Перевод и непереводимость: трудности метафизики и эротики

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Перевод и непереводимость: трудности метафизики и эротики

E.E. Дмитриева

E.E. Дмитриева Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН (Россия, Москва). Российский государственный гуманитарный университет (Россия, Москва)

Аннотация. Начиная с петровских времен, с появления литературы светского характера, писатели испытывают дефицит метафизического языка, способного выразить чувство и чувственность. В особенности с данной проблемой сталкиваются переводчики, что парадоксальным образом приводит к обилию уже во второй половине XVIII в. переводной эротической (либертинской) литературы, а также к разнообразным попыткам создания любовных лексиконов.

В 1768 г. А. В. Храповицкий переводит анонимно издает «Словарь любви» Жана Франсуа Дрё дю Радье. В предисловии он указывает на назначение лексикона -- перевести то «невыразимое», что содержит в себе любовь, тем самым избежать ошибок, происходящих от языковой недостаточности. Однако русскому переводчику оказался чужд двойной стандарт любовного языка и поведения, а также формулы «с двойным дном», которые необходимо уметь расшифровывать которым учил французский лексикон. Храповицкий не столько переводил текст, сколько претворял французскую любовную риторику в сатирический, эпиграмматический взгляд на мир, более свойственный русскому духу русской традиции.

Вторая часть работы посвящена проблеме перевода на русский язык либертпнских романов. Дополнительно ставится вопрос: почему французских либертенов переводили в России на рубеже XVIII XIX вв. достаточно обильно и почему подобная литература была адресована не вольнодумцам, вертопрахам и развратникам, как это можно было бы предположить, но -- как правило -- людям чувствительным и добродетельным.

Последняя часть статьи посвящена обсуждению проблем современного перевода на русский язык французской эротической прозы, с которыми столкнулся автор, работая над переводом книги М. Делона «Искусство жить либертена» и ряда французских либертенских текстов, помещенных в приложении.

Ключевые слова: перевод, непереводимость, метафизический язык, эротическая (либертенская) литература, Дрё дю Радье, Храповицкий, маркиз де Сад, принц де Линь

Translation and untranslatability: difficulties of metaphysics and eroticism

E.E. Dmitrieva Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences (Russia, Moscow). Russian State University for the Humanities (Moscow, Russia)

Annotation. Since the time of Peter the Great, with the advent of secular literature, writers have been experiencing a shortage of metaphysical language capable of expressing feeling and sensuality. In particular, translators face this problem, which paradoxically leads to an abundance of translated erotic (Libertine) literature already in the second half of the XVIII century, as well as to various attempts to create love lexicons.

In 1768, A.V. Khrapovitsky translated and anonymously published The Dictionary of Love by Jean Francois Dreux du Radieu. In the preface, he points out the purpose of the lexicon -- to translate the "inexpressible" that contains love, thereby avoiding mistakes resulting from language insufficiency. However, the Russian translator turned out to be alien to the double standard of love language and behavior, as well as the formulas "with a double bottom", which must be able to decipher which the French lexicon taught. Russian Russian Khrapovitsky did not translate the text so much as he translated French love rhetoric into a satirical, epigrammatic view of the world, more characteristic of the Russian spirit of the Russian tradition.

The second part of the work is devoted to the problem of translating Libertarian novels into Russian. Additionally, the question is raised: why were the French libertines translated in Russia at the turn of the XVIII-XIX centuries quite abundantly and why such literature was addressed not to freethinkers, helicopter thieves and libertines, as one might assume, but - as a rule - to sensitive and virtuous people.

The last part of the article is devoted to discussing the problems of modern translation into Russian of French erotic prose, which the author encountered while working on the translation of M. Delon's book "The Art of Living Libertin" and a number of French Libertin texts placed in the appendix.

Keywords: translation, untranslatability, metaphysical language, erotic (Libertarian) literature, Dreux du Radieu, Khrapovitsky, Marquis de Sade, Prince de Ligne

Введение

Нам всем памятны строки Пушкина, приветствовавшего затеянный в 1830 г. П. А. Вяземским перевод романа Бенжамена Констана «Адольф»:

Князь Вяземский перевел и скоро напечатает славный роман Бенж. Констана. «Адольф» принадлежит к числу двух или трех романов

В которых отразился век,

И современный человек Изображен довольно верно С его безнравственной душой.

Себялюбивой и сухой.

Мечтаньям преданной безмерно,

С его озлобленным умом.

Кипящим в действии пустом.

Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона. С нетерпением ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы [Пушкин 1937-1959 (11): 87] (см. также: [Мильчина 2006]).

С пушкинскими словами перекликаются и слова Е. А. Баратынского, в 1829 г. писавшего П. А. Вяземскому:

...для меня чрезвычайно любопытен перевод светского, метафизического тонко-чувственного Адольфа на наш необработанный язык [Баратынский 19о2: 47].

На то, что выражение чувств и чувственности на русском языке заставляет ощутить всю его «необработанность», жаловались и ранее, остро ощущая потребность изменений. Одним из первых (хотя, очевидно, не первым) в статье «Отчего в России мало авторских талантов» проблему сформулировал Н. М. Карамзин, сведя ее, по сути, к двум образующим замкнутый круг факторам: с одной стороны, к отсутствию в России «истинных писателей», которые были бы в состоянии «обогатить слова» русского языка «тонкими идеями», а с другой стороны -- к отсутствию устного субстрата литературно-светской речи, ибо «в лучших домах говорят у нас более по-французски...»:

Француз, прочитав Монтеня, Паскаля, 5 или 6 авторов века Лудовика XIV, Вольтера, Руссо, Томаса, Мармонтеля, может совершенно узнать язык свой во всех формах; но мы, прочитав множество церковных и светских книг, соберем только материальное или словесное богатство языка, которое ожидает души и красот от художника. Истинных Писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцев во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторая, даже обыкновенный мысли. Русской Кандидат Авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски <.> Что ж остается делать автору? выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи <.> Мудрено ли, что сочинители некоторых Русских комедий и романов не победили сей великой трудности, и что светския женщины не имеют терпения слушать или читать их, находя, что так не говорят люди со вкусом? <.> Одним словом, <.> французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом [Карамзин 1820 (7): 217-219].

