Имена времени: эпитеты десятилетий в Национальном корпусе русского языка как проекция культурной памяти

Возвращаясь к 1990-м, мы видим, что в их оценочном отрицательном ряде широко представлены оба этих регистра: девяностые воспринимаются как годы, когда всем было трудно, тяжело, сложно; это проклятое, гибельное время для всех, но вместе с тем это время странных, бредовых, диких и, конечно же, лихих людей. Иначе говоря, память о 1990-х объединяет память о национальном испытании вместе с обобщенным образом смещенных поведенческих практик. Интересно, что именно второй компонент этого конструкта в итоге становится доминирующим штампом. Прилагательные высокого регистра ставят 1990-е в один ряд с 1940-ми и 1930-ми и несут в себе идею общенационального единения. Это прилагательные, выражающие эмоциональную солидарность. Прилагательное лихие, напротив, разделяет социум на людей, собственно, лихих и остальных. Как и другие прилагательные нижнего регистра, оно выражает эмоциональную дистанцию от образа десятилетия. Утвердившись в качестве устойчивого словосочетания, выражение лихие девяностые теряет свою исходную семантику отсылки к определенным жизненным практикам, происходит процесс, который лингвисты называют выветриванием лексического значения. Но при этом импликация эмоциональной дистанции говорящего сохраняется. Прямым следствием вмененной дистанции является выталкивание из речевой практики сочетаний девяностых с прилагательными положительной оценки. Происходит своего рода экстраполяция: положительный образ 1990-х, конструируемый говорящим, как бы сразу переводит последнего в разряд лихих людей, творивших нехорошие дела в это время. Действительно, самая поздняя из найденных в корпусе конструкций, включающих девяностые и прилагательное позитивной оценки -- звонкие девяностые, -- датируется 2010 г., т е. ровно тем временем, когда употребление выражения лихие девяностые проходит свой первый пик.

Данных НКРЯ недостаточно для суждения о том, насколько резкий взлет частотности словосочетания лихие девяностые в 2010-е гг. является преднамеренной языковой манипуляцией. В данном случае мы можем ограничиться наблюдением процесса того, как стремительный рост частотности использования одного прилагательного, определяющего десятилетие, начинает конструировать коллективную память об этом десятилетии. Заметим также, что аналогов этого явления мы не находим с другими прилагательными и десятилетиями.

Рассмотренный выше семантический класс прилагательных оценки является самым многочисленным и разнообразным по своему составу и наиболее доступным для интерпретации: прилагательные воспроизводят эмоциональный пласт коллективных воспоминаний о десятилетиях. Функционирование других семантических классов прилагательных устроено более сложным образом, однако, как будет показано ниже, каждый из этих классов выделяет свои «вершины», т. е. десятилетия, для которых выстраиваемый с помощью прилагательных ассоциативный ряд оказывается наиболее актуальным. Фактически можно говорить о сложном мнемоническом ландшафте, выстраиваемом с помощью прилагательных разной семантической принадлежности.

Дистанция и эмфаза: далекие и незабываемые годы

От семантического класса оценки, включающего 115 уникальных прилагательных, обратимся к двум другим, более малочисленным семантическим классам прилагательных.

Семантический класс дистанции состоит из единственного прилагательного далекие. Это прилагательное отличается от всех остальных, в его значение входит на самом деле указание на два периода времени -- того, который вводится с помощью определяемого слова (названия десятилетия), и точки отсчета, задаваемой текущим временем говорящего. Прилагательное определяет субъективное соотношение между двумя этими периодами. Именно поэтому это прилагательное было выделено в отдельный класс.

Казалось бы, с употреблением прилагательного далекие все должно быть предельно просто -- чем дальше десятилетие отстоит от 2000-х годов (основного времени распространения конструкции), тем чаще оно должно встречаться. Постепенно частотность конструкции с прилагательным далекие должна уменьшаться и доходить до нуля в контексте с «недавними» девяностыми. Однако это предположение не подтверждается в точности, как можно видеть из диаграммы (Рис. 5), на которой представлено сравнение нормализованных частотностей конструкции семантического класса дистанции для каждого десятилетия.

