Воображаемая география в филологии Эриха Ауэрбаха

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт литературы

Болгарская академия наук

Воображаемая география в филологии Эриха Ауэрбаха

Ангел Валентинов Ангелов

Доктор искусствоведения, кандидат филологических наук, профессор по теории и истории литературы

Аннотация

Цель работы - исследовать значение внедисциплинарного определения „европейская филология” в понимании Эриха Ауэрбаха. Автор приходит к выводу, что осознание Европы как исторической целостности формируется у Ауэрбаха в 1920-е, но эмиграция превращает эту весьма общую идею в четкую позицию. Существенный вопрос: какова символическая география „европейской филологии” Ауэрбаха. Синонимия Европы и Абендлянда свидетельствует о том, что для Ауэрбаха Европа - это Западная Европа, единство романских и германских языков и литератур. Социальной значимостью гуманитарных научных дисциплин является формирование ценностей, которые способны превращаться в пред/убеждения и руководить поведением. Разделение Европы на две части в конце Второй мировой войны - результат прежде всего военных и политических мотивов, но, вместе с тем, и сформировавшихся убеждений и ценностей. Филология также может разделять Европу соответствующим образом.

Ключевые слова: Абендлянд; европейская литература; романская филология; интерпретация; судьба; Эрих Ауэрбах; Гуго фон Гофмансталь.

УЯВНА ГЕОГРАФІЯ У ФІЛОЛОГІЇ ЕРІХА АУЕРБАХА

Ангел Валентинов Ангелов

Доктор мистецтвознавства, кандидат філологічних наук, професор з теорії та історії літератури Інститут літератури, Болгарська академія наук

Анотація

Мета роботи - дослідити значення позадисциплінарного визначення „європейська філологія” в розумінні Еріха Ауербаха. Автор приходить до висновку, що усвідомлення Європи як історичної цілісності формується в Ауербаха у 1920-ті, але еміграція перетворює цю досить загальну ідею в чітку позицію. Істотне питання: яка символічна географія „європейської філології” Ауербаха. Синонімія Європи і Абендлянду свідчить про те, що для Ауербаха Європа - це Західна Європа, єдність романських і германських мов і літератур. Соціальною значущістю гуманітарних наукових дисциплін є формування цінностей, які здатні перетворюватися в переконання (/упередження) і керувати поведінкою. Поділ Європи на дві частини в кінці Другої світової війни - результат, передусім, військових і політичних мотивів, але, водночас, і сформованих переконань і цінностей. Філологія також може розділяти Європу відповідно.

Ключові слова: Абендлянд; європейська література; романська філологія; інтерпретація; доля; Еріх Ауербах; Гуґо фон Гофмансталь.

THE IMAGINED GEOGRAPHY IN THE PHILOLOGY OF ERICH AUERBACH

Angel V. Angelov

Institute for Literature, Bulgarian Academy of Sciences

Abstract

The purpose of the author is to find the main motive why Auerbach chose to use the non-disciplinary term “European philologists” and what he meant by that. I argue that Auerbach's consciousness of Europe as a historical entity was formed in the 1920s, but his exile turned this consciousness into a position. A basic question is about the symbolic geography of European culture in the works of Auerbach. The synonymous use of Europe and Abendland distinctly reveals Auerbach's dual, unifying/divisive understanding of the identity and symbolic geography of European culture. If we accept the opinion that the European has been represented for centuries by the Romance, then the tasks of Romance philology as European philology will become clearer and the cultural geography of Europe narrower. The cultural-historical identification of Europe and Abendland after the Second World War solidified the anyway existing divi sion of Europe in to two blocs. Literary history and philology divided Europe in the way this was done by the relevant political doctrines too. The human sciences also contributed significantly to the creation of value-attitudes, and an investigation of the former from this perspective gives us additional reason to assume that the agreement on the division of Europe after the Allied victory was not based solely on strategic interests.

Keywords: Europe, Abendland, European literature, romance philology, interpretation, fate, Erich Auerbach, Hugo von Hofmannsthal.

Под воображаемой географией (или символическим пространством) понимаю соотношение реальной территории, с одной стороны, и литературных и религиозных текстов, изобразительных и музыкальных произведений - с другой. В ходе соотношения вырабатываются определенные ценности, которые становятся отличительными признаками этого символического пространства. В филологии Ауэрбаха это символическое пространство называется „Европа”. Ценности могут соединяться с идеологемами по примеру обсуждаемых в статье речей Гофмансталя.

І. Романская филология и Европа

В введении к книге „Литературный язык и публика в латинской поздней античности и в средневековье” Ауэрбах утверждает, что основные положения немецкого романтического историзма конца XVIII и начала XIX века нигде не разработаны более последовательно, чем в немецкой романской филологии. Через идею исторически индивидуализированных народностей создалось диалектическое представление о многообразии и общности человеческого (Auerbach 1958: с. 9).