Впрочем, у самого Карамзина критика нередко перемежалась с оптимистическим сознанием того, что русский язык для выражения чувств и для разговоров «не хуже других» и «надобно только, чтобы наши умные светские люди, особливо же красавицы, поискали в нем выражений для своих мыслей» [Карамзин 1820 (5): 159]. Гимн русскому языку, почти противореча самому же себе, Карамзин пропоет в статье «О любви к отечеству и народной гордости»:

Кому не будет обидно походить на Даланбертову мамку, которая, живучи с ним, к изумлению своему услышала от других, что он умный человек? <.. > Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной Поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французской; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразных с выражаемым действием [Карамзин 1820 (7): 136-139].

И все же именно поднятая Карамзиным в статье «Отчего в России мало авторских талантов» мысль о неспособности выражать свои чувства на русском языке, когда в ситуации двуязычия заместительная функция переходила к языку французскому, оказывается предельно устойчивой. На это будет указывать, как мы уже видели, и Пушкин. Характерно в этом отношении также и его размышление в незаконченном романе «Рославлев» (1831), где он прямо говорит о французском субстрате русской речи, и -- что еще важнее -- русского мышления:

Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы [Пушкин 1937-1959 (8): 150].

Еще ранее аналогичным образом выскажется в повести «Княжна Мими» (1825) В. Ф. Одоевский, вложив свою филиппику в уста одного из спорящих о современной литературе приятелей:

Но где поймаешь такое слово (которое рождается в пылу светского разговора) в русской гостиной? Здесь все русские страсти, мысли, насмешка, досада, малейшее движение души выражаются готовыми словами, взятыми из богатого французского запаса, которыми так искусно пользуются французские романисты и которым они (талант в сторону) обязаны большею частию своих успехов [Одоевский 1977: 382].

И уже в новейшие времена на этом парадоксе будет основывать свою теорию «генерирующего» быт текста -- в условиях русского XVIII и первой трети XIX в. -- Ю. М. Лотман (ср.: «.в контексте французской культуры салон (литературная среда) порождал роман, а в русских условиях роман был призван породить определенную культурную среду. Там быт генерировал текст, здесь текст должен был генерировать быт. Этот принцип вообще очень существенен для литературы XVIII в., она становится образцом для жизни» [Лотман 1996: 97]).

И все же, несмотря на в достаточной степени своевременно поставленный диагноз, общество вплоть до 1840-х годов продолжает говорить в салонах по-французски (см.: [Rjйoutski 2016]), дамам объясняются в любви по-французски и, как правило, переходят на русский язык, лишь женившись. Письма даже маститых литераторов, если они пишутся по-русски, являются, по сути, макароническими, т. е. пестрят иностранными (по большей части французскими) вставками и «инкрустациями».

Конечно -- и об этом уже неоднократно писалось [Дмитриева 2018], -- такие вставки, жонглирование двумя, а иногда даже и тремя языками1 играют стилевую роль, являясь маркерами отношений явно более свободных, чем то можно предположить или позволить себе в официальных письмах, создают особую литературную атмосферу игры словом и поиска слова (цитирование чужой речи, даже гипотетической, создание видимости диалога и т. д.).

Ср. в «Графе Нулине», где введение французской речи способствует созданию непринужденной манеры повествования, близкой к «болтовне», которую и стремился воспроизводить в своей поэме Пушкин, а сами французские реплики выступают как цитирование чужого слова [Лотман 1975: 40].

Однако -- и для нас это случай наиболее интересный -- вторжение французского (как и любого другого) языка в русскую речь -- и об этом как-то почти не говорится -- свидетельствовало еще и об определенной лености мысли: определенные сферы жизни, сюжеты, модальности высказывания тяготели к различным языковым способам выражения, которыми в тех или иных случаях пользоваться было «сподручнее». Так, на французский язык нередко переходили, когда затрагивались сюжеты интимного характера, когда разговор заходил о женщинах и особенно когда он велся в шутливо-галантном или фривольном тоне Приведем в качестве примера несколько отрывков из неопубликованного письма П. А. Вяземского В. Ф. Вяземской 1838 г, написанного им из Англии: «I am very glad to see you, to be or no tto be, and I am very muc inclined to vomit, god save te King -- виноват, я и совсем забыл, что никто у Нас по английски не разумеет, но сила привычки так велика, что с приезда моего невольно так и чешу по английски, а приехал-то и всего часа с два. Выехали мы из Англии (смотри на карте) в 10 ч. утра третьего дня 5 го сент. н[ового] с[тиля] в дилижансах на Boulognesur mer. <...> К утру вошли вплыли мы в Темзу, и качка унялась подплывая к Лондону прекратилась к полудню; трудно а la lettre разъезжаться с встречными и обгоняющими нас пароходами и кораблями. <...>Яузнал, что сегодняе дет Курьер it is a sacred duty for a son, at te beginning of te new year, to wis is fater and moter every kind of appiness, Yasser le naturel, il revient au gallop. А все это от того, что я съел бифштекс и выпил стакан ale, потому-то никого еще не видел и не выходил из комнаты. Да и почерк мой что-то англизируется. Не находите ли? Хотел бы я вас обнять поцеловать, мои милые, да но здесь это не делается. Боюсь закидают камешками каменьями. Разве украдкою за кулисами ширмами. Там, слава Богу, никто не видит, да самому как-то совестно. I am wit respect etc» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 3270. Л. 73-74; орфография и пунктуация в цитатах сохранены). Справедливости ради укажем, что в переписке, которая преимущественно велась на французском языке, «интимную» сферу мог, напротив, обслуживать русский язык, на который переходили в совершенно особых случаях. Ср. в письме великой княгини Марии Павловны брату Константину: «Je prйtend que j'ai trainй le froid а ma suite, parce qu'on dit que jamais il n'y a eu d'iver si constant. Je vais souvent au spectacle, mais je n'ai point encore eu le boneur de voir representer votre piece favorite, la Petite ville, de Kotzebue. Si on la donne, morte ou vive, j'y vais en votre onneur. Ты мне написал про жену твою, друг мой сердечный: я даже и не слыхала про нее. Но вдруг приехал суды известный Г. Вангенгейм, которого ты верно знаешь. Он с Кобургским двором поссорился и в Готе живет. Он здесь был, и я его видела по тому что она его ко мне прислала; она велела мне кланиться, но о свидании со мною Вангенгейм мне ни слова не говорил. Он воротился в Готу. И совсем прежде и после ее не видал. Теперь скажи мне, любезный братец, что все сие значит? Я ето не понимаю. По том мне сказали, что она нарочно его выбрала чтоб он здесь исправился в каком она положении с Петербургом. J'espиre vous йcrire davantage par le feldjager mais ce qu'il y a de singulier c'est que tout cela est arrivй le lendemain du jour oщ j'ai reзu votre lettre: je n'ai pas pu Vous 8' rйpondre plutot а cause de mes yeux qui m'on fait extrкmement mal» (перевод на русский см. в [Александр I и др. 2016: 361-362]).. Параллельно возникала и проблема непереводимости (случай фразеологических оборотов, каламбуров [Дмитриева 2015], что опять-таки провоцировало на игру). Ср. известное: «Она казалась верный снимок / Du comme il faut (Шишков, прости: / Не знаю, как перевести)». Впрочем, сам Пушкин, например, в соответствующих случаях все же старался отыскать и поставить рядом с французским словом его русский синоним, преодолевая тем самым именно ту леность, которая легко возникает в ситуации человека двуязычия, не желающего искать способ выражения в пределах лишь одного языка [Виролайнен 2010].