Рис. 5. Сравнение частотности прилагательного далекие в конструкциях с разными десятилетиями

На диаграмме отмечена пунктирной прямой воображаемая линия, которая связывает самое далекое десятилетие (1920-е) с самым близким (1990-е). Если мы исходим из того, что чем дальше от времени создания текста отстоит десятилетие, тем чаще оно должно употребляться с прилагательным далекие, то линия примерно показывает ожидаемую частотность этого прилагательного для каждого десятилетия. Однако точки на графике отражают реальную частотность прилагательного далекие, и мы видим, что это распределение устроено иначе. По сути, только дистанция 1960-х годов согласуется с ожидаемой. 1950-е, 1970-е, 1980-е оказываются «более далекими», а 1930-е и 1940-е, наоборот, «менее далекими». Таким образом, это прилагательное указывает нам не столько на временную дистанцию, сколько на ментальную дистанцию, на доступность десятилетия для вспоминания.

То, что 1930-е и 1940-е -- самые страшные годы в советской истории -- оказываются более близкими, не случайно. Это говорит о том, что память об этом времени остается травматичной, события, происходившие тогда, оказываются значимыми до сих пор, и ментальная дистанция с этими десятилетиями меньше реальной временной. Совершенно иную картину мы видим с годами второй половины XX в. Они фактически начинают отсчет дистанции заново, с другой точки. И удаленность этих десятилетий (кроме 1960-х) оказывается существенно больше ожидаемой.

То, что ощущение временной дистанции зависит не от того, сколько времени прошло, а от того, насколько сильна память об этих десятилетиях по сравнению с другими, подтверждается и распределением семантического класса эмфазы. К классу эмфазы были отнесены прилагательные, семантика которых связана с определением десятилетия как особенного, выделяющегося из череды других лет. Такие прилагательные, так же как и оценочные, выражают эмоциональную оценку, которая, однако, не связывается напрямую с ценностной шкалой, но является более общим указанием на значимость некоторого периода для коллективной памяти, на уникальность событий, составляющих суть десятилетия, на фоне остального исторического периода. К прилагательным эмфазы были отнесены связанные с памятью -- незабвенные, незабываемые, памятные, незапамятные, а также прилагательные, выражающие значения исключительности происходивших в указываемое время событий, -- бурные, легендарные, неповторимые, роковые.

На диаграмме (Рис. 6) показаны два графика, отражающих нормированные на общее количество вхождений два семантических класса прилагательных -- эмфазы и дистанции -- в контексте всех десятилетий.

Мы видим, что десятилетия делятся на две категории -- памятные, ментально приближенные (1930-е, 1940-е, 1960-е) и «выпадающие» из коллективной памяти, ментально далекие (1950-е, 1970-е и 1980-е). Заметим, что в целом эти десятилетия (особенно 1950-е и 1980-е) упоминаются реже других в конструкциях с любыми прилагательными. Иначе говоря, они оказываются в меньшей степени связаны с коллективной памятью, со значимыми воспоминаниями, общими для поколений современников, или с воспоминаниями, переданными потомкам. Эти десятилетия постепенно перестают быть мнемоническим конструктом, само указание на который способно активировать память о событиях этого времени. При этом, как мы видели выше на Рис. 2, и семидесятые, и восьмидесятые, в отличие от пятидесятых, имеют большую долю оценочных прилагательных, т. е. они по-прежнему остаются доступными для эмоционального восприятия. Таким образом, последние десятилетия советской эпохи предстают одновременно и далекими, и близкими. С точки зрения реальной хронологии, они были недавно, их помнят, и они вызывают эмоциональный отклик. С точки зрения мнемонической хронологии -- хронологии, восстанавливаемой в коллективной памяти, -- это уходящие, далекие десятилетия.

