Czqstowac, частувати и a cinsti: славянские заимствования с не-этимологическим /н/ в румынском языке и проблема их происхождения

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт культурного наследия, Республика Молдова

Czqstowac, частувати и a cinsti: славянские заимствования с не-этимологическим /н/ в румынском языке и проблема их происхождения

Алексей Романчук

Аннотация

семантический связь честь угощение

Целью статьи является междисциплинарное рассмотрение украинского «частувати» в более широком контексте. Отталкиваясь от сопоставления украинского «частувати» 'угощать', и румынского «a cinsti» 'угощать (вином); пить вино', рассматривается группа славянских заимствований с неэтимологическим /н/ в румынском языке.

Румынское «a cinsti» свидетельствует о позднепраславянском времени возникновения семантической связи между «честь» и «угощение». Можно полагать, что украинское «частувати» и польское «czgstowac» возникают в целом самостоятельно друг от друга, равно как и от румынского «a cinsti».

Ключевые слова: славяно-румынские взаимодействия, лексические заимствования, украинские диалекты, этническая история, лингвистика, археология, междисциплинарные исследования, формирование румынского языка и этноса.

Czqstowac, частувати и a cinsti: слов'янські запозичення з неетимологічним /н/ у румунській мові та проблема їх походження

Олексій Романчук

Інститут культурної спадщини, Республіка Молдова

Анотація

Метою статті є міждисциплінарний розгляд українського «частувати» в ширшому контексті. Відштовхуючись від зіставлення українського «частувати» 'пригощати' і румунського «a cinsti» 'пригощати (вином); пити вино', розглядаємо групу слов'янських запозичень із неетимологічним / н /у румунській мові.

Румунське «a cinsti» засвідчує пізньопраслов 'янский період виникнення семантичного зв'язку між «честь» і «частувати». Можна припустити, що українське «частувати» й польське «czgstowac» виникають загалом самостійно один від одного, так само як і від румунського «a cinsti».

Ключові слова: слов'яно-румунська взаємодія, лексичні запозичення, українські діалекти, етнічна історія, лінгвістика, археологія, міждисциплінарні дослідження, формування румунської мови й етносу.

Czqstowac, частувати and a cinsti: Slavic loanwords with non-etymological sound /n/ in the Romanian language and the issue of their origin

Aleksey Romanchuk

Institute of Cultural Heritage Republic of Moldova

Introduction

The article considers a group of Slavic loanwords with epenthetic /n/ in Romanian language, to which a cinsti belongs beginning with the comparison of the Ukrainian частувати 'to treat' (which comes, as it is supposed, from Polish czgstowac), and Romanian a cinsti 'to treat with wine; to drink wine'.

Purpose. The research goal is to consider the Ukrainian частувати 'to treat' in a wider context of Slavic loanwords with epenthetic /n/ in Romanian language, and the issue of their origin through a multidisciplinary approach, and basing on linguistic and archaeological data.

Method. The author uses the method of dialectal data analysis, the quantitative content analysis of etymological dictionaries, and the comparative interdisciplinary analysis of linguistic and archaeological data.

Results. The quantitative content analysis of an etymological dictionary of Romanian language (of its Moldavian dialect) were established some Slavic loanwords with non-etymological sound /n/ (sixteen words, this is 16-19% of the number of Slavic loanwords in Romanian language that reflect the etymologically reasoned for-Slavic nasal vowels). As we found, Romanian words with non-etymological sound /n/ inside root morpheme are, almost entirely, the Slavic loanwords. Thus, for the appropriate interpretation of the received data they were correlated with the picture of the Slavic-Romanian language contacts in the whole.

First of all, interpreting the body of facts, we can suppose that the semantic convergence between Slavic честь 'honour' and угощение 'treat' (including (and, probably, first of all) 'wine treat') appeared during the Late for-Slavic (at least) period yet. The Romanian a cinsti is a key argument for for-Slavic origin of this semantic convergence. Thus, both Ukrainian частувати and Polish czgstowac appeared independently from each other (that not exclude Polish influence at some Ukrainian dialectal variants of частувати), as well as from the Romanian a cinsti. Whereas Romanian a cinsti (and cinste), as well as the group of Slavic loanwords with epenthetic sound /n/ in the Romanian language in general, were a result of early contacts of Romanian language with some for-Slavic dialect (or dialects), for that the tendency of epenthetic nasal vowel was typical, at the situation of Romanian-Slavic bilingualism.

It is worth to identify the factor of „Romanian-Slavic bilingualism" with a well established fact of existence of the period of “Romanian-Bulgarian bilingualism” in the history of Romaniam language. However, the comparative analysis of linguistic and archaeological data requires to make significant changes to the picture presented in the literature concerning the time, place and conditions in that the phenomenon of the “Romanian-Bulgarian bilingualism” existed. As well as concerning the previous periods of formation of Romanian people and language.

Originality. Apparently, the key and most intensive Romanian-Bulgarian contacts happened already after the First Bulgarian kingdom was captured by Byzantine Empire - but before the Second Bulgarian kingdom appeared, during the XI^th and especially the XII^th centuries A. D.

Consequently, nor the First, neither the Second Bulgarian kingdoms had nothing to do with the appearance of the phenomenon of the “Romanian-Bulgarian bilingualism”.

Conclusion. Romanian people and their language appeared in a rather limited area on the immediate left bank of the Lower Danube (despite the view which dominates among the Romanian scholars), and for the period of VIII-X centuries A. D. it coincided with the area of Balkan- Danubian archaeological culture (to be precise: mostly with the part of this culture that developed on the left bank of Lower Danube). And Romanian-Slavic contacts during the key time of the “Romanian-Bulgarian bilingualism” occured outside the territory of Bulgaria in a wider area to the north of Lower Danube, including Transylvania, Banat, and, perhaps, in some parts of the Carpathian-Dniester region.

Thus, namely in this region we have to localize that Slavic dialect (close, but not equal with Bulgarian ones) which became the main factor of the appearance of Slavic loanwords with non- etymological sound /n/ in the Romanian language.

Keywords: Slavic-Romanian contacts, loanwords, Ukrainian dialects, ethnic history, linguistics, archaeology, multidisciplinary approach, formation of Romanian people and language.