Действительно, для немецких ученых предметом их исследований является обширное пространство романских литератур и языков, их разнообразная связанность с латинским наследием и через него - с греческой Античностью, что и является дисциплинарным горизонтом романской филологии. Через сопоставление с Античностью1 романская филология как будто „напоминает себе” о своем происхождении из классической Употребляю понятия романское, латинское, германское с пониманием их условности, поскольку они продолжают не только употребляться, но и давно закреплены институционально. Книга „Власть филологии” романиста Ханса Ульриха Гумбрехта - (не)дисциплинарное размышление над основными филологическими процедурами. Как будто подтверждая происхождение не только романской, но и вообще новых филологий, из классической, книга - итоговый результат участия автора в пяти коллоквиумах в Германии, посвященных классической филологии (Gumbrecht 2002: с. 14).. Это придает предметной области, и не только в романской филологии, достоверность и истинность. Такая убежденность продолжает существовать и в первой половине ХХ-го века. Наследие Античности присваивали для той или иной национальной и литературной каузы, однако в работах тех, кого Ауэрбах называет „европейскими филологами”, ценность заключалась не столько в акценте на национальную исключительность, сколько в создании западноевропейского единства на общей исторической основе, путем ее усвоения и преобразования. Так как эти позиции внепоставлены, немецкие филологи могли бы придерживаться национальных позиций, не отождествляя себя с националистическими в отношении любой из романских литератур В споре с Америко Кастро Лео Шпитцер защищается: „Он (Америко Кастро. - А. А.) хочет предписать иностранцам, как они должны чувствовать испанскую литературу: иностранец не может почувствовать ни правовую проблематику у Кальдерона, ни «лицемерие Сервантеса» (которому я никогда не поверю), поскольку он не испанец. Так Кастро сам отнимает у своей литературы «характер мировой литературы», которым она обладает, отказываясь допустить, чтобы хор чужих голосов, в их собственном своеобразии, смешался с испанскими голосами. Это очень провинциально, мелочно по- испански и закоснело...” (Hausmann 2000: с. 307). Хаусман цитирует письмо Шпитцера 2 апреля 1935 г., отправленное из Стамбула Карлу Фосслеру. В этом письме Шпитцер защищается от критики, с которой Кастро выступил по поводу его статьи о Кальдероне. Привязанность и предпочтение Лео Шпитцера романскому (французскому, испанскому, итальянскому) не исходит из какого бы то ни было национализма.. Само название „Романия”, предполагающее страны, в которых говорят на романских языках, в его модерном значении принадлежит французскому филологу Гастону Пари (Romania 1977: с. 519-520) Об исторической переменчивости названия „Романия” см. (Romania 1977: с. 519).. Как немецкие романисты будут оценивать отношение между Германией и романскими странами, и, главным образом, между Германией и Францией, зависит не столько от собственно филологических, сколько от социальных ценностей, более того, и от политической обстановки в двух странах. Логика политического и гуманитарного находится во взаимодействии, что неоднократно подтверждалось действительностью.

Существовали ученые, каких нельзя было бы найти ни в одной другой филологической специальности и ни в одной другой стране (кроме Бенедетто Кроче, но и он тесно связан с немецкой Geisteswissenschaft); они были или есть, благодаря широте их горизонта, европейскими филологами. Думаю прежде всего о Карле Фосслере, Эрнсте Роберте Курциусе и Лео Шпитцере.

Фрагменты в этой книге („Литературный язык и публика в латинской поздней античности и в средновековье”. - А. А.), подчеркивает Ауэрбах, как и его труды в целом, являлись результатом тех же предпосылок, но более четко демонстрировали сознание о потрясении Европы:

так как для меня европейские возможности романской филологии предстали изначально и неукоснительно не только как возможность, но как задача, чье исполнение именно теперь, а в настоящий момент тем более, все еще может быть осуществлено (Auerbach 1958: с. 9-10) „Es fanden sich Gelehrte wie man sie wohl in keinem anderen philologischen Fache und in keinem anderen Lande finden durfte (es sei denn Benedetto Croce, und der ist eng mit der deutschen Geisteswissenschaft verbunden); sie waren oder sind durche die weite ihres Gesichtskreises europaische Philologen. Ich denke vor allem an Karl Vossler, Ernst Robert Curtius und Leo Spitzer. ... denn mir erschienen schon sehr fruh, und immer dringender, die europaischen Moglichkeiten der romanischen Philologie nicht mehr nur als Moglichkeiten, sondern als Aufgabe, deren Erfullung erst jetzt und gerade noch jetzt versucht werden konne” (Auerbach 1958: с. 9-10)..

Введение „О замысле и методе”, откуда взяты цитаты, закончено вероятно в 1956/57 г., после того, как другие главы книги уже были написаны. Это последний текст Ауэрбаха. Здесь впервые открыто подвергается оценке европейская значимость романской филологии и употребляется синтагма „европейские филологи”. Проблема того, возможно ли определить занятия Фосслера, Курциуса, Шпитцера и самого Ауэрбаха как филологию, была дискутирована не раз. Если филология - это издание, комментарий к текстам и приведение в порядок фрагментов исчезнувших произведений, то ни одного из четырех ученых нельзя назвать филологом. Если, однако, принять, что филологическое толкование - это терпеливое выяснение определенной текстовой целостности, ее языковых особенностей, чья цель - восстановить смысл этой целостности и ее связи с исторической средой, то тогда научная деятельность Ауэрбаха, как и деятельность троих его коллег, филологическая. И, в особенности, если текстовая целостность или фрагмент отдалены во времени от современности Статья Найчальса - это и краткая история спора о том, филологическими ли являются занятия Ауэрбаха (Nichols 1996: с. 63-78). Сравнительно легко ориентироваться в вопросе о том, что такое филология, это одноименные статьи в словарях литературных понятий или в литературных энциклопедиях. Могу порекомендовать соответствующие статьи изданий „Reallexikon der deutschen Literaturgeschichte” и „Краткая литературная энциклопедия” (т. 7)..

Основной вопрос состоит не в том, были ли филологами упомянутые романисты сообразно с тем или иным пониманием научных дисциплин, а работали ли изначально Ауэрбах и другие выдающиеся романисты с сознанием о Европе; допускали ли они общий европейский горизонт для своих литературных и языковых исследований? Или это европейское сознание оформлялось постепенно и позже в результате личных и социальных сотрясений, каковыми были эмиграция Ауэрбаха и Шпитцера, внутренняя изолированность Курциуса и Фосслера в Германии 1933-1945 гг. Лео Шпитцер (1887-1960), Эрнст Роберт Курциус (1886-1956) и Карл Фосслер (1872-1949) - немецкие филологи-романисты. Эти имена не исчерпывают список авторитетных немецкоязычных историков романских литератур первой половины ХХ-го в. В осознании себя „европейскими филологами” несомненно сыграла роль научная традиция, в которой они формировались: именно дисциплинарная рамка, предполагавшая знание нескольких романских языков в их историческом развитии, знание основных литературных произведений до конца ХІХ в., а также представление об исторических событиях. Иными словами, немецкий романист пребывал в поле значительно более широком, чем поле национальных филологий. Разумеется, всегда остается специализирование, романские языки не исчерпываются французским, итальянским и испанским, сама идея о языковом единстве является не природной данностью, а научной концепцией. Но именно эта концепция содействует познавательному горизонту, более широкому, чем национальный, и предполагает сопоставления как внутри самой романистики, так и в сравнении с историческим и литературным развитием Германии.