Рис. 6. Распределение прилагательных двух семантических классов (дистанции и эмфазы) в конструкциях с десятилетиями

Особенно интересно то, что из этого ряда «спокойных десятилетий» выбиваются 1960-е. Не связанное ни с каким травматическим опытом (ср. отсутствие конструкций с оценочными прилагательными негативной семантики), это десятилетие, тем не менее, оказывается эмоционально более выделенным; единственным десятилетием, которое сохраняется в коллективной памяти со знаком плюс; десятилетием, временная удаленность которого согласуется с ментальной.

Таким образом, с помощью прилагательных семантических классов дистанции и эмфазы удается увидеть хронологический ландшафт, существующий в коллективной памяти и отраженный через языковую конструкцию. Прилагательные семантического класса периодизации, как будет показано ниже, делают этот ландшафт еще сложнее.

Периодизация: ранние и поздние годы

Был выделен класс прилагательных, значения которых связаны с заданием уточнения временной отсылки, выражаемой с помощью указания на десятилетие. Это, во-первых, прилагательные прямой отсылки, семантика которых связана с определенным событием или с уже имеющимся названием периода (предвоенные тридцатые, послевоенные сороковые, застойные семидесятые), или с именем советского/российского правителя этого периода (сталинские тридцатые, ельцинские девяностые). В то же время сравнительно частотными оказываются два прилагательных -- ранние и поздние, семантика которых связана с дополнительным временным ограничением -- ранними годами называется первая половина десятилетия, поздними -- вторая.

Замечательным образом распределение прилагательных ранние и поздние оказывается также весьма неравномерным. В целом можно сказать, что с помощью этих прилагательных выделяются такие; временные триады, которые, с одной стороны, не имеют специального названия (например, «война» или «перестройка»), а с другой стороны, тем не менее, обозначают некоторый цельный конструкт -- образ времени, имеющийся в памяти. На диаграмме (Рис. 7) показано, как разные десятилетия сочетаются с прилагательными периодизации ранний и поздний (частотность нормирована по общему количеству упоминаний десятилетия в составе конструкции). Мы видим, что не находится ни одного десятилетия, которое бы равномерно делилось на ранние и поздние годы.

Рис. 7. Распределение прилагательных ранние и поздние в конструкциях с десятилетиями

Наиболее удивительным на этой диаграмме выглядит сочетание ранние сороковые, которое интуитивно кажется неестественным. Ранние сороковые -- это только война, и иная периодизация представляется избыточной. Ответ содержится собственно в источнике предложения с этой конструкцией -- аксеновском «Острове Крыме». Эта конструкция используется как специальный художественный прием -- знак альтернативной истории, в которой войны не было:

Когда-то был ведь заштатный городишко, лежащий на унылых серых холмах, но после экономического бума ранних сороковых Городская Управа объявила Симферополь полем соревнования самых смелых архитекторов мира, и вот теперь столица Крыма может поразить любое туристское воображение [Василий Аксенов. Остров Крым (авторская редакция) (1977-1979)].

Основная идея выделения ранних и поздних лет определенных десятилетий, т е., по сути, дополнительная периодизация, состоит в том, что эти временные периоды осознаются как значимые, имеющие свое место в исторической памяти. Их значимость состоит в том, что они предшествуют: ранние двадцатые -- годы нэпа, годы до начала укрепления личной власти Сталина, индустриализации и коллективизации, ранние тридцатые -- годы, предшествующие террору (фактически -- годы до 1937-го), поздние пятидесятые -- годы после смерти Сталина. Иначе говоря, сохраняющуюся память об этих периодах можно было бы описать с помощью отрицания -- двадцатые не индустриализации, тридцатые не террора, пятидесятые не сталинские. В этом смысле интересно появление поздних девяностых, по-видимому, противопоставленных «основным девяностым» -- времени после «хаоса» и «развала». Ср. например, следующую цитату о «стиле жизни» поздних девяностых:

Время сделало со стилем жизни поздних девяностых то, чего не сумел сделать с этим стилем Сорокин -- превосходный деконструктор и практически никакой конструктор [Дмитрий Быков. Кинообозрение Дмитрия Быкова // «Новый Мир», 2001].