Постановка проблемы

Отправной точкой данного исследования стало представленное в говоре украинского населения села Булэешть (Орхейский р-н, Республика Молдова; см.: [37; 8; 35; 36; 54]) слова /частуиатС/, которое выполняет роль виночерпия - 'наливать вино в стаканы во время застолья'. Оно является вариантом общеукраинского частувати 'угощать' [15, с. 284], которое, как полагают, происходит от польского czgstowac (с аналогичным украинскому спектром значений; носовой звук в польском слове имеет вторичное, не-этимологическое, происхождение [15, с. 284; 49, с. 78]. И, как будто, никаких загадок в себе не таит.

Однако, рассмотрение украинского частувати в более широком контексте [55] позволяет, как нам кажется, выйти на весьма интересную проблему.

Начнем с того, что, как видим, в семантическом отношении представленный в булаештском говоре диалектизм все же отличается от общеукраинского варианта - поскольку используется лишь исключительно в более узком, представленном выше, значении.

Отличается (в том числе и фонетически) он и от вариантов, представленных в ближайше-родственных булаештскому украинских говорах - надпрутско-буковинских и гуцульских. Так, у гуцулов честувати - 'угощать; чтить' [10, с. 212]. В буковинских же говорах разница еще существеннее: в Кицманском районе чютувати - 'одаривать молодых на свадьбе' [39, с. 674]; в Глибокском, Кельменецком и Сокирянском районах фиксируется частовання - 'вручение подарков молодым на свадьбе', и, соответственно, частувати, чістувати - 'вручать молодым подарки на свадьбе' [39, c. 637] В Булаештах, заметим, этап в самом начале свадьбы, когда поздравляют и первый раз одаривают (мелкими деньгами) молодых, именуется no'u'ecmne. Это обозначается выражением к'е'дате'' на no'4'ecmne. Главные же дары приносятся молодым на втором этапе свадьбы, который именуется Maca'Mapi (букв., с молд.: «большой стол»); это одаривание обозначается выражением к'е'датеи на ск'гу. При этом, согласно ЕСУМ, украинское диалектное [почесне] - означает 'угощение' (и происходит, заметим сразу же, от польского диалектного же |poczesne|, с тем же значением [13, c. 546]). У бойков же почесне - 'часть суммы пожертвований на церковь, которая шла священникам, местной интеллигенции и нищим' [24, c. 129].

В подольских говорах, по сообщению И.В. Горофянюк, частувати также используется в значении 'угощать спиртным гостей на свадьбе'. А в южной части подольского диалектного ареала (Ямпольский, Чечельницкий р-ны Винницкой области) этот обряд тоже именуется почесна..

То есть, при всей несомненной близости рассмотренных диалектных вариантов - так же несомненна и заметная семантическая разница между ними.

Помимо украинской и польской составляющих рассматриваемой проблемы имеется, однако, еще одна, и крайне важная - восточнороманская.

Именно в румынском языке (и его молдавском диалекте в том числе) мы имеем глагол a cinsti (и связанное с ним существительное cinste 'честность; честь; почет') с обширным спектром значений, среди которых имеются и близкие как булаештскому /часту->ате^и/, так и надпрутско-буковинским вариантам. В частности, согласно румынскому толковому словарю DEX, a cinsti имеет, в том числе, значения: «1. A respecta, a onora, a pretui pe cineva sau ceva; 2.

(Pop.) A face cuiva un dar, un cadou; a da cuiva un bacsis. 3. (Fam.) A ospata, a trata (cu bautura); ...A bea o bautura alcoolica» [50, a cinsti]. То есть: «1. Уважать, чтить, ценить кого-нибудь или что-нибудь; отдавать должное. 2. Сделать кому-нибудь подарок; дать бакшиш. 3. Угощать (вином); пить вино». Ne-am cinstit un pahar de vin, соответственно - '(я) выпил стакан вина' (см. также: [23, c. 721]).

Также необходимо отметить здесь и фиксируемое румынскими словарями (с пометкой: «региональное, зафиксировано в румынских говорах Буковины (в работе С.Фл. Мариана)») существительное cinstas 'Persoana care aduce daruri la nunta' [50, cinstas]. То есть: «человек, который участвует в процессе дарения (дарит подарки молодым) на свадьбе». Как видим, и семантически, и по месту фиксации - это румынское слово адресует нас к надпрутско-буковинским украинским говорам.

При этом, как полагают, само румынское/молдавское a cinsti (как и существительное cinste) по происхождению представляет собой «раннее славянское» (то есть - позднепраславянского времени) заимствование в румынский [38, с. 488]. И отдельного акцентирования заслуживает здесь то, что звук /н/ в a cinsti (как и в cinste) - не-этимологический, вставной. То есть, в румынских a cinsti и cinste вставной /н/ - по всей видимости, представляет собой рефлекс не-этимологического носового гласного, возникшего еще в словах-источниках в том позднепраславянском диалекте, из которого и были эти слова заимствованы в румынский.

И, таким образом, в данном отношении a cinsti (и cinste) в определенной мере (хоть, как видим, далеко не полностью) аналогичны польскому czestowac, в котором носовой звук, как было отмечено выше, также имеет не-этимологический характер (но возникает существенно позже) и которое, в свою очередь, происходит от более раннего czestowac: «...czestowac 'угощать, потчевать', со вторичной носовой, как неоднократно перед шипящими, czestowac (Czestochowa проявляет существование этого явления уже с XV века...» [49, с. 78].

Но при этом, обратим внимание: польское czesc 'честь' [49, с. 77], от которого и образовано czestowac, вторичный носовой гласный так и не обрело, в отличие от румынского cinste, где не-этимологический звук /н/ появился так же, как и в a cinsti.

Таким образом, уже изложенного достаточно, полагаем, для того, чтобы мотивировать нас попытаться рассмотреть все эти языковые факты не порознь, а в общем контексте и сквозь призму решения одной, де-факто объединяющей их проблемы - проблемы происхождения славянских заимствований с не-этимологическим звуком /н/ в румынском языке.

Анализ последних исследований и публикаций

Жанр и характер данного исследования делают более целесообразным рассмотрение исследований и публикаций (включая и наиболее свежие из них), которые так или иначе имеют отношение к поставленной проблеме, в основной части исследования - параллельно с анализом имеющих значение для решения поставленной проблемы лингвистических и историко-археологических фактов.