Но хотя в сознании нашем утвердилось представление, что современный русский язык только с пушкинской эпохи и начинается и что красиво и изящно, в частности о чувствах и о предметах интимного свойства, только в пушкинское время и начали уметь говорить, проблема перевода с французского языка на русский того, что принято было выражать по-французски, ощущается вновь и вновь. Парадокс же заключается здесь в том, что проблема эта -- т. е. проблема поиска русского способа выражения метафизики чувств и чувственности, который мог бы сравниться с французским, -- была прочувствована как актуальная гораздо раньше, еще задолго и до Пушкина, и до Карамзина.

XVIII в.: в поисках языка галантности

Гораздо раньше -- это, конечно же, петровские времена, когда в России рождался свой галантный XVIII в. и когда новое -- светское -- общество, пришедшее на смену средневековому с его замкнуто-домашним укладом жизни, остро почувствовало необходимость нового языка, регламентирующего этикет поведения, любовного ухаживания и неведомых еще галантности и куртуазности (см.: [Панченко 1973: 18; Сазонова 2019: 12]).

Галантному стилю поведения, казалось бы, начинала учить западноевропейская литература, в частности французские драма и роман, которые активно переводятся в петровское время. Но именно эти переводы, которые по большей части выполняли переводчики Посольского приказа, воспитанные на традиционных книжности и фольклоре, свидетельствовали о невозможности обрести на русском языке тот стиль, который соответствовал бы поэтическому языку иностранных романов и комедий [Сазонова 1982]. Например, для современного уха почти пародийно звучит первый опыт перевода на русский язык комедии Мольера «Смешные жеманницы» (1659/1660):

Какимъ подобюмъ къ симъ людям приліпитися, которые суть ненавистны въ галантеріи и красоті? Проиграю я съ тобою, что схо- щешь: никогда же читаша хартію младаго сердца, не всімщ что то такое есть грамотка возлюбленная, грамотка сладкая, миротвореніе изрядное, малыя вины, остатняя вся, которыя подобаются зіло въ любви, суть земли несвідомьія для нихъ [Тихонравов 1874 (2): 257] (см. также: [Сазонова 2019: 16]).

Парадокс же заключается здесь в том, что нелепый и смешной перевод на самом деле, вольно или невольно, более отвечал замыслу Мольера, в своей комедии спародировавшему не прециозность вообще, которая вполне ощутима в его собственных пьесах, но именно ту глубоко провинциальную претензию на прециозность, получившую распространение среди его современников [Дмитриева 2016].

Характерно при этом, что в появившихся с последней четверти XVII в. в России переводных рыцарских романах -- «галантереях романских», в которых повествуется о «шевалиерах эррантах, или заблудящих кавалерах» [Майков 1889: 210], дефицит слов, необходимых для придания стилю галантной утонченности, восполняли в первую очередь иностранные слова -- сначала в меньшей степени французские, а более полонизмы и слова из голландского и немецкого языков, позже также и галлицизмы [Сазонова 2019: 17].

Событием в истории переводной любовно-романной беллетристики в России стал вышедший в 1730 г. под названием «Езда в остров Любви» перевод В. К. Тредиаковским французского прециозного романа Поля Тальмана (Таллемана) «Le Voyage de l'isle d'Amour ou la clef des cњurs» (1663), своеобразной аллегорической энциклопедии любви, в которой предусмотрены были все случаи любовных отношений». «Новое общество, -- как писал Л. В. Пумпянский, -- получило кодекс французского любовного “политеса”. С этой книги начинается история офранцуження дворянской бытовой и моральной культуры» [Пумпянский 1941: 239-240] (см. также: [Лотман 1985; Неклюдова 2008: 251-255]). Молодое русское дворянство училось чувствовать по европейским образцам. А сам Тредиаковский не без иронии писал об обретенной после появления его перевода репутации, что, дескать, говорят, «что я первый развратитель русской молодежи, тем более, что до меня она совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь» [Малеин 1928: 431].

Опыт лексиконов и словарей

перевод любовный беллетристика интертекст

О том, что чувствование «по европейским образцам» и в особенности перевод с французского языка на русский хоть и вошли в моду с появлением «Езды в остров любви», но многочисленных языковых проблем не решили, свидетельствует история лексиконов и словарей XVIII в.

Сразу же после появления на русском языке романа Тальмана над составлением «Лексикона Руского и Француского» начинает работать Антиох Кантемир, взяв за основу «Треязычный лексикон» Федора Поликарпова, но значительно расширив область лексики, связанной с выражением чувств, и, главное, отчетливо определив ту роль, которую в деле «перенесения на русскую почву европейского опыта» играет перевод («Все те народы один другого книги переводили, от чего не только знание наук и художеств размножилось, но и язык их обогащен многими новыми словами» [Кантемир 2004 (1): xxxix] О том, что Кантемир и в собственной лирике был весьма озабочен вопросами языка, см.: [Довгий 2018].).

