Воображаемая география в филологии Эриха Ауэрбаха

В Стамбуле, внепоставленный не только по отношению к потерянной профессиональной среде, но и по отношению к географии „романской” Европы В письме Людвигу Бинсвангеру от 28.Х.1932 Ауэрбах рассказывает о каникулах, проведенных со своей семьей в Италии (Gumbrecht 1996: с. 25)., Ауэрбах, вероятно, остро осознавал свои занятия чем-то большим, чем филология, большим академической деятельности, полагая их отстаиванием позиции, задача которой - защитить единство Европы. Отдаленность от своего и осязаемость чужого - это те мотивы, которые ему были нужны для создания образа целого, называемого Европой. Потеря своего частично восстанавливалась путем осмысления желаемой целостности европейской литературы, в ее единстве. Если в 1920-е гг. европейское прочитывается в литературных памятниках и, главным образом, в творчестве Данте, то эмиграция превращает само такое понимание в „европейскую филологию”.

Определение филологии как „европейской” не следует установке, согласно которой филологическое поле формируется благодаря языковому родству, с помощью чего определяются и родственные литературы. „Европейская” филология Ауэрбаха (как и „европейская” историческая семантика Лео Шпитцера, рассмотренная здесь во второй части) с середины 1930 -х и в 1940-е гг. определяет научную сферу, которая должна будет обосновывать исторически, через литературные памятники, актуальную необходимость в европейском единстве во время Второй мировой войны и после нее. В таком случае „европейская” должна будет означать, что специализированные на историческом и филологическом фундаментах знания и техники исследования могут служить осуществлению социальной и даже - политической задачи.

Каждодневное пребывание в культурном разнообразии Стамбула и желание найти почву для своих занятий во времена, когда европейские страны оккупированы и подвержены разрушению, было решающим для Ауэрбаха в его усилиях и поиске европейского единства в историческом плане. Временные пласты Стамбула также стимулировали интерес как к историческим превратностям, так и к протяженности культуры. В заключении „Мимесиса” Ауэрбах напишет, что ему часто приходилось выходить из области своих занятий - романских литератур (Ауэрбах 1976: с. 548) Следовало бы использовать оригинал, но я работал по русскому изданию „Мимесиса” (1976) в переводе Ал. Михайлова и Ю. Архипова. Так как годы подряд я перечитывал именно русское издание, то неожиданно обнаруживал по найденным заметкам или по выцветшим подчеркиваниям, что эти главы уже читались, хотя был убежден, что они мне не знакомы. Из-за временной (не)прерывности моего чтения, я связан именно с этим переводом. Иногда мне казалось, что оригинал выглядел как толкование перевода. Возможно, степень связанности и продолжительное воздействие превращают в оригинал одновременно текст и прочитанное, в известной степени релятивируя категории „подлинник и перевод”.. Такое признание является не только данью уважения к научным дисциплинам, которые осуществленный в „Мимесисе” проект европейской литературы превзошел. Ауэрбаху пришлось выходить за дисциплинарные рамки романской филологии и в написанном почти в то же самое время „Введении в изучение романских языков и литератур”.

Взгляды Ауэрбаха были мотивированы желанием „дать голос” текстам; их действительно можно определить как терпеливое и проницательное вслушивание в голос текстов, в отношения их как с предшественниками, так и с действительностью, изнутри которой они „говорят”. Метод Ауэрбаха нельзя полностью отнести к дисциплине „история литературы”, так как „синтетический” филологический подход Ауэрбаха суммирует в понятии „литература” исторически и жанрово различные тексты. Его анализ модерной литературы, скорее всего, является попыткой „культурноисторического синтеза” и обязан не столько его методу „непосредственного чтения”, сколько его образованности в том широком философском, историческом и литературном направлении, существовавшем в Германии конца ХІХ-го и первых десятилетий ХХ-го вв., которое называется „Geistesgeschichte” (Uhlig 1996: с. 45) Проблема исторического синтеза была актуальна в 1920-е гг. Обзор и анализ концепций был сделан Петром Бицилли в очерке „Исторический объект и проблема исторического синтеза” (1925). Книга „Очерки теории исторической науки” опубликована в Праге на русском языке в 1924 г. Я использовал болгарское издание (Бицилли 1994: с. 157-206; Бицилли 2012: с. 239-317)..

Твердую разграничительную линию в отношении материала, однако, нельзя провести, так как Ауэрбах использует „культурноисторический синтез” как в анализе модерной литературы, так и в отношении Ветхого Завета и средневековой литературы. Виталий Махлин определяет такой подход Ауэрбаха синтагмой „герменевтическая филология” Махлин понимает под филологией научную деятельность, чья действенная основа - двойная историчность - толкуемых текстов и самого филолога. Русский исследователь обосновывает свое мнение о том, почему филология Ауэрбаха является частью немецкой науки о духе. Согласно своему пониманию, он переводит „philologisch-geistesgeschichtliche Tatigkeit” как „гуманитарно-филологическая деятельность” (Махлин 2004: с. 117-121). Ирина Лагутина резюмирует ауэрбаховское понимание филологии, вслед за ним считая, что филолог исследует историю культуры на основании литературно-художественных текстов и что филологический анализ превращается в общегуманитарное исследование (Лагутина 2000: с. 470-471)..

В Стамбуле Ауэрбах преподает дисциплину, именуемую „европейской филологией” - название, возможное только с внепоставленной позиции, отличающей европейское от своего. В наше время названия курсов и университетских программ, содержащих определение „европейские”, пользуются явной популярностью, но в первой половине ХХ в. в самой Европе название, вопреки имевшим место дискуссиям о целостности и „судьбе” Европы, выглядело абсурдным из -за узкой специализации академического знания. Именно взаимоотношения с научной и социальной средой в Стамбуле побуждают его акцентировать социальный ангажемент филологии, что вообще не было обязательным в среде с установленной дисциплинарной рамкой. Имеет значение и тот факт, что Ауэрбах прибывает на новое рабочее место из среды мощных научных традиций и ему было не сложно приспосабливаться к новым стандартам.

Несмотря на эмиграцию и на необходимость читать свои лекции в Стамбуле на французском, Ауэрбах продолжает утверждаться преимущественно в своем родном немецком языке. На французском языке опубликован учебник „Введение в изучение романской филологии” („Introduction aux etudes de philologie romane”), о котором шла речь выше. Другие две книги, которые Ауэрбах задумывал как исследовательские, были написаны на немецком - „Новые исследования по Данте” („Neue Dantestudien”) и „Мимесис” „Neue Dantestudien” выходит в 1944 г. в Стамбуле (сюда также были включены статьи, написанные в Германии), а „Mimesis” - в 1946 г. в Берне.. Его последняя и незаконченная книга „Литературный язык и публика в латинской поздней античности и в средневековье”, несмотря на окружающую его англоязычную среду, также была написана на немецком Отмечая языковую чувствительность Ауэрбаха по отношению к текстам ХІІ-ХІІІ вв. и Данте, Делла Терца подчеркивает, что в статье „Figurative Texts Illustrating Certain Passages of Dante's Commedia”, кроме обширных цитат, тяжелый английский язык автора тоже в известной степени затруднял восприятие (Della Terza 2001: с. 91)..