Итак, целью статьи является междисциплинарное, с привлечением как лингвистических, так и историко-археологических данных, рассмотрение украинского частувати в более широком контексте, прежде всего в контексте славянских заимствований с не-этимологическим /н/ в румынском языке и проблемы их происхождения.

Основная часть исследования

Начнем с того, что в этой ситуации, как представляется, стоит учесть еще ряд, помимо изложенных в вводной части, важных фактов.

Во-первых, то, что П.Е. Гриценко детально проанализировал и обрисовал такое любопытное явление, когда в украинских диалектах под польским влиянием некоторые слова как раз и демонстрируют появление вставного, не-этимологического, звука /н/ или /м/ [9]. То есть, с этой стороны, украинское частувати представляет собой в некотором роде «движение против течения». Тем более удивительное, что, как видим, в предполагаемом польском источнике, cz->stowac, вторичный носовой гласный /$/ (который, теоретически, и должен был провоцировать появление вставного /н/ в украинском слове)- как раз и появился.

Во-вторых, пытаясь объяснить происхождение украинского частувати, мы не должны забывать о таком, характерном для западноукраинской зоны (с наибольшим проявлением на Волыни), явлении, как переход /е/ в /а/ в определенных условиях [48, с. 199]. Тем более, что тот же Ю. Шевельов, собственно, и рассматривал украинское частувати как результат перехода /е/ в /а/ - хоть и оговаривал: «если это слово происходит от chsth, а не представляет собой адаптацию польского czeslowac - последний вариант представляется более вероятным» [49, с. 198].

В-третьих, помимо чешского castovati и словацкого castovat', которые также считаются полонизмами [15, с. 284], мы имеем и сербское част 'честь' (и, одновременно, 'пир, угощение' [43, с. 661]), и, соответственно, частити 'чествовать; угощать; угощаться, пировать; угощать друг друга' [43, с. 661; 15, с. 284]. И, кажется очевидным, что уж сербские варианты связывать с польским влиянием не представляется ни возможным, ни необходимым.

То есть, семантическое сближение между честь и угощение (в том числе, или даже в первую очередь - вином) возникло, надо полагать, еще на позднепраславянском (по крайней мере) уровне. Это ясно следует, полагаю, уже и из приведенных сербских данных. А также и из того, что и в древнерусском (или старорусском) языке чьстити в значении 'потчевать, угощать' фиксируется уже, по крайней мере, во второй половине XIV века (в 1378 году, в «Поучении» Матвея, епископа Сарайского), причем именно в контексте «угощения вином»: епископ Матвей указывает, что при угощении не следует требовать от гостя-чернеца или причетника, чтобы он выпил более трех чаш вина [40, c. 1571]. И связывать это древнерусское слово с польским влиянием тоже явно не приходится.

Наконец, и румынское a cinsti, представляющее собой «раннее славянское» заимствование, также очевидно свидетельствует об еще позднепраславянском времени возникновения вышеозначенной семантической связи.

Соответственно, рассмотренные факты заставляют, на наш взгляд, усомниться в польском как источнике для украинского частувати.

Продолжая, обратим внимание, что в румынском/молдавском языке a cinsti (и cinste) являются отнюдь не единичным, изолированным феноменом, но частью достаточно выразительной группы славянских заимствований с не-этимологическим /н/.

Исходя из данных этимологического словаря молдавского языка [38], удалось выявить следующие румынские/молдавские слова славянского происхождения со вставным, неэтимологическим /н/.

Начнем не в алфавитном порядке, а со слова, располагающегося в словаре СДЕЛМ [38] рядом с a cinsti. Именно, со слова cinstet - растение 'Salvia glutinosa' (согласно [50, cinste/]), шалфей [23, c. 721] Для точности: Шалфей железистый, или Шалфей клейкий..

Итак, согласно СДЕЛМ (и румынские словари в этом с ним солидарны), «чинстец - заимств. из укр. чистець («растения Draba verna, Gallium Mollugo, Orbus allus, ...” [38, c. 488]. Слово чистец как обозначение ряда (достаточно обширного, надо заметить) растений известно во всех славянских языках (в несколько фонетически отличающихся вариациях, разумеется), но без вставного /н/, или вторичного носового гласного (или следов его существования в прошлом) [15, с. 326-327]. В том числе, что важно, не стал исключением в этом отношении и польский язык, где мы имеем czysciec 'чистец'.

Переходя далее к алфавитному перечислению, обратимся, во-вторых, к збенг/zbeng 'шаловливость, резвость' [23, с. 232]. Согласно [38, с. 148], своим происхождением оно связано с сербо-хорватским збег 'убежище, беженец'; звук /н/, соответственно, является в румынском варианте не-этимологическим, вставным.

Отдельно отметим здесь, что значение предполагаемого сербо-хорватского источника отличается от румынского варианта весьма существенно.

Третье из выявленных слов - а змунчи/a zmunci 'с силой рвать, дергать' [23, с. 237]. Румынские словари, кстати, и в отличие от молдавских, в качестве основной нормы дают вариант без вставного /н/: a smuci [50, a smuci]. Это слово также представляет собой «раннее славянское» заимствование, восходящее к праславянской форме съмыкати [38, с. 152], или, согласно ЕСУМ: (s)mykati 'тянуть, рвать, перемещать', тъктд'И 'тянуть, вырывать, толкать' [12, с. 459]; см. также: [5, с. 385].

Обратим, в-четвертых, внимание также на молдавское а се инжи/a se inji 'высовываться, выглядывать' [23, с. 253]. Оно возникает в результате палатализации /v/ (и перехода в /j/; явление, характерное для молдавских говоров румынского языка) из а се иви/а se ivi [38, с. 160, 156], которое, в свою очередь, представляет собой «раннее славянское» заимствование из (j)aviti [15, с. 531]. То есть, звук /н/ здесь тоже не-этимологический. Румынские словари, согласно DEX, форму a se inji не приводят, но зато упоминают в качестве регионализма вариант со вставным звуком /м/: a se imvi [50, a ivi].

Пятое слово - минчог/minciog 'сачок, мешок для рыбы' [23, с. 386; 50, тіпсіод];

румынские словари приводят также варианты без /н/: miciog, micioc. Его сопоставляют с украинским мішок 'мешок' [38, c. 260], которое, в свою очередь, происходит от праславянского *мехъ [12, с. 487]. И, в таком случае, звук /н/ в этом слове - вставной.