Другими словами, в основе противопоставления словосочетания поздние девяностые «основным (лихим?) девяностым» лежит идея того, что жизнь постепенно обретает условные упорядоченность и благополучие.

С поздними девяностыми рифмуются поздние восьмидесятые как время, предвосхищающее 1990-е, но относящееся еще к советской истории:

В поздние восьмидесятые журнал впервые позволил себе заняться экономикой и опубликовал многих будущих знаменитостей, героев перестройки, авторов реформ, их сторонников и оппонентов -- прежде, чем они стали знамениты [Журналу «Знание -- сила» 80 лет // «Знание -- сила», 2006].

Значение предшествования историческому периоду есть и у поздних семидесятых. Так, из цитаты ниже ясно, что речь могла идти не только о конце 1970-х годов, но и о 1980-х до перестройки:

Сегодня уже нашлись этнографы, описавшие ритуалы жизни п о з д - них семидесятых, когда обряды свадеб и похорон отодвинул один-единственный -- проводов, праздник рыданий остающейся родни, последних судорожных адюльтеров в ванной, аукционов не принятых на таможне вещей и радостных прощаний с друзьями невесть на какой срок до встречи неведомо где [Николай Климонтович. Дорога в Рим (1991-1994)].

Застой оказывается слишком широким и неопределенным, отчасти экономическим термином. Поздние семидесятые сохраняют более дробную периодизацию -- «поздний застой», годы, завершающие период советского безвременья, предшествующие концу советской истории. Это предположение хорошо согласуется с «выпадением» восьмидесятых, о котором говорилось выше. 1980-е годы практически не существуют в коллективной памяти как десятилетие, период до прихода Горбачева фактически «приклеивается» к поздним 1970-м, а годы перестройки оказываются слишком тесно связаны с 1990-ми.

Наконец, обратимся к 1960-м годам, которые и тут представляют собой особый случай. Период ранних шестидесятых, по-видимому, сопряжен с периодом правления Хрущева до его снятия в 1964 г. В данном случае это выражение употребляется непосредственно как синоним «оттепели», обозначая ограниченный, но цельный культурно-исторический период11. Выше мы уже видели, что шестидесятые -- единственное десятилетие, с которым не связаны отрицательные коннотации. Конструкция ранние шестидесятые служит, таким образом, способом более точной референции к лучшему временному отрезку советской хронологии, сохранившемуся в коллективной памяти.

Локус и реалии как способы вспомнить

Прилагательные этого класса объединяет то, что в лингвистике называется лексико-грамматическим разрядом. Это относительные прилагательные, т. е. такие, которые обозначают признак, который нельзя иметь в большей или меньшей степени. Это свойство отличает их от прилагательных всех семантических классов, рассмотренных выше, и, несомненно, определяет их семантическую модификацию в рамках анализируемой конструкции.

Прилагательные, характеризующие десятилетие с помощью значимого явления, связываемого с этим временем, в отличие от оценочных (качественных) прилагательных, являются не отсылкой к общему воспоминанию, но средством напоминания. Они фокусируют внимание реципиента -- читателя -- на некоторой реалии времени, которая иначе оказывается не вполне очевидной и актуализированной. Их распределение замечательно согласуется с семантическим классом дистанции. Наибольшую частотность употребления этой конструкции имеют два самых мнемонически далеких десятилетия -- 1920-е (интернациональные, комиссарские, комсомольские, литературные, обэриутские, атеистические) и 1950-е (стиляжные, студенческие, большевистские). При этом, разумеется, сам выбор относительного прилагательного не случаен и содержит в себе скрытую оценку. Например, как показано в исследовании [Вайль, Генис 2013], посвященном более длительному периоду, с 1961 по 1968 г. -- год ввода войск в Чехословакию, все наиболее значимые социокультурные явления связаны именно с первой половиной 1960-х годов.