Ауэрбах получает место преподавателя в США в 1947 г. (начинает преподавать в University of Pennsylvania), когда ему было 54 года, достаточно поздно, чтобы начать думать и писать без затруднения на английском В таком смысле можно было бы истолковать свидетельство Стивена Найчальса о разговорах с Мари Ауэрбах при исследовании архива ее супруга „через три или четыре года после его смерти”: „Наверное потому, что мы разговаривали прежде всего на французском языке, с которым она справлялась лучше, тогда как мой немецкий был таким, что можно было считать его несуществующим, у меня было такое чувство, что в эти послеобеденные часы я перенесся в другой мир - мир европейского интеллектуала, каким он был в Германии до 1933” (Nichols 1996: с. 64). Через пятнадцать лет после того, как Мари Ауэрбах уже жила в США, язык, с которым она справлялась лучше, чем с английским, очевидно, был французский.. О привязанности Ауэрбаха к языковому „дому” свидетельствует и выбор его занятий - поздняя латинская Античность и Западноевропейское Средневековье, понимаемые им как фундамент Европы На английском Ауэрбах публикует несколько статей о Данте и о Дж. Вико.. Сравнение со Шпитцером, который в США изначально пишет на французском, позже прибавляя и английский, показательно не только с точки зрения различий между ними. Еще более логичными было бы сравнение с немецкими эмигрантами-интеллектуалами в Турции и в США, которые не были филологами49. Складывается впечатление, что после 1936 года, когда ученый приезжает в Стамбул, он уже не чувствует себя „как дома” и подчеркивает эту свою „чужесть”, населяя „родной дом” немецкой романистикой. Метафора о „филологическом доме” действительно встречается в его статье „Филология мировой литературы” (1952), но там она означает другое.

На протяжении всех одиннадцати лет в Стамбуле Ауэрбах не проявляет интереса к турецкой культуре или к культуре ислама настолько, чтобы сделать их частью своих научных занятий. Наоборот - создание европейского филологического дома, желанного и воображаемого пространства, как будто должно отдалить непосредственное присутствие среды, в которой он живет. Если бы Ауэрбах проявил к турецкой культуре не только праздный интерес, то это могло отвлечь его от своих привычных тем; потенциальному исследовательскому интересу к чужому противопоставляется „любовь к истории Европы”. Степень чужести проявляется через клаузулу в договоре между университетом и преподавателем, согласно которой проф. Эрих Ауэрбах обязывался начать читать свои лекции на турецком языке. Требование легитимно, но все же в профессиональном и экзистенциальном планах оно свидетельствовало о стеснении человека в его способностях присутствовать равноценно в различных культурах на протяжении всей своей жизни. Ауэрбах, чьи языковые познания были огромны (проанализированные в оригиналах тексты в „Мимесисе” охватывают более 2500 лет), оказался бы в значительном языковом и культурном затруднении. Была ли у него внутренняя мотивация к усвоению турецкого языка? Эта деталь, как мне кажется, показывает, в какой мере идея о том, чтобы вся земля была „филологическим домом”, - просто метафора. Но тоска по уюту слова „дом” в этой метафоре скрывает очевидное - тот факт, что ⁴⁹ Сборник, составленный Флемингом и Бейлиным (1969), дает живое представление об интеллектуальной эмиграции в Соединенные штаты периода 1930-1960 гг., поскольку студии написаны учениками или коллегами, знакомыми с эмигрантами. Литература по теме обсуждавшейся академической эмиграции из Германии в Турцию в период 1933- гг. тоже значительна. Тема была представлена и на ряде выставок в Германии и Турции. в истории мировой культуры всегда есть языки, распространение которых превращает их в преобладающее средство-власть для общения; тогда этот „дом” уютнее для одних и менее уютен для других, а для некоторых дома вообще нет С начала ХХІ в. вопрос о том, существует ли мировая литература, вновь стал важным. Обсуждения идут на английском, чтобы не было сомнения о языке (в единственном числе) мировой литературы..

В первой главе „Мимесиса” Ауэрбах завершает анализ эпоса Гомера и Ветхого Завета утверждением: „... в том виде, в каком эти два стиля сложились еще в весьма раннюю эпоху, они оказали основополагающее воздействие на изображение действительности в европейских литературах” (Ауэрбах 1976: с. 44). А заключительные слова всего этого огромного замысла, написанные в послесловии, провозглашали: „...пусть способствует оно [это исследование] тому, чтобы вновь обрели друг друга те, кто во всей своей чистоте сохранил любовь к нашей истории, к истории [Западной] Европы” В немецком тексте „die Liebe zu unserer abendlandischen Geschichte...”. (Ауэрбах 1976: с. 548; Auerbach 1946: с. 498).

В отождествлении личного и исторического видится мне основная характеристика „европейской” концепции „Мимесиса”. Не известно, как бы мог развиться профессиональный путь Ауэрбаха, если бы он продолжал свой научный путь в родной стране. Концепция „Мимесиса” - результат ущербности. В книге нет библиографии, кроме тех изданий, которые Ауэрбах толкует. Объяснение дается: „Здесь нет хорошей библиотеки для занятий европейской культурой” (Ауэрбах 1976: с. 548). Это утверждение Ауэрбаха со временем было откорректировано в недавних исследованиях, однако не опровергнуто. Однако именно из -за отсутствия хорошей библиотеки он задумал и осуществил книгу более оригинальную, чем если бы оставался в Германии, при тех условиях, которые предлагает немецкая академическая среда Это предположение хотя и выглядит очевидным, но я был рад найти подтверждение ему в воспоминании Хари Левина об Ауэрбахе (Levin 1969: с. 466).. Специализированное в книге предостаточная - это массив текстов на различных языках, анализ их синтаксических, лексических и композиционных особенностей, умение соотносить проанализированный отрывок с соответствующей исторической средой. В каждой главе, исходя из различных перспектив, Ауэрбах обсуждает основную тему - драматизм человеческого существования, неоднозначные ответы на вопрос: что есть человеческое, которые давала литература (Западной) Европы. Как литература (о чем уже шла речь) имеют ценность различные по своему жанру тексты, которые, по мнению Ауэрбаха, лучше всего в данную эпоху представляют человеческую ситуацию (цитата из Монтеня и название главы, в которой Ауэрбах анализирует „Опыты”).