Языки и литературы двух других языковых семейств в Европе исследуются соответственно славянской и германской филологиями. Европейская доля трех филологий зависит от текстов и от языковых памятников, которые они исследуют, а также от политического веса изучаемой страны и ее языка. Написанное на основных романских языках оказывает на другие европейские компоненты более продолжительное и более сильное воздействие, благодаря чему оно содержит и более явственную претензию на представительность в отношении „европейского”. В своем историческом развитии романские литературы создают образцы, которым подражают, которые оспаривают и отвергают, с которыми другие соревнуются в большей степени, чем суммарно это делают литературы славянских или германских языков до начала ХХ века.

Основная характеристика литературных произведений в Европе, которые будут названы классическими - это способность их авторов усваивать и преобразовывать разнородные воздействия, что можно проследить и в работах Ауэрбаха о творчестве Данте. Отсюда характеристика (не единственная) классического в Европе состоит в том, чтобы классическое постоянно расширяло свою культурную географию, чтобы постоянно воспринимало внешние воздействия и, помимо того, чтобы усваивало чужие, неевропейские до этого момента культурные территории. В ответ на критику о пренебрежении опыта немецкой литературы в „Мимесисе”, Ауэрбах отвечает:

Преобладание романского в „Мимесисе” объясняется не только фактом, что я - романист, но, прежде всего, тем, что в большинстве эпох романские литературы в большей степени дают представление о Европе, чем немецкая (Auerbach 1953: с. 13-14) „Das Vorwiegen des Romanischen in «Mimesis» erklart sich nicht nur aus der Tatsache, dass ich Romanist bin, sondern vor allem daraus, dass in den meisten Perioden die romanischen Literaturen fur Europa reprasentativer sind als etwa die deutsche” (Auerbach 1953: с. 13-14)..

История романских языков отражает непрерывность всех периодов европейской культуры, если иметь в виду Позднюю античность и Раннее средневековье; именно так считает Ауэрбах. Запад оказывается в военном отношении сильнее, и крестоносцы грабят город Константина в 1205, а позже он и вовсе перестает существовать как Константинополис, в то время как Рим восстанавливается после опустошения, и институция папства - единственная, которая демонстрирует превратную прочность более чем двухтысячелетней европейской истории; воплощает ее не только символически, но и реально. Даже если сосредоточить внимание на разнородности и перерывах европейской истории, а не на прочности и развитии, можно заметить, что перерывы обладают порождающей силой, а разнородности подвержены усвоению. Возможно, отдельные характеристики романского определялись как „лучшая Европа”, но все же есть существенная разница в том, чтобы европейское было присвоено либо одной, либо несколькими близкими культурами, чтобы европейское являлось несводимым к своим составляющим историческим гештальтом В других областях знания европейское базировалось бы не на родственных в языковом отношении литературах, а на разделенных религиозных, политических, экономических и культурных характеристиках.. Словом, восхождение к идее единства Европы у Ауэрбаха связано со средоточением именно на Поздней античности и на латинском Средневековье, как и на французской литературе. Своеобразие этого специализирования состоит в том, повторяю, что оно сформировалось в немецкой филологической традиции и что оно внепоставлено; эти две характеристики одинаково важны.

Но все же предмет исследовательской специализации - только предпосылка, он не является движущей силой, которая может формировать сознание того, что ты - „европейский” филолог. Движущая сила, считаю, была порождена самой ситуацией, которую обобщенно можно определить как опасность утраты и угрозы для всей европейской культуры. Что такое европейская культура, зависит от того, как мы ее определим. Едина ли она, каковы ее характеристики, сколько в ней традиций - это вопросы, на которые в зависимости от исследовательской позиции можно дать различные ответы. Европейская война 1914-1918 гг. воспринимается как распад культуры и единства Европы, и о реальности этого социального и индивидуального переживания существует множество свидетельств. Само название, пренебрегая фактом, что война - мировая, указывает на внутриевропейскую точку зрения; это война, которая поразила всю Европу, а не только несколько наций. Последствия войны не исчерпываются только переменами в социальной психологии. Как переживание и мотив она воздействовала и на традиционно замкнутую деятельность, каковой оставалась филология даже до начала 1960-х.

Изначально я склонялся к тому, что именно эмиграция 1930-х была основной причиной того, что Шпитцер и Ауэрбах сформировали свои убеждения о Европе. Их тексты 1920-х убеждают, однако, что, помимо Первой мировой войны, ими ощущалась также и угроза повторного военного конфликта в 1920-е гг., главным образом между Францией и Германией. Это сказывалось на том, что часть немецких романистов переосмысляла свои академические занятия. „Единство” европейской культуры было всегда больше желаемым, чем реальным, поскольку имели место конфликты интересов, сфер влияния, включая экономику знаний и артефакты (эти реалии не являются здесь предметом обсуждения). В данном случае мне интересен побуждающий мотив, подтолкнувший Ауэрбаха к недисциплинарному определению „европейские филологи” и его содержанию. В качестве резюме: сознание о Европе как об историческом единстве формируется у Ауэрбаха в 1920-е, но эмиграция превращает это понимание в позицию, которую Ауэрбах защищает открыто в „Мимесисе”, во „Введении в романскую филологию” и в „Литературном языке и публике”, однако в годы пребывания в США Ауэрбах приходит к пессимистическому выводу о конце европейской истории и Европы как исторического единства.

В 1920-е в немецком литературоведении доминирует духовно - историческое направление, хотя оно и не было единственным Направления или подходы представлены наглядно в (Mahrholz 1932: с. 80-160). Об имманентном толковании (Ангелов 2015: с. 42-59).. Сама „Geistesgeschichte” не являлась чем-то единым в отношении применяемых к истории подходов, особенно если рассматривать ее как направление в гуманитарных науках, а не только в литературоведении (Kluckhohn 1958: с. 537-540; Lunding 1965: с. 200). Однако сходство между „духовно-историческими” подходами отчетливо проступает при сопоставлении с отброшенным ими позитивизмом и с последующим имманентным толкованием (werkimmanente Interpretation)11. Филологическая историографическая методика Ауэрбаха - часть многообразия „духовно-исторического” направления, несмотря на разницу в постановках: восхождение к исторической целостности через микроскопический анализ текстов, в отличие от „идейных синтезов” целых эпох Только в качестве сравнения: общее заглавие четырех томов (1923-53) Германа Августа Корффа „Дух эпохи Гете. Опыт идейного развития классической романтической истории литературы”. Обобщающий труд Юлиуса Петерсена, вышедший в 1939, дает подробное представление о направлениях в немецкоязычной теории и истории литературы 1920/1930-х. (Petersen 1939). В 1939 году Юлиус Петерсен становится почетным доктором Софийского университета им. св. Климента Охридского..