Следующее, шестое, в нашем списке - а мынжи/a manji 'грязнить, пачкать, марать' [23, с. 400] - «раннее славянское» заимствование из мазати [38, с. 270]; см. также: [12, с. 359]. Звук /н/, соответственно - не-этимологический, вставной.

Далее, в-седьмых - а отынжи/a otanji 'поколотить, побить' [23, с. 442] - заимствовано из сербо-хорватского отуфи, с аналогичным значением [38, с. 297].

И, все-таки, в-восьмых, внимание привлекает и румынское a пынгари/a pangari 'запятнать; осквернять' [23, с. 513; 50, a pangari]. Оно происходит, в конечном итоге, от латинского paganus 'язычник', имеет аромунские параллели, и авторы СДЕЛМ отмечают, что «назальность» проявилась в его первом слоге [38, с. 344]. Представляется, что наиболее подходящим объяснением здесь будет также именно знакомство носителей румынского языка с праславянскими носовыми гласными. Поэтому, хоть и с оговорками, предлагаю учитывать здесь и a pangari.

Девятое слово в нашем перечне - а скынчи/a scanci 'хныкать, скулить' [23, с. 585] - представляет собой «раннее славянское» заимствование (из skuciti [14, с. 290]), звук /н/ - неэтимологический, вставной [38, с. 386].

Десятое - струнг/strung (вариант: струг/strug) - сегодня словари дают значение 'токарный станок' [23, с. 608], однако для более раннего времени это слово, представляющее собой «ранее славянское» заимствование [38, с. 408], и восходящее, в конечном итоге, к праслав. strbgati [14, с. 451], очевидно, означало более примитивное орудие для стругания дерева. Звук /н/ в румынском/молдавском strung - вставной.

Одиннадцатое - сфрынчок/sfrancioc 'сорокопут' [23, с. 627] - заимствовано из сербохорватского сврачак 'сорокопут', звук /н/ - не-этимологический, вставной [38, с. 413]; см. также: [14, с. 356].

Двенадцатое - ункроп/uncrop 'кипяток' [23, с. 670]. Согласно [38, с. 448] - «раннее славянское» заимствование (из псл. *okropb, *ukropb [13, с. 173]), звук /н/ - неэтимологический, вставной.

Следует в этом списке указать также и два румынских слова, диалектные варианты которых имеют вставной звук /н/: vasla/visla/vinsla 'весло' [38, с. 81; 50, vasla] и, возможно, gasca/gansca 'гусыня' [38, с. 94; 23, с. 146]; в случае с gasca/gansca не исключено, что слово заимствовалось дважды, и, тогда в более раннем gansca мы имеем рефлекс этимологически обусловленного праславянского носового гласного Возможно, что в диалектных румынских данных могут быть обнаружены еще случаи с не-этимологическим вставным /н/. Однако, это требует отдельного рассмотрения, и в задачи данной статьи не входит..

И, завершая этот перечень, обратимся к румынскому слову, на котором целесообразно остановиться особо: смынтынэ/smdntana 'сметана' [23, с. 589]. Согласно [38, с. 389], это - раннее заимствование, еще на уровне дунайской латыни, из праславянского *sumetana (< *sumetati 'собирать, снимать'). Соответственно, первый звук /н/ в smantana - неэтимологический, вставной.

Однако именно в отношении славянского сметана существует дискуссия о его происхождении. И, в частности, авторы ЕСУМ, хоть и оставляя в принципе вопрос открытым, предпочитают иную этимологию: исходя как раз из румынского smantana и польского smigtana, они присоединяются к версии об изначальном праславянском smgtana; соответственно этому предположению, звук /$/ уже в праславянское время (и очень рано) был заменен на /є/ [14, c. 320].

Собственно, вполне убедительные возражения против исходного праславянского smetana, а также иное объяснение - предложены тоже уже давно: «... носовой гласный лишен в славянском удовлетворительной мотивации, ....в польском диалектном smietana. возможно, развилось вторичное е ...» [45, c. 686-687].

То есть, при таком объяснении, вместо более сложного допущения о «весьма ранней» замене /е/ на /е/ в праславянском smetana (то есть - замене, читай, во всех праславянских диалектах, за исключением пралехитского ареала) предлагается куда более простой и правдоподобный вариант: развитие лишь в некоторых праславянских диалектах вторичного, не-этимологического, гласного /ф/ на месте исходного праславянского /е/. Тем более, что польское smietana - действительно имеет диалектный характер; нормой в польском считается как раз вариант без носового гласного - smietana [49, p. 588] Отдельно стоит оговорить, что вариант с эпентетическим носовым гласным в праславянском диалекте, ставший исходным для румынского smantana, и польское диалектное smietana - очевидно возникли независимо друг от друга (и в разное время - особенно, если исходить из точки зрения С.Б. Бернштейна о вторичном возникновении носовых в польском [2, с. 246]: см. в этой связи: [1, с. 121; 42, с. 12]). Однако причина их возникновения в конечном итоге одна и та же - фонетическая гиперкорректность по отношению к носовым гласным..

К этому стоит добавить, что с семантической точки зрения (исходя как из традиционной технологии получения сметаны, так и фиксируемых в славянских языках параллелей), также, очевидно, более убедительна именно версия с исходным праславянским *sbmetana: чтобы получить сметану, ее традиционно именно снимали с молока (получая, помимо сметаны, и снятое молоко'), а никак не мешали, и не сбивали. И в пользу именно варианта *svmetana свидетельствует, полагаю, и румынский (имеющий, опять-таки, и истрорумынские параллели) глагол (производный от smantana) a smantani 'СНИМАТЬ сметану с молока' - но, опять-таки: никак не сбивать, и не смешивать. Примечательно также, что сливки в румынском - smantana dulce, буквально: 'сладкая сметана'. И это (использование для обозначения как сметаны, так и сливок - одного и того же слова) имеет полную аналогию как во многих славянских языках (в словенском - где сметана обозначается как «kisla smetana»; чешском - «kysana smetana»; болгарском - «заквасена сметана»), так и неславянских (финское hapankerma 'сметана невысокой жирности' (букв.: «кислые сливки»').