Согласно тогдашней терминологии, „Мимесис” можно было бы отнести и к истории идей Один из недостатков „Мимесиса” Хатцфельд видит именно в смешении полустилистического анализа с полуфилософской историей реализма в литературе. См. его преимущественно отрицательную рецензию (Hatzfeld 1949: с. 333-338). Рене Уеллек тоже критикует „противоречивое” понятие о реализме в „Мимесисе” (Wellek 1971: с. 169-170).. Такая история, которая прослеживает вопрос о том, как представлена действительность в литературе, одновременно более убедительно представляет и историю Европы, чем это сделала бы теория, отвечая на вопрос „что такое реализм”. Проблема реализма до конца 1960-х гг. была актуальна и для истории литературы, и для изобразительного искусства, но не являлась движущей силой книги Ауэрбаха Ауэрбах исследует проблему реализма в историческом ракурсе, чтобы создать „воображаемый музей европейской цивилизации” (Levin 1969: с. 466).. Впрочем, целеполагание „Европа” можно перенести и на более ранние работы, написанные до эмиграции в Стамбул, или даже на все творчество.

Обсуждая трудности, стоявшие перед синтетичноисторической филологией в ее стремлении представить „духовную судьбу целостности, какова целостность Европы”, Ауэрбах поясняет, что впервые он применил свой метод в студии „Французская публика XVII в.” (Auerbach 1951: с. 12-50), опубликованной еще в 1933 г., хотя в этой студии речь не шла о Европе, европейское не было горизонтом исследования. Утверждая это, Ауэрбах придает всем своим разысканиям объединительную характеристику, обобщая их более поздней датой. Открытие европейских характеристик в творчестве Данте в 1920-е вначале не сочетается с пониманием „европейской филологии”.

Общее, что поддается выполнению, это - представить историческое развитие так, как это осуществляется в драме, которая не есть теория, а парадигматическое представление человеческой судьбы. Предмет в самом широком смысле - Европа, в отдельных исследованиях пробую охватить его (Auerbach 1958: с. 22) „Das Allgemeine, das mir darstellbar zu sein scheint, ist die Anschauung von einem Geschichtsverlauf; etwas wie ein Drama, das auch keine Theorie, sondern paradigmatische Anschauung vom Menschengeschick enthalt. Der Gegenstand, im weitesten Verstande, ist Europa, in einzelnen Forschungsansatzen versuche ich ihn zu ergreifen” (Auerbach 1958: с. 22).

Хотя Ауэрбах проводит сравнение между драмой и историей Европы в ведении к своей книге о поздней Античности и Раннем Средневековье, но относит его ко всей своей деятельности. Так, идея о „судьбе духовной целостности Европы” наделяет его более ранние исследования потенциалом, какого они сами по себе не содержат. Таким образом, профессиональный путь ученого приобретает целостность; основная тема подчеркивает социальную значимость занятий с самого их начала, исключая какие-либо случайности. Мне видится в аргументации Ауэрбаха модерная телеологическая мечта о единстве - экзистенциальном и историческом.

V. Судьба и целостность

„Судьба” - одно из тех понятий, которые обсуждались в Германии после Первой мировой войны в отношении культуры, религии, истории, искусства, народа. Мистическая притягательная сила и антикаузальная направленность понятия соответствуют настроениям больших социальных групп в стране в 1920-е годы. Толкуя литературные произведения, Ауэрбах использует это мифопоэтическое понятие; но, как у него часто случается в употреблении понятий, взятых не из филологии, так и здесь сочетание „судьба и целостность” (Geschick und Einheit) как будто выглядит для него самоочевидным. Он не считает необходимым привязывать их к определенной школе или традиции, с которыми они связаны и теоретически обоснованы На мой взгляд, Ауэрбах близок к пониманию судьбы у Георга Зиммеля (Simmel 1984: с. 12-18)., хотя для необходимых ссылок в этом случае в его распоряжении были богатые немецкие библиотеки.

Употребление пары „судьба и целостность” остается у Ауэрбаха устойчивым - от первой главы книги о Данте (Auerbach 1929: с. 5-33) до введения к последней книге. Для ученого „судьба” - это события, в течение которых литературный герой проявляет свою сущность, они не могут не случиться, так как герой участвует в их становлении, он тот, кто придает форму событиям. Судьба литературных героев одновременно конкретна и парадигматична; в своей конкретности она представляет сущностные характеристики человеческого вообще. Словом, с литературными героями происходит то, что им соответствует. Ауэрбах не усматривает опасности в том, что слово „судьба” будет превращено в орудие чьей-то политической пропаганды. Относительно 1920-х гг. это нераспознавание понятно, менее приемлемо, однако, что он продолжал применять его и после 1945-го. Допускаю, что судьба и целостность для него были силой, мотивирующей направление его исследований. „Судьба” предполагает не только драматичность, но и единство, которое исследователь может обнаружить в истории личности, европейской литературы или в какой-либо общности Не нахожу семантической причины, из-за которой Ауэрбах использует „Geschick”, а не „Schicksal”, хотя они различаются значением. Статья о „Schicksal” в (Kranz 1992) отсылает к разнице между „Geschick” и „Schicksal” у Хайдеггера.. Понятия „судьба” и „целостность” относятся одновременно к истории Европы и к парадигматическим жизненным историям, так как личное сопряжено с историческим. Таким образом, вопрос об историческом единстве Европы становится судьбоносным в отношении не только культуры Европы, но и в отношении личностей, которые формируют это единство.

В каком случае возможно придать европейский горизонт исследованию, проведенному на историческом материале определенной культуры? Ответ Ауэрбаха, наверное, заключался бы в том, что такое исследование возможно, если оно представляет парадигматическое событие, исходящее из „судьбы” Европы. Тогда история слов „двор, город, публика, фигура, passio и страсть”, исследованная Ауэрбахом в нескольких работах 1930-х - начала 1940-х гг., может представлять парадигматическое развитие - социальные отношения и типы поведения; иначе говоря - история слов должна быть исследована как социальная история культуры (Auerbach 1967: с. 55-92, 161-175; Auerbach 1951: с. 12-50). Ауэрбах не берет слова, употребляемые в современном политическом лексиконе, но это не означает, что его выбор не имеет актуальности. Он прослеживает изменения в значении слов, соответствующие изменениям в социальных отношениях от Античности до Данте и до французского XVII в. Аналогичным образом Ауэрбах поступает и в статье „Фигуральные тексты, выясняющие некоторые отрывки из «Комедии» Данте” (Auerbach 1967: с. 93-108). С такой позиции его исследования действительно можно прочитывать как анализ парадигматических изменений в системе ценностей европейской истории. Тогда работы „Французская публика XVII в.” (1933) и „Типологические мотивы средневековой литературы” (Auerbach 1953) следует в равной степени относить к теме „Европа”, независимо от того, что в обеих студиях прямым образом европейское не обсуждалось и что писались они до и после эмиграции в Стамбул.