Сопоставлю вкратце два направления в „истории духа”, которые в 1920-е являются и реакцией на военное поражение Германии Направлений, разумеется, больше, но в академическом литературоведении эти два представляются мне наиболее важными в аспекте социальной функции.. В обоих случаях духовно-историческое может сочетаться со стилистическим анализом либо с анализом формы. Первое подчеркивает своеобразие немецкой сущности, отображает немецкое ощущение формы (Gestalt) Проблема художественной формы и, в целом, формообразования становится актуальной (не только в Германии) в 1910-х, но особенно в 1920-х пользуется большой популярностью. Внимание направлено на приемы и на структурные единицы, формирующие литературные и изобразительные художественные произведения. В их основе обнаруживает себя общая демократическая тенденция, которая утверждает, что произведение - вопрос техники, ремесла. Гештальтпсихология защищает сходную рациональную позицию. Эта позиция противопоставляется аристократическому толкованию произведения как результату переживания (Erlebnis) творца-избранника, недоступного ни для кого иного. В 1920-е исследования и художественные практики, свидетельствующие о сочетании демократичности и рациональности, многочисленны. Международный конструктивизм стремится охватить всю сферу жизни (рациональное убранство и упрощение интерьера и городского пространства, предметы будничного потребления). То, что сегодня называем дизайн, тогда называлось формообразованием (F ormgestaltung). и способность переживания, чье высшее выражение раскрывается в искусствах Представительны для „переживания” две книги Фридриха Гундольфа „Шекспир и немецкий дух” и „Гете”, хотя они более ранние (соответственно 1911 и 1916 гг.). Монография Эмиля Эрматингера „Поетическое художественное произведение”, дважды изданная в начале 1920-х, была полностью посвящена формам переживания в художественной литературе по отношению к автору, тематике, внутренней и внешней форме, литературным родам (Ermattinger 1923).. Немецкая сущность часто утверждается через сравнение, что, по сути, является противопоставлением французскому (и обобщенно - романскому) мировоззрению и чувству формы. В академическом варианте представители этой тенденции продолжали воевать с врагом „Франция”, восстанавливая раненое самолюбие в результате проигранной войны, и формировали патриотические настроения и аристократически-изоляционистские ценности В 1920-е годы враждебность по отношению к соседям в Европе была характерна, разумеется, не только для Германии. Национальное в этих десятилетиях было уязвимым и врачевалось путем возвращения к „вечным” народным или племенным ценностям через самовозвеличивание таким образом, что граница между патриотизмом и национализмом оказывалась размытой..

К другому направлению относятся исследования и переводы Эрнста Роберта Курциуса, которые выглядят как программа взаимодействия в области литературы и философии между Германией, с одной стороны, романскими странами и Англией - с другой. Для Курциуса Европа - это Западная и Юго-Западная Европа; он исследует христианизацию и преобразование античного наследия времен Западного средневековья и вплоть до ХХ в., подчеркивая общеевропейскую значимость произведений, жанров или мотивов. Его книга „Литературные пионеры новой Франции”, опубликованная в 1918 г. (третье издание - 1923-го г.), представляет поздний французский литературный ХІХ в. и ранний ХХ в. Проницательный, а не идеологизированный подход к литературе Франции в те годы - это проявление и человеческой смелости, и независимости суждений Историками литературы, не замыкавшими национальное или родное в собственных его рамках в 1920-е, были, например, Фосслер и Клемперер в своих публикациях на тему „мировая литература”..

Указывает на присутствие романских литературных форм в творчестве Гете и Карл Фосслер. Эти формы, как у каждого большого поэта, преобразованы и подчинены общему отношению к миру и концепции соответствующего произведения. Однако, подчеркну, Фосслер не замыкает творчество и личность Гете в германском и в северном пространстве, обосновывая многими примерами открытость Гете к романской культуре (Vossler 1928: с. 264-281). Научный авторитет Фосслера исключителен, воздействие его исследований не ограничивается только специфической научной средой, а способствует созданию более общих социальных установок.

Именно эта линия в литературоведении настаивает на равноправии между национальными языками и литературами как выражении единой человеческой способности к языковому мышлению. Еще один пример - это лекция Фосслера, с которой он выступил публично во Флоренции в 1936 г.:

Таким образом язык превращается в достойное уважения и божественное нечто во всех его национальных индивидуациях, и возникает требование о национально-языковой терпимости и, вместе с тем, - о национально-языковой чести. Терпимость между национальными языками - более поздний и еще более хрупкий цветок, чем религиозная, но они принадлежат друг другу. Ведь родной язык моего соседа есть его внутренний глаз, форма его мышления со всеми ее возможностями создавать мир. Он - голос его детства и его будущего, его памяти и вожделений. Если мы это поняли, то все насильственные меры против родного языка одного народа будут преступлением против зарождающейся жизни духа (Vossler 1940: с. 114-115) „Etwas Verehrungswurdiges und Gottliches ist damit die Sprache in alien ihren volkischen Individuationen geworden, und es erhob sich die Forderung der nationalsprachlichen Duldsamkeit und zugleich der nationalsprachlichen Ehre. ... Diese [Duldsamkeit] ist eine spatere, noch zartere Blute als die religiose Toleranz, und beide hangen zusammen. Meines Nachbarn Muttersprache ist ja sein inneres Auge, seine Denkform mit all ihren Moglichkeiten, die Welt zu gestalten. Sie ist die Stimme seiner Kindheit und seiner Zukunft, seiner Erinnerung und Sehnsucht. Hat man dies eingesehen, so mussen alle GewaltmaBregeln gegen die Muttersprache eines Volkes als ein Vergehen am keimenden Leben des Geistes erscheinen” (Vossler 1940: с. 114-115)..