В комиссарских двадцатых ностальгирующая московская интеллигенция вспоминала гимназисток, напиток бенедиктин, филипповские булки и дворников, лихо опрокидывавших рюмочку, поднесенную на серебре [Рустам Арифджанов. Случаи разбавления пива водой (1997) // «Столица», 1997.11.24].

Поэтому прилагательные этого класса часто употребляются вместе с оценочным прилагательным, как в цитате, приведенной ниже:

Товарищ Ситный напялил китайскую шляпу из рисовой соломки, раритет золотых большевистских пятидесятых, и отправился по соседству в небоскреб «Опера-хаус», где на двадцать восьмом этаже в пятимиллионном пентхаусе нынче обитал бывший коллега из отдела особых поручений, генерал-майор Завхозов, ныне президент крупнейшего российского концерна «Виадук» [Василий Аксенов. Новый сладостный стиль (2005)].

И для двадцатых, и для пятидесятых годов доля относительных прилагательных сопоставима с долей оценочных прилагательных. По сути, прилагательные, указывающие на реалии, дополняют собой оценочные прилагательные. Прямая оценка требует общности воспоминаний говорящего и реципиента, тогда как косвенная оценка, имплицируемая с помощью выбора того или иного относительного прилагательного, моделирует эту общность, как бы подсказывая реципиенту, с чем было связано это время.

Кроме двадцатых и пятидесятых, относительные прилагательные встречаются в сочетании с девяностыми, однако эти прилагательные можно считать относительными только с грамматической точки зрения, но не с семантической. Фактически они функционируют как прилагательные оценки -- бандитские, криминальные, воровские. Можно предположить, что в данном случае мы имеем дело с обратным эффектом: 1990-е годы оказываются слишком близкими, и поэтому общность воспоминаний, так же как и в случае с «далекими» десятилетиями, нуждается в конструировании, но не в ретроспективном -- в восполнении уходящей памяти, как в случае с 1920-ми и 1950-ми, а в проспективном, формирующем определенный мнемонический конструкт. Заметим, что и прилагательное лихие, которое в итоге стало доминирующим штампом, вытесняющим все прочие ассоциации с этим десятилетием, стоит в том же смысловом ряду, отсылая к лихим людям, т. е. разбойникам.

Все локативные прилагательные, встречающиеся в конструкции с десятилетиями, содержат идею ограничения и противопоставленности ограниченного ими времени и пространства иным временам или пространствам. Часть предложений с прилагательными пространственного значения были отфильтрованы на самом начальном этапе. Речь идет о прилагательных американские, а также русские или российские (т. е. относящиеся к десятилетиям XIX в.):

Мы знаем: русские семидесятые годы -- это стихийное вторжение капитализма в полуфеодальную Русь, это бешеный разгул спекуляций, биржевой ажиотаж, миллионные барыши банковских и железнодорожных магнатов, их дикие кабацкие оргии [К. И. Чуковский. Читая Ахматову // «Москва», 1964].

Несмотря на отдельные частные неточности, мы стремились воссоздать в сценарии, а потом и в фильме жизнь, атмосферу, среду российских сороковых годов прошлого века [Эльдар Рязанов. Подведенные итоги (2000)].

Эти прилагательные используются для того, чтобы обозначить иной пространственно-временной ряд, чем дефолтную для этой конструкции хронологию советской истории, которая рассматривается в этом исследовании.

Наиболее частым из оставшихся прилагательных является прилагательное советские, которое используется как способ противопоставления советского десятилетия другой несоветской истории, будь то предшествующая дореволюционная история или же синхронная зарубежная:

Их разлучили в советские тридцатые годы, когда монастырь был закрыт, а кладбище срыто [Аркадий Мурашев. Федор Чижов // «Знание -- сила», 1997].

