средневековье"). По Бердяеву, попытка устранить иерархию и подчинение приводит лишь к извращенной иерархии и тотальной несвободе, как это произошло в России при коммунизме (обращает на себя внимание сочетание космический лад вселенной, по существу скрывающее за собою то, что соответствует архаичному понятию мир):

-- Мы живем в эпоху, когда неизбежен повсюду свободный возврат к иерархическим началам. Лишь иерархические начала свидетельствуют о космическом ладе вселенной. Ведь и коммунизм, антииндивидуалистический, антилиберальный, антидемократический и антигуманистический, по-своему иерархичен. Он отрицает формальные свободы и равенства новой истории и вырабатывает свою сатанократическую иерархию. Он стремится быть лжецерковью и лжесоборно- стью. И коммунизму нельзя уже противополагать антииерархические, гуманистические и либерально-демократические идеи новой истории, ему можно противополагать лишь подлинную, онтологически обоснованную иерархию, подлинную органическую соборность.

Тот факт, что свобода предполагает подчинение некоей общей норме, определяет относительный характер свободы. Свобода не предполагает возможности делать все, что заблагорассудится; невозможность выйти за пределы общепринятых норм не воспринимается как несвободаОбращает на себя внимание различие во взаимодействии с отрицанием у свободы и воли. Если неволя, как отмечалось выше, - это замкнутое пространство, из которого субъект не может выбраться на волю, то несвобода - это не пространство (нельзя находиться *в несвободе), а положение дел.. Однако именно как несвобода воспринимается нарушение этих установленных норм со стороны тех, кто наделен властью. Вследствие того, что свобода связана с нормой, она сама по себе не приносит ощущения счастья и в обычных условиях воспринимается не как конечная цель устремлений, а лишь как само собою разумеющееся средство достижения такой цели. Однако страдания, причиняемые отсутствием свободы (несвободой) могут быть столь велики, что обретение свободы (освобождение) может переживаться как счастье и полагаться в качестве конечной цели устремлений. Поэтому ценность свободы обычно остро ощущается теми, кто ее лишен, и иногда прене- брегается теми, кто ею обладает. На это когда-то обратил внимание Вас. Розанов (в журнале "Русский вестник", 1894. № 1):

-- Чувство свободы было радостно, пока она была тождественна с высвобождением, сливалась с понятием независимости; был некоторый гнет определенный, тесный, сбросить который было великим облегчением; эпическая борьба, наполняющая собою конец прошлого и первую половину нынешнего века, вся двигалась идеей свободы в этом узком и ограниченном значении: был феодальный гнет - и было радостно высвобождение из-под него; был гнет церкви над совестью - и всякая ирония над нею давала наслаждение. Тысячи движений, из которых сложилась история за это время, движений то массовых и широких, то невидимых и индивидуальных, все были движениями, разрывавшими какую-нибудь определенную путу, какою был стеснен человек, вернее, скреплен с человечеством. И когда эти тысячи движений окончены или близки к концу, побуждение, лежавшее в основе их, правда, носит то же название, но каков его смысл и какова точная цена для человека? Оно обобщилось, стало идеей в строгом смысле и, с этим вместе, потеряло для себя какой-нибудь предмет; с падением всяких пут, что, собственно, значит свобода для человека?

И далее Вас. Розанов продолжал:

-- Она испытана, и не то, чтобы в испытании этом оказалась горькою - этого чувства не было; но она оказалась как-то пресна, без особенного вкуса, без сколько-нибудь яркой ощутимости для человека, который после того, как был вчера, и третьего дня, наконец, давно свободен, вдобавок к этому и сегодня свободен. После тысячелетней стесненности чувство свободы было бесконечно радостно; не оно собственно, но момент прекращения стеснения, т.е. ощущение почти физическое; после вековой свободы, когда и вчера ничего не давило меня, какую радость может дать мне то, что и сегодня меня никто не давит? Здесь нет положительного, что насыщало бы; только ничто не томит, не мучит, - но разве это то, что нужно человеку?