В 1930-х гг. несколько немецких романистов превращают историю слов в гуманистический инструмент, в социальную позицию, противопоставленную превращению немецкого языка в политическое оружие разделения и лжи. Интерпретация истории слов как истории культуры - часть „духовно-исторических” исследований в Германии (см. напр.: Burdach 1926). В 1930/40-е гг. различия в исследованиях Шпитцера, Ауэрбаха и, в особенности, Ойгена Лерха содержались не в методике, а в социальной позиции. Ни один из них „не плыл по волнам” государственного одобрения относительно ценности своих исследований. Все они были вынуждены покинуть свои преподавательские места по причине неарийского происхождения. Лео Шпитцер начинает свои исследования по „европейской” исторической семантике в 1933 г., в 1940-е гг. Ойген Лерх, досрочно отправленный на пенсию в 1935 г., прослеживает в нескольких статьях „европейскую” историю слова „Deutsch”, содержавшую политическую недвусмысленность (Lerch 1942a; Lerch 1942b).

И все же „средневековая литература” парадигматична по способу, отличному от национально-европейской парадигматики французского XVII в. Верно, что в начале 1930-х гг. представление о французском XVII в. как парадигматическом приобретает дополнительный смысл несогласия с поддерживаемым государством отношениям к Франции (и французской культуре) как к потенциальному врагу. Вне этой ситуации враждебности, однако, парадигматическое, образцовое может являться и принуждением, ограничивающим разнообразие, которое должны навязать сами себе (или внешняя сила сделает это) другие литературы и языки, чтобы стать европейскими. Парадигматическое противопоставляется различиям, оно может функционировать как защита, из-за чего, кроме собственной пассионарности, оно выступает противоположностью себе - нежеланной властью. Мнение о французском XVII в. как парадигматическом для Европы широко принимается, но так же широко и оспаривается в XIX и в первой половине XX вв., в зависимости от степени симпатий к Франции. Условность парадигматического очевидна, когда история одной страны или одного культурного региона отождествляется с европейским - например, когда культура Франции представлена как высший выразитель романского, когда Франция выступала „классической страной Европы”, так что занятия французским становились pars pro toto - представительными для образцового европейского Весьма утопично и представление Лео Шпитцера о счастье и гармонии, о „joie de vivre”, которые он толкует как цивилизационные характеристики, присущие французскому и романскому в своей студии о Альбере Тибоде (Spitzer 1959: с. 337-373). Утопичное или нет, это представление Шпитцера формирует его убежденность в том, что романское, что civilitas romana Средневековья - в основе Европы. Можно вспомнить и характеристику, исходя из которой Якоб Буркхардт (житель протестантского города Базеля) превращает итальянский Ренессанс в мифическую эпоху.. Для меня предпочтительнее многообразие и равноправие культур, нежели один-единственный культурный или языковой образец.



VI. Абендлянд - Моргенлянд

То, что возможно постичь в лучшем случае, это проникновение в многообразные связи становления, из которого происходим и в котором участвуем; установление места, до которого мы дошли, но так же и предчувствие близких для нас возможностей; однако с уверенностью можно сказать - сокровенное участие в нас самих и актуализация сознания - „мы здесь и сейчас”, выступает со всем богатством и со всеми ограничениями, в этом содержащихся (Auerbach 1958: с. 22) „Was dabei im besten Sinne erzielt werden kann, ist eine Einsicht in die vielfaltigen Beziehungen eines Geschehenes, aus dem wir stammen und an dem wir teilnehmen; eine Feststellung des Ortes, an den wir gelangt sind, und allenfalls auch eine Ahnung der nachsten Moglichkeiten, die vor uns liegen; jedenfalls aber innerste Teilnahme an uns selbst, und eine Aktualisierung des Bewusstseins: «wir hier und jetzt», mit allem Reichtum und aller Beschrankung, die es enthalt” (Auerbach 1958: с. 22).

Здесь еще отчетливее, чем в последних предложениях „Мимесиса”, история - перемена и становление - Европы параллельна сокровенности личного самосознания и участия. Занятия историей имеют целью создание общей европейской идентичности, идентичности тому, что называется „Abendland”. Одна деталь представляется мне весьма красноречивой: резюмируя основные положения своей книги „Литературный язык и публика в поздней латинской Античности и в Средневековье”, Ауэрбах делает симптоматическую замену „западной публики” на „европейскую” в заглавии последней главы: „...целенаправленно парадоксальное заглавие «Европейская публика и ее язык (Das europaische Publikum...)» подчеркивает единство европейского”. Но сама глава озаглавлена „Das abendlandische Publikum...”, в содержании глава именуется так же „Das abendlandische Publikum ...”, a не „Das europaische” (Auerbach 1958: с. 23, 177). Слово „Абендлянд” обычно в немецком и после XVIII в. употребляется как обобщающее название Западной Европы, поэтому и для Ауэрбаха эти два названия остаются взаимозаменяемыми.

История понятия „Абендлянд”, однако, сложна, значения его различны, иногда противоположны. Основным является то, что „Абендлянд” выступает не столько как географическое, сколько культурно-историческое, ценностное обозначение, и Ауэрбах употребляет его именно так. Через него можно рассказать конфликтную историю западноевропейской идентичности. Абендлянд, особенно после 1054 г., отграничивает западное христианство от восточного и противопоставляет их. Это маркируется возрождением идеи о римской империи через союз между Карлом Великим и папством (translatio imperii), а также крестовыми походами. Для Ауэрбаха как медиевиста это употребление - идентичность через разграничение и, одновременно, претензия на универсализм - возможно, было очевидным. Разумеется, „Абендлянд” включает греко-римскую Античность как наследие, в Западной Европе подверженное постоянным усвоениям Вопрос о том, какая именно Античность, где в Европе и с какой целью она была заимствована и преобразована, остается одним из наиболее интересных в отношении европейской идентичности., наравне с идеей просвещения, разума, личной свободы и ответственности - это те ценности, которые с XVI в. и до наших дней Европа стремится превратить в универсальные. Эразм и Комениус - те, кто впервые формулирует через подобные ценности модерную европейскую идею. В отношении Германии „Абендлянд” - интегрирующее понятие, которое связывает ее с Западной Европой, противопоставляясь „самобытному” немецкому историческому развитию. Самобытность легко можно превратить в инструмент некритичного возвеличивания самого себя и враждебности к чужому. Синонимическое употребление Европы и Абендлянда отчетливо проявляет двойственное -объединяющее / разъединяющее понимание Ауэрбахом идентичности и символической географии европейской культуры. Если ограничить еще немного Абендлянд и принять мнение о том, что европейское на протяжении веков представлялось романским, то тогда задачи романской филологии как европейской начинают становится более выпуклыми, а культурная география европейского начинает редуцироваться.