Поэтому у поколения «П» на самом деле не было никакого выбора, и дети советских семидесятых выбирали «Пепси» точно так же, как их родители выбирали Брежнева [Виктор Пелевин. Generation «П» (1999)].

Маленькая, наконец расслабившаяся в большом и широком кресле- кровати -- нелепом произведении советских шестидеся- т ы х, она листала томик, теплый свет согревал лицо, руки и книгу [Петр Алешковский. Седьмой чемоданчик (1997-1998)].

Как видно из приведенных цитат, на самом деле чаще всего за употреблением прилагательного советские стоит не столько локализация, сколько особая периодизация, привязанная к Советскому Союзу как к пространству. Прилагательное советские содержит идею несостоявшейся альтернативы -- иной судьбы, не той, что принесли советские годы, иных возможностей и даже иного материального мира. Как и с прилагательными со значением реалий, прилагательное советские несет в себе скрытую оценку, которая проявляется через имплицитное сопоставление памяти о десятилетии с альтернативным «несоветским», возможно, воображаемым воспоминанием.

Кроме прилагательного советские, конструкция с этим семантическом классом встречается еще с тремя уникальными прилагательными -- столичные девяностые, московские и ленинградские шестидесятые. Как мы уже видели раньше, эти два десятилетия обладают свойством трансформировать семантику прилагательных разных классов за счет негативного (для 1990-х) или позитивного (для 1960-х) импульса, задаваемого конструктами коллективной памяти.

Так, в случае с девяностыми прилагательное столичные является на самом деле не столько локативным, сколько отсылающим к реалиям того времени и имплицирующим негативную оценку:

Столичные девяностые, этот раздувшийся от долларов симулякр, они приняли за образ свободы, и образ этот им решительно не понравился [Кирилл Кобрин. «Обозначающие фашизм» (2003)].

1990-е, как их проживали в столице, оказываются средоточием нечестно нажитого богатства; столичные девяностые встают, таким образом, в один ряд с бандитскими и криминальными.

Принципиально иное значение имеют локативные прилагательные в конструкции с шестидесятыми. Обозначение места не связано здесь с противопоставлением, место шестидесятых метонимически отсылает к людям -- к сообществам, культурным объединениям, к тем, кто создавал дух эпохи:

Но сначала -- о генеалогии и становлении. Попов родом из ленинградских шестидесятых. Он -- участник «ленинградской школы прозаиков», которая сложилась и заявила о себе в амбивалентно оцениваемое десятилетие, но быстро задохнулась в затхлой атмосфере «великого города с областной судьбой» [Марк Амусин. Между законом и благодатью // «Звезда», 2001].

Нет, не годится даже для застольного исполнения в московских шестидесятых! [Александр Пятигорский. Вспомнишь странного человека (1997)].

Память о ленинградских или московских 1960-х -- это память о культурно значимых социумах Ленинграда и Москвы. За этими социумами могут стоять вполне конкретные имена, как в первой цитате, или же, скорее, обобщенные образы, как во второй. Представляется, что семантика этих прилагательных является своего рода ключом к тому, почему 1960-е как существующий мнемонический образ настолько не похожи на другие десятилетия. По-видимому, это единственное десятилетие советской и постсоветской истории, для которого люди (социум), а не страна (государство) являются основным сюжетом культурной и исторической памяти.