Это рассуждение Вас. Розанова вызвало возмущенный отклик Владимира Соловьева (в журнале "Вестник Европы", 1984, № 2), который даже назвал Розанова "Иудушкой" (с отсылкой к Порфирию Головлеву - персонажу романа Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы"). Возражая Розанову, Владимир Соловьев писал:

-- Что бы она бы ни значила с падением всяких пут, пока они не пали, идея свободы имеет очень определенное значение и предмет, - именно, она совпадает с потребностью того высвобождения из внешних пут, которое и сам Иудушка должен невольно признать желательным и радостным. Там, где нет никакого гнета и никаких пут, нет и вопроса о свободе; а там, где внешнее искусственное стеснение существует, там и свобода не есть отвлеченная "идея", а натуральная жизненная потребность. Но раз устремившись в свою сферу, т.е. в пустое место, Иудушка не скоро оттуда выйдет; ему непременно нужно поговорить об отрицательном характере свободы вообще. (...) Указывать на неощутимость прошедшего давления в ответ на вопрос о давлении настоящем, толковать о чьей-то вчерашней и вековой свободе, когда дело идет о тех, которые несвободны и сегодня, - вот подлинная Иудушкина манера. Его спрашивают, нужно ли выпустить на чистый воздух людей, задыхающихся в подвале, а он в ответ: что есть чистый воздух? это есть нечто пресное, безвкусное, хотя и не горькое; в нем нет положительного, что насыщало бы; чистым воздухом никого не накормишь; разве это то, что нужно человеку и т.д. - Этакий бесстыдный пустослов!

Любопытно, что и Вас. Розанов, и Влад. Соловьев ассоциируют свободу не столько с выходом из тюрьмы и возможностью идти куда угодно, сколько с освобождением от пут и возможностью дышать чистым воздухом. Правда, Влад. Соловьев образно представляет освобождение как выход из душного подвала, но примечательно, что мучение людей, находящихся в этом подвале, он в первую очередь видит не в невозможности идти куда угодно, а в том, что подвал душный и люди в нем задыхаются. Это хорошо согласуется с наблюдением А. Вежбицкой, в соответствии с которым русское слово свобода ассоциируется с возможностью дышать полной грудью [Wierzbicka 1997: 140--141]Ср. строку из стихотворения Варлама Шаламова: Наш спор о свободе, о праве дышать....

При этом мы видим, что для обоих философов ценность свободы носит по преимуществу отрицательный характер: она ценна не сама по себе, а постольку, поскольку причиняет страдание ее отсутствие, т.е. несвобода. При этом мы говорим о несвободе в тех случаях, когда существующие ограничения выходят за рамки того, что мы готовы признать нормативным. Особенно мучительна бывает несвобода, когда она сопряжена не с ограничениями возможности действовать по-своему, делать все, что заблагорассудится, а с принуждением к тем или иным действиям, особенно если эти действия противоречат совести субъекта. Многие ограничения и запреты человек может даже не замечать, если у него не возникло желание совершить запрещенное действие; но, если человек вынужден делать то, чего не хочет, это не может остаться незамеченным. Здесь релевантно другое определение свободы по Жуковскому: "Что есть свобода? Возможность произносить слово "нет" мысленно или вслух". Невозможность сказать "нет" тому, у кого человек находится в подчинении, и есть самое очевидное проявление несвободы.

Высокий ценностный статус слова свобода в русском языке хорошо виден по русской поэзии. Один из самых важных текстов в этом смысле - хрестоматийное пушкинское стихотворение "К Чаадаеву". Формулировка пока свободою горим из этого стихотворения известна практически каждому носителю русского языка. Не менее важно выражение Пушкина тайная свобода. Выражение тайная свобода, понятое в том смысле, что человек может быть внутренне свободен, несмотря на отсутствие внешней свободы, оказалось очень важным. Показательно, что Александр Блок его упоминает в своем знаменитом позднем стихотворении "Пушкинскому Дому".