Если теперь учесть, что румынское smantana можно рассматривать не как единичное явление, а как лишь одно из целого ряда славянских заимствований в румынском, демонстрирующих вставной, не-этимологический, звук /н/, то представляется тем более верным предпочесть именно версию о том, что и в румынском smantana мы имеем дело с таким, не-этимологическим, звуком /н/.

Итак, мы очертили достаточно выразительную, хоть и сравнительно немногочисленную (шестнадцать слов, оставляя в стороне gasca/gansca, а также a pangari) группу славянских заимствований румынского языка с не-этимологическим, вставным, звуком /н/.

Впрочем, в данном случае шестнадцать слов - не так уж и мало. Если сопоставить эту цифру с количеством славянских заимствований румынского, отражающих рефлексы этимологически оправданных праславянских носовых гласных (в выборке СДЕЛМ (то есть - по всей видимости, и в целом в румынском языке), согласно нашим подсчетам, их 87 - без перечисленных выше случаев с не-этимологическим /н/), то шестнадцать слов - уже составили бы более 16% от их числа. С учетом apangari - порядка 19% В данный перечень следует, возможно, включить еще два слова: ogrinji 'огрызки, объедки' [23, с. 431; 50, ogrinji], а также стингие/stinghie 'планка, поперечина; бедро' [23, с. 605; 38, с. 400; 50, stinghie]. Так, ogrinji считается «южнославянским заимствованием» [38, с. 288], и южнославянские формы не имеют звука /н/ в данной позиции. Возможно, разумеется, если рассматривать это слово как заимствованное из сербо-хорватского огризине 'объедки', мы должны истолковать румынский вариант как результат метатезы. Однако нам представляется более вероятным все же вариант с не-этимологическим /н/ под влиянием носовых гласных. Аналогично, происхождение румынского stinghie связывается с праславянским stegno 'верхняя часть ноги; бедро' [38, р. 400]; см. также: [13, с. 405]. Однако, по мнению авторов СДЕЛМ, в возникновении румынского слова «фонетический аспект остается неясным»..

И, что важно: помимо славянских заимствований со вставным звуком /н/, проведенный анализ словаря СДЕЛМ выявил лишь еще три румынских слова, где имеется вставной /н/. Причем два из них, насколько могу судить, отношения к рассматриваемой проблеме не имеют - поскольку вставной звук /н/ появляется в них в конце корневой морфемы Именно, это, во-первых, hapsan/хапсын 'жадный, ненасытный; жестокий, свирепый' (МРС 1961: 702) - заимствованное, как считается, из венгерского (СДЕЛМ 1978: 469); впрочем, см. в этой связи и праславянское hapati с указанными параллелями (ЕСУМ 6: 156), а также украинское диалектное гепсом, гапсом 'все разом, целиком' (ЕСУМ 1: 497). В булаештский говор это слово, кстати, также проникло: /гап|севе^ий/ 'жадный (до еды, работы и т п.); рьяный'. И, второе - haramin/харамин 'грабитель; злодей' (МРС 1961: 702), заимствовано из турецкого (СДЕЛМ 1978: 469).

В принципе, к этим двум можно присовокупить также еще румынское somn `сом', рыба Silurus glani, хотя оно представляет собой принципиально иную модель. Будучи заимствовано из славянского (русского) названия данной рыбы (сом), оно было сопоставлено с румынским паронимом somn 'сонный' (СДЕЛМ 1978: 391), а также, видимо, с образом жизни этой рыбы (зимой сом практически неактивен, т. е. спит), в результате чего и обрело звук /н/ на конце слова.

¹²Как любезно обратила мое внимание И.В. Горофянюк, в подольских говорах действительно используется слово чистець для обозначения Шалфея дубравного, Salvia nemorosa L. [20, с. 362], со ссылкой на: [25]. Однако это же растение обозначается в подольских говорах в первую очередь другими именами (всего их более пяти), в первую очередь - польові васильки. То есть, как и было замечено мной выше: данный, очевидно - достаточно редкий, подольский диалектизм, который в других украинских говорах не фиксируется, сам нуждается в объяснении.

Ни для одного другого вида рода Salvia, рассмотренных Ю. Кобивом [20, с. 362-363], в украинском ареале термин чистець не используется..

В отличие от этих двух слов третье, boiangiu/боянджиу 'красильщик (тканей)' [23, с. 90], заимствованное из турецкого boyaci [38, c. 57], по всей видимости, необходимо учитывать. Причем надо отдельно отметить: даже если исходить из самой ранней возможности заимствования этого турецкого слова в болгарский язык (в болгарском языке оно представлено без вставного /н/ [4, с. 71]), то явно, что это не может быть ранее XIV века. Скорее же всего, оно было заимствовано существенно позже.

Тем не менее, обобщая рассмотренные факты, мы можем говорить, что румынские слова с не-этимологическим, вставным, звуком /н/ внутри корневой морфемы - это, практически целиком, славянские заимствования. Или даже (оставляя пока в стороне a pangari и boiangiu) - исключительно славянские заимствования.

И, как кажется, для адекватной интерпретации полученных данных необходимо соотнести их с картиной славяно-румынских языковых контактов в целом.

Наилучшую возможность в этой связи предоставляет работа молдавского лингвиста Н. С. Раевского (одного из авторов словаря СДЕЛМ [38]), который в своей докторской диссертации (основным рецензентом ее выступал Г. Михаилэ (Gh. Mihaila) - крупнейший, пожалуй, румынский специалист конца XX - начала XXI вв. по ранним славяно-румынским языковым взаимодействиям) выделил шесть хронологических пластов славянских лексических заимствований в румынском. Из них нас интересуют прежде всего первые три: «протославянский» (заимствования из него фиксируются на уровне т н. «дунайской латыни», откуда и были унаследованы румынским языком), болгарский («slav bulgar») и сербохорватский [51, с. 4].

Если к «протославянскому пласту» можно отнести всего лишь около десяти слов (включая smantana), то хронологически следующий, «болгарский», является наиболее мощным и в лексическом отношении наиболее многочисленным (исследователи особо выделяют этот период румыно-славянских отношений и определяют его даже как период «румыно-болгарского билингвизма»). Датировать этот пласт предлагается концом IX- началом XIII вв. [51, с. 30, 41-43].