Подобные высказывания, защищавшие четкую моральную позицию, воспринимались национал-социалистическим режимом как политические, каковыми они и были. Против Фосслера, вышедшего на пенсию по старости в 1937 г., была организована кампания, ему запрещалось читать лекции, на что он, как профессор и профессор эмеритус (заслуженный профессор), имел право. В 1930/40-е гг. Фосслер исследует преимущественно испанскую литературу: с одной стороны, он ищет ее связь с европейскими литературными традициями, но с другой - сосредотачивает внимание на исследовании испанской мистики, как он ее называет - „поэзия одиночества”. Это демонстрирует желание Фосслера изолировать себя не столько от исторической, сколько от современной социальности, в которой он живетговорить на славянском (sic!)... или на эсперанто, а лучше всего - на немецком, но уже никогда и никоем образом на французском”. После книг, которые Фосслер написал о французской литературе и культуре, сказанное звучит как отрицание значительной части его собственной истории жизни. О позиции Фосслера (Christmann 1994: с. 489-504). Смысл бы изменился, если бы эти слова были произнесены в то же самое время немецким филологом, с националистическими убеждениями..

ІІ. Размышления о Европе в речах Гуго фон Гофмансталя 1920-х годов

Включаю, хотя и обзорно, Гуго фон Гофмансталя в тему отношений между филологией и Европой, так как он получает диплом по романской филологии и степень доктора в 1898 г. по соответствующей дисциплине Свой научный труд на присвоение ученой степени „Хабилитированный доктор” по Виктору Гюго, 1901, Гофмансталь снимает с процедуры защиты.. В 1926-м г. выходит второе издание „Немецкой хрестоматии” (Deutsches Lesebuch), составленное Гофмансталем. Предисловие открывается сопоставлением между достигнутым в ХУІІІ в. самоосознанием французского языка, с его претензиями на мировое господство, и столетним распознаванием (1750-1850 гг.) „немецкой духовной сущности” со стороны остального мира (Hofmannsthal 1984: с. 5). Составление „Немецкой хрестоматии” - часть усилий Гофмансталя через словесность укрепить дух немецкой нации и способствовать ее единению после разгрома в Первой мировой войне. Вот почему в предисловии „немецкий дух” XVIII и ХІХ вв. был представлен как равноценный французскому XVH и XVH! вв. Гофмансталь не отделяет Австрию от Германии, для него эти два государства - одна общая немецкая родина, что могло бы превратиться и в политическую реальность, если бы версальские договоры не воспрепятствовали объединению нового государства Австрии с Германией.

В речи „Взгляд на духовное состояние Европы”, 1922, Гофмансталь рассуждает над вопросом „не перестала ли существовать Европа как духовное понятие?” (Hofmannsthal 1979a: с. 478). Характерным для глубины кризиса, в котором находится Европа после Первой мировой войны, по его мнению, является отсутствие общеевропейской фигуры, которая отчетливо выступала бы по отношению к остальным известным духовным фигурам своей мощью и своим авторитетом, фигуры, перед которой Европа могла

бы преклониться, как это было два десятилетия тому назад с Ибсеном и Толстым. Подобная общепризнанная в Европе духовная фигура могла бы исполнить роль вождя (Fuhrer). Бернард Шоу - общеевропейская фигура, но он скорее всего явление, чем вождь. Духовным вождем может явиться тот, кому удастся потрясти человеческие души и указать на новые религиозные обязанности, которых души жаждут (Hofmannsthal 1979a: с. 479).

Все же Гофмансталь видит такую фигуру в Достоевском, чья власть над душами современной молодежи подобна той, которую имел Шиллер сто лет назад. Достоевский „и никто иной - кандидат на трон духовного императора”. Здесь духовный вождь отождествлен с полководцем или с руководителем мощной государственной организации. Однако возникает и другой кандидат, оспаривающий потенциальный титул Достоевского, и это кандидат, являющийся „не только художником”, но и мудрецом, магом, настоящим вождем душ, удовлетворяющим их религиозную потребность. Духовная мощь Гете, со дня смерти которого на тот момент исполнялось сто лет (1932), раскрывается с величественной неторопливостью. Воздействие Гете Гофмансталь описывает как вхождение в античный акрополь (Saulengange auf das erhabene Zentrum weisend) и в таинственность египетского храма (Hofmannsthal 1979a: с. 479-480) „... er und kein Anderer ist Anwarter auf den Thron des geistigen Imperators - und wer konnte ihm diesen streitig machen - wenn nicht einer, dessen hundertster Todestag schon herannaht, und dessen Sich-Entfalten als eine geistige Macht des allerersten Ranges, nicht bloB Kunstler, sondern Weiser, Magier, wahrer Fuhrer der Seelen, Stiller auch des religiosen Bedurfnisses, sich mit einer majestatischen Langsamkeit vollzieht: Goethe; seine Stunde immer herannahend, immer aber noch nicht da, immer neue Tore sich offnend, neue Saulengange auf das erhabene Zentrum weisend, wie beim ZulaB der Pilger zu einem agyptischen Tempel” (Hofmannsthal 1979a: с. 479-480)..

Дух каждого, Достоевского и Гете, борется за души думающих и ищущих. Категория ищущих - основная и в других речах Гофмансталя. В результате такого заключения автор указывает на то, что Европа является западным христианством и кровью усвоенной Античностью, тогда как Россия обращена к Азии „Es sind das alte, auf der Synthese von abendlandischem Christentum und einer ins Blut aufgenommenen Antike ruhende Europa und das zu Asien tendierende RuBland, die in Goethe und Dostojewski einander gegenuberstehen...” (Hofmannsthal 1979a: с. 480-481).. Истинной тайной (unverwesliches Geheimnis) является присутствие античности в нас, европейцах (Hofmannsthal 1979c: с. 16). Как видно из речи, европейцы те, кто живет к Западу от Эльбы. Вслед за фигурой духовного вождя - императора, возникает вторая драматическая метафора - метафора крови; подобная метафора биологизирует культуру так, как военизирует ее первая.