Какими пределами картографировать Запад Европы: входит ли в таком случае сюда Шотландия? где проходит восточная граница - по Рейну, по нижнему течению Эльбы? Кенигсберг - часть ли Европы (не только из-за Канта)? а ее Север - включает ли сегодняшнюю Финляндию, однако без финнов, исповедующих православие? а Юг - включает ли остров Кипр (из-за Киприды)? и нельзя ли к Югу подключить и Северную Африку, из-за св. Августина (творчеству которого Ауэрбах посвятил проникновенные страницы)? и так далее. Проблема не выглядит простой, и синонимичность „Абендлянда” и „Европы” тоже ее не разрешает.

Ауэрбах не обсуждает вопрос о том, до каких пределов простирается Европа. Пространственная близость к современной ему Греции, к былой Византии, то, что Стамбул был Константинополем, не побуждает его думать, что они были частью Европы в прошлом, даже если и не теперь. Слово „Абендлянд” вызывает в сознании „Моргенлянд”, которое относится к Востоку, не маркируя четких территорий. Если „Абендлянд” - свое, то „Моргенлянд” представляет даль, отдаленность, „чужесть” и противопоставленность в отношении своего, не в последнюю очередь - и через осязаемые природные образы утра и вечера, восхода и захода солнца (Ориент, Окцидент, Моргенлянд, Абендлянд). Византия, православие, Россия, возможно, и не совсем Ориент, но они и не соотносятся с Абендляндом, и, отсюда, не принадлежат к Европе.

После 1945 г. в Германии и Швейцарии выходит множество (литературно)исторических публикаций, посвященных вопросу о том, что такое Европа. Целью было вновь обосновать романско- германскую культурную общность, представленную как вековая традиция, фундаментом которой выступало латинское Средневековье, осуществившее транзит античного наследия в модерность. В большинстве публикаций обсуждались различные формы присутствия Европы (включая Античность) в немецкой (и немецкоязычной) истории и/или литературе. Эти работы актуализировали связи между Германией и остальными западноевропейскими странами в десятилетии 1945-55 гг., что соответствовало политическим договоренностям между тогдашней ФРГ и ее западными соседями.

Литературная история и историография, экономические проекты типа Европейское объединение угля и стали (ЕОУС) или военное объединение Западной Европы и США функционируют аналогичным образом, с намерением показать, что Запад един и новая ФРГ является неотделимой частью Абендлянда, Европы Разница в названиях двух германских стран показательна и логична: „Германская Демократическая Республика” повторяет названия республик, включенных в состав СССР, при которых народное или национальное является дополнительным определением к государственному устройству - „германская, украинская, белорусская, казахская и пр.” сочетались с „республикой”. А дополнительное определение „республики” как „демократической” предполагало существование и другого типа - не-демократических или полу-демократических республик, отличных от социалистических. Однако подобное название вызывает подозрение, что не-демократическими республиками являются именно те, название которых идеологически симулирует существование реальных демократий.. Культурно-историческое отождествление Европы и Абендлянда утверждает и без того уже существующее разделение Европы на два блока Большая часть Средней Европы попадает в советскую зону, вопреки своей предыстории, что подтверждалось и событиями безуспешной Венгерской революции осенью 1956 г. С Австрией вопрос был решен более позитивно в 1955 г. договором, подписанным Великими державами, гарантировавшим ей нейтралитет (после неуспешной попытки коммунистического переворота в 1951 г.).. Литературная история и филология разделяют Европу таким же образом, как делают это и политические доктрины. Гуманитарные научные дисциплины создают ценностные отношения, в чем их социальная значимость. Концепция об истории Европы, понимаемой как Абендлянд, дает нам основание думать, что разделение Европы после победы союзников не основывалось единственно на стратегических интересах. „Духовная целостность Европы” оказалась на тайной демаркационной линии История „Абендлянда” переплетается с историей христианства в Западной и в Средней Европе, соответственно, с историей католической и протестантских церквей, с историей национальной идеи в Германии и ее взаимоотношений с другими европейскими странами, с усвоением античного наследия и с разделением Европы на Восток и Запад (Lexikon Theologie 1993: с. 22-24; Brockhaus 1986: с. 31-32).. Россия с ее православием и Советский союз с его коммунизмом, а также республики с преобладающим славянским и мусульманским населением - все эти характеристики чужды Абендлянду. Но то, что страны Средней Европы, чье преобладающее вероисповедание - католицизм и где есть латинская письменная традиция, после 1945 г. оставались в Советском блоке, было не только итогом военных и политических факторов, но и результатом исторически сформировавшихся культурных пред/убеждений.

Перевод с болгарского Зоя Котева (журнальная редакция)



Литература

Ангелов, А. (2015). Иманентното тълкуване (Werkimmanente Interpretation) в немското литературознание. Sub specie aeternitatis. Сборник в памет на Жана Николова-Гълъбова. Съст: Емилия Денчева, Рая Кунчева, Богдан Мирчев, Благовест Златанов. София : УИ „Св. Климент Охридски”, с. 42-59.

Ауэрбах, Э. (1976). Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. Пер. с нем. Александра Михайлова и Юрия Архипова. Москва : Прогресс, 556 с.

Ауэрбах, Э. (2004). Данте - поэт земного мира. Перевод с нем. Г. Вдовина. Москва : РОССПЭН, 205 с.

Бицилли, П. (1994). Очерци върху теорията на историческата наука. София : Изд. на БАН, 224 с.

Бицилли, П. (2012). Очерки теории исторической науки. Санкт-Петербург : Axioma, 426 с.

Лагутина, И. (2000). „Горизонты ожидания” Эриха Ауэрбаха. В: Ауэрбах, Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. Москва; Санкт Петербург : Университетская книга, с. 469-478.

Махлин, В. (2000). Затекст: Эрих Ауэрбах и испытание филологии. В: Ауэрбах, Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. Москва; Санкт Петербург : Университетская книга, с. 479-500.

Махлин, В. (2004). „Сами вещи должны заговорить”: Эрих Ауэрбах и дело филологии. Вопросы литературы, № 5, с. 115-123.

Свердлов, М. (2005). Эрих Ауэрбах. Данте - поэт земного мира. Вопросы литературы, № 2, с. 356-357.

Фридлендер, Г. (1985). Достоевский и мировая литература. Ленинград : Советский писатель, 456 с.

Auerbach, E. (1929). Dante als Dichter der irdischen Welt. Berlin und Leipzig : Walter De Gruyter, 218 S.

Auerbach, E. (1946). Mimesis. Dargestellte Wirklichkeit in der abendlandischen Literatur. Bern : Franke, 503 S.

Auerbach, E. (1948). Leo Spitzer, Essays in Historical Semantics. New York, 1948. Romanische Forschungen, Bd. 61, S. 393-403.