К несчастью, работа Кантемира над трехтомным словарем так и осталась незавершенной и неопубликованной Словарь, над которым Кантемир работал в период между 1732 и 1744 г, впервые опубликован лишь в 2004 г. Е. Э. Бабаевой. См. подробнее: [Бабаева 2004].. Проходит 30 лет, и в 1768 г., словно следуя заветам Кантемира, совсем еще молодой выученик Сухопутного шляхетного корпуса, а впоследствии кабинет-секретарь императрицы Екатерины II и автор знаменитых «Памятных записок» о ней, А. В. Храповицкий переводит и анонимно (!) издает теперь уже не лексикон вообще, но -- прицельно -- «Словарь любви» Жана Франсуа Дрё дю Радье под заглавием «Любовный лексикон».

В лапидарном предисловии «анонимный» переводчик отчетливо указал на назначение лексикона -- перевести то «невыразимое», что содержит в себе любовь, в слово, и тем самым избежать многих роковых ошибок, происходящих от языковой недостаточности:

Милостивыя Государыни, Объявляют нам, что в златом веке была чистосердечная любовь; но не можно полагаться на такия баснословныя времена. Всякому же известно, что Овидий, гражданин древняго Рима, приметив любов- ныя хитрости, сочинил книгу о любовном искусстве. И так тогда еще любовь зделалась наукою; но ныне она пришла в гораздо большее совершенство и приняла разныя наречия, для коих потребно изъяснение. Те, которыя уже в ней искусились, легко могут познать пользу сего Лексикона; и разсматривая свои ошибки, верно найдут, что они произошли от неразумения какого ни есть слова. Я ласкаюсь, что мой труд примется благосклонно: ибо простое чтение научит тому, что всегда познавалось посредством опасных опытов.

Вам преданный слуга Переводчик [Дрё Дю Радье 1768: 50]

Для французского читателя подобная задача не была бы откровением: французская литература XVIII в. начиная с Мариво и в особенности Кре- бийона-сына уже в достаточной степени поставила вопрос о правде языка. Сомневаться в искренности чувства, учил Кребийон, означает также вопрошать себя, существует ли для него адекватное и аутентичное выражение. Софизмы любви и есть сама любовь [Дмитриева 2011]. Для русского читателя вся эта область была скорее terraincognita.

Задача, которую взял на себя восемнадцатилетний Храповицкий, была, конечно же, рискованной, несмотря на то что это был уже не первый его литературный опыт: в 1762 г. вышел его перевод, также с французского, -- «Похождения Неоптолема, сына Ахиллесова» («Les aventures de Nйoptolиme, fils d'Acille», 1718) [Левин 1995: 157-158]. Но и то, что вышло на сей раз из- под его пера, лишь отдаленно напоминало оригинал. Трансформации подверглись и объем, и композиция. Сократилось число словарных статей -- вместо 216 в «Любовном лексиконе» их 127. Расположение в порядке кириллического алфавита естественно повлекло за собой реорганизацию сочинения. Храповицкий значительно упростил содержание некоторых статей, передал его в сокращенном виде, опустив ссылки на литературные примеры, и оставил в ряде случаев без перевода стихотворные части [Сазонова 2019: 30-31].

Существенной, однако, была не реорганизация и даже не изъятие стихотворных частей, перевод которых требовал бы, разумеется, гораздо больше работы и мастерства, а нечто иное. Но прежде чем сравнивать с оригиналом перевод и говорить о той трансформации, которой повергся на русском языке французский лексикон любви, остановимся коротко на том, что представлял из себя знаменитый лексикон Дрё дю Радье.

Двойной стандарт «Словаря любви»

О том, что среди большого числа словарей и даже энциклопедий XVIII (энциклопедического!) века, посвященных «науке страсти нежной», словарь баловавшегося литературой скромного адвоката Дрё дю Радье (1714-1780) занимает совершенно особое положение, писалось уже неоднократно [Loubiиre 2006; Zivov2015] Форма любовного лексикона вообще была в ходу во Франции в XVII-XVIIIвв., например, «Dictionnaire portatif contenant les anecdotes istoriques de l'amour» (Paris, 1788); Pierre Sylvain Marйcal. «Dictionnaire d'amour du berger Sylvain» (Paris, 1788) и др.. Основной вопрос, который этот появившийся в 1741 г. «Словарь любви» ставил перед читателями своего времени и который в неменьшей мере он ставит перед современными читателями, сводится к тому, что до сих пор остается не совсем ясным, в какой модальности его следует прочитывать. Как продукцию энциклопедического века, когда все, начиная от швейной иголки и заканчивая сложнейшими вопросами метафизики, становилось предметом знания, которое систематизировалось в словарях и энциклопедиях? Тогда не составляла исключения и область взаимоотношения между полами, тоже становившаяся предметом пристального анализа -- таким же предметом философской спекуляции, как и иные области человеческого бытия. Или же как сатиру на современные нравы? Потому что она тоже отчетливо присутствует в словаре, где практически в каждой из статей речь идет о том, что нельзя верить ни самым высоким словам, ни самым светлым чувствам, которые при ближайшем рассмотрении, оказывается, не более, чем мираж. И ведь не случайно с поразительной настойчивостью в словаре повторяется мысль, подкрепленная немалым количеством литературных цитат: «Ныне уже не любят так, как любили когда-то» Цитата из стихотворения Шарля Огюста де Ла Фара (1644-1712) «Ответ на балладу, имеющую рефрен “Ныне уже не любят так, как любили когда-то”».. Время прекрасных страстей прошло: Селадонам ничего не осталось, как вернуться на берега Линьона, куда их первообраз поселила некогда фантазия Оноре д'Юрфе Ср.: «Le rиgne des belles passions est passй, & les Cйladons sont renvoyйs sur les bords du Lignon» [Dreux du Radier 2019: 135].. «Когда-то» -- это, по-видимому, XVII в., а может, еще и Средневековье, время странствующих рыцарей, томящихся любовью по прекрасной даме. Но и здесь все оказывается не так просто. Процитированное стихотворение де Ла Фара есть ответ на более раннюю -- как это следует из ее названия -- балладу, утверждавшую, что ныне не любят так, как любили когда-то [La Farre 1733: 260].