Православие - ориентальное христианство, в отношении которого европейское - католическое, лютеранское и пуританское - является в чисто духовном, культурном смысле единым. „Россия - Ориент”, пишет Гофмансталь в речи „Завещание Античности” (1926) О перемене в отношении к России у Гофмансталя во време войны (1914-1918) и в годы после нее см. (Mayer und Werlitz 2016: с. 111).. Россия, как вытекает из размышлений автора, не усвоила Античность, лежащую в основе Европы. Главная духовная направленность Гете, продолжает Гофмансталь, состоит в уклонении от страдания, в то время как все жизненное содержание Достоевского, видимо, заключается в том, чтобы призывать страдание. Гофмансталь разрабатывает это противопоставление и приходит к выводу, что „как ни таинствен Достоевский, то, наверное, Гете еще таинственнее”. „Последнее слово Достоевского может быть уже произнесено, оно, наверное, крик, идущий из России, над всем миром”. Что это за крик, Гофмансталь предпочитает не уточнять. Последнее слово Гете, однако, разгадают люди более позднего поколения, которые, возможно, назовут себя последними европейцами (Hofmannsthal 1979a: с. 481).

В данной речи Гофмансталь отделяет Европу от какой-то условной Не-Европы, приписывая одной единство и культурноисторическое преимущество, каким является усвоенное наследие Античности, включая и античный Египет. Какова бы ни была культура и история Азии, она не имела значения для Европы. Чтобы утвердить свое представление о Европе, Гофмансталь нуждался в противопоставлении и обособлении: Европы по отношению к России (Азии), Гете по отношению к Достоевскому, православия по отношению к западному христианству. Однако христианство - мировая религия и его сужение до границ Европы не соответствует собственной миссии христианства.

Аналогичным образом он высказывается и в эссе, посвященном столетию со дня смерти Наполеона (1921). „Наполеон по отношению к Ориенту и особенно по отношению к европейскому Ориенту, который есть Россия, - воплощение европейски титанического, и поистине он как будто «Alexander redivivus»” (Hofmannsthal 1921) „So wird er, und gerade auch dem Orient gegenuber - und insbesondere gegenuber dem europaischen Orient, das ist RuBland, - zum Sinnbild des europaischen Titanischen und wirklich «quasi Alexander redivivus»” (Hofmannsthal 1921).. Поход на Российскую империю 1812 года - попытка со стороны Наполеона навязать европейский Окцидент европейскому Ориенту. В интерпретации Гофмансталя, не имеет значения для Наполеона, что думают и чего желают другие, существенно то, что он „воспринимает себя судьбоносцем, не подчиняясь ничьей [чужой] судьбе”. Он вне добра и зла. Для всех стран-агрессоров всегда найдутся „убедительные” аргументы для развязывания войны и ее оправдания. Речь Гофмансталя - прославление могущественной личности и восхищение ее способностью подчинять себе все. Политические личности, которые будут стремиться к покорению всего и всех, действительно появляются в 1920-е гг. в европейских странах.

Концепция автора, изложенная с обычной языковой виртуозностью, указывает на объединяющую и основную характеристику европейской культуры, которую Гофмансталь видел в индивидуализме. Это стремление указать европейским государствам, разъединенным после войны, на предыдущий общеевропейский пример. Но почему он считает, что именно Наполеон должен выступать объединяющим Европу образцом - „Он последний великий европейский феномен” - в его речи не аргументируется.

Чтобы затушевать различия внутри Европы и представить ее воображаемо единой, нужен кто-нибудь достаточно сильный и достаточно иной, который бы противостоял ей - как, например, Россия. Речь противопоставляет и оправдывает действие - войну, когда индивидуальность не имеет значения. Утверждение о том, что только природные силы противостояли западному индивидуализму при походе 1812 г., является преимущественно выражением пренебрежения к европейскому Ориенту, который без природных сил не защитился бы. Выходит, что между Германией и Россией нет иных территорий, культурных и прочих, заслуживающих быть обозначенными. И Россия, и Европа представлены в речи как тотальности, без внутренних различий или напряжений.

ІІІ. Тема Европы в сочинениях Ауэрбаха 1920-х гг.

Тема Европы появляется у Ауэрбаха в 1920-е годы. В его диссертации „К технике ранней ренессансной новеллы в Италии и Франции” (1921) связь между европейской культурой и новеллой - самая общая, он не обсуждает возможность подобной связи, но исследование сосредоточивается не на национальных различиях между итальянской и французской новеллами, а на различиях в структуре. Из отличий в литературной технике можно сделать выводы и о различиях в национальном характере, что Ауэрбах бегло делает только в последнем абзаце заключения (Auerbach 1971: с. 66). Словом, Ауэрбах считает раннюю ренессансную новеллу одновременно национальным и европейским явлением Связь между Европой и новеллой - в (Auerbach 1971: с. 2, 7, 36, 39, 40)..

Вторая его диссертация на соискание звания хабилитированного доктора „Данте как поэт земного мира” (1929) свидетельствует уже о понимании европейского характера творчества Данте, разворачивающемся на страницах всей книги. По мнению Ауэрбаха, в поэтическом творчестве Данте, и, главным образом, в „Комедии”, учтен предыдущий расцвет европейской литературы и мировосприятия. Могущественная творческая воля Данте преобразует древнегреческое, римское и позднее античное наследие в новое качество, которое представляет в поэтическом виде одновременно конец и обобщение Средневековья (Auerbach 1929: с. 61, 67, 73) Вопрос о возможных источниках творчества Данте (включая мусульманские) критически освещен и обобщен в двухтомном компендиуме Карла Фосслера, чье второе издание выходит в 1925 г. (Vossler 1925).. Ауэрбах не умаляет значения национальной принадлежности словесных произведений Средневековья, которые рассматривает, но настаивает на том, что они создают именно „европейскую поэзию или литературу”. „Он (Данте) закладывает основу национальной поэзии своей страны и одновременно - общеевропейского высокого поэтического стиля для всех

национальных языков...” „Er begrundete die nationale Dichtung seines Landes und damit zugleich den gemeineuropaischen hohen Dichtungsstil aller Nationalsprachen.” (Auerbach 1929: с. 123). (Auerbach 1929: с. 123). Позволительно ли говорить о национальных явлениях или о преобладающем универсализме во времена Средневековья - вопрос позиции. Но отчетливо проступает озабоченность Ауэрбаха тем, чтобы германское было связано с романским и с античным в единое понятие „европейская литература”.