Третий же пласт, «сербо-хорватский», существенно более скуден, и проявления его имеют в основном локальный характер; количество сербо-хорватских лексических заимствований, имеющих общерумынское распространение, незначительно [51, с. 44].

Датируется начало румыно-сербских контактов не ранее XI века.

Таким образом, исходя из такой датировки румыно-сербских контактов («не ранее XI века») и принимая во внимание, что в сербо-хорватском ареале носовые гласные в XI веке уже отсутствовали [2, c. 244; 42, c. 12], прежде всего возникает вопрос: каким образом появились не-этимологические /н/ в рассмотренных выше сербо-хорватских заимствованиях румынского?

По-видимому, искомым объяснением может быть лишь предположение, что эти сербохорватские заимствования попали в румынский язык через некий славянский диалект-посредник, с которым в этот период времени румынский язык взаимодействовал и который также, как и болгарские диалекты, сохранял носовые гласные еще в XI-XIV веках.

При этом, надо полагать, что этот славянский диалект-посредник, будучи близок в фонетическом отношении к болгарским (см. в этой связи: [16]), все же не был идентичен последним.

В пользу этого свидетельствует, как кажется, то, что практически все слова из приведенного выше перечня трактуются авторами СДЕЛМ либо как «ранние славянские заимствования», либо как заимствования, имеющие параллели в сербо-хорватском ареале. Слов, имеющих специфически болгарские параллели, мы в этом списке не находим. Более того: в отношении румынского sfrancioc 'сорокопут' (при сербо-хорватском сврачак 'сорокопут' [43, с. 537]) мы видим, что в болгарском языке сорокопут обозначается терминами конска сврака (т. е. - конская сорока), или магарешник [6, с. 564].

В этой связи необходимо обратить внимание также на то, что румынское zbeng, формально обнаруживая параллели в сербо-хорватском ареале, все же в семантике весьма отличается от своих сербо-хорватских аналогий. Еще одним примером существенной семантической разницы можно считать румынское cinstet 'Шалфей железистый', Salvia glutinosa.

Именно в украинском ареале словом чистец обозначается весьма обширный спектр растений [15, с. 326-327], главным образом - различные виды рода Stachys. Однако шалфей - Salvia glutinosa - в этом списке не упоминается, как и в других славянских языках, включая болгарский, в котором терминами чистец, ранилист обозначаются растения родов Stachys и Betonica. А вот для Salvia glutinosa в болгарском языке используется название Жълт конски босилек [7].

Аналогично сербское чистац обозначает либо растение Буквица лекарственная (Betonica officinalis), либо - тот же Stachys L. [15, с. 327].

Разумеется, возможно, что в диалектных данных (либо украинских, либо южнославянских) при более углубленном рассмотрении обнаружатся и варианты, использующие термин чистец для обозначения Шалфея железистого, Salvia glutinosa. Однако, представляется явным, что именно в силу своего диалектного статуса эти возможные аналогии сами будут требовать объяснения 12.

Между тем, как уже давно было замечено, в румынском языке отмечается ряд славянских заимствований, которые «вообще не имеют точных соответствий в славянских языках (по крайней мере, соседних ...)» [3, c. 50]. Особый интерес в этом отношении вызывает, в частности, и румынское/молдавское (характерно для центральной и восточной части Румынии, а также территории Республики Молдова) stejar 'дуб' [3, c. 59]. Примечательно, полагаю, также и румынское/молдавское mandru 'гордый; красивый' [23, c. 400]. Ранее Г. Михаилэ предложил рассматривать его как результат «расширения значения» на румынской почве (что было поддержано и Н.И. Толстым [44, c. 279]). Однако, нельзя не заметить, что в семантическом отношении румынскому mandru ближе не славянские аналогии, а балтские (в частности, литовское mandrus 'бодрый; гордый' [12, c. 530]).

Представляется соблазнительным связать указанные лексические факты именно с этим самостоятельным праславянским диалектом (диалектами) - «диалектом X”. И можно также предположить, что и в карпато-украинских говорах нашли определенное отражение следы обозначенного славянского диалекта-посредника. В частности, на наш взгляд, к таким следам, возможно, стоит отнести как украинские диалектные чандрий, шандрий, чендрий (учитывая, что в предполагаемом П. Е. Гриценко польском источнике szczodry не имеет носового гласного На наш взгляд, обозначенное противоречие - весьма существенно. Если, как следует из гипотезы П.Е. Гриценко, появление в некоторых (достаточно редких) украинских диалектных словах вставного звука /н/ связано именно с польским влиянием, то единственно приемлемой интерпретационной моделью здесь представляется такая, при которой на украинский диалектный вариант влияло соответствующее польское слово, в котором имеется носовой гласный.), так и упомянутое выше булаештское /мон|золете^и/ 'мусолить; впустую теребить'.

Однако, как кажется, предлагаемая объяснительная модель «славянского диалекта-посредника» будет принципиально неполной без учета отмеченного выше факта - существования периода «румыно-болгарского» (те. - «румыно-славянского») билингвизма. Именно этот важный факт позволяет предположить, что в данной ситуации решающую роль в проявлении фонетической гиперкорректности в отношении носовых гласных сыграл именно славяно-румынский билингвизм носителей румынского языка в данный период времени. То есть, возможно, что формы с не-этимологическим носовым гласным возникали изначально именно в румынской билингвальной среде, затем уже распространяясь и среди взаимодействовавших с носителями румынского языка славян.

Можно предположить, соответственно, что то же румынское smantana возникает не благодаря диалектной форме, характерной для того праславянского диалекта, с которым взаимодействовали носители «дунайской латыни», а, наоборот, данная праславянская диалектная форма (если она существовала) возникает благодаря влиянию со стороны билингвальных носителей «дунайской латыни» Количество как славянских заимствований в дунайскую латынь, так и заимствований из дунайской латыни в праславянские диалекты весьма незначительно [51, с. 4, 28]. Однако как сам характер заимствованных слов, так и историко-археологические данные позволяют думать, что славяне и предки румын находились в период V--VI вв. н. э. в весьма тесном, можно сказать, интимном, этнокультурном и языковом взаимодействии. И, вероятно, их языковые взаимодействия в это время также в существенной мере характеризовались билингвизмом..