Auerbach, E. (1951). La cour et la ville. Franzosisches Publikum im 17. Jahrhundert. In: Auerbach, E. Vier Untersuchungen zur Geschichte der franzosischen Bildung. Bern : Franke, S. 12-50.

Auerbach, E. (1953). Epilegomena zu Mimesis. Romanische Forschungen, H. 1-2, Bd. 65, S. 1-18.

Auerbach, E. (1958). Literatursprache undPublikum in der lateinischen Spatantike und im Mittelalter. Bern : Francke, 263 S.

Auerbach, E. (1963). Introduzione alla filologia romanza. Torino : Einaudi, 309 S. (1st edition: Introduction aux etudes de philologie romane. Frankfurt am Main : V. Klostermann, 1949, 247 p.).

Auerbach, E. (1967). Gesammelte A ufsatze zur romanischen Philologie. Ausgewahlt und hrsg. von Fritz Schalk und Gustav Konrad. Bern : Francke, 384 S.

Auerbach, E. (1971) [1921]. Zur Technik der Fruhrenaissancenovelle in Italien und Frankreich. Zweite, durchgesehene Auflage. Heidelberg : Carl Winter, 69 S.

Auerbach, E. (1997). Erich Auerbachs Briefe an Martin Hellweg (1939-1950). Vialon, M. (Hrsg.). Tubingen : Francke, 159 S.

Barck, K. (1988). Funf Briefe Erich Auerbachs an Walter Benjamin in Paris. Zeitschriftfur Germanistik, H. 6, S. 688-694.

Brockhaus Enzyklopadie (1986). Neunzehte Auflage. Erster Band. Mannheim : Brockhaus, 704 S.

Burdach, K. (1926) [1918]. Reformation, Renaissance, Humanismus: Zw ei

bhandlungen uber der rundlage moderner Bildung und Sprachkunst .

Berlin u. Leipzig : Paetel, 207 S. (Unverand., reprogr. Nachdr.: Darmstadt : Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1974, 207 S.)

Chabod, F. (1961). Storia dell'idea d'Europa. Bari : Laterza, 204 p.

Christmann, H. H. (1994). Im Mittelpunkt der deutschen Romanistik seiner Zeit: Karl Vossler. In: Krauss, H. (Hrsg.). Offene Gefuge: Literatursystem und Lebenswirklichkeit: Festschrift fur Fritz Nies. Tubingen : Gunter Narr, S. 489-504.

Croce, B. (1929). Erich Auerbach, Dante als Dichter der irdischen Welt. La Critica. Rivista di Letteratura, Storia e Filosofia, vol. XXVII, S. 213-215.

Della Terza, D. (2001). Da Vienna a Baltimora. La diaspora degli intelettuali europei negli Stati Uniti d'America. Roma : Editori riuniti, 287 p.

Ermatinger, E. (1923) [1921]. Das dichterische Kunstwerk. Grundbegriffe der Urteilsbildung in der Literaturgeschichte, Leipzig : Teubner, 405 S.

Europa, Abendland (1972). In: Historisches Worterbuch der Philosophie. Bd. 2, D- F. Basel; Stuttgart : Schwabe, S. 823-828.

Evidenz (1972). In: Historisches Worterbuch der Philosophie. Bd. 2, D-F. Basel; Stuttgart : Schwabe, S. 829.

Gebauer, G. und Wulf, Ch. (1992). Mimesis. Kunst - Kultur - Gesellschaft. Reinbek bei Hamburg : Rowohlt, 462 S.

Gumbrecht, H. U. (1996). The Pathos of Earthly Progress: Erich Auerbach's Everydays. In: Lerer, S. (ed.). Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach . Stanford, CA : Stanford University Press, pp. 13-35.

Gumbrecht, H. U. (2002). Vom Leben und Sterben der groften Romanisten. Carl Vossler, Ernst Robert Curtius, Leo Spitzer, Erich Auerbach. Munchen; Wien : Carl Hanser, 231 S.

Gumbrecht, H. U. (2003). Die Macht der Philologie. Uber einen verborgenen Impuls im wissenschaftlichen Umgang mit Texten. Frankfurt am Main : Suhrkamp, 137 S.

Hatzfeld, A. H. (1949). Erich Auerbach, “Mimesis”. Romance Philology, v. 2, pp. 333-338.

Hausmann, Fr.-R. (1998). Michel de Montaigne, Erich Auerbachs „Mimesis” und Erich Auerbachs literaturwissenschaftliche Methode. In: Walter Busch und Gerhart Pickerodt (Hrsg.). Wahrnehmen Lesen Deuten. Erich Auerbachs Lekture der Moderne. Frankfurt am Main : Klostermann, S. 224-237. (Analecta Romanica, 58).

Hausmann, Fr.-R. (2000) „Vom Strudel der Ereignisse verschlungen “. Deutsche Romanistik im „Dritten Reich “. Frankfurt am Main : Klostermann, 741 S.

Hay, D. (1968) [1957]. Europe. The emergence of an Idea. Edinburgh : Edingburgh University Press, 151 p.

Hermann, P. (2002). Deutsches Worterbuch. 10. Auflage. Tubingen : Max

Niemeyer Verlag, 1243 S.

Hofmannsthal, H. von (1921). Napoleon. Zum hundertsten Todestage. URL : https://www.proiekt-gutenberg.org/hofmanns/aufsaetz/chap009.html (дата обращения: 5 декабря 2020).

Hofmannsthal, H. von (1979a). Blick auf den geistigen Zustand Europas. In: Hofmannsthal, H. von. Gesammelte Werke in zehn Einzelbanden. Reden und Aufsatze 1-3. Bd. 2. Schoeller, B. (Hrsg.) in Beratung mit Hirsch, R. Frankfurt am Main : Fischer-Taschenbuch-Verl, S. 478-481. URL : http://www.zeno.org/nid/20005090865 (дата обращения: 5 декабря 2020).

Hofmannsthal, H. von (1979b). Das Schrifttum als geistiger Raum der Nation. In: Hofmannsthal, H. von. esammelte Werke in zehn Einzelbanden. Reden und Aufsatze 1-3, Bd. 3. Schoeller, B. (Hrsg.) in Beratung mit Hirsch, R. Frankfurt am Main : Fischer-Taschenbuch-Verl, S. 24-41. URL :

http://www.zeno.org/nid/2000509089X (дата обращения: 5 декабря 2020).

Hofmannsthal, H. von (1979c). Vermachtnis der Antike. In: Hofmannsthal, H. von. esammelte Werke in zehn Einzelbanden. Reden und ufsatze 1 -3, Bd. 3.