Идеал христианского рыцаря в дворцовых эпосах - неоплатоническое построение; в самых красивых поэтических произведениях, вдохновленных этим идеалом, в особенности в „Парцифале” Вольфрама фон Эшенбаха, впервые начинает жить мир подлинно идеального в большой европейской поэзии; эпическое многообразие необычайного характера и его судьбы остается неизменным, единство произведения, однако, - платонический sursum - очищение и достижение святости, здесь неописуемым образом уподобляется германским инстинктам.

И далее на той же странице:

Однако самым глубоким воздействием на средневековую спиритуальность является представление о чувственной любви; оно осуществляется впервые в провансальской литературе и становится конститутивным для всей европейской поэзии более позднего времени (Auerbach 1929: с. 30) „Das «Ideal» des christlichen Ritters der hofischen Epen ist ein neuplatonisches Gebilde; in den schonsten Dichtungen, die dieses Ideal inspiriert hat, in Wolframs «Parzival» insbesondere, lebt zum ersten Male vollendet die echte Idealitat der groBen europaischen Dichtung; die epische Mannigfaltigkeit des besonderen Charakters und seines Geschicks bleibt erhalten; doch die Einheit des Gedichts ist das platonische Sursum der Reinigung und Heiligung, das hier auf eine nicht beschreibbare Weise mit germanischen Instinkten verschmilzt. ... Die tiefste Wirkung der mittelalterlichen Spiritualitat ist aber die Umformung der Vorstellung der sinnlichen Liebe; sie ist zuerst in der Provence zutage getreten und wurde konstitutiv fur die gesamte europaische Dichtung der neueren Zeit” (Auerbach 1929: с. 30).

Существует собственно немецкая позиция, согласно которой Германия культурно и политически не принадлежит ни к западной, ни к восточной части Европы. Однако существует и внешняя позиция, которая утверждает то же самое, но с противоположными аргументами, в своей крайности проявившись во время войны 1914-1918 гг., когда немецкое было уподоблено азиатскому варварству, поднимающемуся с востока против цивилизации. Сравнение черпает силу из варварского нашествия германских племен на Римскую империю. Желание Ауэрбаха - показать общую основу романского и германского, упреждая попытки, старые и новые, обособления национально германского в его самобытности Употребляю это понятие, связанное и с направлением болгарской народопсихологии, имевшей такие же задачи - представить самодостаточность болгарского, не допускающего воздействий и взаимодействий как до, так и после 1944 г. еще в раннем Средневековье. Европейская традиция для Ауэрбаха - едина, и она достигает в творчестве Данте своей первой исторической кульминации Взгляд на Данте как европейского поэта имеет красноречивого защитника в лице Томаса Стернза Элиота, поскольку и сам Элиот видел себя представителем европейской, а не конкретной национальной литературы. Вообще говоря, критическая литература о творчестве Данте является „точкой пересечения проблемы „европейского духа и филологии” (Konrad 1954: с. 55).. Через филологические (и в целом - гуманитарные) исследования, которые подчеркивают близость или несовместимость между германским и романским, проявляются две позиции относительно того, каковы должны быть актуальные отношения между Германией и Францией после Первой мировой войны. В этом филология также демонстрирует политическую функцию.

В 1920-е гг. Ауэрбах формулирует две проблемы, над которыми он будет размышлять до конца своей жизни: одна из них - об отношении „литература - действительность”, что он определяет как подражание или представление (Nachahmung, Darstellung) Критическое восприятие проблемы мимесиса у Ауэрбаха и дальнейшая разработка в: (Gebauer und Wulf 1992: с. 18-40). и что является вопросом о реализме; другая - о стилях, с помощью которых осуществляется подражание. Ауэрбах анализирует функционирование стиля как выражение определенного социального приведения в систему - в этом отношении его филология приобретает социологический акцент. Ауэрбах свою концепцию о реализме Данте неоднократно резюмирует в упомянутой выше научной монографии „Данте как поэт земного мира” (Auerbach 1929: с. 6, 73-80). Другой проблемой выступает проблема о публике, к которой впервые в истории европейской литературы обращается Данте Проблема публики, к которой Ауэрбах обращается многократно, побуждает Ханса- Роберта Яусса считать Ауэрбаха одним из предшественников рецептивной эстетики (JauB 1970: с. 180, 204-206).. Отталкиваясь от высказывания Данте о том, почему он пишет свою поэзию на итальянском, а не на латыни, Ауэрбах представляет европейское как „общее в разнообразии”, связывающее национальные языки. Ауэрбах условно называет его словом „койне”, чтобы обозначить одновременно современную ценность и временную глубину общеевропейской принадлежности. Но начало этого обобщения о Европе начинается как ответ на возможное возражение: „Не следует считать странным то, что так высоко оценивается раннее итальянское произведение в качестве европейского голоса” (Auerbach 1929: с. 95) „Auch darf es nicht befremdlich erscheinen, dass wir ein fruhes italienisches Werk als europaische Stimme ruhmen” (Auerbach 1929: с. 95).. Оценка Ауэрбаха относится к „Пиру” (Convivio). Ауэрбах предпочитает делать обобщения на основе толкований полного текста, если этот текст краток (напр. сонет), или же беря фрагменты более крупных произведений Данте. Высказанные в последней обобщающей главе „Сохранение и преобразование визии Данте о действительности” мысли о том, что есть европейское, превращаются в концепцию. По мнению Ауэрбаха, „страна”, которую Данте открывает европейскому сознанию, - это историческое присутствие и человеческого, и поэтической действительности. Данте стоит у истоков модерной европейской формы мимесиса. Характеристики, которые Ауэрбах дает творчеству Данте, Петрарки и Боккаччо, как и гуманизму, и разуму XVII и XVIII вв., относятся именно к созданию европейской истории, и ни одну из них он не определяет как национальную Вот некоторые из них: „модерная европейская форма мимесиса, проявившегося в искусствах; история европейской мысли; история европейского образования; чувственно-историческое свидетельство о Европе” и др. (Auerbach 1929: с. 212-218)..