Как бы то ни было, следующий важнейший вопрос заключается в том, где именно в пространстве возник и существовал, по крайней мере, «румыно-болгарский билингвизм»? И где, соответственно, мог локализоваться предполагаемый славянский диалект (диалекты)-посредник? И, соответственно, где могли происходить его контакты с румынским языковым континуумом?

Проблема локализации территории формирования румынского языка имеет огромнейшую историографию и продолжает оставаться дискуссионной. Не имея в рамках данной статьи ни малейшей возможности (да и необходимости) затрагивать эту историографию, считаем необходимым обратить внимание на некоторые ключевые факты, которые недостаточно, на наш взгляд, учитываются в современном обсуждении проблемы.

Итак, румынские исследователи в своем большинстве и традиционно рассматривают всю обширную территорию между Днестром, Дунаем (включая как, в частности, тот же Н.С. Раевский, и правобережье Нижнего Дуная) и Тисой как область формирования румынского этноса и языка.

Исходя из этих представлений, как факт предполагаемого «перерыва» или «ослабления» в румыно-славянских языковых взаимодействиях в период VII-IX вв. [51, с. 27, 53], так и феномен «румыно-болгарского билингвизма», особенно в сочетании с его предполагаемой хронологией (конец IX- начало XIII вв., как было указано выше), требуют, как кажется, дальнейшего обсуждения и более непротиворечивого объяснения.

Действительно, если Трансильвания в указанный период VII-IX вв. являлась зоной расселения румынского этноса, то вызывает удивление, что именно данный период характеризуется ослаблением славяно-романских языковых взаимодействий. Как отметил К. Косма (один из крупнейших на сегодняшний день специалистов-археологов в области древностей Трансильвании аварского времени), «ни в коем случае нельзя говорить об «аваризации» Трансильвании. Скорее, мы должны говорить о «славянизации» этого региона: славянские поселения и могильники VII-VIII/IX вв. документированы по всей территории Трансильванского плато» [22, с. 273].

Вывод К. Космы представляется вполне правомерным. Подводя итоги своей обзорной статьи «Ранние славяне в румынской части Карпатского бассейна», И. Станчу (крупнейший на сегодняшний день специалист по собственно славянским памятникам северо-запада Румынии и Трансильвании) пишет: «Начиная с конца VI или в 1-й половине VII вв., раннеславянские памятники, характерные для крайнего северо-запада Румынии, распространились до северо-запада Трансильванского бассейна» [41, с. 203-204].

Впрочем, как следует из его же анализа [41, с. 173-191] памятников Центральной и Юго-Восточной Трансильвании (бассейны рек Тырнава Маре, Тырнава Микэ и Верхнего Олта), для которых присуще наличие характерного комплекса «керамика пражского типа; полуземлянки; печи-каменки» (к которому позже добавляется и «керамика, изготовленная на медленном круге»), со всей очевидностью связанного с присутствием раннеславянского элемента15, проникновение ранних славян в Трансильванию в указанный период не ограничивается северо-западом, но достигает и центральной и юго-восточной частей региона 16.

Причем (важный момент), «что касается Трансильванского бассейна, уже точно известно, что на раннем этапе славянская колонизация шла не только через Восточные Карпаты, но и с Верхнего Потисья, через северо-западный регион Румынии (рис. 26)» [41, с. 206].

Аналогично, на основной части территории Карпато-Днестровского региона в период с конца VII-IX вв. распространяются памятники атрибутируемой восточным славянам культуры Лука Райковецкая (культура Хлинча-Яссы I в Восточном Прикарпатье, в терминологии румынских археологов) [30, с. 470]. Культура Лука Райковецкая сложилась на основе памятников восточной части Пражской культуры, а позднее эволюционировала в '^Попытки того же Ф. Курты (румынского археолога, эмигрировавшего в США) отказать, например, керамике пражского типа в статусе этнического индикатора ранних славян, представляются (прошу прощения за чрезмерно, может быть, образное сравнение) стремлением натянуть сову историко-археологических реалий на глобус модной идеологии конструктивизма. ¹⁶Карты распространения славянских памятников северо-запада Румынии и Трансильванского бассейна (а также Восточного Прикарпатья) в VII--VIII/IX вв. см.: [41, с. 204, рис. 25, 205, рис. 26]. культуру Древнерусского государства.

Помимо того, в этот же период времени в Карпато-Поднестровье фиксируется и мощное влияние со стороны западнославянского, среднедунайского, мира [30, c. 471]. Причем, по всей видимости, именно Трансильвания была той территорией, через которую это западнославянское влияние достигало Карпато-Поднестровья: «прилив западнославянской волны фиксируется и в соседней Трансильвании (западнославянские курганные могильники с кремациями конца VII - начала VIII вв. Нушфалэу и Сомешень) и Верхнем Потисье (курганные и грунтовые могильники с кремациями Сомоторска Гора, Краловска Хлмце)» [30, с. 471]; см. также: [22, c. 271]К. Косма связывает Сомешень и Нушфалэу с «-восточными славянами», т. е. рассматривает их как проявления культуры Лука Райковецкая: «Курганный могильник Сомешень непосредственно связан с курганным могильником Нушфалэу. Оба могильника свидетельствуют о проникновении некоторых групп восточных славян как на северо-запад Румынии (могильник Нушфалэу), так и на север Трансильванского плато (могильник Сомешень)» [22, с. 271]. По консультации Р. А. Рабиновича, речь идет о памятниках, возникших (как и культура Лука Райковецкая) на позднепражской основе, что и побудило, видимо, К. Косму связывать их с «восточными славянами»..

Таким образом, и Трансильвания, и Карпато-Поднестровье в период VII-IX вв. были весьма плотно заселены различными славянскими группами. Отсутствие заметных следов языковых взаимодействий между восточными романцами и славянами в период VII-IX вв. с этой археологической картиной (и допущением, что в это время указанный регион являлся областью формирования румынского этноса и языка) соотносится плохо.

Далее, с точки зрения румынских исследователей, феномен «румыно-болгарского билингвизма» объясняется тем, что Первое Болгарское царство распространяет, начиная с IX века, свой контроль и на территории к северу от Дуная, включая территорию Трансильвании [51, с. 32]. В подкрепление такого объяснения приводятся как данные письменных источников, свидетельствующие о политическом контроле болгарских ханов над источниками добычи соли в Трансильвании, так и определенные археологические данные.