Так постепенно век истинной любви, как и Золотой век, отодвигается в неопределенное прошлое. И, сожалея о временах странствующих рыцарей, Дрё дю Радье дает, тем не менее, весьма ироническую картину их нравов и бытия:

Странствующий рыцарь был некогда нежным цветком галантности: имя это давалось Храбрецам, которые ставили себе в закон носиться по миру в поисках приключений, причинять зло, которое можно только причинить вдовам и сиротам, и все это во славу Дам и Дев <.. > У нас теперь тоже есть род Странствующих рыцарей, которые, не имея титула, присваивают себе рыцарский титул: они не отправляются на поиски приключений в Требизонд или Северный Китай; Париж есть театр их действий, и их основное занятие -- причинять зло Дамам и Девам, которых они знают, и даже тем, с кем они не знакомы <...>. Кафе и Игорные притоны есть те места, где они реализуют свой талант и где сочиняют Романсы, направленные против всего человеческого рода В русском тексте Храповицкого этот пассаж отсутствует. Оригинал см. в [Dreux du Radier 2019: 108-109]. Здесь и далее воспроизводится курсив оригинального издания, пассажи, отсутствующие в тексте Храповицого, даны в нашем переводе..

Вопрос, в сущности, остается нерешенным: кто же хуже -- странствующие рыцари прошлых веков или нынешние. В остатке -- лицемерие и тех, и других.

И все же эта ироническая пародийная тенденция, безусловно присутствующая в словаре, не исключает другого. Как человеку эпохи Просвещения Дрё дю Радье ведомы не только слабости человеческого рода, но и понимание того, что человеческие отношения, равно как и отношения между полами, регулируются естественной моралью, основанной на жизненных инстинктах человека (вспомним, что в это же время философия критического рационализма и материализма утверждает примат природы и ее законов в области теории государственного права). И философ (математик) Ламетри в «Речи о счастье» воспевает любовь, «к которой нас призывает природа вдали от стыдливости и предрассудков», извративших любовь и сделавших ее виноватой [La Mettrie 1987: 314-315]. Отсюда и сложное, на первый взгляд противоречивое сочетание в словаре, с одной стороны, иронии и порой даже сатиры на современные нравы, а с другой -- вполне сочувственного отношения к тому, что традиционная мораль трактует обыкновенно как легкомыслие, неверность, наконец, разврат и распутство.

Есть еще один парадокс, имманентно присущий «Словарю любви». С одной стороны, в статье «Йloquence», переведенной Храповицким как «Красноречие», мы читаем:

Все великие страсти немы, а все любовники красноречивы: что из этого можно заключить? Что красноречие не есть искусство любви, но лишь способность говорить трогательно [Dreux du Radier 2019: 118].

У Храповицкого:

...известно, что во всех сильных страстях не можно без замешательства изъясняться, но в противность, все страстныя любовники красноречивы. Что из того заключить? Или любовник не может быть оратором, или нынешняя любовь состоит только в том, чтоб произносить речи, наполненный нежностью и мнимою страстью [Храповицкий 2019: 62].

Но даже если и лишить «современную» любовь качества истинной («сильной страсти») и признать за ней лишь форму видимости и кажимости (вспомним знаменитую оппозицию кtreи paraоtre-- «быть» и «казаться»), это не исключает того, что у этой кажимости есть свои правила, которые следует уметь применять и считывать. Этим правилам, собственно, и учит словарь Дрё дю Радье -- в не меньшей степени, например, чем тому учила знаменитая хартия либертинажа, как в свое время определяли роман Кребийона-сына «Заблуждения сердца и ума» (1736).

Здесь мы подходим к крайне важной характеристике французской культуры вообще, восходящей, по всей видимости, и к риторической традиции, а также к традиции французской прециозности и кодексу «благородного (вариант: благовоспитанного, порядочного) человека» (так обычно весьма условно переводится практически непереводимое понятие onnкte omme).Порядочный человек, как известно, имел основной сферой приложения своей деятельности не тишину уединенного кабинета, но общество, основным элементом которого была беседа, а потому и так называемый savoir-vivre благородного человека заключался именно в искусстве «стимулирующей беседы», предполагавшей, среди прочего, качества хорошего психолога и философа, дабы уметь управлять собой и управлять другими (не отсюда ли впоследствии и пушкинское «Учитесь властвовать собой»?).

Еще одним непременным атрибутом порядочного человека почиталось «обходительное ухаживание за дамами», что во французском языке выражалось словом galanterie. Однако именно в этой области благородство (порядочность, onnкtetй)уже в большей степени отходило от морали, сказывалось бытовавшее начиная с XVII в. и только усилившееся в XVIII в. представление, что любовь, а точнее отношение между полами, -- это сражение, битва, и здесь не следует быть слишком щепетильным и разборчивым. Благородство (порядочность) стало все более ассоциироваться с искусством обольщения. Легкость, непринужденность, грациозность, ум, красноречие -- лучший козырь любовника (amant).

На самом деле культивирование удовольствия в сочетании с требованием подчиняться правилам приличия, которое «благородный человек» унаследовал от «кортеджиано», помещало его в напряженное поле антиномий. Он оказывался между запретом и его преодолением, между реальностью и воображаемым. Он вынужден был подчиняться господствующему закону и вместе с тем сопротивляться ему, что, в свою очередь, заставляло его в зависимости от места и момента действия быть обольстителем, эрудитом, философом или светским человеком. В моде оказалась латинская поговорка «Intus ut libet, foris ut moris est» («Внутри как угодно, внешне в соответствии с традицией»). Теперь любовник (amant), говоря женщине «я вас люблю», всего лишь вежливо маскировал благородной формулой непреодолимость своего желания («je vous aime» означало «je vous dйsire»). Так возникала игра между приличием языка и неприличием поведения, между формой и реальностью. Весь словарь галантности и либертинажа мог быть понят на двух уровнях: количество формул с двойным дном увеличилось [Делон 2013: 25-31].

Именно этим формулам «с двойным дном» -- формулам, в которых выражение так часто не совпадает с содержанием, которые необходимо уметь расшифровывать, дабы понять, что они на самом деле собой представляют, и которые надо умело использовать -- учит словарь Дрё дю Радье, какой бы ироничной ни казалась иногда форма его изложения. «Почему вы не сделаете меня счастливым?» -- читаем мы в статье «Счастье» (Boneur). И далее: «Этой фразой, разумеется, часто хотят сказать: “Почему вы столь осторожны, что не желаете сделать себя несчастной, поверив мне?”» Ср.: «Pourquoi ne faites-vous pas mon boneur? Cette Prase bien entendue veut souvent dire: “Pourquoi кtes-vous assez prudente pour ne pas faire votre maleur en me croyant?”» [Dreux du Radier 2019: 104]..