Одна из характеристик, которыми Ауэрбах определяет подражание или реализм (представление истории через литературу) - это Evidenz. Значение, которое Ауэрбах вкладывает в Evidenz, понимаю как непосредственное, отчетливо очерченное присутствие. Evidenz, опыт и судьба, представляет в своей связанности жизненную полноту (Auerbach 1929: с. 6). Ауэрбах понимает реализм трехмерно, пластично; одновременно жизненная полнота обладает и моральной ценностью. Исходя из этого, будет уместным взглянуть на употребление „эвиденс” у Макса Шелера, третье издание этики которого было опубликовано в 1927 г. - в тот период, когда Ауэрбах работал над своим трудом о Данте Понятие „Evidenz” Шелер использует неоднократно. Возможно, Шелер следует за пониманием Э. Гуссерля: „Adequation im vollen Sinne plus Evidenz ist die

«Selbstgegebenheit» seiner” (Scheler 1927: с. 13). Можно предположить, что Ауэрбах иным путем мог воспринять понятие, бытовавшее в „феноменологическом” употреблении в 1920-е гг. Характеристики „эвиденса” (Husserl 1993: с. 61-66, 67-69) соответствуют не только пониманию Ауэрбаха о Данте, но и принципиальному его пониманию присутствия человека в истории. Я подчеркиваю как познавательную, так и этическую стороны понятия „эвиденс” у Ауэрбаха в связи с литературным реализмом. О самоответственности и отношении к истине говорится в работе: (Husserl 1993: с. 69). Историю понятия см.: (Evidenz 1972).. Применение „эвиденса” свидетельствует о том, что на исследовательский подход Ауэрбаха, ориентированный на конкретные сочинения прежних эпох, влияли актуальные понятия и тенденции, даже далекие от филологии. У Ауэрбаха „эвиденс” не становится центральным понятием, однако его метод в „Данте как поэт земного мира” можно определить как вид литературно-исторической феноменологии. Эвристическая сила этого понятия просматривается лучше всего в аналитике „Божественной комедии”.

С современной точки зрения творчество Ауэрбаха можно оценить как историческую антропологию, которая отслеживает перемены, происходящие в представлении „человеческой ситуации” (Монтень) в Западной Европе от Античности и до ХХ в. Акцент - на присутствии человека в истории, понимаемой как перемена и становление. Последнее можно воспринять и как косвенную полемику, направленную против типологии в немецком литературоведении 1920-х гг.: до и во время 1920-х гг. в Германии превалировала тенденция превращения истории в типологию, которая так же могла разграничивать и противопоставлять национальные специфики в зависимости от определенных целей и акцентов. Попытки исследовать в изобразительном искусстве или в литературе исключительно форму произведения, начавшиеся во втором десятилетии ХХ в., также не были близки Ауэрбаху -наиболее сильным было воздействие вышедших в 1915 г. и несколько раз переизданных в 1920-е „Основных понятий истории искусства” Генриха Вельфлина Вельфлин также являлся инициатором сопоставления между немецким чувством формы и Италией (Wolfflin 1931), о чем здесь выше упоминалось..

IV. Эмиграция Самым развернутым исследованием, которое мне известно о немецкой романистике времен Третьего рейха, является книга Ханса-Рутгера Хаусманна. В одном подразделе он рассказывает об эмиграции Ауэрбаха (Hausmann 2000: с. 228-244).

Эрих Ауэрбах покидает Германию по принуждению, и, как многие эмигранты-интеллектуалы из Германии, прибывает в Турцию, где занимает место преподавателя в университете в Стамбуле Шпитцер покидает университет в Кельне в 1933 г., Ауэрбах покидает университет в Марбурге в 1936 г. В университете в Стамбуле Ауэрбах занимает место Шпитцера, который уезжает в США. Конкурент на то же самое место профессора - Виктор Клемперер остается в Германии и становится известным вне академической литературоведческой среды благодаря своему двухтомному дневнику (только часть его дневников), а также благодаря книге „Lingua tertii imperii. Записная книжка филолога” (1947), в которой он демаскирует официальные языковые употребления во времена нацистского режима и особенно в годы войны (1939-1945). Книга многократно переиздавалась (Klemperer 1975).. Это место предложила ему Германская служба академических обменов (DAAD) Об институционном поведении Ауэрбаха очень подробно в: (Gumbrecht 1996: с. 13-35).. Несколько писем Ауэрбаха из Стамбула показывают степень чужеродности, которую он испытывает по отношению к новой социальной среде (Barck 1988: с. 688-694). Эмиграция - это потеря академической среды, включающей всю институциональную экономику: распределенное по языковым семействам филологическое знание, семинарские занятия, качественных студентов, богатые библиотеки, специализированные издания, соперничество, европейские лекционные гастроли. Сюда необходимо добавить смену языка и иную культурную идентичность студенческой аудитории, которой преподается материал и с которой нужно общаться. Если для Лео Шпитцера немецкий язык был важным, но не столь решающим (начиная с первых публикаций, Шпитцер производил впечатление, что его профессиональный дом - многоязычен), то для

Ауэрбаха немецкий язык оставался „домом” до конца его жизни Не только некоторые рассказы Шпитцера о годах в Стамбуле звучат как анекдоты, но это мы видим и у Ауэрбаха. Гарри Левин сообщает следующий эпизод: Ауэрбах был представлен коллеге-переводчику Данте, который, как сообщалось, закончил перевод „Комедии” в два года. Когда Ауэрбах поздравил его за владение языком, переводчик признался, что на самом деле он переводил с французского перевода. Ауэрбах, едва сдерживая свое изумление, деликатно спросил, по какому именно переводу, и получил ответ: „Ну, знаете, не помню” (Levin 1969: с. 465).. Так лишения и тоска превращаются в структурирующие характеристики его профессиональной деятельности.