Само слово свобода обладает мощным поэтическим потенциалом. Свобода воспевается во множестве русских стихотворений. Яркий пример - стихотворение Николая Огарева, которое так и называется "Свобода". Здесь интересно, что для автора высокой степенью суггестивности и огромной ценностью обладает само слово свобода. В последние годы это стихотворение обрело новую жизнь и часто поется на оппозиционных митингах (музыка Евгения Голубенко).

Довольно широко известна песня Юрия Шевчука (ДДТ) "Свобода". Сам автор говорил: "До 1990 года понятие "свобода" было для меня чем-то светлым, нежным, чистым, хорошим, а в 90-е приобрело трагический оттенок. И в песню это все вошло. Мне недавно сказали, что Солженицын как бы передал мне привет: он сказал, что еще никогда не слышал, чтобы это слово было так спето или вообще произнесено. Это, конечно, высокая оценка. Я был очень рад".

Если говорить о русском роке, то, кажется, еще более популярна песня Валерия Кипелова "Я свободен" (1997, слова Маргариты Пушкиной в соавторстве с Кипеловым)На эту песню мне указала И.Б. Левонтина.. В результате проведенного в 2015 году журналом "Русский репортер" социологического исследования текст песни занял 15-место в топ-100 самых популярных в России стихотворных строк, включающем, в числе прочего, русскую и мировую классику.

Слово свобода преимущественно употребляется в единственном числе, поскольку свобода воспринимается как нечто неделимое. Однако с некоторого момента получает распространение употребление слова свобода во множественном числе, когда оно начинает указывать на разные аспекты единой и неделимой свободы, как в примере из "Дневников" Ивана Бунина:

-- И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех "свобод".

Сюда же относится употребление слова свобода с ограничивающим прилагательным (гражданская свобода, личная свобода, политическая свобода) или несогласованным определением: свобода слова, свобода печати, свобода вероисповедания. Многообразие различных аспектов свободы заставляет задуматься о том, какие из них более всего важны. Можно процитировать замечание Солженицына, высказанное в предисловии к русскому изданию книги проф. Леонтовича "История либерализма в России". Солженицын специально отметил содержащееся в этой книге "предупреждение, что личная свобода никогда не может осуществляться без имущественной, - отчего и не могут никакие виды социализма дать свободу". В этом же предисловии говорится: "Изложение этой книги заставляет нас также задумываться: не преувеличиваем ли мы значения политической свободы сравнительно с гражданской?"

Когда речь заходит о различных свободах, отношение к ним может быть скептическое; "свободы" могут упоминаться как часть политической программы, но ни одна из этих "свобод", как правило, не воспринимается как основополагающая ценность. Характерно замечание А.Ф. Керенского - главного вождя и идеолога русской революции - в эпизоде из книги Вас. Вит. Шульгина "Дни":

-- "...по вашему мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?" На изборож

денном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение. "Что?.. Да в сущности немного... Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки" (...) "Ну, а еще что надо?" - спросил я Керенского. "Ну, еще там, - он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, - свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое..."

Конечно, требование "свобод" входило в программу революционеров, но не препятствовало тому, чтобы при их упоминании легкомысленно махнуть рукою и дважды употребить "маркер несущественной детали" - частицу там (Шмелев 2007).

Скептическое отношение к "свободам" стало довольно распространенным. Приведем еще несколько цитат из "Национального корпуса русского языка" (НКРЯ):

-- Но впоследствии мы приобрели так много всякого рода свобод, что между ними совершенно незаметно проскользнула и свобода шалопайствовать. [Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши (1863--1874)]

-- Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы, свободы труда, свободы почина. [Столыпин. Речь о праве крестьян выходить из общины, произнесенная в Государственном совете 15 марта 1910 года (1910)]

Такие "свободы" могут восприниматься как "вольности", или привилегии, но не гарантировать подлинную свободу личности. Ср. следующий пример из НКРЯ:

-- Средневековое общество знает множество "свобод", вольностей, то есть привилегий для лиц и корпораций, но ему совершенно незнакома свобода вообще, то есть свобода личности с ее последствиями. [Дживелегов. Начало итальянского Возрождения (1908)]

Отсюда возникает противопоставление этих частных "свобод" и "высшей свободы", как в известных строках из песни Булата Окуджавы "Прощание с Польшей":

-- Свобода - бить посуду? Не спать всю ночь - свобода? / Свобода - выбрать поезд и презирать коней?.. / Нас обделила с детства иронией природа... / Есть высшая свобода. И мы идем за ней.