К тому же Дрё дю Радье вписывает свой энциклопедический урок в широкий литературный контекст, подкрепляя практически в каждой статье словаря собственные размышления обильными литературными цитатами -- из античных авторов (Сафо, Вергилия, но прежде всего Овидия, «Искусство любви» которого становится для него в двойном смысле путеводной звездой -- и как трактат об искусстве любви, на который он сам ориентируется, и как пародия на риторические трактаты софистов, подсказывающая также и ему аналогичную модальность изложения).

В остальном же интертекст «Словаря любви» Дрё дю Радье -- французская и отчасти итальянская поэзия, драматургия и философия XVII и XVIII вв., а список цитируемых им авторов настолько обилен, что невольно возникает подозрение: какой текст решил издать заигравшийся в литературу адвокат? Лексикон с присущим ему дидактическим началом или же художественный текст, в котором на первый план выходит искрометная медийная игра? Среди авторов, которых цитирует Дрё дю Радье, -- Клеман Маро, Жан Расин, Эваристо Герарди, Шарль-Франсуа Панар, Анна да Ла Винь (Mlle de la Vigne), Ж. Б. Руссо, Мольер, Луи Фюзелье, Шарль Огюст де Ла Фар, Роже де Рабютен граф де Бюсси, Франсуа де Ларошфуко, Детуш, Алексис Пирон, Пьер Корнель, Мариво, Шарль Сент-Эвремон, Генриетта де Колинье, графиня де ла Сюз (мадам де ла Сюз), Маргарита де Саблиер (Madame la Sabliиre), Антуанетта-Тереза Дезульер (Madame Dйsouliиres), Жан Реньо де Сегре, Вольтер, Рене Декарт, Бертар Ле Бовье де Фонтенель, Этьен Павийон, Тома Корнель, Жан Лафонтен, Жан-Батист Вийар де Грекур, Сервантес, Н. Буало, Филипп Кино, Венсан Вуатюр, Джанбаттиста Гуарини (Гварини), Пьер Корнель, Габриэль Гере, Гийом Амфри, аббат де Шольё, Мадлен де Скюдери, Ви- лар, Гийом Герен де Бускаль, Жорж и Мадлен де Скюдери, Жан-Франсуа Реньяр, Мари-Катрин Дежарден (мадам де Вилледье), Жан-Антуан дю Серсо, Луи Фюзелье, Флоран Картон (Данкур).

У русской культуры всего этого background, разумеется, не было. А потому и возникает естественный вопрос: как в таком случае молодой, к тому же еще недостаточно опытный Храповицкий мог справиться с переводом текста, крайне сложного по замыслу и по исполнению, текста, исполненного литературной игры, метафизики, иронии, обилия аллюзий и пр.?

Трудности перевода

Легко можно понять, что по тем или иным причинам Храповицкий переводит далеко не все статьи. Непереведенной остается приблизительно половина текстов из словаря Дрё дю Радье: «Abbй» (Аббат), «Abuser» (Злоупотреблять), «Aсcroire» (Заставлять верить в небылицы), «Adorateur» (Обожатель), «Adresser» (Обращаться), «Affliger» (Печалить), «Age» (Возраст), «Agitation» (Волнение), «Agnиs» (Агнеса), «Aimable» (Любезный), «Alarmes» (Тревога), «Ami» (Друг), «Amourette» (Интрижка), «Argent» (Деньги), «Armes» (Оружие), «Attacement» (Привязанность), «Attrait» (Привлекательность), «Badin» (Игривый), «Bail d'amour» (Залог любви), «Barbare» (Варвар), «Bijoux» (Украшение; Драгоценности), «Blвmer» (Порицать), «Bouquet» (Букет), «Bracelet» (Браслет), «Brusquer» (Быть резким, форсировать), «Calme» (Спокойствие), «Capot» (Конфуз), «Caprice» (Каприз), «Caquet» (Пустая болтовня), «Cаrosse» (Карета), «Cavalier» (Рыцарь), «Caine» (Цепь), «Canger» (Меняться), «Carmes» (Прелести), «Cevalier errant» (Странствующий рыцарь), «Confidence» (Признание), «Conquetes» (Завоевание), «Conversation» (Беседа), «Coquette» (Кокетка), «Dйclaration» (Объяснение), «Dйdaigneux» (Презрительный), «Dйfendre» (Защищать), «Delicatesse» (Деликатность), «Doucereux» (Слащавый), «Dupe» (Обманутый), «Egaler» (Сравняться), «Empire» (Власть), «Empressement» (Усердие), «Encanteur» (Чарующий), «Engagement» (Обязательство), «Epouser» (Жениться), «Estimer» (Уважать), «Fille» (Девица), «Fleurette» (Авансы), «Fou» (Безумный), «Fripon» (Пройдоха), «Gage» (Залог), «Galanterie» (Галантность), «Gratis» (Даром), «Guerir» (Излечивать), «aine» (Ненависть), «ommage» (Почтение), «onte» (Стыд), «Interest» (Интерес), «Langueur» (Истома, томление), «Languir» (Томиться), «Larmes» (Слезы), «Lйger» (Легкомысленный), «Mais» (Но), «Maоtresse» (Любовница), «Mari» (Муж), «Mйdire» (Злословить), «Nature» (Природа), «Non» (Нет), «Obйir» (Подчиняться), «Objet» (Предмет), «Offrir» (Дарить), «Or» (Золото), «Parure» (Украшение), «Passion» (Страсть), «Pleurs» (Слезы), «Prйsens» (Подарки), «Prude» (Недотрога), «Quartier» (Просьба о пощаде), «Qu'en dira-t-on» (Что будут говорить), «Que sзait-on» (Кто знает), «Raison» (Причина), «Raisonnable» (Разумный), «Rйgime» (По правилам), «Rendez-vous» (Свидание), «Respect» (Уважение), «Retenue» (Сдержанность), «Retour» (Взаимность), «Rigueurs» (Строгость), «Sacrifier» (Жертвовать), «Sйduisant» (Обольстительный), «Sйveritй» (Строгость), «Simpatie» (Симпатия), «Soins» (Заботы), «Soleil» (Солнце), «Souaiter» (Желать), «Tйmйritй» (Дерзость), «Tempйrement» (Темперамент), «Rien» (Ничего), «Toilette» (Туалет), «Transports» (Восторги), «УЄє»(вдова), «Vis-а-vis» (Визави), «Union» (Союз), «Voir» (Видеть), «Yeux» (Глаза). Но зато добавлено несколько своих: «Искренность», «Истина», «Неправда», «Опахало», «Питаться воздухом», «Победа», «Простак», «Смущение», «Сходство нравов», «Тайна», «Тщеславие», «Философы», «Хитрости», «Холодность».