Однако, пристальное рассмотрение археологической ситуации демонстрирует существенно более неоднозначную картину.

Прежде всего, как мы уже отмечали в связи с иным вопросом [36, там же ссылки на литературу; 53], спорадический политический контроль, осуществляемый Первым Болгарским царством над территориями к северу от Дуная (пусть даже с размещением военных гарнизонов и колоний в ключевых пунктах), не представляется достаточным фактором для возникновения столь высокого уровня языковых взаимодействий, как «румыно-болгарский билингвизм». Тем более, что, как показывают археологические данные, «вещи протоболгарского происхождения (та же керамика, в частности) не обнаруживаются здесь (на территории между Мурешем, Тисой, Дунаем и Южными Карпатами - А. Р.), а только лишь на территориях к западу от Тисы» [26, с. 281].

Поэтому, как кажется, реально такая возможность возникала лишь в тех областях, которые археологически могут быть отнесены к территории распространения т. н. БалканоДунайской археологической культуры (культуры Дриду, в терминологии румынских исследователей) - археологической культуры Первого Болгарского царства. То есть это, прежде всего, левобережье Нижнего Дуная (Олтения, Мунтения, юг румынской Молдовы), южная часть Пруто-Дунай-Днестровского междуречья, отчасти - южная Трансильвания [30, c. 472-473].

Причем, «во второй половине Х в. погибают или оставляются жителями многие поселения балкано-дунайской культуры на Дунайском Левобережье в Мунтении и Олтени» [30, c. 473] «Население этих покинутых поселков, видимо, частью переходило Дунай под защиту вначале Болгарского, а позднее Византийского государств, а частью, преследуемое печенегами, перемещалось вдоль левого берега Нижнего Дуная и оказывалось в Южной Трансильвании, где именно для этого времени характерна наибольшая концентрация древностей балкано-дунайской культуры» [30, с. 473]. По замечанию Р.А. Рабиновича, в данном случае правильнее было бы говорить о носителях тех или иных элементов археологической культуры, связываемой с ранними венграми. Культура Бьело Брдо распространялась в Венгрии, южной и юго-западной Словаки, западной Румынии, северной и северо-западной Сербии (Воеводина и Срем), северной и северо-западной Боснии, северо-восточной Словении, северной Хорватии (регион между Сурой, Савой, Дравой и Дунаем), восточной и юго-восточной Австрии.. И это вполне понятно, поскольку период наивысшего могущества Первого Болгарского царства был весьма кратковременным. Фактически, уже со второй трети X века начинается его упадок.

Что касается политического контроля Первого Болгарского царства над территориями Трансильвании и Карпато-Днестровского региона, то не следует также забывать, что как раз в конце IX века начинается т н. «период Обретения Родины» в венгерской истории - венгры создают свое государство на Среднем Дунае, в Паннонии.

И, как показали в ряде работ Р.А. Рабинович и С.С. Рябцева (начиная с 2007 года [34]; эта работа во многом основывалась на идеях, высказанных Р. А. Рабиновичем еще в 1997 году в своей диссертации), можно полагать, что в Карпато-Днестровском регионе именно венгры были основной военно-политической и государственно-организующей силой в период с 30-х гг. IX в. и по 30-е гг. X в., что нашло существенное отражение и в археологических древностях региона [34, с. 223-224; 32; 31]. Причем необходимо отметить, что в последние годы, и независимо от работ Р.А. Рабиновича и С.С. Рябцевой, большой коллектив молдавских (прежде всего из Тирасполя), венгерских и украинских археологов, обращаясь к материалам раскопок прошлых лет, сумели обнаружить уже существенное количество и собственно ранних венгерских погребений в Карпато-Днестровском регионе [46; 17; 18; 19] 19. И надо полагать, что дальнейшая работа в этом направлении позволит еще более увеличить их число.

В одной из последних совместных работ (и развивая неоднократно аргументированную ранее Р.А. Рабиновичем гипотезу о «западнославянском», среднедунайском, происхождении культуры кольцевых городищ Пруто-Днестровского междуречья типа Екимауцы-Алчедар), Р.А. Рабинович и С.С. Рябцева предлагают (хоть и весьма осторожно) рассматривать культуру Екимауцы-Алчедар как восточный дериват среднедунайской культуры Бьело Брдо: «данные памятники в IX-X вв. могут рассматриваться, как своеобразный восточный дериват культуры Бьело Брдо. Конечно, это вовсе не означает, что среди носителей культуры памятников Екимауцы-Алчедар были обязательно венгры. Культура Бьело Брдо сложилась в это время в результате культурного симбиоза западных славян и венгров, но среди ее древностей присутствуют памятники с самыми разными соотношениями материалов ее возможных полиэтничных носителей» [32, с. 455]; «Памятники Екимауцы-Алчедар близки великоморавской культуре и культуре Биело-Брдо» [30, с. 476]20.

Вне зависимости от того, насколько правомерно считать Екимауцы-Алчедар дериватом Бьело Брдо (по устному сообщению Р.А. Рабиновича, все же в материальной культуре Екимауцы-Алчедар отсутствуют некоторые весьма характерные элементы Бьело Брдо, что, впрочем, может объясняться хронологическими причинами), несомненно тяготение культуры Екимауцы-Алчедар к среднедунайской, «западнославянской», зоне.

Помимо того, в пользу верности предложения Р.А. Рабиновича и С.С. Рябцевой о присутствии (в том или ином виде) венгров среди носителей культуры Екимауцы-Алчедар свидетельствуют и результаты работы С.В. Черы (ученика Р.А. Рабиновича), который на основе анализа коллекции наконечников стрел из раскопок Алчедара и Екимауц пришел к показательным выводам: «Более 61% наконечников в изученной коллекции могут быть связаны со славянскими и древнерусскими древностями, более 43% - c финно-угорскими древностями, в том числе 10% с венгерскими древностями... Особое значение приобретает присутствие на памятниках Екимауцы и Алчедар наконечников стрел типов 42, 57, 65 и 97.1 по классификации А. Ф. Медведева, в основном распространенных в финно-угорских и, в частности, венгерских древностях. Этот факт подтверждает высказанную в историографии гипотезу о венгерском присутствии на территории Молдовы в IX-X вв.» [47, с. 197].