Заключение

В заключение следует еще раз обратиться к методологическим предпосылкам представленного исследования. Многие из представленных данных статистически невалидны. Это значит, что с помощью статистических тестов несложно показать, что разброс между частотностями тех или иных словосочетаний часто лежит в пределах случайного, а количество рассматриваемых случаев зачастую слишком мало, чтобы признать достоверными построения и выводы. С точки зрения стандартного подхода науки о данных, это исследование построено на плохой, ненадежной выборке. Однако семиотическая структура конструкции эпитетов времени, а именно то, каким образом языковой знак (означающее) указывает на смысл (означаемое), задает иную шкалу оценки значимости -- не статистическую, а фактическую. Любое уникальное употребление конструкции является заведомо не случайным фактом. Интерпретация семантики прилагательного, то, какие именно свойства десятилетия оно характеризует, является одним из способов анализа многогранного и сложно уловимого конструкта коллективной исторической памяти. Каждое из полученных в выборке из НКРЯ предложений с конструкцией эпитета десятилетия, по сути, открывает доступ к этому конструкту для его исследования и описания. Значимым является то, насколько доступной оказывается память о десятилетии, т. е. фактическое количество встретившихся конструкций с каждым десятилетием, и то, каким образом, с помощью каких именно прилагательных мы получаем этот доступ. Национальный корпус русского языка является сбалансированной языковой моделью, а это значит, что исследования, сделанные на основе собранных в корпусе текстов, могут быть экстраполированы на язык в целом. Тем не менее в случае фактической, а не статистической значимости нельзя исключить, что замена текстов на другие даже при сохранении жанрового и диахронического баланса может дать несколько иные результаты -- могут появиться другие характеристики десятилетий, не попавшие в первоначальную выборку. Появление новых примеров даст новые ключи и способы описания коллективного представления об истории, обогатив и дополнив его анализ, представленный выше.

Литература

1. Брагина 2007 -- Брагина Н. М. Память в языке и культуре. М.: Языки славянских культур, 2007.

2. Вайль, Генис 2013 -- Вайль П. Л., Генис А. А. 60-е. Мир советского человека. М.: Corpus, 2013.

3. Васильев 2012 -- Васильев А. Г. Культурная память/забвение и национальная идентичность: теоретические основания анализа // Культурная память в контексте формирования национальной идентичности России в XXI веке: коллективная монография: Сб. ст. / Отв. ред. Н. А. Кочеляева. М.: Совпадение, 2012. С. 29-57.

4. Зализняк 2007 -- Зализняк Анна А. Семантика кавычек // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: Тр. междунар. конф. «Диалог 2007» (Бекасово, 30 мая -- 3 июня 2007 г.) / Под ред. Л. Л. Иомдина, Н. И. Лауфер, А. С. Нариньяни, В. П. Селегея. М.: Изд-во РГГУ, 2007. С. 188-194.

5. Зенкин 2007 -- Зенкин С. Н. Морис Хальбвакс и современные гуманитарные науки // Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Нов. изд-во, 2007. С. 7-26.

6. Колесов 1986 -- Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986.

7. Лотман 1996 -- Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек -- текст -- семиосфера -- история. М.: Языки русской культуры, 1996.

8. Лотман 2000 -- Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 12-149.

9. Рахилина 2010a -- Лингвистика конструкций / Отв. ред. Е. В. Рахилина. М.: Азбуковник, 2010.

10. Рахилина 2010b -- [Рахилина Е. В.] Предисловие от составителя // Лингвистика конструкций / Отв. ред. Е. В. Рахилина. М.: Азбуковник, 2010. С. 13-15.

11. Плунгян и др. 2005 -- Плунгян В. А., Резникова Т. И., Сичинава Д. В. Национальный корпус русского языка: общая характеристика // Научно-техническая информация. Сер. 2: Информационные процессы и системы. 2005. № 3. С. 9-13.

12. Хальбвакс 2007 -- Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Нов. изд-во, 2007.

13. Holm et al. 2015 -- Holm P., Jarrick A., Scott D. Humanities world report 2015. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015.

14. Zerubavel 2003 -- Zerubavel E. Time maps: Collective memory and the social shape of the past. Chicago: Univ. of Chicago Press, 2003.

References

1. Bragina, N. M. (2007). Pamiat'v iazyke i kul'ture [Memory in language and culture]. Moscow: Iazyki slavianskikh kul'tur. (In Russian).