Логику отбора Храповицким статей можно проследить далеко не всегда. Очевидно, что в русский «Любовный лексикон» не попадают имена нарицательные -- типажи французского галантного лексикона, в сущности, не получившие права гражданства в русском быту, такие, например, как abbй(аббат). Ср. определение Дрё дю Радье:

Аббат, юный аббат. Словом этим обыкновенно обозначается молодой человек, который умеет придать слащавое выражение своему взору, показать зубы, сложить губки бантиком, руки у него нежные и пухлые, ходит он легко и смеется одними плечами Оригиналс м. в [Dreux du Radier 2019: 88-89]..

К этому разряду относятся также adorateur (обожатель), т. е. «Любовник, бегающий налево и направо и сыплющий комплиментами всем, кто готов их слушать»), Agnиs (Агнеса), для объяснения характера которой автор отсылает к мольеровской пьесе «Школа жен», cavalier (рыцарь), cevalier errant (странствующий рыцарь), coquette (кокетка), lйger (легкомысленный), а также rйgime (действующий по правилам), которого Дрё дю Радье определяет как «утомленного чрезмерной галантной жизнью» и оттого спасающегося «в сердечной дружбе со святошей», чье «нежное, чувствительное и деликатное сердце умеет щадить Любовника и не утомлять его своей нежностью и частыми ее доказательствами, любя по всей видимости Любовника любовью чистой и незаинтересованной» [Dreux du Radier 2019: 147].

Избегает Храповицкий также переводить термины любовного жаргона, со времен прециозности получившего распространение во Франции. К таким жаргонизмам относятся capot(конфуз), caquet(пустая болтовня), quartier (просьба о помиловании), fleurettes(авансы), а также лексемы, служащие обманчивой любовной риторике: abuser(злоупотреблять), accroire(заставлять верить небылице), caine(цепь), йgaler(сравняться), empire(власть), empressement(усердие), mais(но), non(нет), qu'en dira-t-on(что скажут), que sзait-on(кто знает), raison(причина), soleil(солнце).

По всей видимости, не близок ему был и материальный инструментарий любви: bail d'amour(залог любви), bijoux(украшение, драгоценности), or(золото), parure(украшение), bouquet(букет), bracelet(браслет), carosse(карета), gratis(даром), последнее, впрочем, Дрё дю Радье определял как то, что «давно уже исчезло из любовной практики. Даром почил в бозе, более нет бескорыстной любви, а авансы исчисляются в луидорах» [Dreux du Radier 2019: 128].

И все же наиболее примечательным остается даже не то, что Храповицкий не перевел, но то, что он перевел, сделав это весьма по-своему. Мы не можем останавливаться здесь на всех случаях расхождения русского текста с оригиналом, однако их сопоставление с очевидностью показывает, насколько чужд был Храповицкому весь двойной стандарт любовного языка и поведения. Словесную стратегию тех, кто любовные отношения осмыслял как поле битвы, Храповицкий переводил в плоскость жизненного опыта, демонстрируя тщету и смехотворность всех клятв и уверений. Как, например, в статье «Оставить»:

Такое слово, к которому обыкновенно прикладывают нет, и по большой части для сильнейшаго уверения утверждают дешевыми клятвами. Нет, лутче умру, нежели вас оставлю, значит по наружности, что и жизни своей предпочитает любовницу, но употребление довольно доказало, что умереть позабудет, а не оставит до тех пор, пока не попадется другая попрекраснее [Храповицкий 2019: 69].

Ср. с текстом Дрё дю Радье:

Этим словом («оставить». -- Е. Д.)пользуются иногда с досады, дабы оживить угасающий пыл, или же чтобы вразумить жестокую.

Но что ж, коварная, вы этого хотите, я согласен, я оставляю вас. Любовник, который умеет сказать это нежным тоном, присовокупив к тому несколько пролитых слез, может оказаться в своих делах весьма удачлив; это означает: «страх потерять Любовника может заставить сделать несколько шагов навстречу: если я вас оставлю, я разобью ваше сердце, будьте осторожны. В устах Любовницы слова:

Как, вы меня покидаете, коварный! означают: «Мне будет неприятно видеть, что другая обладает тем, что я считала своим, в свете будут говорить: Мадам .. не смогла удержать Месье .. который обожает Люцинду; они все дни проводят вместе, и вчера он сопровождал ее на балу. О Боже, такая жестокая мысль может вскружить голову женщине, удрученная этой страшной перспективой она наговорит тысячу безрассудных слов и сделает столько же безрассудных дел11.

Так называемые формулы с двойным дном и тонкости эзопова языка тоже мало привлекали Храповицкого. Очевидно, ему все же была милее добродетель, которая не казалась ему многоликим Янусом, и оттого счастье, в отличие от Радье, он почитал «окончательным словом», а не риторическим оружием любовника:

ЩАСТЬЕ, не только что в сем Лексиконе, но и в самой любви бывает окончательным словом. Ежели любовник уже превзошел все препят- ства, получил пред всеми первенство, уверил любезную в своей верности и, наконец, услышал от ней драгоценное словцо Люблю тебя, которое прекрасной пол не очень скоро произносит, то говорит:

Вы меня любите, но когда ж зделаете щастливым? Что требует сей вопрос, о том многия различно думают, и я не осмелюсь решить такую важность, затем что и все изъяснения слов я не утверждал своим мнением, но действительными опытами и разными достоверными писателями [Храповицкий 2019: 80] Оригинал см. в[Dreux du Radier 2019: 88]. Ср. в оригинале, который уже был частично процитирован выше: «Счастье, термин, употребляемый в различных смыслах, которые должны восприниматься как фигуральные. Почему вы не сделаете меня счастливым? Этой фразой, разумеется, часто хотят сказать: “Почему вы столь осторожны, что не желаете сделать себя несчастной, поверив мне?” Вы меня любите, какое счастье! означает: “До сих пор я был цепным псом, теперь же я начну свою атаку; я больше не буду оказывать эти знаки внимания, которые вынужден был оказывать до сих пор”» [Dreux du Radier 2019: 104]..