Schoeller, B. (Hrsg.) in Beratung mit Hirsch, R. Frankfurt am Main : Fischer- Taschenbuch-Verl, S. 13-16. URL : http://www.zeno.org/nid/20005090881 (дата обращения: 5 декабря 2020).

Hofmannsthal, H. von (1984). Deutsches Lesebuch. Eine Auswahl deutscher Prosastucke aus dem Jahrhundert 1750-1850. Leipzig : Reclam, 534 S.

Holdheim, W. W. (1981). Auerbach's Mimesis: Aesthetics as Historical Understanding. Clio, 10: 2, pp. 143-154.

Husserl, Ed. (1993). Wahrheit und Evidenz. In: Husserl, Ed. Arbeit an den Phanomenen. Waldenfels, B. (Hrsg.). Frankfurt am Main : Fischer, S. 61-69.

JauB, H. R. (1970). Literaturgeschichte als Provokation. Frankfurt am Main : Suhrkamp, 250 S.

Klemperer, V. (1975). LTI. Notizbuch einesPhilologen. Leipzig : Reclam, 300 S.

Kluckhohn, P. (1958). „Geistesgeschichte“. Reallexikon der deutschen Literaturgeschichte. Erster Band A-K. Berlin : De Gruyter, S. 537-540.

Konrad, G. (1954). Europageist und Philologie - Forschung und Gesinnung. GRM (Germanisch-Romanische Monatsschrift), Jg. 4, H. 1, S. 47-67.

Kranz, M. (1992). Schicksal. In: Ritter, J. u.a. (Hg.). Historisches Worterbuch der Philosophie. Basel : Schwabe Verlag, Bd. 8, Sp. 1275-1289.

https://doi.org/10.24894/HWPh.3702

Lerch, E. (1942a). 1st das Wort „Deutsch” in Frankreich entstanden? Romanische Forschungen, Bd. 56, H. 3, S. 144-178.

Lerch, E. (1942b). Das Wort „Deutsch”. Sein Ursprung und seine Geschichte bis auf Goethe. Frankfurt am Main : V. Klostermann, 116 S.

Lerer, S. (ed.) (1996). Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach. Stanford, CA : Stanford University Press, 301 p.

Levin, H. (1969). Two Romanisten in Amerika: Spitzer and Auerbach. In: Fleming, D. and Bailyn, B. (ed.). The Intellectual Migration. Europe and Amerika, 1930 - 1960. Cambridge Massachussets : Harvard University Press, pp. 463-484. https://doi.org/10.4159/harvard.9780674334120.c12

Lexikon fur Theologie undKirche (1993). Erster Band. Freiburg : Herder, 992 S.

Lunding, E. (1965). Literaturwisseschaft. In: Reallexikon der deutschen

Literaturgeschichte. Zweiter Band L-O, Berlin : De Gruyter, S. 195-212.

Mahrholz, W. (1932). Literaturgeschichte und Literaturwissenschaft. 2. erweiterte Auflage. Leipzig : Kroner, 244 S.

Mayer, M. und Werlitz, J. (2016). Hofmannsthal Handbuch. Leben - Werk - Wirkung. Stuttgart : J. B. Metzler Verlag, 426 S. https://doi.org/10.1007/978- 3-476-05407-4

Neuschafer, H.-J. (1989). Sermo humilis oder: Was wir mit Erich Auerbach vertrieben haben. In: Christmann, H. H. u. a. (Hrsg.). Deutsche und osterreichische Romanisten als Verfolgte des Nationalsozialismus. Tubingen : Stauffenburg-Verl., S. 85-95.

Nichols, St. G. (1996). Philology in Auerbach's Drama of (Literary) History. In: Lerer, S. (ed). Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach. Stanford, CA : Stanford University Press, pp. 63-78.

Pagden, A. (ed.) (2002). The Idea of Europe: From Antiquity to the European Union. Washington : Woodrow Wilson Center Press; Cambridge : Cambridge University Press, 377 p. https://doi.org/10.1017/CBO9780511496813

Petersen, J. (1928). Nationale oder vergleichende Literaturgeschichte. Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literatureissesnschaft und Geistesgeschichte (DVjs), Jg. 6, Bd. 6, S. 36-61.

Petersen, J. (1939). Die Wissenschaft von der Dichtung. Band I. Werk und Dichter. Berlin : Junker und Dunnhaupt, 516 S.

Romania (1977). Reallexikon der deutschen Literaturgeschichte. Dritter Band (P-Sk), 2. Auflage. Berlin : : De Gruyter, S. 519-520.

Romano, S. (2004). Europa. Storia di un'idea. Dall'Impero all'Unione. Milano : Longanesi, 277 p.

Scheler, M. (1927). Der Formalismus in der Ethik und die materiale Wertethik .

3. unveranderte Auflage. Halle : Max Niemeyer, 648 S.

Simmel, G. (1984). Das Individuum und die Freiheit: Essais . Berlin : Wagenbach, 223 S.

Spitzer, L. (1959). Marcel Proust e altri saggi di letteratura francese. Torino : Einaudi, 390 p.

Stackelberg, J. von (2003). Erich Auerbachs Wissenschaftsauffassung. Romanische Forschungen, Bd. 115, S. 351-359.

Uhlig, Cl. (1996). Auerbach's “Hidden”(?) Theory of History. In: Lerer, S. (ed.). Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach. Stanford, CA : Stanford University Press, pp. 36-49.

Vossler, K. (1925) [1907-1910]. Die gottliche Komodie: Enteicklungsgeschichte und Erklarung. 2. umgearbeitete Auflage, Heidelberg : Carl Winter, 835 S.

Vossler, K. (1928). Goethe und das romanische Formgefuhl. Jahrbuch der Goethe- Gesellschaft, Bd. 14, S. 264-281.

Vossler, K. (1940) [1936]. Sprache und Nation in Italien und Deutschland. In: Vossler, K. Aus der romanischen Welt I. 2. Auflage. Leipzig : Koehler & Amelang, S. 99-115.

Wellek, R. (1971). Grundbegriffe der Literaturkritik. 2. Aufl. Stuttgart :

Kohlhammer, 276 S.

Wolfflin, H. (1931). Italien und das deutsche Formgefuhl. Munchen : Bruckmann, 222 S.



References

Angelov, A. (2015). Imanentnoto talkuvane (Werkimmanente Interpretation) v nemskoto literaturoznanie [The Immanent Interpretation (Werkimmanente Interpretation) in German Theory of Literature]. Sub specie aeternitatis. Sbornik v pamet na Zhana Nikolova-Galabova. Eds.: Emiliya Dencheva, Raya Kuncheva, Bogdan Mirchev, Blagovest Zlatanov. Sofia : UI “Sv. Kliment Ohridski”, pp. 42-59. (in Bulgarian).