Кроме того, возможно злоупотребление "свободами" или извращение понятия о них, и на это неоднократно указывали самые разные авторы (примеры из НКРЯ):

— ...законопроекты о "свободе" личности и прочих свободах так своеобразны, что скорее извращают самое понятие о свободах, чем его укрепляют. [Шин- гарев. Новая Дума и старые думы // Русская мысль, 1908]

Кроме того, после торжества революции некоторые авторы именно в требовании свобод (и "гражданских прав") увидели причину этого торжества, и это, конечно, не прибавляло симпатий к "свободам". Многим памятны строки Максимилиана Волошина:

— ...не надо ль / Кому земли, республик, да свобод, / Гражданских прав? И родину народ / Сам выволок на гноище, как падаль.

Такие "свободы", переходящие во вседозволенность и полное отсутствие каких-либо ограничений, приводят к тому, что через какое-то время устанавливается тирания, и от свободы как таковой ничего не остается, как это и случилось в России в 1917 г. и как об этом несколько раз писал Питирим Сорокин в эссе, вошедших в книгу "Заметки социолога":

-- Республика не исключает сильной власти. У нас же не было почти никакой. Снесены были всяческие ограничения свобод. Установлены были такие пределы личных прав человека и гражданина, каких не знала ни одна страна. Принудительная основа общественного порядка заменена была основой, покоящейся на доброй воле, на полной свободе говорить, действовать и поступать, как кому заблагорассудится. [Трагедия революции]

-- Массовые аресты, повальные обыски, исключения из службы, самосуды и насилия, надзор и шпионство, ограничения свобод и роспуски дум, запреты и суровые угрозы, закрытия обществ и общин, все это, вплоть до лишения "виновных" хлебных карточек, практикуется новыми "властителями" с неограниченной щедростью. [О чем говорит террор большевиков]

Впрочем, это, по-видимому, универсальная черта любой революции. Снова процитируем "Заметки социолога" Питирима Сорокина - на этот раз о Французской революции:

-- Французская революция начала с декларации прав, с полноты свобод и неотъемлемых прав гражданина, кончила консульской конституцией и такими законами о личных правах, которые эти свободы оставляли почти лишь на бумаге. [Возможна ли в России реакция?]

Иногда непосредственный переход от неограниченной свободы к "худшей из тираний" формулируется как следствие некоего общего закона, как в наблюдении Глеба Нержина - персонажа романа Солженицына "В круге первом":

-- Для математика в истории 17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний.

Итак, слово воля и его производные говорят об отсутствии привычных ограничений и каких бы то ни было норм и правил, тогда как слово свобода часто указывает на подчиненность нормам, правилам и ограничениям. Именно поэтому вольный перевод предполагает отсутствие ограничений, вытекающих из требования соответствия оригиналу, а свободное владение языком вовсе не предполагает игнорирования языковых норм и правил, а напротив указывает на то, что субъект следует этим нормам и правилам, и это не составляет для него трудна: правила его не стесняют. Вольная жизнь в лесу предполагает отсутствие ограничений со стороны общества и необходимости следовать каким-либо законам, а жизнь в свободных странах ориентирована как раз на неуклонное следование законам.

В силу сказанного свобода может быть относительной. В частности, возможно высказывание: Им предоставлялась определенная свобода. Слово воля в таких контекстах невозможно. Поэтому именно в отношении свободы возникает вопрос о том, какие ограничения свободы представляются разумными.

Свобода и воля в советское время