2. Holm, P, Jarrick, A., Scott, D. (2015). Humanities world report 2015. Basingstoke: Palgrave Macmillan.

3. Khal'bvaks, M. (2007). Sotsial'nye ramkipamiati [Trans. from Halbwachs, M. (1925). Les cadres sociaux de la memoire, Paris: Alcan]. Moscow: Novoe izdatel'stvo. (In Russian).

4. Kolesov, V. V (1986). Mir cheloveka v slove Drevnei Rusi [The world of people in Old Russian discourse]. Leningrad: Izdatel'stvo LGU. (In Russian).

5. Lotman, Yu. M. (1996). Vnutri mysliashchikh mirov: Chelovek -- tekst -- semiosfera -- istoriia [Inside the thinking worlds: Man -- text -- semiosphere --history]. Moscow: Iazy'ki russkoi kul'tury. (In Russian).

6. Lotman, Yu. M. (2000). Kul'tura i vzryv [Culture and explosion]. In Yu. M. Lotman. Semiosfera [Semiosphere], 12-149. St. Petersburg: Iskusstvo-SPB. (In Russian).

7. Plungian, V. A., Reznikova, T. I., Sichinava, D. V. (2005). Natsional'ny'i korpus russkogo iazy'ka: obshchaia kharakteristika [The Russian National Corpus : General overview]. Nauchno-tekhnicheskaia informatsiia [Scientific and technical information], Ser. 2: Informatsionnye protsessy i sistemy [Informational processes and systems], 2005(3), 9-13. (In Russian).

8. Rakhilina, E. V. (Ed.) (2010a). Lingvistika konstruktsii [Construction linguistics]. Moscow: Azbukovnik. (in Russian).

9. Rakhilina, E. V. (2010b). Predislovie ot sostavitelia [Editor's preface]. in E. V. Rakhilina (Ed.). Lingvistika konstruktsii [Construction linguistics], 13-15. Moscow: Azbukovnik. (in Russian).

10. Vail', P. L, Genis, A. A. 60-e. Mir sovetskogo cheloveka [The 60s. The world of Soviet people]. Moscow: Corpus. (in Russian).

11. Vasil'ev, A. G. (2012). Kul'turnaia pamiat'/zabvenie i natsional'naia identichnost': teoreticheskie osnovaniia analiza [Cultural memory/oblivion and national identity: theoretical bases of analysis]. in N. A. Kocheliaeva (Ed.). Kul'turnaiapamiat'v kontekste formirovaniia natsional'noi identichnosti Rossii v XXI veke [Cultural memory in the context of Russian national identity formation in the XXi century], 29-57. Moscow: Sovpadenie. (in Russian).

12. Zalizniak, Anna A. (2007). Semantika kavychek [The semantics of inverted commas]. in L. L. iomdin, N. i. Laufer, A. S. Narin'iani, V P. Selegei. Komp'iuternaia lingvistika i intellektual'nye tekhnologii: Trudy mezhdunarodnoi konferentsii “Dialog 2007” (Bekasovo, 30 maia -- 3 iiunia 2007 g.) [Computational Linguistics and intellectual Technologies: Papers from the Annual international Conference “Dialogue”], 188-194. Moscow: izdatel'stvo RGGU. (in Russian).

13. Zenkin, S. N. (2007). Moris Khal'bvaks i sovremennye gumanitarnye nauki [Maurice Halbwachs and contemporary humanities]. in M. Khal'bvaks. Sotsial'nye ramkipamiati [Trans. from Halbwachs, M. (1925). Les cadres sociaux de la memoire, Paris, Alcan], 7-26. Moscow: Novoe izdatel'stvo. (in Russian).

14. Zerubavel, E. (2003). Time maps: Collective memory and the social shape of the past. Chicago: Univ. of Chicago Press.

Размещено на Allbest.ru