Auerbach, E. (1976). Mimesis. Izobrazhenie deistvitel'nosti v zapadnoevropeiskoi literature [Mimesis: The Representation of Reality in Western Literature]. Translated from the German by A. Mikhaylov and Y. Arkhipov. Moscow : Progress, 556 p. (in Russian).

Auerbach, E. (2004). Dante - poet zemnogo mira [Dante: Poet of the Secular World]. Translated from the German by G. Vdovin. Moscow : ROSSPEN, 205 p. (in Russian).

Bizzilli, P. (2012). Ocherki teorii istoricheskoi nauki [Essays on the Theory of Historical Science]. Saint Petersburg : Axioma, 426 p. (in Russian).

Bizzilli, P. (1994). Ochertsi varhu teoriyata na istoricheskata nauka [Essays on the Theory of Historical Science]. Sofia : Izd. na BAN, 224 p. (in Bulgarian).

Lagutina, I. (2000). “Gorizonty ozhidaniia” Erikha Auerbakha [Erich Auerbach's “Horizons of Expectation”]. In: Auerbach, E. Mimesis. Izobrazhenie deistvitel'nosti v zapadnoevropeiskoi literature. Moscow; Saint Petersburg : Universitetskaia kniga, pp. 469-478. (in Russian).

Makhlin, V. (2000). Zatekst: Erikh Auerbakh i ispytanie filologii [Script Text: Erich Auerbach and the Probation of Philology]. In: Auerbach, E. Mimesis. Izobrazhenie deistvitel'nosti v zapadnoevropeiskoi literature. Moscow; Saint Petersburg : Universitetskaia kniga, pp. 479-500. (in Russian).

Makhlin, V. (2004). “Sami veshchi dolzhny zagovorit'”: Erikh Auerbakh i delo filologii [“Things Should Speak for Themselves”: Erich Auerbach and the Achievements of Philology]. Voprosy literatury, no. 5, pp. 115-123. (in Russian).

Sverdlov, M. (2005). Erikh Auerbakh. Dante - poet zemnogo mira [Erich Auerbach. Dante - Poet of the Secular World]. Voprosy literatury, no. 2, pp. 356-357. (in Russian).

Fridlender, G. (1985). Dostoevskii i mirovaia literatura [Dostoevsky and the World Literature]. Leningrad : Sovetskii pisatel', 456 p. (in Russian).

Auerbach, E. (1929). Dante als Dichter der irdischen Welt. Berlin und Leipzig : Walter De Gruyter, 218 S.

Auerbach, E. (1946). Mimesis. Dargestellte Wirklichkeit in der abendlandischen Literatur. Bern : Franke, 503 S.

Auerbach, E. (1948). Leo Spitzer, Essays in Historical Semantics. New York, 1948. Romanische Forschungen, Bd. 61, S. 393-403.

Auerbach, E. (1951). La cour et la ville. Franzosisches Publikum im 17. Jahrhundert. In: Auerbach, E. Vier Untersuchungen zur Geschichte der franzosischen Bildung. Bern : Franke, S. 12-50.

Auerbach, E. (1953). Epilegomena zu Mimesis. Romanische Forschungen, H. 1-2, Bd. 65, S. 1-18.

Auerbach, E. (1958). Literatursprache undPublikum in der lateinischen Spatantike und im Mittelalter. Bern : Francke, 263 S.

Auerbach, E. (1963). Introduzione alla filologia romanza. Torino : Einaudi, 309 S. (1st edition: Introduction aux etudes de philologie romane. Frankfurt am Main : V. Klostermann, 1949, 247 p.).

Auerbach, E. (1967). esammelte ufsatze zur romanischen Philologie . Ausgewahlt und hrsg. von Fritz Schalk und Gustav Konrad. Bern : Francke, 384 S.

Auerbach, E. (1971) [1921]. Zur Technik der Fruhrenaissancenovelle in Italien und Frankreich. Zweite, durchgesehene Auflage. Heidelberg : Carl Winter, 69 S.

Auerbach, E. (1997). Erich Auerbachs Briefe an Martin Hellweg (1939-1950). Vialon, M. (Hrsg.). Tubingen : Francke, 159 S.

Barck, K. (1988). Funf Briefe Erich Auerbachs an Walter Benjamin in Paris. Zeitschrift fur ermanistik, H. 6, S. 688-694.

Brockhaus Enzyklopadie (1986). Neunzehte Auflage. Erster Band. Mannheim : Brockhaus, 704 S.

Burdach, K. (1926) [1918]. Reformation, Renaissance, Humanismus: Zw ei

bhandlungen uber der rundlage moderner Bildung und Sprachkunst .

Berlin u. Leipzig : Paetel, 207 S. (Unverand., reprogr. Nachdr.: Darmstadt : Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1974, 207 S.)

Chabod, F. (1961). Storia dell'idea d'Europa. Bari : Laterza, 204 p.

Christmann, H. H. (1994). Im Mittelpunkt der deutschen Romanistik seiner Zeit: Karl Vossler. In: Krauss, H. (Hrsg.). Offene Gefuge: Literatursystem und Lebenswirklichkeit: Festschrift fur Fritz Nies. Tubingen : Gunter Narr, S. 489-504.

Croce, B. (1929). Erich Auerbach, Dante als Dichter der irdischen Welt. La Critica. Rivista di Letteratura, Storia e Filosofia, vol. XXVII, S. 213-215.

Della Terza, D. (2001). Da Vienna a Baltimora. La diaspora degli intelettuali europei negli Stati Uniti d'America. Roma : Editori riuniti, 287 p.

Ermatinger, E. (1923) [1921]. Das dichterische Kunstwerk. Grundbegriffe der Urteilsbildung in der Literaturgeschichte, Leipzig : Teubner, 405 S.

Europa, Abendland (1972). In: Historisches Worterbuch der Philosophic. Bd. 2, D-F. Basel; Stuttgart : Schwabe, S. 823-828.

Evidenz (1972). In: Historisches Worterbuch der Philosophic. Bd. 2, D-F. Basel; Stuttgart : Schwabe, S. 829.

Gebauer, G. und Wulf, Ch. (1992). Mimesis. Kunst - Kultur - Gesellschaft. Reinbek bei Hamburg : Rowohlt, 462 S.

Gumbrecht, H. U. (1996). The Pathos of Earthly Progress: Erich Auerbach's Everydays. In: Lerer, S. (ed.). Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach. Stanford, CA : Stanford University Press, pp. 13-35.

Gumbrecht, H. U. (2002). Vom Leben und Sterben der grofen Romanisten. Carl Vossler, Ernst Robert Curtius, Leo Spitzer, Erich Auerbach. Munchen; Wien : Carl Hanser, 231 S.

Gumbrecht, H. U. (2003). Die Macht der Philologie. Uber einen verborgenen Impuls im wissenschaftlichen Umgang mit Texten. Frankfurt am Main : Suhrkamp, 137 S.

...