Не будучи тронут софизмами любви, Храповицкий более трезво и иронично смотрел на современную ему ярмарку тщеславия. И потому делал нередко в тексте те добавления «от себя», которые позволяют говорить о нем уже даже не как о переводчике, но как о соавторе «Любовного лексикона». Соавторе, который не столько переводит текст, сколько претворяет французскую любовную риторику в сатирический, эпиграмматический взгляд на мир, более свойственный русскому духу и русской традиции, предвещая тем самым слог комедий Фонвизина или Лукина.

Как переводились на русский язык либертинские романы

Переводить на русский язык словарь любви -- дело, как мы видели, рискованное. Но есть здесь и возможность послабления: то, что не укладывается в собственные представления и не поддается переводу, можно опустить, как это, собственно, Храповицкий и сделал.

А между тем XVIII в. создает во Франции -- наряду и уже после галантных и куртуазных романов -- иной, значительно более откровенный уже не столько в изображении чувств, сколько чувственности текст, который ныне определяется как либертинский роман. Жесткие, на грани порнографии эпатирующие сцены чередуются в этом типе романа с философскими рассуждениями на тему любви, чувственности и естественных потребностей человека О том, что эротические и даже порнографические описания легко поддаются в нем реверсивной трактовке -- не столько (и не только) игривые, соблазнительные сцены, сколько резкая критика и общества, да и самого либертинажа, скрывающаяся за мнимой игрой, -- см. в особенности: [Делон 2013: 11-12; Дмитриева 2009]. Тенденция философствования просматривается также и в названиях этого типа романов: «Тереза-философ» маркиза Жана-Батиста Буайе д'Аржана, анонимная «Исповедь куртизанки, ставшей философом», «Философия в будуаре» маркиза де Сада..

Русская литература, отличавшаяся в целом (во всяком случае в XVIII и первой половине XIX в.), как писал Жорж Нива, даже не столько «пуританской строгостью нравов» (ведь «пробовала же себя русская нонконформистская литература и прошлых веков, и современная на поприще порнографии, брани и т. д.»), сколько «негибкостью» языка в эротической сфере [Нива 1999], казалось бы, должна была пройти мимо этого типа романа, предпочтя ему романы авантюрные, галантные, но отнюдь не либертинские О том, что потребность в любовной теме, традиционно находившейся за пределами литературы, удовлетворялась фольклором, см.: [Топорков 2007; Огибенин 1992: 199-205]. Сферу чувственности «обслуживала» и так называемая мужская поэзия, впрочем, мало приспособленная как для дамского слуха, так и для печати. На эту тему см.: [Огибенин 1992: 194-197]..

В этом смысле характерно, что и само слово либертинаж (libertinage)со всеми возможными его производными отсутствует в русских толковых словарях (включая [БАСРЯ (9)]) Любопытно, что в европейских языках мы также не имеем полного аналога французским понятиям libertinageи libertin.Так, в немецком языке, как собственно и в русском, на первый план выходит значение `вольнодумец' -- Freidenker, Freigeist.В английском языке либертен скорее шутник -- wit, droll,что более соответствует французским bel esprit, plaisantin.Свободным философом, freetinker,он становится лишь к концу XVIII в., в эпоху революции [Abramovici1997].. Исключение составляют словари иностранных слов и выражений. Впрочем, и они свидетельствуют о том, что слова либертен(libertin) и либертинаж(libertinage), применяемые в отношении людей «распутного, разнузданного поведения», на русский язык не переводились, а чаще использовались во французском написании [Бабкин, Шенденцов 1994: 804]. Цитата из «Воспоминаний» Ф. Вигеля, которая нередко приводится в подобного рода словарях, лишний раз показывает, что в русском обиходе слово либертен имело коннотации скорее нравственные (точнее -- безнравственные), чем политические (ср.: «Он представил обвиняемого великим шалуном, что было и правда; но он по самом себе мог знать большую разницу между либералом и libertin» [Вигель 2005: 308]). В наиболее полном на сегодняшний день французско-русском словаре, составленным В. Гаком и Ж. Триомфом, слово libertin в качестве прилагательного переводится как «распущенный, распутный, непристойный» и только как существительное получает уже два значения: не только 1) «распутник, развратник», но и 2) «вольнодумец» [Гак, Триомф 2006: 590]. Обратим внимание и на следующий любопытный момент: обратный перевод слова вольнодумец на французский язык уже не возвращает нас непосредственно к значению «libertin», но дает иной синонимический ряд, а именно: esprit fort, libre penseur, и лишь на третьей позиции появляется libertin, да и то -- применительно к Франции XVII в. [Щерба и др. 2004].

Ситуация эта чрезвычайно показательна, ибо отражает не только историческую непереводимость понятий либертен (либертинаж), но также и историческую несовместимость культурных типов. Действительно, наиболее близко подходящее к французскому libertin русское слово вольнодумец в русской исторической действительности означало нечто иное: политическое значение явно превалировало в нем над нравственным. Вольнодумство в России исторически смыкалось с либерализмом, политическим вольномыслием, скептицизмом (критическим или и вовсе отрицательным отношением к существующим порядкам, и в первую очередь к религии), с вольтерьянством Ср. в повести С. Т Аксакова «Наташа»: «Он (учитель. -- Е. Д.) был либерал, вольтерьянец, по тогдашнему выражению» [Аксаков 1986 (3): 276]. Об ориентации русских вольтерьянцев («волтеристов», «волтерианцов») и в теории, и «на практике» не столько на самого Вольтера, сколько на его образ, сложившийся в России на рубеже XVIII и XIX вв., см.: [Заборов 2011; Немировский 2011]. и даже франкмасонством и лишь в слабой степени коррелировало с ветреностью, легкомыслием, сластолюбием, развратом и эстетством, включавшимися в семантическое поле французского libertinage.